Текст книги "Голем в Голливуде"

Земля Нод

В утро ее ухода отец вновь пытается отговорить Ашам:

– Тебе их не найти.

– Конечно – если сидеть сиднем.

Ева бормочет себе под нос.

– Наше место здесь. – Адам обводит рукой долину. – Нельзя уходить. Познание скрытого от тебя есть зло. Хуже нет греха.

– Думаешь? – спрашивает Ашам. – Могу назвать еще парочку грехов.

– Отец прав, – говорит Яффа. – Останься.

Ашам смотрит на убитую горем сестру. Золотистые волосы теперь как пакля, лицо в сизых прожилках. Она не желает снять вдовий наряд, не хочет работать, лишь день-деньской сидит на грязном полу и вяло ковыряет ладони.

Когда Каин и Нава бежали, бремя забот обрушилось на Ашам: натаскать воды, собрать хворост, раздобыть и сготовить пищу. Стиснув зубы, она работает, а Яффа знай себе голосит.

Где мой возлюбленный?

Кто отмстит за него?

Хочется ее встряхнуть.

Возлюбленный твой сгинул.

Отмщение на тебе.

Только надо прекратить вой.

Встать и действовать.

– Ты же не знаешь, каково на чужбине, – говорит Ашам сестре.

– В том-то и дело, – встревает Адам. – А если найдешь их? Скольких еще мне терять?

– Этого требует справедливость.

– Справедливость воздает Господь, не ты.

– Скажи это своему мертвому сыну.

Адам отвешивает ей пощечину.

В тишине Евино бормотанье – как вопль.

– Не уходи, – говорит Яффа. – Я не желаю ему зла.

– Что ж ты за упрямица? – вздыхает Адам. – Если уж прощает она, чего ты-то упорствуешь?

Вспомнив крик бесплотной души, Ашам отвечает:

– Ее там не было.

Поклажа ее мала. Запасные сандалии; шерстяная накидка и еще одна из кудели; фляжка; смертоубийственный камень.

Всё смастерил рукастый Каин.

Он сам снарядил ее в погоню.

Беглецам не обойтись без питьевой воды, и оттого, покинув родной уголок под сенью горы Раздумья, Ашам идет вверх по реке. На следующее утро добирается до крутой излучины – последнего рубежа их края. Дальше, сказал отец, запретная земля, о которой нельзя даже помыслить.

Ашам вспоминает далекий день, когда вместе с Каином смотрела на противоположный берег.

Как можно запретить думать?

Каин воспользуется суеверием.

На его месте она бы так и сделала.

Ашам переходит реку вброд.

Долина петляет, сужается и расстилается вновь. Обломанные лозы в потеках засохшего сока указывают дорогу, черные пятна кострищ – вехи пути беглецов. За спиной гора Раздумья испускает струйки дыма, съеживается, исчезает за горизонтом. Растительность впадает в буйство. Добрый лик земли становится равнодушным, а потом враждебно хмурится. Даже чрезмерно яркие полевые цветы выглядят зловеще. Странные звери смотрят в упор, безбоязненно. От далеких криков перехватывает дыхание. Дочиста обглоданные скелеты заставляют прибавить шагу.

В детстве Ашам пугали родительские рассказы о страшной судьбе всякого, кто забредет слишком далеко. Там невообразимая стужа и огненные реки – живьем опалишься, а кости твои обглодают дикие звери. В хватке кошмара она жалась к дрожавшей Яффе, и обе от страха плакали.

Утешал их Каин с его сердитой логикой.

Откуда им знать, если они там никогда не были?

Господь поведал.

Вы его слышали?

Нет, но…

Вас просто запугивают.

И я боюсь.

Чего? Зверей, огня или стужи?

Всего вместе.

Ладно. Давай по очереди. Во-первых, огонь и стужа опасны не только тебе, но зверям. Огонь и стужа ненавидят друг друга. Значит, в худшем случае тебе достанется что-нибудь одно, а не все разом. Говоришь, косточки обглодают? Да и плевать. Ты уже замерзла. Или сгорела. То есть ты мертвая и ничего не чувствуешь.

На этом аргументе Яффа зажимала руками уши и умоляла перестать. Ашам неудержимо хихикала.

Допустим, предки не врут, продолжал Каин. Хотя они врут. Но – допустим. Ты в безопасности, пока ты дома. Так они говорят? Ага. Ну вот. Не о чем беспокоиться. Всё, спите и хорош лягаться.

Он так долго был для нее кладезем ума, и оттого еще труднее понять его злодеяние. Часу не проходит, чтобы не вспомнилось его опухшее бездумное лицо.

Теперь он – кладезь кошмаров.

Гнев – плод, от которого куснешь, а он только больше. Гнев утоляет ее голод. Он – неумолчный барабанщик. Его ритм помогает идти, когда нет уже сил. Долгое восхождение к жертвеннику; всякий шаг священен. Она принесет брата в жертву небесам, спасет его, искупит его вину Акт милосердия и справедливости равно.

На двадцать шестой день она выходит из леса и видит невообразимую гору – вершина теряется в облаках.

Ашам плачет.

Потому что ужасно устала, а еще предстоит подъем.

Потому что даже не знала, что существует такая красота.

Река, потихоньку набиравшая силу, стала вдвое шире. С ревом вода бежит по горному склону, точит камни и, срываясь с уступов, взлетает пеленой брызг. В начале восхождения Ашам насквозь мокрая, зубы ее клацают. Сырость и скудеющая растительность заставляют помучиться с костром.

Судя по следам, Каин и Нава тоже с этим столкнулись.

На тридцатый день Ашам опускается на колени перед обугленными останками деревянного мула и всхлипывает, глядя на чудесное изобретение, ставшее головешками.

Каин мудро растянул запас на четыре дня – ей не досталось и щепочки.

Завернувшись в накидку, Ашам продолжает путь. От буйной растительности долины – ни следа. Ни деревца, ни клочка мягкой земли, лишь камни, на которых то и дело оступаешься, и валуны, из-за которых внезапно выскакивает злобный ветер, грозящий сдуть в пропасть.

Невообразимо холодно.

Наверное, все-таки родители говорили правду.

На жесткой земле никаких следов, взор все чаще упирается в непроглядную ширь серого камня. Ашам ставит себя на место Каина: куда бы он пошел?

И тогда вдруг пред нею сияет тропа.

И тропа неизменно приводит к черному пятну кострища под кургузым обломанным кустом – самому логичному привалу в сем нелогичном краю.

Ашам видит путь, потому что Каин-то не соврал.

Они с ним и впрямь очень похожи.

На тридцать третий день земля становится ослепительно белой.

Ашам ладошкой зачерпывает белизну и изумленно ахает: белизна тает.

Никакие слова не опишут сияние земли.

Ашам лижет ладонь.

Вода.

Река покрывается коркой, а вскоре и вовсе исчезает. Значит, здесь ее исток – его уверенно предрекал Каин, а отец отвергал как нечто совершенно невозможное.

Ашам не ела два дня. Она набивает рот белизной, холодящей горло, и продолжает путь.

Она жадно глотает воздух, но не может надышаться. Кружится голова, изо рта вырываются серебристые облачка. Сквозь звездную ночь Ашам карабкается вверх, боясь остановиться и заснуть.

На рассвете она видит ярко-красное пятно, расцветившее унылый пейзаж. Что это? Антам приближается, но мозг не желает воспринять кошмарное зрелище.

Мул. Настоящий. Без головы и хвоста. Туша освежевана и разделана.

Убой. Рукотворный.

Изголодавшаяся Ашам падает на колени и камнем срезает смерзшиеся ошметки.

Неизведанный вкус мяса. Будто жуешь собственный язык.

Ашам давится, но жадно глотает. Сытость вновь распаляет гнев.

На подбрюшье мула остался рваный кусок шкуры. Ашам его отдирает и отогревает, прижав к груди. Потом разрезает надвое и половинками обматывает онемевшие ступни. Другим куском шкуры, оставшимся на холке, укрывает шею и плечи.

Потом отламывает ребра и унизывает их мясными ошметками.

Мул безропотно трудился на полях. И по-прежнему их кормит.

На похороны бесполезных останков уходит полдня.

На тридцать шестой день Ашам достигает перевала.

Вершина окутана облаками, но в сизо-белой пелене виднеется проход к свету. Антам ковыляет по благодатно ровной земле. За белыми стенами что-то глухо гудит, трещит и скрежещет, Ашам спешит к свету, звуки громче, она бежит, но от них не скрыться, и воздух содрогается, а гора возмущенно ревет.

Ашам очнулась. Темно.

Последнее, что помнится, – обрушившаяся белизна и всепоглощающий холод.

Во рту сухо. Ашам сбрасывает одеяло, и тотчас от ледяного воздуха замерзают слезы в глазах. Ашам покаянно шарит вокруг себя – где одеяло? Если не найдется, она умрет. Нету. Но чья-то рука касается ее плеча, до подбородка укрывает одеялом, чей-то голос велит спать. Она покоряется.

Пробуждение. Голова ясная. Пещера, где лежит Ашам, заполнена холодным пульсирующим светом. Костра нет. Свет исходит от стен в блестящей слизи.

Высокий, как дерево, худой, как тростник, над Ашам склоняется человек в сияющих белых одеждах.

– Ты голодна, – говорит он, протягивая дымящуюся чашу.

Ашам подносит ее к губам и поперхивается: приготовилась к горячему, но похлебка из воды и злаков обжигающе холодна. Голод дает себя знать, и Ашам, распробовав угощение, уже не может остановиться и в один присест заглатывает пищу. Похлебка соленая, густая и сытная. Ашам вытряхивает в рот последние капли и облизывает края чаши.

– Еще? – спрашивает человек.

Ашам кивает и получает добавку из сияющего сосуда. Вторую порцию она смакует. Ашам преисполнена благодарности. И растерянна, и насторожена. До сих пор она видела только родных. Не было и намека, что на свете существует кто-то еще.

– Ты была в жару, когда я выкопал тебя из-под снега, – говорит человек.

– Из-под чего?

Человек усмехается.

– Меня зовут Михаил. Это мое жилище. Оставайся, пока не окрепнешь. Потом я провожу тебя в долину.

Ашам застывает, не донеся чашу до рта.

– Мне туда не надо.

Блики скачут по лицу Михаила, не давая толком его рассмотреть. То оно гладко и молодо, то словно древний камень.

– Мой путь через гору, – говорит Ашам.

– Твой брат далеко, – отвечает Михаил. – Разумнее вернуться домой.

– Ты его видел.

Михаил кивает.

– Где он? Нава с ним?

– Еще не поздно вернуться. Ты получишь нового брата.

– Новый не нужен.

– Такова воля Господа.

– Возможно, – говорит Ашам. – Но не моя.

Семь дней Михаил ее выхаживает, а на восьмой велит встать. Дает ей воду, сушеные плоды, орехи и чистую одежду. А еще цветастый мех, мягкий и прочный, легкий и теплый. Ашам никогда не видела зверя с таким мехом, но уже привыкает к тому, что мир значительно шире ее опыта. Она ничего не знает.

Михаил благословляет ее именем Господа.

– Идем, – говорит он.

Оказывается, пещера очень глубока. Они идут тоннелями, перешагивая через замерзшие лужицы. Становится теплее. Впереди возникает пятнышко света. Михаил останавливается. Его лицо без возраста будто состарено печалью. Ашам видит его словно впервые.

– Зло притаилось за дверью, – говорит Михаил. – Если не справишься с ним, оно всю жизнь будет тебя подстерегать.

Привыкшая к сумраку Ашам щурится от солнца. Воздух прохладен, сух и запашист. Ашам медленно отрывает взгляд от земли, припорошенной снегом. Ровный белый склон становится рыжеватым и каменистым; на шипастых растениях шевелятся букашки; край равнины в пожухлой траве, а вот и равнина – огромная, бурая, плоская, потрескавшаяся, она курится под блеклым небом, бескрайним, как само зло.

Глава тринадцатая

Джейкоб знал об Упыре. О нем знал каждый лос-анджелесский коп.

Криминальные телешоу смаковали жуткие детали «глухаря» более чем двадцатилетней давности: девять одиноких женщин изнасилованы, подвергнуты пыткам, искромсаны.

Время от времени какой-нибудь досужий журналист выкапывал дело и сообщал об отсутствии подвижек.

Когда произошли убийства, Джейкобу было лет восемь-девять, и он помнил парализованный город. Двери на два замка, по магазинам не шастать, охранники, встречи-проводы, нежданные каникулы.

Другие пацаны вряд ли заметили.

Но он, внимательный к непредсказуемому миру, заметил.

– Вы что-то расстроились, – сказала Дивия Дас.

– Да нет, я просто… обалдел.

– Как и я.

– Вы абсолютно уверены, что это он?

– Совпадение по всем семи из девяти эпизодов, в которых были получены образцы ДНК. Заметьте, не чьи-то, а именно преступника. Сперма из вагин жертв, в одном случае кровь, не принадлежащая жертве, – видимо, в суматохе убийца поранился. Но в базе его нет, так что вопросов не меньше, чем ответов. И мы не знаем, кто и за что его убил.

– На это у меня есть ответ, – сказал Джейкоб. – Справедливость.

Дивия Дас кивнула.

Новость застигла врасплох, и только сейчас Джейкоб сообразил, как быстро получены результаты. Насколько он знал, морока с ДНК-анализами занимает не меньше двух недель. Он поинтересовался, как же Дивия исхитрилась, и та пожала плечами:

– Высокопоставленные друзья.

– Особые друзья в особых местах, – сказал Джейкоб.

Дивия улыбнулась:

– Вы хотели что-то мне рассказать?

– Да.

Джейкоб поведал о визите в дом и показал фото столешниц без единого пятнышка.

– Может, причина в вашем составе…

Дивия молча разглядывала кадры.

– Вы промокнули знак.

Она кивнула.

– Ну и?

– Я проверила, нет ли едких реагентов. Как выяснилось, обыкновенный прожиг. Прибора для выжигания хватило бы.

Джейкоб так и думал.

– Но тогда остался бы след, – сказал он.

Глядя на фото, Дивия задумчиво поджала губы:

– Его можно зашкурить.

– Нет, не похоже. Вот, гляньте. – Джейкоб взял у нее камеру и отыскал ракурс вдоль столешницы. – Было бы заметно углубление в поверхности. А здесь ничего.

– Могли зашкурить всю плоскость.

Такая мысль его не посещала. И вот почему: это нелепица.

Как, впрочем, и предположение, будто кто-то заменил все столешницы.

– Возможно, – сказал Джейкоб. – Есть другие версии?

Пауза.

– Толковых нет, – сказала Дивия.

– Может, стоит опросить подрядчиков.

Дивия вежливо улыбнулась.

– Так или иначе, в доме кто-то побывал. Я искал отпечатки пальцев – ни черта. Хотя мог что-то проглядеть.

– Если хотите, я съезжу.

– Вас не затруднит?

Дивия покачала головой.

– Спасибо, – сказал Джейкоб. – Будьте осторожны.

– Буду.

– Могу вас сопроводить.

– Совсем не обязательно. – Улыбка Дивии погасла.

Пора уходить, понял Джейкоб. И тем более пал духом, поймав себя на желании коснуться ее, попросить о встрече, сказать, что ему хочется больше узнать о женщине с фотографий на холодильнике. Джейкоб себя одернул, вспомнив, как закатились глаза обеспамятевшей девицы из бара.

– Если вдруг возникнут идеи… – начал он.

Дивия кивнула:

– Я вас извещу.

По пути домой Джейкоб заехал в кошерную бакалею Жика. Взяв талончик, занял очередь в толпе домохозяек и их полномочных представителей. После встречи с Дивней Дас он жалел, что согласился на ужин с отцом. Потерянный вечер. А надо отрабатывать версии.

Может, завезти халу и слинять? Нет, нельзя так со стариком.

Ясно, что он ответит.

Конечно. Не бери в голову.

Но в том-то и дело: отец из кожи вон лезет, чтобы Джейкоб не угрызался. Джейкоб сам себя накручивает. Видно, так и не стал по-настоящему взрослым.

Продавщица выкрикнула его номер, приняла заказ и вручила теплый пакет. Пока Джейкоб ехал домой, «хонда» пропиталась душистым хлебным ароматом, и он решил, что отработка версий подождет.

Жертва была изрядной сволочью, безнаказанно совершившей девять убийств.

Теперь ее грохнули. Ну и нечего гнать лошадей.

Кинув пакет с халой на письменный стол, Джейкоб задумался.

По его прикидкам, мистеру Черепу было от тридцати до сорока пяти. Однако убийства происходили в конце восьмидесятых – то есть вероятнее верхний возрастной предел. Выходит, слегка просчитался. Бывает. В краю Лицевых Подтяжек и Ботокса первое впечатление всегда обманчиво, точнее всего возраст определяется по рукам. Они не лгут.

Хорошо бы имелись руки.

Хорошо бы имелось тело.

Сколько бы лет ему ни натикало, мистер Череп давненько не колобродил.

Видимо, не все согласны с тем, что отсрочка правосудия означает его отсутствие.

Кто-то знал тайну Упыря и покарал его, не дожидаясь, пока закон раскачается.

Цедек.

В библейском иврите у слов уйма смысловых оттенков. Например, есть однокоренное слово цдака[14]14
  Цдака (от еврейского «Цедек» – «справедливость») – одна из заповедей иудаизма, заключающаяся в оказании помощи нуждающимся (финансовой и не только), акт восстановления справедливости.


[Закрыть] – милосердие.

Неожиданная, даже противоречивая смесь понятий. В английском «справедливость» и «милосердие» противоположны. Справедливость подразумевает букву закона, поиск абсолютной истины, неизбежность наказания.

Милосердие умеряет и смягчает справедливость, вводит переменную сострадания.

Убийство убийцы может считаться актом справедливости и актом милосердия.

Справедливость к жертвам. Их близким.

Милосердие к потенциальным жертвам.

Даже милосердие к самому мистеру Черепу – избавление от дальнейших злодеяний.

На иврите эти два слова разнятся женским суффиксом – буквой «хей», обозначающей имя Бога.

Пожалуй, цдака — этакая женская форма справедливости.

Вспомнился «Венецианский купец» и речь Порции в суде. Женщина в мужском наряде призывает к милосердию.

От слова цедек происходит и цадик — праведник, который творит добро, зачастую тайно, не ожидая признания и награды.

Творец справедливости; творец милосердия.

Не так ли видел себя убийца мистера Черепа?

Или видела?

Почему нет? Хэмметт сказал, звонила женщина.

Джейкоб проверил электронную почту – не откликнулась ли диспетчерская 911. Нет, лишь куча спама. Начал было писать отчет Маллику, но потом стер черновик. Сам еще не понял, что у него есть.

Запрос в архиве «Таймс» об Упыре выдал семьсот совпадений. Джейкоб сузил поиск временными рамками. Может, у кого-нибудь из жертв явно еврейская фамилия.

Хелен Джирард, 29 лет.

Кэти Уэнзер, 36 лет.

Криста Нокс, 32 года.

Все молоды, любимы, красивы; каждая – первая в геометрической прогрессии рухнувших жизней. Уэнзер – блондинка, врач-массажист, работала на дому. Джирард и Нокс – брюнетки, у них остались опечаленные любовники и убитые горем родители.

Патриша Холт, 34 года.

Лора Лессер, 31 год.

Дженет Стайн, 29 лет.

Парад счастливых лиц подрывал желание искать убийцу Упыря.

Джейкоб пометил Лессер и Стайн.

Инес Дельгадо, 39 лет.

Кэтрин Энн Клейтон, 32 года.

Шерри Левек, 31 год.

Напрашивается удобный вариант еврейской жертвы и еврейского мстителя. Но сами по себе имена ни о чем не говорят. Бывают евреи с нееврейскими именами, и наоборот. Бывают смешанные семьи. Бывают друзья. Бывает, кто-нибудь случайно столкнется с делом, заинтересуется и потом невольно с головой влезет. С копами такое сплошь и рядом.

Однако надо найти зацепку.

Джейкоб почитал о Лоре Лессер. Медсестра в доме престарелых. Миловидная, как все ее подруги по несчастью.

Дженет Стайн держала в Уэствуде книжную лавку. Панихида прошла на кладбище Бет-Шалом.

Там же похоронена и его мать.

Одна бесспорная жертва-еврейка.

Вновь полистав архивы, Джейкоб натолкнулся на статью девяносто восьмого года – очередную вспышку интереса к событиям десятилетней давности. Эстафету принял детектив Филип Людвиг, поклявшийся перепроверить все версии и задействовать любые ресурсы, включая новую фэбээровскую базу данных ДНК.

Через пять лет оптимизм его поугас.

Надеюсь, преступник, кем бы он ни был, уже мертв и не станет причиной новых трагедий.

Есть ли у родственников жертв надежда на катарсис?

Не понимаю смысла вопроса.

В статье говорилось, что в конце года Людвиг выйдет на пенсию. Чем займетесь на досуге? – поинтересовался репортер.

Придумаю себе хобби.

В ответах детектива читалась виноватая досада, и Джейкоб готов был спорить на сотню баксов, что «хобби» Людвига – торчать дома и казниться.

Выяснилось, что живет он в Сан-Диего. Слишком далеко, к ужину не обернуться. Джейкоб оставил короткое сообщение на голосовой почте.

Он хотел разыскать координаты родственников жертв, но потом решил, что лучше сначала переговорить с Людвигом. Значит, на сегодня все.

Глава четырнадцатая

Битники первыми колонизировали Силвер-лейк, Лос-Фелис и Эко-парк, и нынче фургоны с тако, за рулем которых сидели усатые выпускники кулинарных техникумов, увешанные серьгами размером с хулахуп, были так же привычны, как такерии.

У застройщиков, добравшихся до океана, иссяк запас площадей, и тогда они, учуяв конъюнктуру, повернули обратно – реанимировать бизнес на материке. Возводя «зеленые» высотки с фитнес-клубами и подземными парковками, деляги пытались заманить покупателей обещаниями ночных развлечений, которые, мол, вскоре здесь расцветут. На взгляд Джейкоба, они сами себя дурачили. Настоящих толстосумов всегда тянуло на запад. Не имевший центра Лос-Анджелес – вечный конгломерат семидесяти двух предместий в поисках города.

Но даже самые рьяные прожектеры держались подальше от района Бойл-Хайтс: число убийств – едва ли не высочайшее в городе. На мосту Олимпик-бульвара Джейкоб увидел открытую торговлю наркотиками и наглые ухмылки парней, поигрывавших пистолетами.

Название Мемориального парка Бет-Шалом говорило о местоположении еврейской общины, давно покинутой обитателями. Вообще-то, между шоссейными развязками вклинились три кладбища: «Сад покоя», «Гора Кармель» и «Дом Израилев». Новые захоронения проводились лишь на первом, два других были заполнены еще в семидесятые.

На входе в «Сад покоя» Джейкоб увидел вырезанную на воротном столбе надпись «Основано в 1883 г.» и подумал, сколько же еще места здесь осталось.

Покойники накапливались неумолимо, точно долги.

Говорливость смотрителя выдавала в нем кладбищенского новичка. Он записал номера захоронений Дженет Стайн и Вины Лев, примерно отметив их на плане.

– Знаете, тут у нас могила Кудрявого[15]15
  Кудрявый (Curly) – сценический псевдоним Джерома Лестера Горвица (1903–1952), американского комика, ставшего знаменитым благодаря участию (1933–1946) в фарсовых скетчах комического трио «Три придурка» (The Three Stooges, 1930–1975).


[Закрыть].

– Чья?

– Ну этого, из «Трех придурков». – Смотритель пометил участок под названием «Сад Иосифа».

– Спасибо, – сказал Джейкоб. – Буду иметь в виду.

И зашагал по лужайкам к Залу памяти. День выдался душный, рубашка липла к спине.

Витражное окно испятнало мозаичный пол розовыми и багровыми бликами. В колумбарии не было кондиционера (здешним обитателям он не требовался), и увядшие цветы в стаканах добавили красок, усыпав пол лепестками.

Джейкоб нашел ее в середине прохода.

Дженет Рут Стайн

17 ноября 1968 – 5 июля 1988

Любимая дочь и сестра

Смерть, не кичись

Цитата из Донна[16]16
  Джон Донн (1572–1631) – английский поэт-метафизик и проповедник, настоятель лондонского собора Святого Павла. «Смерть, не кичись» – начало его одноименного стихотворения (Death Be Not Proud, 1610), пер. Г. Кружкова.


[Закрыть] заинтриговала. Обычно видишь что-нибудь библейское. Впрочем, стихотворная строчка вполне уместна для поклонницы литературы, в ком Джейкоб вновь почувствовал родственную душу. Перед визитом сюда он справился о бывшей книжной лавке Дженет Стайн. Как многие несетевые магазинчики, лавка почила. Джейкоб попытался мысленно передать Дженет, что человек, оборвавший ее молодую жизнь, кончил скверно. Обругал себя никчемной бестолочью.

Оттягивая время, он решил навестить Кудрявого.

Знаки, высеченные на надгробиях в «Саду Иосифа», извещали о профессии или общественном положении усопшего. Воздетые в благословении руки – коэн. Вода, льющаяся из чаши, – левит[17]17
  Коэны – мужчины из рода Аарона, первого первосвященника и брата Моисея. Левиты – представители колена Леви, из которого произошли и коэны, привилегированное сословие, в том или ином качестве состоявшее при Храме до его разрушения.


[Закрыть]. Юристам достались весы, врачам – кадуцей. Малочисленным киномагнатам – пленочные кинокамеры. Пальмы замерли в вечном экстазе. Похоже, здешних покойников давно не навещали – никто не оставил камешков на надгробиях.

Одного Кудрявого не обошли вниманием. На его могиле кто-то камушками выложил

ГЫК

ГЫК

ГЫК

Джейкоб рассмеялся, положил камешек на надгробие и пошел дальше.

Точно корабль, угодивший в вялый водоворот, он бродил вокруг участка с могилой Вины. «Сад Эсфири» был относительно нов, и надгробия посовременнее: из отросшей травы поднимались черные гранитные плиты. Издали участок напоминал вспаханное поле. Джейкоб читал надписи, клал камушки на забытые могилы. Солнце палило, а он не сообразил захватить шляпу и воду. Половина третьего. Еще можно проскочить до пробок, если выехать прямо сейчас. Останется время на душ и дорогу к отцу. В самом деле, лучше приехать сюда в другой раз, когда сможет побыть подольше.

Бесконечно увиливать не вышло. Он уже дошел до нужного ряда. Вот, девятая могила.

Любимая жена и мать

Бина Райх Лев

24 мая 1951 – 11 июля 2000

Джейкоб даже не помнил, когда последний раз навещал мать. Отец приезжал регулярно – в годовщину смерти, конечно, и накануне больших праздников. Найджел его привозил и помогал добраться до могилы.

Сыновний долг. Сэм никогда не просил.

Джейкоб сам не вызывался.

Непритязательное надгробие – странно для той, кто мог себя выразить лишь через свое искусство; нелегкое сосуществование набожности и крайней независимости, асимметрии и порядка.

В ее работах виделся человек, прекрасный своей противоречивостью.

В ней самой читалась тайна.

Матери его одноклассников возили ребячьи оравы на футбольные матчи и, не жалея маргарина, хлопотали над пятничными ужинами из жирного мяса с картошкой. А Бина Лев, даже в лучшие свои дни рассеянная и замкнутая, вполне могла отправить сына в школу в разных ботинках и с пустой коробкой для завтрака.

Вот только лучшие дни бывали нечасто.

А он с детства был сообразителен – на редкость. Понимал причины и следствия. Соображал, что означают пустоты в фотоальбоме. Первый раз мать очутилась в больнице, когда он только начал ходить.

Когда случались приступы тяжелой депрессии, Бина просто не обращала внимания на сына. А вот ее мания была террористом, бравшим семью в заложники. Мать бранилась с голосами. Ломала вещи. Целыми днями без сна и еды торчала в гараже, бессчетно ваяя новую утварь. Потом наконец выходила и заваливалась спать, ничего не объясняя ни мужу, ни тем более сыну.

Позже он понял, что мать пыталась уберечь его от лавины своего безумия. Но тогда казалось, будто он смотрит на неприступную скалу, не желавшую объяснять свое разрушение.

Все это длилось долго. И безжалостно.

Единственное утешение – он не видел финала.

В начале выпускного года школьный раввин сказал, что перед поступлением в колледж было бы полезно поучиться в иешиве[18]18
  Иешива – религиозная школа, где изучают Талмуд.


[Закрыть]. Одни сразу отказались, другие раздумывали, третьи, вроде Джейкоба, моментально упаковали чемоданы.

Не терпелось уехать подальше.

Из Иерусалима он звонил примерно раз в полтора месяца и сквозь шорохи таксофона слышал голос отца, полнившийся отчаянием.

Я за нее тревожусь.

Восемнадцатилетний Джейкоб, одуревший от свободы, закипал праведным негодованием. Их разделяли восемь тысяч миль.

И чего ты от меня хочешь?

Колледж снабдил целой обоймой отговорок, чтобы не ехать домой. В День благодарения новоиспеченная подружка пригласила его на праздничный обед. Потом решила угостить его настоящим Рождеством в своем доме на Кейп-Коде. Незадолго до весенних каникул девица переметнулась к хоккеисту, и деньги, отложенные на билет домой, он истратил на поездку в Майами. Компанию составили соседи по комнате, тоже получившие отлуп от подруг.

Она о тебе спрашивает.

Раньше чего-то не спрашивала.

Ну пусть еще поспрашивает.

В то лето он остался в Кембридже – работал ассистентом профессора английского языка, надеясь заполучить его в научные руководители. Выпросил себе ставку и комнату в кампусе, где молчком стоял телефон. Однажды он зазвонил.

Официально иудаизм отвергал самоубийство, обрекавшее душу на вечные скитания, и запрещал близким скорбеть по грешнику. Но есть лазейка, сказал ребе.

Если покойный был душевнобольным – так сказать, узником хвори, – он не в ответе за свои действия.

Вина как нельзя лучше соответствовала характеристике. Но его бесило, что для скорби нужна лазейка. Позже он приводил это как яркий пример того, что оттолкнуло его от религии.

Из-за одного дурака нельзя всё отшвыривать, сказал Сэм.

Но в том-то и дело, что дураков было много. Все бабушки и дедушки умерли еще до рождения Джейкоба, и первый личный опыт убедил его, что он больше никогда не повторит траурную процедуру. Окаменелое лицемерие, изображение чувств. Рви одежды. Сиди на полу. Не мойся. Не брейся. Только молись, молись, молись.

Так мне легче, сказал Сэм.

Это не по-людски, ответил Джейкоб.

Семь дней они вдвоем сидели в пыльной гостиной, а череда чужаков фальшиво сочувствовала.

Она в лучшем мире.

Она желает вам счастья.

Да утешит Господь вас и всех скорбящих Сиона и Иерусалима.

Они с отцом кивали и улыбались, благодарили засранцев за мудрость.

Вернувшись в Бостон, Джейкоб методично удалил соболезнования, которыми была забита голосовая почта. Тогда он еще не знал, что на долгие годы вырабатывает привычку легко избавляться от привязанностей.

«Вторник, 11 июля», – сказала голосовая почта.

Тот день. Наверное, отец – позвонил, сказал такое, чего неохота снова слушать. Джейкоб собрался удалить сообщение, как вдруг услышал голос. Не Сэма.

Бины.

«Джейкоб, – сказала она. – Прости меня».

Неизвестно, что было больнее: что не удосужился ответить или что в первый и последний раз она просила у него прощения.

Он стер запись.

– Мы закрываемся, сэр.

Джейкоб встал, отряхнул травинки с коленей и бросил прощальный взгляд на надгробие.

Большой черный жук выбежал на середину гранитной плиты и замер.

Нахмурившись, Джейкоб его шугнул.

Жук метнулся в сторону и бочком перебежал в правый верхний угол.

Другое освещение, иной ракурс, а Джейкоб – отнюдь не энтомолог.

Но похоже, это тот самый жук из злополучного дома.

Забрался в машину, что ли?

И прикатил к нему домой?

У тебя там тараканы.

За свою жизнь Джейкоб повидал немало паразитов. Но этот жук куда больше всякого таракана. Хотя пьяной бабе не до сравнений.

– Сэр, вы слышите?

Джейкоб медленно протянул руку к жуку – удерет?

Жук выжидал.

Джейкоб положил руку на плиту – жук перебрался ему на пальцы.

Джейкоб поднял руку и рассмотрел его.

Выпученные бутылочно-зеленые глазки тоже его разглядывали.

Зловещий шип украшал сердцевидную голову; зазубренные челюсти выдавались вперед. Вспомнив красный след на ноге девицы, Джейкоб чуть не стряхнул жука. Но челюсти открылись и мягко сомкнулись – без всякой угрозы. Джейкоб выудил из кармана мобильник и сфотографировал жука. Тот охотно позировал – приподнялся, демонстрируя глянцевое брюшко и бесчисленные сучащие лапки.

Раздался голос смотрителя:

– Сэр, прошу вас.

Жук раздвинул панцирь на спинке и, выпустив прозрачные крылышки, улетел.

– Извините, – сказал Джейкоб.

Зашагали к воротам.

– Я думал, вы давно ушли, – сказал смотритель. – Хотел запирать. Вот уж было б весело. Мы откроемся только в воскресенье.

– Смотря что считать весельем, – ответил Джейкоб.

Сторож недоуменно покосился.

– Хороших выходных, – сказал Джейкоб.