Текст книги "Проклятая звезда"

Сестра София выпрямляется и поднимает Стеллу.

– Посиди со мной, Стелла, помолимся вместе.

– Вы же здесь в первый раз, верно? – Это толстая сиделка заметила мой интерес к тому, как Адди опускается на колени у постели девушки с задорными шоколадными кудряшками. Хозяйка этих кудряшек лежит на спине, безучастная, как труп, и смотрит в потолок остановившимися глазами. – Когда эту привезли, она была как дикая кошка. Кусалась и царапалась. Теперь и не подумаешь, правда? Нынче она и муху спугнуть не сможет!

Сиделка хихикает, обдав меня брызгами слюны. Я с трудом подавляю желание вытереть щеки, а она указывает на присевшую возле Перл блондинку:

– А эта твердит, будто с принцем помолвлена. И за волосами по-прежнему ухаживает, просто на случай, если женишок сюда заявится.

– Но ведь все посещения запрещены?

В самом дальнем конце комнаты несколько девушек спят, скорчившись под истрепанными коричневыми одеялами. Сиделка качает головой, ее двойной подбородок трясется:

– Конечно, запрещены, их же надо подальше от нормальных людей держать. Вон тех девчонок особенно. Они все драться лезли, когда их привезли, да и сейчас тоже норовят, если чая не выпьют. Ну так им теперь побольше лекарства дают. И они тихие делаются, как мышки.

Я изо всех сил стараюсь скрыть ужас. Мэй, склонившись у кровати во втором ряду, держит за руку красивую бронзовокожую индианку, которая раскачивается под лишь ей слышную музыку. Когда она поворачивается к Мэй, я вижу, что под правым глазом у нее синяк, а скулу пересекает царапина.

– Что случилось с этой девушкой?

– А, так это брата Кабота любимица. Ну больше-то она шума поднимать не будет.

– Его… любимица? – эхом повторяю я.

– Ему нравятся хорошенькие, – подмигивает мне сиделка.

– Это здесь… принято? – спрашиваю я, вспоминая красоток Мину Косту, Дженни Саутер и других девушек из Чатэма, которые тут содержатся.

– Ну не он один частенько ходит сюда с проверками. Предыдущая смотрительница пыталась это дело прекратить, так ее, знаете ли, уволили, чтоб неприятностей не устраивала. Лучше уж не лезть в это дело.

Чьи-то острые ногти впиваются мне в запястье, и я подскакиваю.

– Сара Май, – с упреком говорит сиделка, а я заглядываю в косящие зеленые глаза.

Они принадлежат веснушчатой девочке, которой от силы лет тринадцать. Подол ее юбки в грязи, щеки запачканы, а в темных волосах запутались листья.

– Посмотри на себя! Чем это ты занималась на утренней прогулке?

– Руководила похоронами, – говорит она. – Сестра, вы помолитесь со мной?

– Э-э-э… конечно, давай.

Сиделка одергивает девочку:

– Только не в таком позорном виде, мисси! К Сестрам разрешается обращаться хорошим девочкам, которые причесываются и как следует ведут себя. – Сиделка подталкивает меня дальше вдоль рядов коек. – Эта зверюшек любит. Птичек дохлых находит и хоронит. Прям жуть от этого берет.

Внезапно поднимается шум: дверь распахивается, и смотрительница вкатывает сервировочный столик.

– Пора пить чай, девочки! – с улыбкой возвещает она. – Стройтесь.

Несколько женщин бросаются вперед.

– Они ведут себя как голодные.

Но непохоже, чтоб на столике была какая-то еда. Сиделка отрицательно качает седой головой в кудряшках:

– Кормят их два раза в день – каша на завтрак и какой-нибудь горячий ужин. Эти девчонки своего чайку хотят.

Я недоуменно поднимаю брови, и сиделка снова фыркает:

– Кое-кого аж трясет без чая.

– Я вижу.

Каждая из девушек держит в руках чашку, ожидая, пока ее наполнят. Чайника нет, чай наливают поварешкой из большой дымящейся супницы. Некоторые, обхватив ладонями теплые чашки, какое-то время смотрят в них, не шевелясь, остальные жадными глотками пьют свой «чай». Смотрительница и тощая темноволосая сиделка надзирают за происходящим.

– Пей, Мерседес, – ворчливо говорит смотрительница, и женщина послушно подносит чашку ко рту и делает несколько глотков.

– Кое-кто норовит не пить или только во рту подержать и в горшок выплюнуть, если мы недосмотрим, – объясняет сиделка, – такие вот подлюки.

Она продолжает перемывать кости пациенткам, но я смотрю на девушек в конце очереди. Некоторые из них стараются увильнуть от чаепития, но тщетно. Одна женщина выливает содержимое своей чашки на пол, и смотрительница дает ей пощечину, прежде чем налить новую порцию. Миниатюрная блондинка отказывается пить из своей чашки, с каменным лицом выслушивая увещевания смотрительницы; в конце концов та кивает тощей сиделке, которая зажимает блондинке нос. Блондинка начинает задыхаться, ее рот открывается, и смотрительница вливает туда чай. Девушка давится, кашляет – и глотает.

– Нам пора идти к другим подопечным, – зовет от дверей сестра София.

Я обвожу комнату взглядом. Я стараюсь запечатлеть в памяти все здешние ужасы и даю себе слово изменить участь этих девушек. Я все сделаю для того, чтоб они не провели здесь остаток жизни.

В коридоре сестра София берет меня за локоть:

– С тобой все в порядке? – спрашивает она, и я киваю. Интересно, заметно ли по мне, в каком я ужасе. – Мы с Перл и Адди пойдем на первый этаж в лазарет. Вы с Мэй можете подняться на второй этаж, а потом встретиться с нами внизу. Мэй отправится в северное крыло, а ты – в южное.

У меня в голове крутится миллион вопросов. Узнаю ли я Зару, когда увижу ее? Узнает ли она меня? Зара наверняка сохранила какую-то толику здравого смысла – ранней осенью я получила от нее вполне разумное письмо, побудившее меня найти дневник мамы. Насколько она одурманена наркотиками? Хватит ли у нее соображения помочь мне, даже если она захочет это сделать?

Сразу за дверью южного крыла пост сиделки. Эта высокая крупная женщина увлечена вязанием и даже не считает нужным при моем появлении встать со стула. Ведь это же всего-навсего я!

– Большинство девушек на работе, сестра.

– На работе? – переспрашиваю я. – Какую же работу они способны выполнять?

– A-а, так вы, должно быть, новенькая. – Сиделка улыбается. На правой щеке у нее огромное родимое пятно. – В этом крыле держат пациенток, от которых никаких неприятностей. Кто-то на огороде помогает, кто-то – на кухне или в прачечной. Следят за ними, конечно, но вы же знаете, как говорят – где праздность, там и дьявол.

– Конечно.

Это очень мрачное место. Не понимаю, как можно тут не сойти с ума.

Исцарапанный деревянный пол скрипит и прогибается под моими ногами; темноту коридора освещает лишь настольная лампа сиделки, окна закрывают пожеванные занавески, на стенах – старые грязные обои. Тут нет ни картин, ни комнатных растений, и поэтому помещение выглядит разрушающимся и заброшенным. Маленькая темная тень – мышь, что ли? – стремглав перебегает от стены к стене в конце коридора, и я слышу, как скребутся крохотные коготки.

На каждой двери – маленькое наблюдательное окошко и табличка с именем. Я иду по коридору, заглядывая во все комнаты. По преимуществу они пусты. Примерно в середине коридора с правой стороны я наконец-то вижу надпись «З. РОТТ», сделанную выцветшими синими чернилами.

Зара Ротт. Моя крестная.

Внутри комнаты, глядя в окно, сидит в деревянном кресле-качалке высокая женщина с густыми вьющимися черными волосами. Эта шевелюра удивляет меня – я почему-то ожидала, что ее волосы окажутся рыжими, как у мамы.

Я глубоко вздыхаю, толкаю дверь, и она со скрипом распахивается.

– Мисс Ротт? Зара Ротт?

– Что вам нужно? – невнятно отвечает Зара. Взгляд ее карих глаз пустой, зрачки, несмотря на полумрак, булавочно узкие. – Сегодня я не расположена молиться, сестра.

– Я не… не…

Дверь у меня за спиной захлопывается, щелкает замок, и я впадаю в панику. Конечно, всегда можно позвать сиделку, и сестра София тут меня не оставит. Но мне все равно приходится бороться с желанием броситься к двери, колотить в нее кулаками и кричать: «Выпустите меня!» Комната столь мала, что способна вызывать приступ удушья, в ней едва помещается узкая кровать и кресло. Тут нет ничего индивидуального, ничего приветливого или веселого, ничего красивого. Как только Зара это выносит? Ведь она провела здесь уже десять лет.

– Выйдите и оставьте меня в покое.

Когда-то моя крестная была хороша собой, но теперь она отощала: длинные конечности торчат из-под обтрепанного подола и из рукавов, навевая воспоминания об огородных пугалах, щеки запали, а крючковатый нос кажется слишком большим для такого худого лица. Я пребываю в сомнениях. У меня нет таланта Тэсс чувствовать людей.

– Я Кейт, – говорю я, подходя ближе. – Кейт, дочка Анны.

– Кейт Кэхилл? – Рука Зары взлетает к золотому медальону на шее. Крестная долго внимательно изучает мое лицо. – Ты не похожа на Анну, – говорит она, отворачиваясь, словно этим все сказано.

– На маму похожа Маура, а я похожа на отца, – объясняю я, подбирая выбившуюся из пучка на затылке прядку светлых волос.

Зара искоса смотрит на меня. Я подхожу ближе. Теперь я чувствую, как дует от зарешеченного окна, вижу морщинки, разбегающиеся от глаз крестной, и седые нити в ее волосах. Ей всего тридцать семь – столько же, сколько было бы сейчас маме, – но выглядит она значительно старше.

– Брендан никогда не отличался красотой. А вот Анна была так прекрасна, она могла сделать лучшую партию, но влюбилась. – Она качает головой. – Зачем ты заговорила об Анне? Хочешь меня запутать? Что тебе нужно?

Я закусываю губу.

– Я просто хочу с вами поговорить. Я сейчас учусь в монастырской школе, у Сестер, и мне захотелось повидать свою крестную.

– У Сестер? Ага. Значит, Кора прослышала о новой прорицательнице. – Зара разражается хриплым смехом. – И я ей понадобилась. Я знала, что так и будет, как только услышала сплетни сиделок.

Не знаю, чего я ожидала от этой встречи. Слезных объятий и лживых заверений в том, что я ужасно похожа на дорогую покойную матушку? Но у меня и в мыслях не было, что мы с крестной встретимся так.

– Черт бы ее побрал за то, что пытается подобраться ко мне, используя имя Анны, – говорит Зара, видимо признавая, что я та, за кого себя выдаю. Она с легким щелчком открывает медальон, и я вижу внутри ферротипический портрет совсем еще молоденькой мамы.

Ох. Меня душат эмоции. Я уже месяц не видела маминого лица, потому что не взяла в монастырь ни одного ее изображения. Мама похожа на Мауру с ее кудрями и личиком-сердечком.

– Я любила ее, как сестру, – печально говорит Зара. А потом взвивается, будто осой ужаленная: – Обе твои сестры живы?

– Конечно. Они сейчас едут в Нью-Лондон. Сестра Кора считает, что лучше всего нам всем быть в монастыре. Безопаснее, – поясняю я, усаживаясь на кровать.

– Ты считаешь, это мудро? – Теперь Зара кажется менее безжизненной. – Учитывая пророчество?

– Пророчество лжет, – категорично заявляю я, сложив руки на груди.

Улыбка смягчает длинное, угловатое лицо Зары.

– Да ты боец, Кейт Кэхилл, не так ли? У тебя с детства характер был. Боже, ты была настоящей беспризорницей. И вечно гонялась за этим своим соседским мальчишкой.

Я хмурюсь. Пол уже больше не мой. А Зара продолжает:

– И заявлялась домой с исцарапанными коленками, потому что облазила все деревья в округе. Анна боялась, что ты где-нибудь свернешь свою тоненькую дурацкую шейку.

– К счастью, я ее пока не свернула.

Зара разворачивает ко мне кресло, и наши колени сталкиваются в тесноте ее комнатушки.

– Знаешь, а ведь тебя повесят. Или, возможно, сожгут заживо, – говорит она, бросая взгляд на дверь, и моя улыбка гаснет от ужаса, – если ты провидица. Со времен падения Великого Храма их было две. Обеих схватили и пытали, заставляя пророчествовать. И Бренну сейчас тоже заставляют. Но ты… тебя они в живых не оставят.

Я изо всех сил стараюсь не пугаться ее слов, но пугаюсь, да еще как.

– Это потому, что я ведьма?

– Никогда еще в мир не приходила пророчица, имеющая колдовской дар. И к тому же обладающая ментальной магией. – Зара вскакивает, бросается глянуть в смотровое окно и возвращается в свое кресло. Ее голос понижается до свистящего шепота: – Это ты? Кора поэтому послала тебя ко мне?

– Я не знаю. Никаких видений у меня не бывает. Я надеялась, вы расскажете, чего мне ждать. Что случилось с двумя предыдущими пророчицами?

Зара задумчиво грызет ноготь. Видно, это вошло у нее в привычку, потому что все ее ногти коротко обкусаны, а кончики пальцев потрескались и кровоточат.

– Я бы хотела тебе помочь. Ради Анны. Но теперь ты одна из них, а я не могу простить им того, как они поступают. Не только со мной, хотя и этого было бы достаточно. Ты знаешь, сколько девушек входит в эти двери? Как их избивают, как Братья используют их для своих развлечений? А когда они умирают – знаешь, очень многие перестают есть и просто угасают, – когда они умирают, их даже не хоронят как следует. Там, на холме, есть братская могила. Вот и все, что ждет нас впереди. А Кора просто позволяет всему этому свершиться.

Я хочу повторить клятву, которую дала себе сегодня: я спасу этих девушек. Вот только не знаю, как и когда.

– Она не может спасти всех, – мягко говорю я.

Зара поворачивается ко мне, в ее глазах ярость, тонкие ноздри раздуваются:

– Вот что она тебе сказала? Она могла спасти меня!

Минуту она смотрит в окно. Снаружи уже в полную силу идет снег, и склоны холма стали сахарно-белыми. Вдалеке я вижу красное здание силосной башни на близлежащей ферме и возвышающийся за ней белый церковный шпиль.

– Я зла на Кору, но не настолько глупа, чтобы из-за этого заставить тебя страдать. Если ты пророчица, пострадать тебе и так доведется предостаточно.

– Надеюсь, что пророчица все-таки именно я. Лучше уж я, чем Маура или Тесс. – Я набираю полную грудь воздуха. – Вы расскажете мне об остальных прорицательницах? О том, как Братья сумели их обнаружить?

Зару больше не надо подгонять.

– Марселе Салазар было всего четырнадцать, когда она попыталась предупредить своего отца, что тот утонет, купаясь в озере. После его смерти Марселу выдали Братьям. Удивительно, что ее не убили как ведьму. Ее держали тут взаперти всю оставшуюся жизнь. Она умерла в 1829 году во время эпидемии брюшного тифа.

– Совсем короткая жизнь, – замечаю я.

– Еще хуже вышло с Томасиной Эббот. – Зара мрачно смотрит на меня и теребит цепочку на шее. Ее речь все ускоряется, и она все сильнее раскачивается в кресле. – Когда ей было двенадцать, она попыталась предупредить соседей о пожаре. Соседи не стали ее слушать, дом сгорел, и они обвинили Томасину в ведьмовстве. Девочка оказалась здесь. Она отказывалась разговаривать с Братьями, и тогда ее обвинили в том, что она плетет чары, и прибегли к пыткам. Отрезали ей пальцы и сломали ногу – она так до конца жизни и не срослась как следует. Тогда Томасина начала городить всякую чушь, и невозможно было понять, обезумела она или притворяется, поэтому Братья поставили на ней страшный, неслыханный эксперимент. Они просверлили ей в черепе дыру, чтобы попытаться смягчить безумие, но это ее убило. Это произошло три – нет, уже четыре года назад. Тогда они расчленили и изучили ее мозг. Сиделка сказала, что в нем не было ничего необычного, ничего такого, что могло бы объяснить ее сумасшествие или ее видения.

Меня бросает в жар. От мысли, что мой труп вскроют и будут исследовать внутренности, я чувствую тошноту.

– А я, – мой голос срывается, превратившись в какое-то карканье, – я тоже сойду с ума?

Зара так сильно отталкивается ногами, что спинка ее кресла врезается в бетонную стену.

– Не знаю. Но ты будешь в лучшем положении, чем эти несчастные, потому что знаешь, что представляют собой видения. Они могут сбивать с толку. Вызывать головную боль и помрачение рассудка. Провидицы попадались потому, что пытались предупредить людей об опасности. Пророчества всегда сбываются.

Мы смотрим друг на друга в тревожном молчании. Зара уверена, что сказала мне правду, но я отказываюсь в нее верить.

– Зара?

Стукнув в дверь, в комнату входит сиделка с родимым пятном. Я поднимаю глаза, надеясь, что она не услышала ничего, не предназначавшегося для ее ушей. Сиделка выглядит раздраженной.

– Ты не должна отнимать время этой молодой Сестры своими историями. Ей пора в лазарет.

– Я только рассказала ей о Минотавре, – говорит Зара, и ее голос снова звучит безжизненно. – Все девы блуждают в лабиринтах, и каждой, чтобы спастись, нужен герой.

– Если ей позволить, она целый день будет рассказывать эти возмутительные греческие побасенки. Все потому, что она гувернанткой была когда-то, – отдуваясь, неодобрительно говорит сиделка. Свое вязание она держит на весу, и теперь я вижу, что это синий детский чулок. Для внука, наверное. – А теперь попрощайся, Зара.

Зара адресует мне жуткую широкую улыбку, и я вижу, что у нее отсутствует несколько зубов.

– До свидания, сестра Катерина. Cave quid dicis, quando, etcui.

– Чтобы я больше ничего подобного не слышала, Зара! Или ты будешь говорить по-английски, как все добрые люди, или не получишь ужина, – бранится сиделка и поворачивается ко мне. – Что она сказала?

– Понятия не имею, – вру я.

Благодаря отцу, настоявшему на том, чтоб мы учились латыни, эта фраза мне знакома.

Отнесись со вниманием к тому, что ты говоришь, когда и кому.

6

Лазарет в Харвуде – адское место. При входе на меня, словно из духовки, пышет волна нестерпимого жара. Тут горит камин, и в маленьком помещении безумно жарко. Тяжелые шторы плотно задернуты, от пламени свечей на стенах пляшут чудовищные тени. На узких металлических кроватях дремлет, стонет и кашляет где-то дюжина пациенток, и в воздухе стоит медный запах крови.

Девушка на угловой кровати плачет во сне и зовет маму. Другая девушка надсадно кашляет, и этот кашель сотрясает все ее тщедушное тело. Адди сидит подле скелетообразной старухи, из впалой груди которой вырываются такие звуки, словно каждый вздох может стать для нее последним. По контрасту Адди рядом с ней кажется невероятно юной, ее голова молитвенно опущена, каштановые волосы аккуратно, волосок к волоску, зачесаны назад и забраны в узел. Мне видно, как она дотрагивается до руки старухи, и та погружается в мирный, спокойный сон. В другом конце коридора судачат и смеются две сиделки, которых сейчас подменяют Сестры.

Вперед поспешно выходит сестра София.

– Я не могу помочь одной пациентке, моих возможностей не хватает. Ты не могла бы посидеть с ней минутку и посмотреть, что можно для нее сделать?

Со взмокшей от пота спиной я медлю в дверном проеме. Мне не хочется заходить. Все это слишком напоминает мне о комнате матери, болезни, агонии и смерти.

София подводит меня к женщине, которая мечется и стонет на своем скорбном ложе. Ее глаза обведены фиолетовым, очень светлые распущенные волосы лежат на плечах и подушке. Женщина держится руками за свой округлый живот, и у меня тут же возникает страшная догадка.

– Пожалуйста, – молит она, устремив на меня взгляд полных страха голубых глаз, – пожалуйста, принесите мне мою малышку. Я просто хочу ее увидеть. Только один раз, перед тем как ее увезут.

Я смотрю на сестру Софию, и та, подтверждая мои подозрения, слегка качает головой. Дочь этой женщины мертва.

– Она плакала, а потом вдруг… перестала, и мне не дают ее видеть. Где она?

Сестра Кора легонько подталкивает меня в сторону несчастной, а мне хочется сбежать. Что я могу поделать перед лицом такого горя?

– Сестра, пожалуйста, – шепчет женщина бескровными сухими губами.

Оглянувшись было на сестру Софию, я понимаю, что женщина обращается ко мне. Из кувшина на прикроватной тумбочке я наливаю в стакан мутной воды и подношу его к губам страдалицы. Она делает глоток и отворачивается.

– Мне нужна моя малышка, – ожесточенно говорит она.

– Мне очень жаль, – говорю я. Интересно, какие еще страдания пришлось вынести этой женщине, почему она оказалась в этом страшном месте. – Я ужасно вам соболезную.

Не надо было этого говорить.

– Нет! – Ее взгляд делается диким, она делает рывок к краю кровати, чтобы встать и отыскать своего ребенка. – Нет! Ты врешь! Я слышала, как она плачет.

Я хватаю ее за тонкие запястья и снова укладываю на подушку, прежде чем она оказывается на полу.

– Подождите. Вы не в себе, мэм. Так вы поранитесь.

Я произношу все это без выражения, но внутренне холодею от ужаса. Женщина очень больна, я почувствовала это, едва до нее дотронувшись. Чудо, что она не отправилась на тот свет следом за своим ребенком.

– Да какое мне до этого дело? – Она пытается вырвать руки. – Лучше умереть, чем доживать в этом аду. И тогда я снова буду с ней. Мне сказали, это была девочка. Моя единственная дочка!

Я цепляюсь за новую информацию:

– А сыновья у вас есть?

Она кивает, утирая слезы тыльной стороной ладони:

– Двое.

– Тогда вы должны поберечь себя. Детям нужна мать.

Но она лишь плачет еще горше:

– Я больше никогда их не увижу. Когда они вырастут, они будут ненавидеть меня за то, что я их бросила, – скулит она.

– Нет. Вы их мать. Они все поймут, когда подрастут.

Мне бы очень хотелось пообещать ей, что она непременно выйдет на волю и снова увидит своих детей. Но с чего бы ей верить мне – мне, облаченной в монашеские одеяния. Да и как дерзну я обещать подобное?

– Да что ты об этом знаешь? Ты ж Божья невеста, – горько иронизирует она. – У тебя и детей никогда не будет.

Ох. Я бы хотела когда-нибудь стать матерью.

Я думаю о сыновьях этой женщины. Я представляю себе двух белобрысых мальчишек, вижу, как задрожат их губы, когда они узнают, что мамы не стало. Я знаю, каково это. Я обхватываю ее запястья и изо всех сил желаю, чтоб она вернулась домой к своим мальчикам. Пусть ее дети никогда не познают сиротской доли. Я желаю, чтобы она поправилась и была достаточно здорова, чтоб бороться, когда придет время.

Из меня изливаются чары. Они опустошают меня, выворачивают наизнанку, стягивают мои внутренности в тугой узел. Это больно. Это очень больно. Это намного больнее, чем тогда, когда я исцелила Мэй. Я оседаю у постели, у меня кружится голова, но я стараюсь сохранить в мыслях образ двух мальчуганов. Я не отпускаю запястий больной. У меня получится. Я должна это сделать. Ради них, мальчишек.

– Кейт!

Рука сестры Софии ложится на мое плечо и оттаскивает меня назад, разрывая контакт. Я затуманенным взором смотрю на свою пациентку. В голове шумит. Женщина в кровати, не слишком переменившись, озадаченно смотрит на меня снизу вверх. Немудрено, ведь я почти потеряла сознание. Сработали ли чары? Этого не узнать, не дотронувшись до нее, но, прикоснувшись к ней, я почти наверняка хлопнусь в обморок.

Сестра София извиняется за меня перед присутствующими, что-то объясняя насчет того, что я еще очень неопытная сиделка и слишком распереживалась из-за чужого горя. Потом она обнимает меня за талию и ведет из комнаты, по коридору, за дверь… прямо под снегопад. Меня рвет на придорожную траву. Сестра София водворяет меня в карету, укладывает на кожаное сиденье и велит не вставать. Только теперь можно, наконец, задать вопрос, который все это время беспокоил меня:

– Она выживет?

Смогла ли я? Хватило ли у меня сил?

Я и сама поражена тем, как сильно хочу, чтобы мое заклинание сработало.

Сестра София изучающе смотрит на меня. Она так мила, что немудрено забыть о ее недюжинном интеллекте и познаниях в анатомии и биологии, которые сделали бы честь любому врачу-мужчине. Наши послушницы шепчутся, что однажды сестра София препарировала человеческое тело.

Она протягивает руку и до боли материнским движением убирает с моего лица выбившиеся из прически волосы.

– Ты чувствовала свою связь с ней? Сильную связь, да?

Я киваю, и карета немедленно начинает кружиться.

– Я знаю, каково остаться без матери.

– Я подумала, что ее случай может отозваться в тебе, с твоей-то биографией, – признается сестра София. – Она поправится. Ты разве не почувствовала, что чары подействовали?

– Наверное, я слишком сосредоточилась на том, что делаю.

– Так бывает иногда, когда пытаешься вылечить по-настоящему тяжелого больного. Тогда трудно соблюдать правильный баланс. Наша работа требует сопереживания, но ты должна оставаться достаточно отстраненной, чтобы чувствовать, как работают твои чары и когда уже пора остановиться. Если ты попытаешься исцелить болезнь, которая сильнее твоего дара, ты сама можешь очень серьезно захворать.

Головокружение и тошнота немного отступили. Я спустила ноги на деревянный пол кареты и села.

– Эта женщина умерла бы здесь без лекарств и надлежащего ухода, – продолжает сестра София, устремив на меня внимательный взгляд своих карих глаз. – Ты спасла ей жизнь, Кейт. Такой работой можно гордиться.

– Я… то есть благодарю вас.

Мысль о том, что можно гордиться своим колдовством, кажется мне дикой и неправильной. Но спасением этой женщины действительно можно гордиться. Это было больно и трудно, но – правильно.

– Пока не пришли остальные девочки… – Сестра София подается вперед, уперев локти в колени под черной юбкой. – У тебя очень сильный дар целительства. С ним ты сможешь сделать много добра. Но есть кое-что, что тебе надо знать. Могу я говорить откровенно?

– Да, пожалуйста.

– Во-первых, ты должна быть очень осторожна, когда работаешь в больнице или в любом другом общественном месте, чтобы никто не догадался, что ты ведьма. Здешним сиделкам ни до чего нет дела, они не станут нас подозревать. Но если мы вдруг полностью излечим сразу нескольких пациенток, это привлечет внимание. И к тебе, и ко всему Сестричеству.

Ну и ну. А я ведь даже не задумывалась о том, что мгновенное облегчение страданий – это одно, а моментальное исцеление – совсем другое. И о том, что полностью исцелять безнадежно больного очень рискованно.

– Боженька милостивый, да я даже…

Сестра София касается меня рукой.

– У тебя просто невероятные способности, и кое-кто желает этим воспользоваться. Кое-кто хочет выяснить пределы твоего могущества и задействовать его исключительно в интересах Сестричества. Мы ведь не боги и потому ограничены в возможностях. И к этому следует относиться с уважением, а не то наше здравие – физическое и духовное – может оказаться под угрозой.

Я киваю:

– Да, я поняла.

– Я не совсем в этом уверена, – вздыхает сестра София. – Жизнь и смерть – это две стороны одной монеты. Ощущать, как внутри человеческого тела теплится, мерцая, жизнь, может быть очень большим соблазном. Некоторые ведьмы используют свой дар целительства во имя болезни. Так они борются со своими врагами.

– Что значит «во имя болезни»? – не понимаю я. – Вы имеете в виду, что мы можем заставить человека заболеть? Что я могу наслать на кого-то головную боль, вместо того чтоб забрать ее? – Сестра София никогда не говорила о таком на занятиях.

А я-то думала, что магия целительства бывает только добрая. Чистая.

Мне следовало бы получше во всем разобраться. Магия никогда не бывает однозначной.

Сестра София кивает.

– Наслать боль из ниоткуда ты не можешь, а вот усилить – вполне. Я не хочу пугать тебя, Кейт. Пока ты только начинаешь осознавать возможности своего дара. Пока мы правильно используем дар, он – благословение. Священники и врачи часто говорят о призвании. Мол, они «призваны» к своей работе свыше. Я верю, что и у нас то же самое. Не знаю, Господь нас призвал или Персефона, но я благодарна за этот дар.

– О, я… – в карету забирается Перл, следом за нею – остальные послушницы, и я замолкаю.

– Я благодарна за этот дар, за то, что у меня есть четыре прекрасные ученицы, – улыбается нам сестра София. – Побочные эффекты целительства зачастую отбивают у молодых девушек охоту к этому занятию, не говоря уже о смехотворном утверждении, что якобы даме не пристало знать анатомию и биологию. Это, конечно, вздор.

Карета тем временем, дребезжа, спускается с холма, и я уже не слышу продолжения этой тирады, уйдя в свои мысли. Я никогда прежде не думала о своей магии как о благословении, считая ее проклятием. Мне казалось, что с целительством, возможно, все будет иначе, не так запутанно, как с ментальной магией. Что целительница призвана помогать людям, что она – живое доказательство того, что Братья лгут, когда говорят, что любая волшба грешна. Но оказалось, что и тут все зависит от личных качеств той, что обладает этим даром.

Когда мы возвращаемся, пропустив послеобеденный чай, весь монастырь возбужденно гудит, на все лады обсуждая новость о прибытии моих сестер. Кто-то занимается в библиотеке, кто-то с топотом поднимается наверх, в комнаты. На устах у всех одни и те же слова; пророчество, Маура и Тэсс, сестры Кэхилл. Правда, произносятся они, в основном, шепотом.

Я врываюсь в гостиную и, как вкопанная, останавливаюсь на пороге.

Они здесь.

Весь этот бесконечно долгий месяц мне больше всего хотелось именно этого – увидеть своих сестер. Но теперь, когда они наконец-то тут, я почему-то нервничаю. Я не уверена, что до сих пор осталась той самой Кейт, что рассталась с ними месяц тому назад. Да и они тоже могли измениться за это время.

Маура дает аудиенцию Алисе, восседая вместе с ней на ее любимом розовом диванчике. Она великолепна в своем бирюзовом платье, которое оттеняет ее зеленые, как трава, глаза. Рыжие волосы, собранные в прическу а-ля помпадур, удерживают украшенные самоцветами гребни, а ножки обуты в розовые бархатные туфли с зелеными бантиками.

– У меня всегда была сильная интуиция, – говорит она, скромно потупив глазки, – я просто чувствую про людей… всякое.

– Какое всякое? – заинтересованно спрашивает Вайолет. Она примостилась по другую сторону Алисы, а ее широченные лавандовые юбки пузырятся чуть ли не перед носом своей хозяйки. Вайолет – худышка вроде меня и постоянно прибегает к помощи турнюра, чтобы усовершенствовать свою фигуру.

– Ну вы знаете, – Маура неопределенно машет рукой, – всякие вещи насчет того, на что человек способен. Вроде того, можно ему доверять или нет. Так что я не удивлюсь, если у меня со дня на день начнутся видения.

Переведя взгляд в глубь гостиной, я вижу Тэсс, которая сидит на пуфике рядом с Рори. Ее заплетенные в косу светлые волосы, так же как и мои, растрепал ветер. На ней красное клетчатое платьице, и она выглядит румяной и здоровой – и слегка скептически настроенной по отношению к новообретенным сверхъестественным способностям Мауры. Увидев меня, она подпрыгивает. Могу поклясться, что с тех пор, когда мы виделись в последний раз, она выросла на целый дюйм.

– Кейт!

Сестренка бросается ко мне, и я подхватываю ее, обняв так крепко, что она издает сдавленный писк. Она смеется, и я тоже смеюсь. Маура поднимается и небрежно обнимает меня. Она надушена чем-то сладким и цитрусовым, вроде лимонной вербены.

– Вот и ты! Мы тут тебя уже сто лет ждем.

– Простите, что меня не было, когда вы приехали. Я страшно соскучилась без вас обеих, – говорю я, со вниманием оглядывая Мауру: вдруг она все еще сердится на меня за то, что я уехала без нее?