Электронная библиотека » Джеральд Даррелл » » онлайн чтение - страница 8


  • Текст добавлен: 12 ноября 2013, 22:42


Автор книги: Джеральд Даррелл


Жанр: Книги о Путешествиях, Приключения


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +
9
Целый мир в стене

Разваливающаяся стена, что окружала палисадник, стала настоящим местом для охоты. Эту старую кирпичную стену в свое время оштукатурили, но теперь эта вторая кожа покрылась зеленым мхом и после многих влажных зим отслоилась и начала проседать. Вся поверхность превратилась в сложную мозаику из трещин – широких, в несколько дюймов, и тонких, как волос. Здесь и там отвалились куски штукатурки, обнажив кирпичную кладку наподобие розоватых ребер. Если присмотреться, стена являла собой настоящий пейзаж: в самых влажных местах шляпки крошечных поганок – красных, желтых, коричневых – образовывали целые поселения; мох цвета бутылочного стекла рос такими симметричными холмиками, что казалось, его здесь высадили и подровняли садовыми ножницами; в тенистых уголках из щелей повылезали маленькие папоротники и вальяжно свесились вниз, напоминая этакие зеленые фонтанчики. Верх стены походил на выжженную пустыню, в которой могли выжить разве только островки ржавого мха, да еще там загорали стрекозы. А у подножия стены что только не росло – цикламены, крокусы, златоцветник, – пробиваясь из-под груды осколков черепицы. Эту полосу охранял целый лабиринт кустов ежевики, покрывавшихся в летний сезон внушительными сочными ягодами, черными, как эбеновое дерево.

Живность в стене обитала самая разная – «жаворонки» и «совы», охотники и дичь. По ночам охотились лягушки, населявшие заросли ежевики, и гекконы, бледные до прозрачности, с выпученными зрачками, которые нашли себе приют повыше, в образовавшихся трещинах. А дичью им служили глупые, рассеянные долгоножки, летавшие и сновавшие среди листвы, и бабочки разной формы и размеров – в полоску, в клеточку, в крапинку, в пятнышках, мозаичные, порхавшие, как туманные облачка, над сыпучей штукатуркой, и жуки, пухлявые, одетые с иголочки, как дородные бизнесмены, спешащие к назначенному часу по своим ночным делам. После того как последний светлячок уносил свой заиндевелый изумрудный фонарик в постельку за мшистым холмиком и из-за горизонта выкатывалось солнце, стену захватывали другие ее обитатели. В этом мире труднее было понять, кто хищники, а кто добыча, так как на первый взгляд все поедали друг друга без разбору. Так, осы охотились на гусениц и пауков, пауки – на мух, крупные, но такие хрупкие розовые стрекозы поедали пауков и мух, а сноровистые, гибкие и пестрые ящерки хватали всех подряд.

Самые же застенчивые и скромные обитатели стены были и самыми опасными. Чтобы найти хотя бы одного из них, надо было хорошо поискать, и это при том, что их там были сотни. Достаточно было поддеть лезвием ножа кусок отставшей штукатурки, и под ним обнаруживался притаившийся черный скорпион, величиной с дюйм и будто вырезанный из гладкой шоколадной плитки. Это были странные на вид маленькие существа с овальными, приплюснутыми телами, крохотными кривыми лапками, здоровенными выпуклыми клешнями, как у краба, этаким виртуозно сочлененным боевым оружием, и хвостом, похожим на ожерелье из коричневых бусин и заканчивающимся жалом вроде шипа розы. Скорпион тихо отлеживался под твоим пристальным взглядом, но, почувствовав твое дыхание, словно извиняясь, предупреждающе задирал хвост. Если ты слишком долго держал его под лучами солнца, он просто уходил и неспешно, но со всей твердостью прятался под другим куском штукатурки.

Я по-настоящему полюбил скорпионов. Это были милые, неприхотливые существа с очаровательными, в общем-то, привычками. Если ты не совершал глупостей и не делал каких-то неуместных телодвижений (например, пытался его потрогать), скорпион относился к тебе с уважением, думая лишь о том, чтобы поскорее уйти и затаиться. Меня они наверняка воспринимали как человека неадекватного, поскольку я вечно отковыривал штукатурку, чтобы за ними понаблюдать, или, поймав, сажал их в банку из-под варенья, чтобы изучить, как они передвигаются. В результате моих непредсказуемых набегов я узнал про скорпионов много интересного. Например, что они едят трупных мух (а вот как они их ловили, осталось для меня загадкой), кузнечиков, мотыльков и златоглазок. Несколько раз я видел, как скорпионы пожирают друг дружку, что меня сильно огорчало, так как в остальном они были само совершенство.

В сумерках, сидя на корточках у стены с фонариком, я сумел подглядеть неподражаемые брачные танцы скорпионов. Я видел, как эти существа стоят вертикально, стиснув клешни и нежно сплетя хвосты. Я видел, как они медленно вальсируют, сцепившись клешнями, среди мшистых подушек. Но радость моя бывала недолгой: стоило мне только включить фонарик, как партнеры по танцу застывали и, поняв, что я не собираюсь выключать свет, решительно уходили рука об руку. Неприкосновенность личной жизни была для них превыше всего. Если бы я мог завести у себя целую колонию, наверное, я бы проследил их брачные игры до конца, но моя семья запретила мне держать скорпионов дома, несмотря на все мои аргументы.

Однажды днем я обнаружил в стене толстую скорпиониху как будто в желтовато-коричневой шубке. При ближайшем рассмотрении странное одеяние оказалось массой крошечных младенцев, вцепившихся в материнскую спину. Я пришел в восторг и решил тайно пронести это семейство в свою спальню, чтобы понаблюдать за их развитием. С превеликой осторожностью я пересадил мать с детишками в спичечный коробок и поспешил на нашу виллу. Получилось не совсем удачно: я вошел в дом, как раз когда подавали обед, поэтому я аккуратно положил коробок на каминную полку в гостиной, чтобы скорпионам было чем дышать, а сам поспешил в столовую, где уже сидела вся семья. Лениво ковыряясь в тарелке, тихо подкармливая под столом Роджера и краем уха слушая семейные споры, я напрочь забыл про своих чудесных пленников. В какой-то момент Ларри, доев, сходил в гостиную за сигаретами и, откинувшись на спинку стула, вставил одну в рот и потянулся за спичками. Совершенно не подозревая о надвигающейся для меня катастрофе, я с интересом наблюдал за тем, как он, разглагольствуя, открывает коробок.

Готов и сегодня утверждать, что скорпиониха ничем ему не угрожала. Просто она перевозбудилась и была немного раздосадована тем, что ее надолго заперли в спичечном коробке, поэтому ухватилась за первую же возможность дать деру. В общем, она стремглав взобралась на тыльную сторону руки Ларри, а малютки цеплялись за мать из последних сил. Там она остановилась, решая, что ей делать дальше, и на всякий случай задрала хвост с жалом. Почувствовав рукой какое-то движение, Ларри опустил глаза – и с этого момента все пошло наперекосяк.

От его истошного крика Лугареция выронила тарелку, а Роджер с диким лаем выскочил из-под стола. Взмах руки – и несчастная скорпиониха, взмыв над столом, шлепнулась на скатерть между Марго и Лесли, а ее малыши разлетелись по всему столу, как конфетти. Разъярившись от такого обращения, самка с подрагивающим от возбуждения жалом бросилась на Лесли. Тот вскочил на ноги, при этом опрокинув стул, и давай отбиваться салфеткой. Скорпиониха переметнулась на Марго, и та издала вопль, которому бы позавидовал паровозный гудок. Мать, озадаченная столь внезапной переменой от мирного застолья к хаосу, водрузила на нос очки, чтобы уяснить причину воцарившегося бедлама, и в эту секунду Марго, так и не сумевшая остановить грозное наступление, плеснула в злодейку из стакана, но промахнулась и окатила ледяной водой мать, та же, задохнувшись, даже не смогла возмутиться. Тем временем скорпиониха спряталась под тарелку Лесли, а ее выводок метался по всему столу. Роджер, совершенно не понимая, чем вызвана такая паника, однако желая принять участие в действе, носился по комнате с истерическим лаем.

– Опять этот паршивец! – прорычал Ларри.

– Осторожно! Осторожно! Они ползут! – голосила Марго.

– Не паникуй, – возопил Лесли. – Нам нужна книжка. Их надо бить книжкой.

– Да что с вами со всеми происходит? – взмолилась мать, протирая очки.

– Опять этот стервец… он нас изведет на корню… ты погляди на стол… полчища скорпионов…

– Скорей… скорей же… сделайте что-нибудь… Нет, вы только гляньте!

– Да заткнись ты и дай мне уже книжку, Христа ради… Хуже, чем этот пес… Роджер, ты когда-нибудь заткнешься?

– Слава богу, он не успел меня укусить…

– Ой… тут еще один… скорей… что же вы стоите?!

– Заткнитесь и дайте мне книжку или еще что-нибудь такое…

– Но как скорпионы попали на стол, дорогой?

– Наш стервец… В этом доме любой спичечный коробок превратился в смертельную ловушку.

– Он ко мне идет… сделайте же что-нибудь!

– Ударь его ножом… Ну давай…

Так как Роджеру ничего не объяснили, он ошибочно заключил, что на семью напали и он должен всех защитить. Поскольку Лугареция была единственным человеком со стороны, он пришел к логическому выводу, что она всему виной, вот и тяпнул ее за лодыжку. Ситуация лучше от этого не стала.

К тому времени, когда страсти немного улеглись, малыши-скорпионы попрятались под тарелками и столовыми приборами. В конце концов, после страстных призывов с моей стороны и моральной поддержки матери, предложение Лесли передавить всю эту ораву не прошло. Моя семья, продолжая кипеть от гнева и страха, ретировалась в гостиную, а я еще полчаса собирал чайной ложкой эту мелюзгу и пересаживал на их мамашу. А потом на блюдце, с превеликой неохотой, вынес из дома и вернул обратно на стену. Мы с Роджером остаток дня провели на холме. Я принял благоразумное решение: пусть семья проведет сиесту без меня.

Этот инцидент имел последствия. У Ларри появилась фобия в отношении спичечных коробков – теперь он их открывал со всеми предосторожностями, предварительно обернув руку носовым платком. Лугареция еще несколько недель после укуса хромала с немыслимой повязкой вокруг щиколотки даже после того, как ранка благополучно зажила, а принося нам утренний чай, неизменно демонстрировала свои струпья. Но самым ужасным, с моей точки зрения, последствием стал вывод матери о том, что я совершенно одичал и пора уже дать мне какое-то образование. Пока решался вопрос с постоянным репетитором, она придумала, как подтянуть мой французский, и теперь каждое утро Спиро отвозил меня в город, где бельгийский консул занимался со мной языком.

Дом консула находился в лабиринте зловонных улочек еврейского квартала. Он сразу привлекал к себе внимание: в мощеных проулках теснились лотки, заваленные пестрыми рулонами ткани и горами сияющих леденцов, украшениями из чеканного серебра, фруктами и овощами. Улочки были совсем узкие, и приходилось вжиматься спиной в стену, чтобы дать проехать повозке, запряженной осликом. Это была красочная и разнообразная часть города, шумная, оживленная, наполненная криками торговок, кудахтаньем кур, лаем собак и завываниями мужчин, несущих на голове подносы со свежим горячим хлебом. В самом центре квартала, на верхнем этаже высокого покосившегося здания, устало нависающего над маленькой площадью, как раз и жил бельгийский консул.

Это был симпатичный человечек, отличали которого в первую очередь великолепная трезубая борода и тщательно нафабренные усы. К своим обязанностям он относился весьма серьезно и одет всегда был так, словно спешит на какое-то важное официальное мероприятие: черная визитка, брюки в полоску, бежевые гетры над ярко отполированными туфлями, огромный галстук, напоминающий шелковый водопад, заколотый золотой булавкой, и блестящий цилиндр, завершающий ансамбль. Так одетый в любое время дня, он шагал по грязным узким улочкам, щеголевато переступая через лужи, с королевским великодушием прижимаясь к стене, чтобы пропустить ослика и на прощанье деликатно похлопать его по заду своей коричневой тростью. Местные жители вовсе не находили его наряд необычным. Они принимали его за англичанина, а все английские лорды должны одеваться подобающим образом.

Во время моего первого визита он пригласил меня в гостиную, где стены украшали фотографии в массивных рамах, изображавшие его в наполеоновских позах. Сиденья викторианских стульев, обитых красной парчой, покрывало множество салфеточек; стол, за которым мы занимались, драпировала бархатная скатерть цвета красного вина, с ярко-зелеными кисточками. В этой комнате было что-то отталкивающее и в то же время удивительное. Желая проверить мое знание французского, консул усадил меня за стол и раскрыл передо мной на первой странице увесистое потрепанное издание словаря «Малый Ларусс».

– Пожалюста́, прочитать здесь, – сказал он, дружелюбно посверкивая золотыми зубами в обрамлении бороды.

Он покрутил кончики усов, выпятил губы, сложил руки за спиной и вальяжно подошел к окну, пока я произносил слова, начинающиеся на «а». Я не без труда выговорил первые три слова, как вдруг консул весь подобрался и издал сдавленный звук. Я сразу подумал, что это у него такая реакция на мой акцент, но оказалось, что я тут ни при чем. Он перебежал, бормоча себе под нос, в другой конец комнаты, распахнул шкаф и вытащил грозного вида духовое ружье. Я наблюдал за консулом с растущей озадаченностью и интересом, хотя и не без некоторой тревоги за собственную безопасность. Он впопыхах заряжал ружье, рассыпая пульки по ковру. Потом пригнулся, засеменил обратно и с нетерпением выглянул в окно из-за занавески. Вскинул ружье, прицелился – и выстрелил. Когда он повернулся и печально покачал головой, а потом отложил ружье в сторону, я с удивлением увидел в его глазах слезы. Он извлек из нагрудного кармана шелковый платок размером с наволочку и выразительно высморкался.

– А, а, а! – восклицал он на разные лады, скорбно тряся головой. – Несчастное́ существо. Но ми должны работа́ть… продолжайте читать, мон ами.

Все утро я переживал о том, что консул совершил убийство на моих глазах или, как минимум, устраивает кровную месть с соседом. Но на четвертый день пальбы я счел это объяснение невразумительным, ну разве что он имеет дело с большой семьей, которая к тому же не в состоянии отстреливаться. Прошла неделя, пока выяснилась истинная причина, и ею оказались коты. В еврейском квартале, как и в других частях города, они плодились бесконтрольно. По улицам бродили сотни. Никому не принадлежащие, никем не пестуемые, они имели жалкий вид: язвы, шерсть в проплешинах, рахитичные ноги и такие исхудалые, в чем только душа теплится. Консул был большим кошатником, в доказательство чего в его квартире жили три здоровых откормленных перса. Поэтому у него сердце кровью обливалось при виде голодающих и хворых мурзиков на крыше дома напротив.

– Я невозможно их всех накормить, – объяснил он мне. – Лучше принести им счастье и пострелять. Легкая смерть, но все равно печаль на душе.

В сущности, он выполнял необходимую и гуманную службу, и с этим согласился бы каждый, кто видел этих несчастных котов. Наши уроки прерывались всякий раз, когда консул бежал к окну, чтобы отправить очередного мурзика в лучший мир. После выстрела наступало короткое молчание в память об ушедшем, после чего месье бурно прочищал нос, трагически вздыхал, и мы снова входили в запутанный лабиринт французских глаголов.

По непонятной причине консул решил, что наша мать говорит по-французски, и он пользовался любой возможностью завести с ней беседу. Если, оказавшись в городе и ходя по магазинам, она, паче чаяния, замечала в толпе знакомый цилиндр, двигающийся в ее сторону, то поспешно ныряла в ближайшую лавку и покупала там совершенно ненужные вещи, пережидая опасность. Но случалось, что консул неожиданно откуда-то выныривал и заставал ее врасплох. Он подходил с широкой улыбкой, помахивая тростью, снимал цилиндр и сгибался в поклоне чуть не пополам, при этом удерживая неохотно протянутую руку и страстно прижимая ее к окладистой бороде. Стоя посреди улицы и время от времени пропуская груженого ослика, он обрушивал на мать поток французского, элегантно жестикулируя цилиндром и тростью и не обращая никакого внимания на ее каменное лицо. Свою речь он то и дело уснащал вопросительным «N’est-ce pas, madame?»[4]4
  «Не так ли, мадам?» (фр.)


[Закрыть]
, и это была та самая реплика, на которую она неизменно откликалась. Собрав всю отвагу, мать демонстрировала совершенное владение французским языком.

– Oui, oui![5]5
  Да, да! (фр.)


[Закрыть]
– восклицала она с нервной улыбочкой и, если это прозвучало без должного воодушевления, на всякий случай добавляла: – Oui, oui.

Подобный обмен любезностями консула вполне устраивал, и я уверен, он даже не подозревал, что французский лексикон матери ограничивался одним-единственным словом. Эти разговоры были для нее форменным испытанием, и нам достаточно было прошептать «А вот и консул!», чтобы походка светской дамы вдруг стала напоминать рискованный галоп.

В каком-то смысле эти занятия пошли мне на пользу: нет, язык я не выучил, но они нагоняли на меня такую скуку, что после этого я совершал вылазки на природу с удвоенным рвением. Не говоря уже о четвергах. Теодор появлялся у нас сразу после обеда, насколько позволяли приличия, а уезжал, когда луна уже стояла высоко над Албанскими горами. Выбор дня, с его точки зрения, был удачным, потому что по четвергам в заливе, неподалеку от нашего дома, приводнялся гидроплан из Афин. Теодор питал слабость к гидропланам. К сожалению, единственным местом в доме, откуда просматривался залив, был чердак, – правда, для этого следовало высунуться из окна и вывернуть шею, рискуя полететь вниз. Появлялся самолет в разгар чаепития; откуда-то доносилось невнятное, сонное зудение, настолько слабое, что его легко можно было принять за полет пчелы. Теодор, рассказывавший очередной анекдот или что-то объяснявший, вдруг обрывал себя на полуслове, в глазах появлялся фанатический блеск, бородка оттопыривалась, а голова склонялась набок.

– Похоже на… э-э… самолет? – обращался он к присутствующим.

За столом все умолкали и прислушивались, а тем временем звук становился громче и громче. Теодор осторожно клал на тарелку недоеденный рожок.

– Ага! – продолжал он, тщательно вытирая пальцы. – Судя по звуку… э-э… мм… самолет.

Чем громче становился звук, тем сильнее Теодор ерзал на стуле, пока мать не приходила ему на выручку.

– Может быть, вы хотите подняться наверх и проследить за посадкой? – спрашивала она его.

– Ну… э-э… если вы так считаете… – Теодор вскакивал, как живчик. – Это… мм… так красиво… если, конечно, вы не возражаете.

А моторы уже ревели над нашими головами, так что нельзя было терять ни минуты.

– Меня всегда… э-э… привлекало…

– Тео, да поторопитесь же, или вы все пропустите! – взвывали мы хором.

Тут все семейство, повскакав из-за стола, устремлялось следом за ним, одним махом мы одолевали четыре лестничных пролета, а первым с радостным лаем мчался Роджер. Мы врывались на чердак, запыхавшиеся, хохочущие, топочущие по голым половицам так, словно шла беспорядочная стрельба, распахивали окна и высовывались по пояс, глядя поверх оливковых крон на залив, похожий на синий глаз посреди рощ и совершенно гладкий, словно медом намазанный. Самолет, такой неуклюжий раскормленный гусь, летел над оливковыми рощами, опускаясь все ниже. Потом скользил над водой, гоняясь наперегонки с собственным отражением. Он продолжал снижаться. Теодор – глаза сузились, бородка топорщится – затаил дыхание. На мгновение коснувшись воды, самолет поднял каскад пены, а сам еще немного пролетел – и вот уже он скользит по глади залива, поднимая еще больше пены. Когда он окончательно затормозил, Теодор втянул голову обратно и большим пальцем прошелся по своей бородке.

– Мм… да… – протянул он, отряхивая руки. – Что и говорить… э-э… великолепное зрелище.

Спектакль закончился. Закрыв окна и громко переговариваясь, мы топали вниз, чтобы продолжить прерванное чаепитие. А через неделю все повторялось по тому же сценарию.

По четвергам мы с Теодором делали вылазки, иногда ограничивались садом, а иной раз уходили подальше. Оснащенные пустыми коробками и сачками, мы держали путь через рощи, а впереди рысил Роджер, обнюхивая носом землю. Для нашей мельницы каждая находка была помолом: цветы, насекомые, камни, птицы. Теодор был неиссякаемым кладезем знаний, однако делился он ими с особой деликатностью, отчего казалось, что он не столько учит тебя чему-то новому, сколько напоминает о том, что уже было тебе известно, просто по какой-то причине ты об этом забыл. Его речь была уснащена потешными анекдотами, жуткими каламбурами и совсем кошмарными шутками, которые он рассказывал с превеликим удовольствием, поблескивая глазами, морща нос и беззвучно похохатывая в бородку, – это он потешался над собой и над собственным юмором.

Для нас каждая канава, каждый водоем были этакими густонаселенными загадочными джунглями, где, как птицы на подводных ветках, восседали циклопы и водяные блохи, зеленые и кораллово-розовые, а по илистому дну рыскали местные тигры: пиявки и личинки стрекоз. Каждое дуплистое дерево следовало проверить на предмет личинок москита, живущих в застойной лужице; каждый замшелый камень следовало перевернуть, чтобы обнаружить под ним нечто интересное; каждое прогнившее бревно следовало расковырять. Стоя над канавой, прямой, с иголочки одетый, Теодор осторожно зачерпывал сачком воду и пристально вглядывался в висящий на конце стеклянный пузырек, куда подводная живность попадала вместе с тонкой струйкой.

– Ага! – В его голосе звучало возбуждение, а бородка весело топорщилась. – Сдается мне, что это ceriodaphnia laticaudata[6]6
  Кольчатый плоскохвост (лат.).


[Закрыть]
.

Он доставал из жилетки лупу и наводил на экземпляр.

– Мм… да… очень любопытно… действительно laticaudata. Вы не подадите мне… э-э… чистую пробирку… мм… благодарю…

Он высасывал крохотное существо из пузырька с помощью поршневой авторучки, аккуратно помещал в пробирку и принимался изучать остальной улов.

– Кажется, больше нет ничего примечательного… А-а, вот же, я и не заметил… весьма любопытный образец caddis larva[7]7
  Личинка майской мухи (лат.).


[Закрыть]
видите?.. мм… сделала себе панцирь из раковин моллюсков… А что, хороша…

На дне пузырька обнаружился продолговатый панцирь в полдюйма длиной, словно сотканный из шелка, весь в плоских улиточных ракушках, похожих на пуговки. Из этого чудесного домика высунулся его обитатель, малоприятное личиноподобное существо с муравьиной головкой. Оно медленно поползло по стеклянному дну, таща за собой свой домик.

– Однажды я провел интересный эксперимент, – снова заговорил Теодор. – Я поймал несколько таких… э-э… личинок и снял с них панцири. Боли они при этом не испытывают. Я их поместил в колбы с чистейшей водой, но без всяких… мм… строительных материалов. А потом они их получили, каждая своего цвета: голубые и зеленые бусинки, кирпичную бурую крошку, белый песок, даже… э-э… разноцветные осколки стекла. Результат вышел любопытным и… мм… очень ярким. Все личинки понастроили себе новые панцири. Вот уж действительно настоящие архитекторы.

Он вылил содержимое пузырька обратно в водоем, перекинул сачок через плечо, и мы зашагали дальше.

– Кстати, о строительстве, – продолжил Теодор, глаза его загорелись. – Я вам не рассказывал историю, приключившуюся с моим… э-э… приятелем? Он жил в маленьком загородном доме, а семья… увеличивалась, и в какой-то момент им стало тесно. Тогда он решил надстроить еще один этаж. Кажется, он немного преувеличивал свои архитектурные… мм… способности и решил все спроектировать сам. М-да. В общем, все шло хорошо, и довольно быстро дополнительный этаж был закончен: спальни, ванные комнаты и все, что полагается. Мой приятель устроил по этому поводу вечеринку, мы поднимали тосты за… мм… расширение дома… и вот со всей торжественностью убрали строительные леса. Никто не заметил ничего… э-э… необычного, но потом пожаловал опоздавший гость, который изъявил желание осмотреть новые комнаты. Тут-то и обнаружилось отсутствие лестницы. Видимо, мой приятель забыл включить ее в свои чертежи, а во время самого… э-э… строительства и он, и рабочие настолько привыкли забираться наверх с помощью лесов, что никто даже не обратил внимания на этот маленький… мм… дефект.

Мы шагали дальше под палящим солнцем, останавливаясь передохнуть возле водоемов, ручьев и канав, продираясь сквозь заросли благоухающего мирта, перебираясь через холмы, поросшие сухим вереском, ступая по белым от пыли дорогам, где нас периодически обгонял какой-нибудь изнеможенный, усердный ослик с сидящим на нем сонным крестьянином.

К вечеру, наполнив пузырьки, бутылочки и пробирки разной удивительной живностью, мы поворачивали назад. Небо становилось легкого золотистого оттенка, пока мы шли через уже потемневшие оливковые рощи, жара спадала, вокруг все благоухало. Впереди трусил Роджер с высунутым языком и время от времени оборачивался, проверяя, следуют ли за ним. Мы с Теодором, потные, пыльные и уставшие, с отяжелевшими, натирающими плечи рюкзаками, распевали песню, которой он меня научил. Ее возбуждающая мелодия придавала сбитым ногам новые силы. Баритон Теодора и мой пронзительный тенорок весело разносились среди помрачневших деревьев:

 
Старичок-боровичок из Иерусалима.
Слава тебе, Боже!
Шляпой плешку прикрывал,
солнышком палимый.
Слава тебе, Боже!
И немного походил он на пилигрима.
Слава тебе, Боже!
 

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5
  • 4.3 Оценок: 10

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации