Текст книги "Ай-ай и я"

– Ах да, ты был у них за извозчика, – сказал я.

– Да если б только это! Знаешь, что я не сразу заметил? Набьются человек пятнадцать, а сходят пять – остальным десяти так понравилось кататься! Слава Богу, я сообразил… когда сделал вдвое больше концов, чем нужно.

– Ничего страшного, – утешил я Дона. – Пойдем-ка лучше на свидание с крокодилами. Мне тут один рассказывал: подерешься с крокодилом – и весь хмель мигом вон.

Мы отправились к озеру и погрузились в прохладу бурых вод. Мокрый от росы лес сиял миллионом оттенков зеленого цвета. В его глубине шпорцевая кукушка возвещала наступление нового дня; ее приятный для уха крик заканчивался булькающими звуками, от которых, казалось, лес звенит. Голос местной кукушки чист, зычен и соблазнителен, как и у нашей родной кукушки.

Вдоволь наплававшись и освежившись, мы вернулись на базу, чтобы оттуда ехать в столицу, и Ли в последний раз взглянула на крошечных, словно пришедших к нам из допотопных времен существ, ползавших по своим площадкам, как заводные игрушки.

– Так у тебя их теперь тридцать одна? – спросил я, нежно держа черепашку между большим и указательным пальцами и ощущая мягкость ее панциря

– точно промокашка. Черепашка шевелила головой и ногами, не желая над собой насилия, и, едва я опустил ее на землю, маленькое создание бросилось под укрытие из листьев во всю черепашью прыть.

– По-моему, мы и так здорово постарались, – сказал Дон, – но при случае сделаем еще лучше.

– Тогда их вам будет некуда девать, – заметила Ли, со счастливой улыбкой целуя черепашонка в нос, к явному удивлению и раздражению Дона.

Глава четвертая. ПРЫГАЮЩИЕ КРЫСЫ И КАПИДОЛО

Сойдя с самолета в Мурундаве, мы словно попали в финскую баню. Очутиться после приятного средиземноморского климата Антананариву (именуемого в дальнейшем просто Тана) в таком аду оказалось шоком для нервной системы. Легкие не могли вдыхать перегретый пар, а тела моментально взмокли. С выцветшего неба нещадно жарило солнце; ни ветерка, ни облачка, каковое могло бы бросить спасительную тень. Каждый шаг по раскаленной земле, на которой можно было печь блины, давался с колоссальным трудом и потом. Грезилось о шумящих над тобой вентиляторах с лопастями, как мельничные крылья; о речке с прохладной зеленой водой; о звенящих хрусталиках льда в заиндевевшем стаканчике мороженого, – словом, обо всем, что могло бы доставить прохладу, но наяву нам, судя по всему, было не обрести ее, во всяком случае в обозримом будущем.

Нас встречали Джон Хартли со своей женой Сильвией, недавно присоединившейся к нашей экспедиции. и весь взмокший и оттого угрюмый, но, как всегда. настроенный решительно Квентин Блоксэм, именуемый в дальнейшем просто Кью.

– Как дела? – спросил я, когда мы погрузились в «тойоту».

– Вроде неплохо. Две крысы и несколько капидоло, – сказал Квентин, не скрывая триумфа.

– Здорово! – восхитился я. – Мне не терпится увидеть.

– А как дела в лагере? – спросила Ли.

– Жарко! – только и сказал Джон. – Жарища жуткая.

– И полно мух, – добавила Сильвия. Впрочем, она со своей безупречной прической и большими голубыми глазами выглядела так, будто вышла за покупками на Бонд-стрит, а не приехала из кишащего мухами лагеря в глухих лесах.

– Похоже, туда слетелись мухи со всего света, – угрюмо произнес Квентин.

– Но ведь хуже, чем в Австралии, не будет? – возразил я. – Мне рассказывали, что в Австралии, когда человек идет по улице и машет рукой, то это не потому, что он знает в городе всех и каждого, а потому, что отгоняет мух.

– Поживем – увидим, – мрачно отозвалась Сильвия.

– Мы решили, что прежде чем полетим домой, заедем в столицу, чтобы приобщиться к цивилизации, – сказал Джон. – Ты как, креветок любишь?

– Если хорошо приготовлены, съем без разговоров, – рассудительно молвил я.

– Вот и отлично, – сказал Джон. – Пошли в гостиницу, тут неподалеку, там ресторан с видом на пляж и прохладный ветер с моря. А креветки там – пальчики оближешь!

– Действительно роскошные, – добавила Сильвия.

– И здоровые, как слоны, – задумчиво сказал Квентин.

Мы поехали по изрытой дороге к отелю и вскоре остановились у заросшего гибискусом сада, утопавшего в бугенвиллее. Ресторан представлял собой большую, открытую с трех сторон деревянную конструкцию, выходящую на дикий песчаный пляж, на который с тихим шумом накатывались небольшие волны с белыми гребешками. Здесь мы наконец-то оказались в спасительной тени, и устойчивый прохладный бриз высушил наши взмокшие тела. Хозяйка гостиницы, крупная смуглая мальгашка с широким, но не пухлым лицом и сияющей словно прожектор улыбкой, вскоре поставила перед нами батарею запотевших бутылок пива из холодильника; за ним последовали блюда с огромными креветками цвета заходящего солнца, жирными и сочными; к ним подали миску риса, поглотить которую мог бы, наверное, только Гаргантюа, и еще целый набор редкостных и деликатесных малагасийских закусок, среди которых, к моей радости, оказались земляные орешки – по-местному «вондза бори»: круглые, мягкие, желтовато-коричневые или просто коричневые, каждый размером с ядро обычного лесного ореха. Их готовят в горячем соусе со стручковым перцем, помидорами и репчатым луком; вкус же у них примерно как у кнедликов. Покончив с креветками, рисом и земляными орешками, мы почувствовали себя как нельзя лучше: насытившиеся, в прохладе, убаюкиваемые шумом моря, мы готовы были ответить на любой вызов и любую глупость, которую готовил нам окружающий мир. Квентин высказал предположение, что после сиесты неплохо было бы поплавать, но мы скрепя сердце отказались от этой затеи, решив, что долг зовет и нельзя тратить столько времени на наслаждение прелестями Мурундавы.

Место, где расположился лагерь, находилось примерно в тридцати милях от Мурундавы в лесу Киринди, арендованном швейцарцами у правительства Мадагаскаpa. Там ставились весьма интересные эксперименты, которые, в случае успеха, могли бы принести огромную пользу лесам всего острова. Здравый смысл лесного хозяйства во всем мире заключается в том, что повалу и вывозу подлежат только деревья определенного размера, Но как бы тщательно ни применялся этот метод, он неизменно влияет на экологию леса. Срубаемое дерево подминает под себя и тем самым губит множество молодых; еще большее число их гибнет, когда дерево выволакивают. Для упрощения вывоза поваленных деревьев лес, подобно шахматной доске, прорезывается просеками на квадраты. Весь процесс в целом наносит ущерб хрупкой экосистеме леса, а если добавить к этому, что вместо срубленных деревьев обычно «забывают» высаживать молодые, то трудно назвать «рациональным» такое использование возобновимого природного богатства.

Швейцарцы изыскивают способы восстановления лесов путем высаживания взамен срубленных деревьев молодых саженцев тех же пород. На Мадагаскаре лес возят на тележках, в которые впрягают зебу; швейцарцы колдуют над улучшенными конструкциями этих повозок, чтобы получить возможность сузить просеки. Серьезнейшая проблема заключается в том, что тропические виды обычно растут медленно, и под «заботой о будущем» подразумевается, что это будущее наступит не скоро. А времени на раздумье не так много; девяносто процентов лесов, некогда покрывавших Мадагаскар, к настоящему времени исчезло.

Тропические леса на самом деле не столь могучи, как это кажется при взгляде на деревья-великаны. Деревья питаются тем слоем гумуса, большая часть которого образуется из остатков мертвых листьев и ветвей того же дерева. Стоит уничтожить деревья, как солнце, ветер и дождь слизнут тонкий плодородный слой с такой же легкостью, как человек сдувает пыль с книжной обложки. Останутся только скальные породы, на которых ничего расти не сможет.

Швейцарский план заключается в разработке приемлемого пути использования леса путем внедрения разумной системы вырубок и посадок. В случае успеха появится шанс, что лес на Мадагаскаре выживет и при мудром планировании станет в будущем жизненно важным ресурсом, если уйдут в прошлое хищнические порубки ради сиюминутной выгоды.

В западной части острова, где обосновался наш лагерь, лес не имеет ничего общего с остатками густого, влажного, пышного леса, еще сохранившимися в восточной части. Здесь деревья не столь высоки и скорее напоминают лиственные леса Англии. В окраске стволов и ветвей преобладают серебристые и пепельные тона. Дожди выпадают редко, но стоит чуть-чуть поморосить, как ветви покрываются нежной зеленью, а если внимательно присмотреться к коре, то можно увидеть, как из-под нее пробиваются, словно зеленые наконечники копий, новые почки.

Эти сухие леса Мадагаскара – родной дом баобабов. Массивные и пузатые, они выстраиваются вдоль дорог, пробиваются сквозь меньшие деревья, возвышаясь на восемьдесят футов и более, словно батарея бутылок из-под кьянти, а в их дородных стволах могла бы разместиться небольшая комната. Глядя на их смешные маленькие переплетающиеся ветви, можно подумать, будто кто-то вымыл баобабам голову и не знает, как причесать. Или другая идея приходит в голову: за какой-то тяжкий грех Всевышний вырвал их из земли и воткнул обратно корнями вверх; так они и обречены маяться во веки веков.

Есть в Парагвае и Аргентине очень симпатичные деревья, которые там называются «пало борачо» – «пьяный ствол»; дородство тоже одно из их достоинств, но у них нет того напыщенного фальстафовского великолепия, что есть у баобабов. Порой воображаешь, как ночью, при свете месяца, они каким-то образом выбираются из земли и, собравшись на таинственную сходку и взбодрив себя добрым сладким черным ромом, шушукаются друг с дружкой. Одна из самых печальных сцен, свидетелем которой я стал, случилась на истомленном засухой юге Мадагаскара: в отчаянной попытке спасти гибнущий от жажды скот люди спилили гигантские баобабы и стесали их серебристую кору, чтобы зебу могли добраться до влажной волокнистой сердцевины. Деревья, которые росли, может быть, сотню лет, в одно мгновение нашли свою смерть, став поилкой для животных. Но даже этим предсмертным жестом баобаб явил свою доброту…

Мы двигались по бурой пыльной дороге, и летевший навстречу теплый ветер скорее добавлял дискомфорта, чем облегчал его. Но вот мы очутились у приютившегося среди баобабов озерка, окаймленного зарослями тростника, трав и папируса и расцвеченного огромными листьями водяных лилий, словно щитами гербов. Я рад был увидеть обитающих на озере птиц якана, охотно селящихся там, где растут водяные лилии. Аристократизм и изящество этих пернатых послужит украшением любой водной глади, большой или малой; особенно хороша картина, когда якана, переступая длинными тонкими артистическими ножками, прогуливаются по желтовато-зеленым дорожкам, выложенным листьями по глади воды, и точным движением хватают жука или моллюска, имевшего неосторожность выбраться на поверхность. На берегу жировали статные и невозмутимые нильские гуси, словно одетые в коричневый твид. Над озерцом летали эскадроны щурок, раскрашенных во всевозможные оттенки зеленого. Щелкая черными кривыми клювами, они хватали на лету носившихся над озерцом стрекоз, шумящих слюдяными крылышками. На кроне каждого баобаба, среди забавно переплетающихся ветвей, сидели группы попугаев-ваза – их коричневато-оливковая с зеленым отливом окраска, может быть, и не столь зрелищна, но ее изящная строгость по-своему хороша, не в пример кричащей пышности попугая-ара или какого-нибудь длиннохвостого попугайчика, которые ни дать ни взять витрина ювелирного магазина Вульворта.

На другом берегу озерца, на почти голых деревьях, можно было видеть ткачиков, занятых постройкой своих круглых гнезд, похожих на корзины. Я всегда изумлялся, как эти крошечные птички с помощью только клюва и когтей «ткут» свои волшебные гнезда, украшающие деревья, подобно экзотическим фруктам. Чуть дальше по дороге мы потревожили двух удодов в роскошном розовом с черным оперении, с убранством голов, как у Гайаваты, и длинными, кривыми, словно турецкие сабли, клювами. Они отлетели вдоль по дороге на полсотни ярдов и снова сели в бурую дорожную пыль, распушив хохолки точно веер или колоду карт.

Вскоре мы свернули с дороги и поехали по одной из просек. Она была уже, чем основная дорога, так что мы могли получше рассмотреть лес с обеих сторон. Время от времени дорогу нам перебегали крупные игуаны, девяти дюймов в длину, цвета золотистой и золотисто-коричневой карамели, с хвостами, ощетинившимися острыми выступами, как палицы средневековых воинов. Одна из ящериц с таким усердием рыла яму в бурой почве, что не удрала вслед за другими, а увлеченно продолжала рыть. Мы некоторое время понаблюдали за ней, соображая, роет ли она в поисках насекомых и личинок или – коль скоро это был брачный период – готовит яму для кладки яиц. В последнем случае, думалось нам, выбрано не самое безопасное место: стоило проехать грузовику с бревнами, и ее потомству конец. Впрочем, покопавшись еще пару минут, она неожиданно потеряла к этому занятию всякий интерес и, не обращая внимания на колеса «тойоты» в каких-нибудь двух футах от машины, юркнула в подлесок.

Мы свернули на большую поляну, по которой рассыпались камышовые и бамбуковые хижины рабочих лесничества. Тут же, под навесом из веток, для них были натянуты гамаки, а рядом располагалась большая бамбуковая хижина с верандой, куда мы сложили наше оборудование. Здесь же мы готовили, обедали, читали и вели записи. Рядом поставили свои палатки Джон и Квентин, а еще соорудили новую превосходную палатку для нас – она состояла из спальни на двоих (в которой, в случае необходимости, могли разместиться и четверо) и большого «предбанника» для оборудования. Потом из бамбука возвели баньку и «кабинет задумчивости». Впрочем, банька – слишком громко сказано: это было всего лишь видавшее виды жестяное ведро и банка для обливания. А так как воду сюда приходилось доставлять за несколько миль из речки, то она была на вес золота. Но, по крайней мере, никто из нас не зарос грязью.

Солнце пылало над лесом с беспощадностью костра инквизиции. Любой ветерок словно запутывался в ветвях деревьев и не долетал до лужайки. Мы ополоснулись тепловатой водой, но в результате вспотели еще пуще. После этого все отправились на общественную веранду, где пылали лампы-молнии и мерцал огонь, на котором готовили еду; струйка дыма и мерцание пламени придавали происходящему некое сходство с колдовством.

Колдовал же над огнем, готовя пищу, пахнущую так, что текли слюнки, сам месье Эдмонд – главный лесничий, обладавший бесценным для нас знанием леса, а главное, организаторскими способностями. Он был безмолвен и говорил, только когда к нему обращались, и имел привычку (свойственную, видимо, всем мальгашам) все время куда-то бесследно исчезать; но тем не менее за что бы он ни взялся, все получалось при минимуме возни. Он угостил нас великолепным цыплячьим жарким, за которым последовала розовая, как заря, папайя, которую он умудрился достать не знаю где: в этом лесу нет фруктовых деревьев. Полная луна, словно большой серебряный медальон, плыла по небу из черного бархата, сияя так ярко, что можно было читать, – в этом я убедился на практике.

Забравшись в палатки и укрывшись лишь разноцветными ламба, мы стали вслушиваться в звуки оркестра окружавшего нас ночного леса. Попугаи-ваза – что вообще-то несвойственно попугаям – по ночам иногда часами поют друг другу песни; и в эту нашу первую ночь они добрый час упражнялись в вокале, да так проникновенно, что в их пении тонули все прочие лесные звуки. Но как только пение смолкло, мы смогли прислушаться к звукам остальных лесных обитателей. Словно краски диковинного ковра, сплетались тихие голоса насекомых – звон, жужжанье, стрекотанье, пиликанье, трели, шуршанье и гуденье. На фоне этого изысканного ковра звуков ясно слышался голос мышиного лемура, самого маленького из всех лемуров: два таких животных прекрасно помещаются в чайной чашке. Это милейшие крохотные создания с серо-зеленым мехом и огромными золотистыми глазами; ручки, ножки и уши розового цвета и мягкие, как лепестки розы. Встречая себе подобного (предположительно чужака, вторгшегося в их владения), крошки лемуры выдают поочередно визги и трели, и тогда с залитых лунным светом веток слышатся целые встречные потоки ругательств на лемурьем языке.

Нам выпало сомнительное удовольствие послушать лемуров-маки совсем близко, парочка милых созданий пела прямо на ветвях дерева, что росло над нашей палаткой. Потоки стаккато самого низкопробного сорта резали нам слух, и мы вздохнули с облегчением, когда эти Божьи твари ушли. По причинам, известным только зоологам, их называют еще «лемуры-спортсмены», может быть из-за привычки прыгать с дерева на дерево. Этих животных имеется шесть подвидов, в том числе один с впечатляющим именем «лемур-спортсмен Милна Эдвардса». Поскольку питаются они в основном листьями, которые являются весьма слабым источником энергии, предполагается, что пищеварение у них происходит путем ферментации – то есть им приходится поедать собственные экскременты, «добирая» из них неиспользованные питательные вещества. Эти создания в чем-то сходны с кошками – так же лазят по деревьям и так же ведут ночной образ жизни. У них густая коричневая шерсть и большие уши и глаза. Дневные часы спортсмены проводят, свернувшись калачиком в дупле дерева. Ночью же они ведут активный образ жизни, чередуя спортивные упражнения с песнопениями замогильными голосами.

На следующее утро удрученный Кью обнаружил, что пойманные ранее гигантские прыгающие крысы благополучно улизнули ночью. Казалось невероятным, чтобы столь крупные животные с огромными головами просочились сквозь прутья наших разборных клеток, но факт оставался фактом. Сколько раз мы убеждались в наших поездках за редкими представителями фауны, что животные (которые не читают написанных про их повадки многоученых книг) способны удивлять и потрясать самыми неожиданными поступками. У меня был даже случай, когда сбежавшее животное через несколько часов после побега вернулось назад в клетку, из которой удрало. В общем, мы в глубоком унынии позавтракали и, не дожидаясь, пока пробудится мушиное царство, поехали осматривать ловушки.

Дорога к местам, где были расставлены ловушки, была широкой и сравнительно гладкой; здесь грелись на солнышке и охотились десятки игуан. Некоторые из них были крупными, старыми и коренастыми, а их шипастые хвосты напоминали викторианские подушечки для иголок. Здесь также было райское место для удодов, великолепных в своем розово-бело-черном оперении, а их хохолки, похожие на веера, придавали птицам такой боевой вид, будто они отправлялись на войну против всего царства насекомых. Шагая через лес, мы потревожили небольшую группу лемуров-сифака, бросившихся от нас прочь, однако периодически останавливавшихся и наблюдавших за нами с интересом, но и с долей тревоги, – примерно так коренные обитатели благословенного Богом места наблюдают за туристами, высыпавшими из автобуса.

Жилища, сооружаемые гигантской прыгающей крысой, велики по размеру и бросаются в глаза. Холмики вокруг нор указывают на то, что протяженность этих нор весьма значительна. Джон и Кью объяснили, что сперва они поставили ловушку у входа в нору, но увидели, как крыса с большим усердием прорывает обходной путь. Тогда был применен новый метод, оказавшийся успешным: ловушку заглубляли и загораживали ветками, так что крыса оказывалась перед непреодолимой деревянной стеной и путь из гнезда оставался только один – в ловушку. Как ни странно, но этим животным не приходило в голову просто прокопать второй выход.

Разумеется, обход ловушек есть скучная, рутинная работа, но после осмотра пустой ловушки остается надежда, что уж в следующей-то что-нибудь да будет. Между тем солнце поднялось над верхушками деревьев и стало невообразимо жарко. Ни малейшего шума, ни ветерка; казалось, лес, через который мы идем, написан масляными красками на холсте. Наконец мы подошли к первой ловушке, где, к нашему изумлению, сидела, удивленно оглядываясь, гигантская прыгающая крыса. Мы высвободили ловушку из веток. Наша добыча, хотя и была слегка встревожена, перенесла процесс вполне флегматично. С огромной осторожностью мы отнесли ее к «тойоте», – теперь другим настал черед осматривать остальные ловушки, а мне – следить за крысой, чтобы не удрала.

Животное было размером с небольшую кошку, с длинным толстым лысым хвостом, большими, но изящными розовыми лапками и огромными розово-серыми ушами, похожими на изысканные цветы. На первый взгляд это существо кажется совсем непохожим на крысу, скорее на одного из тупомордых коней с римских скульптур. Оно смотрит сквозь толщу белых жестких усов, словно через сетку кружев. Я попытался скрепить нашу дружбу, вручив крысе кусок сахарного тростника, но она взглянула на меня с таким выражением ужаса – ни дать ни взять гурман, которому официант подал живого лангуста.

Как и многие животные из малагасийской фауны, эти крупные крысы встречаются только на этом острове и, насколько нам известно, только на этом небольшом участке леса. А поскольку лес не застрахован от вырубки, то при столь узком ареале их будущее видится, мягко говоря, печальным.

Насколько я знаю, единственное исследование с целью пролить свет на личную жизнь этого странного грызуна было предпринято в 1988 году Джеймсом Куком, организовавшим десятинедельную экспедицию. Среди прочих тонкостей было открыто, что жилище воситсе (как этого зверька называют по-мальгашски) обычно имеет несколько входов, многие из которых закрываются мусором. Когда животное находится дома, но не принимает гостей, туннель блокируется свежевыкопанной грязью. Во многих случаях в таких жилищах обитает пара (или тройка) взрослых крыс и потомство. Животное ведет строго ночной образ жизни и выходит на поиск фруктов, цветов и нежной коры молодых деревьев при лунном свете. Согласно Куку, крыса покидает свою нору, действуя мощными задними лапами. Выйдя на свободу, она садится у норы и чистится. Весьма странная манера поведения: если животное покидает нору для того, чтобы сбить с толку хищника, терпеливо дожидающегося снаружи, так для чего же сидеть и заниматься личной гигиеной, требующей отвлечения внимания от внешнего мира? Впрочем, мои наблюдения над млекопитающими Мадагаскара показали, что большинство представителей местной фауны не слишком-то сообразительны, так что удивляться тут, собственно, нечему.

Вскоре вернулись остальные члены экспедиции с известием, что все ловушки удручающе пусты, и мы отправились с единственной крысой в лагерь, где она была помещена в большую клетку, обмотанную проволокой так, что убежать из нее было столь же трудно, как из Бастилии. На обратном пути, когда все сошлись во мнении, что одна крыса все же лучше, чем ничего, Кью неожиданно издал дикий, душераздирающий крик, сравнимый разве что с призывным криком бронтозавра в брачный период, и с силой нажал на тормоза, отчего мы затряслись, как Панч и Джуди, застигнутые ураганом. Я решил, что его укусило какое-нибудь из зловредных насекомых, обитающих в лесу, но ошибся.

– Похоже, мы переехали капидоло, – сказал он удрученным тоном, словно некто, обнаруживший, что растопил печку неизданной рукописью Шекспира.

Сообщение повергло нас в ужас.

– Как ты мог?! – вопросила Ли. – Бедный он, бедный…

– Мы же ловим их, а не истребляем, – сострил я.

– Я не мог объехать, – сердито заявил Кью. – Пусть не шляется по проезжей части!

– И пусть не переходит улицу в неположенном месте, – тихо добавил Джон.

– Лучше выйдем и посмотрим, – предложил я.

Кью вылез из «тойоты» с таким видом, будто шел за гробом кого-то из членов правительства. Вдруг он издал радостный крик и вернулся с неповрежденным капидоло в руках. В молодости эти животные, возможно, самые красивые из всех черепах, но, к несчастью, к старости их панцири сжимаются, становятся овальными и приобретают грязно-серую окраску. В противоположность им, молодые особи играют всеми цветами, их панцири раскрашены в ореховый, черный и светло-желтый. На голове, между светящимися глазами и верхней губой, светло-желтая отметина, создающая впечатление, что животное носит усы, какие носили наши прадедушки. Этой черепахе было, наверно, годика два, и у нее по-прежнему был круглый, сияющий, как у младенца, панцирь.

Капидоло, иначе плоская черепаха, – странное и вместе с тем обаятельное создание, о котором известно немногое. Она живет только на крошечном участке сухого леса в западной части острова, где бывает два сезона: теплый сезон дождей, когда жара может достичь отметки 45 градусов по Цельсию, длящийся три – пять месяцев, и холодный сухой, длящийся семь-восемь месяцев. Судя по всему, наибольшую активность эти животные проявляют во время ливней и после них, тогда как в сухой сезон (и ночью) они забираются под толстый лиственный покров на почве. Считается, что они откладывают одно довольно крупное яйцо за каждую кладку, но сколько бывает кладок в год – не выяснено. Предполагают (хотя уверенности в этом нет), что на продолжительный сухой период капидоло зарываются под землю и вылезают на поверхность в сезон дождей для размножения. Как и во множестве случаев, не только на Мадагаскаре, но и по всему миру, есть опасность, что мы перебьем этих бедняг прежде, чем разузнаем подробности их образа жизни. Да и лес, где они обитают, катастрофически сокращается, так как люди вырубают его на дрова и под пастбища. Когда истребят лес, то не только исчезнет капидоло, равно как и крыса-воситсе, которым негде будет найти пристанище, но и людям придется не сладко.

* * * Вернувшись в лагерь и поместив наши трофеи в подобающие клетки, мы решили, что неплохо бы выпить пива. Видно, того же самого захотели и мухи. Я-то надеялся, что жалобы компании на их количество были преувеличением. Какой же меня постиг шок, когда я убедился, что друзья, напротив, преуменьшали!

Во-первых, там были обычные комнатные мухи. Но от этих я по крайней мере знал, чего ожидать. Когда я налил стакан и заткнул пробкой горлышко бутылки, то обнаружил, что в нем уже нашли себе могилу по крайней мере десяток мух; я был слишком удручен, чтобы попытаться определить их. Они были округлые и размером примерно в половину нашей европейской мухи, которая так досаждает на кухне. Очевидно, они слишком ревностно отнеслись к задаче сопровождать нас с восхода до заката. Скорость, с которой они забирались в тарелку с едой или стакан с пивом, казалась немыслимой. Колышки, на которых держались палатки, чернели от них; насекомые так густо покрывали стол, что казалось, будто на нем живая скатерть. Многие в свободное от основного дежурства время залезали в ухо и знакомили с последним шедевром мушиной поп-музыки, причем ни мелодия, ни слова не были ни более благозвучны, ни более понятны, чем в обычной человеческой песне в стиле поп. Они напевали свои серенады, поднимаясь по ногам, рукам, лицу и другим открытым частям тела; но особое наслаждение испытывали они, когда кто-нибудь из нас был особенно беззащитен, моясь в баньке или сидя в гальюне.

Но Всевышнему, как видно, показалось мало ниспосланных нам мучений. Когда солнце стояло в зените и палило, как печь хлебопекарни, к обычным мухам присоединялись еще и мухи-галикты. Маленькие, круглые и блестящие, с полупрозрачными крылышками, они досаждали еще больше, чем вышеописанные мухи. Появляясь внезапно, тише тени, они садились на нас целыми полчищами. Из-за их тяги к влаге наша одежда, взмокавшая под палящими лучами солнца, становилась для этих тварей манной небесной. Они так покрывали наши руки, лица и ноги, что со стороны можно было подумать, будто мы в одночасье заразились ветряной оспой в тяжелой форме. Эти изверги набивались в ноздри, в уши и, что было особенно мучительно, в глаза. Убивать их доставляло мало удовлетворения. Одним ударом ладони можно было прихлопнуть до полусотни и более, но на их место тут же являлись полсотни новых, и издевательство, способное свести с ума кого угодно, начиналось сызнова. Я нередко думал, что, если отловить шпиона иностранной державы да подержать голышом в нашем лагере, он быстро бы во всем сознался без всяких иных пыток.

Чуть позже, когда мы становились невменяемыми от обычных мух и галиктов, налетали слепни – тихо, быстро и незаметно. Но каждый из них был вооружен даже не хоботком, а ленточной пилой, так что их присутствие обнаруживалось тут же. После них на теле оставались такие следы, будто какой-нибудь миллионер погасил о вашу кожу дорогую гаванскую сигару.

Но самое парадоксальное в отношении этих назойливых насекомых заключалось в том, что когда смотришь на расчлененную муху или комара под микроскопом, то сразу же очаровываешься гармонией их архитектурной конструкции. Сложный глаз комнатной мухи, например, представляет собой чудо дизайна. Крылья иных из подобных насекомых под микроскопом столь изящны, что с ними не сравниться даже витражам собора в Шартре. Право, если тебе довелось изучить под микроскопом невероятно изощренный и интригующий узор, ты даже чувствуешь себя виноватым, что рассек на части создание, обладающее таким соразмерным обликом. Семейство мух, безусловно, обширно и чрезвычайно распространено по всему свету. Они могут жить везде, где может жить человек, но могут жить и размножаться там, где человек не способен выжить, не то что рожать детей. Мухи-береговушки могут жить и размножаться в таких засоленных местах, что диву даешься, как новорожденные мушки способны выдерживать. Другие виды, по одним только им известным причинам, живут в горячих источниках Исландии, Америки, Японии и Новой Зеландии; их потомство превосходно переносит температуру до 55 градусов по Цельсию. В Калифорнии существует вид мухи, живущий в озерах из сырой нефти; для дыхания у личинок имеется особая трубка, нечто вроде акваланга. Когда они втягивают в себя соки умерших насекомых, то вместе с пищей в организм мухи попадает и нефть; но внутренняя система у них устроена так хитро, что расщепляется только пища, но никак не нефть.

Вообще же список субстанций, могущих служить пищей мухам и их потомству, поражает и кажется бесконечным – от коровьего помета и тухлого мяса, от гноя и сока заболевших деревьев до таких деликатесов, как репчатый лук и луковицы нарцисса, аспарагусов и моркови. Число созданий, являющихся для них источником пищи и на которых они паразитируют, потрясает. Личинки мухи-червидки могут обитать в земляных червях, что явствует из названия, другие – в шмелях, иные – в различных гусеницах. Паразитировать могут на ком угодно, начиная с человека и далее вниз по шкале. Дрозофилы, помимо других неприятных болезней, могут вызвать конъюнктивит, если сядут на слизистую оболочку глаза. Пиофилиды – самые настоящие гурманы среди этих насекомых: предпочитают питаться сыром высшего сорта, типа «Горгонсола» или «Стилтон», и в нем же выводить потомство. Среди людей-гурманов есть и такие обладатели железной воли, которые считают, что сыр не годится к употреблению иначе как «живым» от личинок пиофилиды. Многие из подобных гурманов попадают в обморок, когда узнают, что личинки эти невосприимчивы к желудочному соку человека и, натворив бед в слизистой оболочке желудка, приведя ее к серьезному воспалению, выходят невредимыми с испражнениями.