Текст книги "Разбитое зеркало. Как обрести целостность"

Вспоминая о том, что слова, составляющие термин «психопатология», означают «проявление страданий души», мы осознаём, что наружу просачивается кризис историй, конфликт мифов и противостояние сторон, которые соревнуются за полноправное владение душой. Я не из простого любопытства занялся исследованием этого извержения из недр своего существа, мне предстояло либо угомонить этот бунт, либо умереть. Мария-Луиза фон Франц любила повторять средневековый афоризм: «Страдание – самый быстроногий конь, несущий к совершенству». Я не совсем согласен с утверждением о совершенстве, но уверен, что страдание приковывает к себе наше внимание. Долгое время после переезда в Цюрих я не до конца понимал, что я там делаю, но все же шёл по следу из хлебных крошек через тёмную чащу, и наконец он вывел меня к затейливому узору из смертей и перерождений, внезапных озарений и постоянного противоборства с самим собой и моими незавершёнными делами. Раз всерьёз начавшись, эта работа никогда не прекращается. А если не начнётся, то с жизнью будет покончено, и нам останется только плестись по дороге, постоянно сходя с неё и возвращаясь на то же самое место.

Как только история, которая завела нас в такую даль, изживёт себя, после того как мы устанем от тщетных попыток воскресить в ней былую притягательную силу, мы обнаружим себя в ужасающем «между», в голой пустоши. Здесь нам придётся сложнее всего, потому что без карты мы будем блуждать в пространстве между историями, между богами и между сложившимися представлениями о себе и о мире. Даже когда адаптивные механизмы позволяли создавать вокруг себя всего лишь дешёвую имитацию жизни, они всё равно помогали обрести ясность, определённость и выполнять знакомые команды. Не будь их, мы бы захлебнулись в тревоге или оцепенели бы от депрессии. Мне на ум приходят два примечательных случая, когда я приходил на сеанс к аналитику, садился напротив него, старался подобрать слова, путаясь в своих гордиевых узлах, а потом, так ничего и не сказав, вежливо прощался до следующего сеанса. А однажды, когда я проходил через заключительный этап устных экзаменов перед защитой диплома и меня в течение восьми часов испытывали специалисты разных областей, мой аналитик сказал: «Знаете, вам бы пошло на пользу перестать читать книги». А в другой раз он дал совет: «Садитесь на трамвай, доезжайте до конечной на любом из четырнадцати цюрихских маршрутов, сойдите и прогуляйтесь по лесу. Мать-природа исцелит вас». У большинства, почти у каждого, в жизни бывают периоды полного опустошения. И всё, что остаётся делать – это продолжать двигаться дальше. Как говорил Черчилль, если вдруг окажешься в тёмном лесу, иди и не останавливайся. Юнг был убеждён, что на дне каждой депрессии – а у каждой депрессии есть дно – человек находит задачу, выполнение которой поворачивает его жизнь в новом направлении. Так же я, как и множество других, получил чёткие указания, заглянув в свои самые тёмные душевные омуты.

Накрепко усвоив бессилие детства и до сих пор успешно избегая всевозможных жизненных испытаний, мы не можем поверить, что нашего запаса сил и прочности хватит на смерть и перерождение. (Я называю это «муа-комплексом», от французского «moi», то есть «я».) Чутье мне подсказывало, что я оказался в нужном месте и делал то, что до́лжно, хотя окружающие не могли этого понять. Только оказавшись в одиночестве в этом пространстве, ты встречаешься с душой. Она будто ведёт тебя за руку. Альбер Камю так описал эту встречу: «Посреди зимы я обнаружил у себя внутри вечное лето. И это осчастливило меня. Мне стало ясно, что, как бы сильно ни подавлял меня окружающий мир, некая внутренняя могучая и светлая сила снова вытянет меня наверх».

Когда человек исполняется ощущением присутствия внутри себя чего-то, что по собственной воле целенаправленно вытягивает его наверх, его отношение начинает меняться. И тогда он получает приглашение начать доверительные отношения. Но доверие всегда сопряжено с риском. Помню, как на четвёртом году жизни в Цюрихе после сеанса психоанализа мне снова приснился сон, в котором повторился этот посыл. Если я провёл здесь уже четыре года, значит, я со всей определённостью был предан делу и старательно трудился, но всё же меня никак не покидало назойливое ощущение, возможно, сомнение, которое из укромного уголка нашёптывало: «Всё это глупости». Но я не мог опровергнуть того, что видел. Мы не можем сознательно выбирать сны или ими управлять. Это нечто приходит к нам, как неведомый гость. Внутреннее противостояние с таинственным Другим, дождавшееся своего выхода. И в это мгновение внутри меня что-то изменилось, образно говоря: убеждённость разума превратилась в чувственный опыт сердца. В этот момент я тоже обнаружил внутри себя вечное лето.

Юнг отмечал, что невроз, которым мы называем глубокий внутренний раскол между инстинктами и обусловленной аккультурацией, суть страдание, пока не раскрывшее своего смысла. В мрачные часы я, подобно многим другим, обрёл смысл, который превосходил любые утраты, любые разочарования, любые неоправдавшиеся ожидания.

Ранее Ницше утверждал, что человек может вынести почти всё, если опирается на твёрдую причину «зачем», дающую смысл всему его существованию. Разумеется, этот экзистенциальный компромисс не удовлетворяет желания эго, и, собственно, по этой причине юнгианская психология никогда не пользовалась большой популярностью. Она не приводит на землю обетованную, даже не даёт короткую передышку от страданий. Разве будет пользоваться спросом метод, который не предлагает эго выгодную сделку или хотя бы равноценный обмен? Любая психология, которая просит человека в каком-то фундаментальном смысле умереть, никогда не сможет отвлечь массы от приёма бесполезных, но зато привлекательных усыпительных средств.

Ещё по этому поводу Юнг писал, что любой реальный сдвиг в психической конструкции требует от эго существенно, порой тотально, изменить свою позицию. В текущем состоянии наше эго демонстрирует фундаменталистские тенденции: страшась неоднозначности, оно требует ясности, определённости и контроля. Эти запросы закономерны, потому что лежат в основе плана лечения эго от замешательства, однако они обречены на провал, потому что реальная жизнь лежит за пределами этих жалких уловок. (По этой причине многие люди, воспитывавшиеся в фундаменталистских традициях, так много страдают и так яростно защищают свои убеждения. Их дух уже перешагнул через оскудевшую панацею паллиативных пророчеств, но эго по-прежнему пугается и сопротивляется, забывая о том, что некогда их же проповедники говорили: «Умри, чтобы жить».)

Юнг рассуждал об этом так: «Повсеместно бытует ложное представление о психоанализе как о “лечении” в больнице, куда можно лечь на какое-то время, а потом выписаться после выздоровления… Аналитическую психотерапию можно описать как реорганизацию имеющейся психической модели отношения к окружающему с помощью врача». Однако никто не обещает, что после этой реорганизации в жизни всегда всё будет гладко. Из-за присущей ей сложности и автономности жизнь всегда остаётся вне нашего контроля. Более того, само слово «лечение» в этих фантазиях вводит в заблуждение. Жизнь – это не болезнь, а невроз – это не раковая опухоль, которую нужно вырезать. То, к чему мы приходим сегодня, нужно обязательно пересматривать завтра, потому как психика – это движущийся поток, и любое, казалось бы, удачно принятое решение сегодня оборачивается проблемой завтра. По этой причине Юнг добавил: «Не существует таких изменений, которые сохраняют свою безусловную актуальность на длительное время. За жизнь нужно браться каждый раз заново».

Если мы понимаем, хотя бы на время, что́ мы делаем и зачем, наше эго может сместить баланс в сторону расширения, а не сжатия. Оказавшись на перепутье выбора, мы должны немедленно обратиться к себе со следующим вопросом: «Этот путь, этот выбор способствует моему расширению или сжатию?» Обычно ответ приходит сразу. Но если нет, нужно продолжать спрашивать, и мы его обязательно получим. Здесь мы видим, какую роль эго может сыграть в присутствии угрожающих сил, соперничающих за первенство внутри нас. Приведу простой пример: будучи завзятым интровертом, я всё равно постоянно выступаю перед аудиторией. Я начал преподавать в колледже, когда мне было 25 лет, но до сих пор перед выходом на публику меня прошибают, как я их называю, «неврастенические припадки». У меня всё начинает болеть, резко пропадают силы и появляется убеждённость в том, что мне совершенно нечего сказать, кроме прописных истин. И всё же жизнь зовёт, и как бы мы себя чувствовали, если бы слышали зов и не стали отвечать на него? Разве лучше продолжать бежать от своих страхов и страдать от постепенно просачивающейся в нашу жизнь фальши? У каждого из нас есть призвание, призыв к индивидуации, уготованное богами предназначение, которое нужно исполнить в этом мире за небольшой отведённый нам срок. В этот момент сознание может и должно проявить себя и сместить баланс сил. Поэтому я говорю себе: «Прекрати ныть. Это всего лишь невроз, объединивший усилия с голосами из прошлого. Такова цена за билет в жизнь. А без билета в жизнь не пустят».

Душа всегда понимает и страдает от досады, когда мы опускаем руки или терпим неудачу. Разве можно было себе представить, что однажды нас убедят видеть в психопатологии друга, ибо она суть набатный колокол, тревожный сигнал, который предупреждает о том, что мы идём наперекор велению души. С признательностью улавливая эти проявления смятения духа, мы можем научить эго жить в гармонии с другими, несопоставимыми с ним сущностями. Психопатология, можно сказать, выступает за экологию души. И теперь предостережённое и бдительное эго призывают соответствовать интересам души.

Каждый день зовёт переступить за пределы. Каждый день разворачивается битва между регрессом – желанием провалиться обратно в сон наивности, зависимости, бессознательности – и прогрессом, который призывает принести тайну земного воплощения в неизведанное, но благодатное поле возможности стать человеком.

Страх, скепсис и апатия борются внутри каждого из нас, но, несмотря на них, та же непреодолимая тяга влекла наших предков через бушующие моря к ожидавшим их новым землям, хотя они навсегда оставляли за спиной дом и родных. Мы унаследовали тот же генетический код, что присущ герою из стихотворения Теннисона – Улиссу. Данный код неукротимо вёл этого просоленного, измученного качкой мореплавателя древности вперёд:

 
И смурый дух объят желаньем
лететь за знанием сорвавшейся звездой —
за дальний край изведанного мира.
 

Миссия привела героя домой. Своя миссия, своя Итака ждут каждого из нас, приглашая проявить всё, на что мы способны, чтобы однажды отыскать обратную дорогу домой, к самому себе.

Глава вторая
Дзэнский парадокс: то, кем ты стал, есть твоя главная проблема

Люди – творения бесконечно адаптирующиеся. С самого начала наш способ приспосабливаться к миру состоит из предубеждения перед каждым новым моментом и потенциального саботажа препятствий, ведущих к развитию деятельности в будущем. Тяжело признать, что те приёмы, которыми мы успешно пользовались на протяжении жизни, сегодня ограничивают нас отбирающими силу и сдерживающими посланиями из прошлого. По этой причине снятие тесных оков вызывает нестерпимую тревогу, располагает к повторениям, рационализации и застою. Только когда мы осознаём ту власть, которую имеет над нами прошлое, мы получаем шанс вырваться из-под его гнёта и вырасти над собой, удовлетворяя потребность души.

Роберт Фрост писал: «Прости, Господь, мои насмешки над тобой, и тогда я прощу ту злую шутку, что ты сыграл со мной». Создаётся впечатление, что у Фроста, умудрённого сединами поэта из Вермонта, имеются претензии к вышеозначенной особе, однако он признаёт, что едва ли получит какие-либо объяснения или додумается сам, в чём был смысл этой шутки. Сэмюэл Беккет в пьесе «В ожидании Годо» помещает двух своих персонажей, плохую копию комедийного кинодуэта Лорела и Харди, на бесплодную равнину, а затем на протяжении двух часов заставляет их размышлять над тем, зачем они здесь, что им следует сделать, и кто – если он придёт – поможет им во всём разобраться. Большинство полагало, что Беккет описывал эпоху между двумя Божественными Законоцарствиями, а парочка бродяг ожидает ответов и спасения от Бога, причём Бога любого. Но Беккет на это отвечал: «Если бы я имел в виду Бога, то я так бы и написал – Бог». Во Франции, а Беккет изначально написал пьесу на французском, милым прозвищем Шарло[12]12
  В пьесе напрямую не говорится, кто такой Годо. Но многие исследователи, в том числе и Дж. Холлис, считают, что это Бог. Он так понимает этимологию имени Годо: Сэмюэл Беккет был ирландцем, его родной язык – английский. По-английски Бог – God. В оригинале (то есть на французском) пьеса называется «En attendant Godot». Можно провести параллель с общераспространённым именем Шарль и его уменьшительно-ласкательной формой Шарло, то есть God (Год) – Godot (Годо). При этом именем Шарло французы ласково называют Чарли Чаплина. – Примеч. ред.


[Закрыть] называли Чарли Чаплина – обожаемого Маленького бродягу. Так что если бы этот «бог» и правда объявился, то в нём было бы куда больше от героев Чаплина, чем можно предположить, учитывая общепринятую репутацию Всевышнего.

Британский драматург Гарольд Пинтер написал пьесу, которую я смотрел в одном из небольших нью-йоркских театров в 1965 году, – она называлась «The Dumbwaiter», или «Кухонный лифт». По сюжету двое потрёпанных гангстеров сидят в подвале в ожидании деталей предстоящей операции. Тем временем сверху спускается кухонный лифт для подачи блюд, в котором лежит листок с написанным на нём заказом на очень изысканные блюда. Чтобы не раскрывать свои истинные гнусные намерения, бандитам приходится кое-как сварганить заказ из жалких припасов и отправить лифт обратно. Ситуация повторяется, и ещё раз, с каждым спуском становясь все более абсурдной. Когда наконец все ресурсы исчерпаны, герои вынуждены криком сообщить об этом заказчикам – им больше нечего предложить их возросшим аппетитам. (Обратите внимание на название пьесы «The Dumbwaiter» (в прямом значении «кухонный лифт»), состоящее из слов dumb и waiter. Персонажи невежественны (по-английски dumb), не могут говорить (также по-английски dumb), и единственное, что им остаётся, – это ждать (wait), пока сверху им не дадут внятные инструкции.) Затем приходит сообщение о том, что убить нужно одного из их парочки, а убийцей назначают второго. В этой аллегорической зарисовке, когда двое находятся на нижнем уровне сознания в ожидании ясности, но вместо этого тратят все свои ресурсы без остатка и остаются с пустыми руками на поле боя, легко усматривается потеря мистической связи, которую испытывают многие наши современники, с заботливым и оберегающим божественным порядком, с толкованием происходящего и с трансцендентным Другим. Ещё она напоминает, как в «Ответе Иову» Юнг страстно грозил кулаком Яхве. Во всех приведённых примерах человека оставляют без доступа к пониманию картины мира, без разъяснений относительно цели, и ему приходится приспосабливаться, чтобы выжить. Иногда человеку доступны только адаптации, но не ответы на вопросы, почему, во имя чего, как это вписывается в общую канву повествования и существует ли это общее повествование.

Иронично получается. Мы всё ещё здесь благодаря тому, что наш вид – один из многих появившихся на земле, но пока не исчезнувших под давлением суровых условий – обладает умением приспосабливаться. Адаптация обеспечивает выживание, а неспособность адаптироваться ведёт к истреблению. Возьмём, к примеру, работу писательницы о природе и моей подруги Барбары Хёрд. В последней книге «The Epilogues: Afterwards on the Planet», или «Эпилог: Планета после нас», она оплакивает безвозвратно ускользающее великолепие природы и приводит пример, с которым столкнулась лично. Когда она плавала на Галапагосских островах с огромными величавыми морскими черепахами размером с небольшого бегемота, то узнала, что черепаха-мать по велению инстинкта покидает безопасное пространство ласковых морских волн и выбирается на берег, где попадает в полное распоряжение недремлющих хищников. Она делает кладку, возвращается в воду, а яйца на восемь недель остаются созревать. На момент откладывания зародыши в яйцах не имеют пола. При температуре ниже 26 градусов из них получаются самцы, а если становится жарче, то вылупляются самки. Из-за глобального потепления в последнее время соотношение между самками и самцами составляет 99 % к одному. Барбара подчёркивает, что ни один вид не может выжить при настолько неравном соотношении полов, и совсем скоро эти поразительные создания останутся только в наших воспоминаниях, заняв своё место в печальном списке роковых достижений человечества. В то время как мы выживаем благодаря способности адаптироваться, другие виды исчезают, потому что их судьба связана не с адаптацией, а с преемственностью.

Представители нашего вида – самого хрупкого, самого сложного – нуждаются в родительской защите дольше всех других созданий природы до тех пор, пока не научатся самостоятельно добывать себе пропитание. Жизнь неотделима от тяжких испытаний, и условия, в которых психотравмы появляются, опосредуются или усиливаются, зависят от того, в какой семье нам выпадает расти, в какой обстановке мы вынуждены развиваться. Закон природы жесток и неумолим: не сможешь приспособиться – умрёшь. А к чему мы приспосабливаемся? Сколько так называемых особенностей личности, сколько рефлексивных стратегий запускают бесконечные травмирующие нападки окружающего мира на беззащитного ребёнка? Кому удаётся жить, исходя из своей подлинной сущности? Под действием каких сил складываются наше мировосприятие и механизмы психической защиты? Насколько послушно мы принимаем перемены, заменяя старые адаптации на новые, более актуальные и целесообразные в постоянно меняющихся окружающих условиях? Т.С. Элиот в трагедии «Убийство в соборе» пишет, что в мире дезертиров единственный идущий верным направлением человек кажется сбившимся с пути. Что нам присуще от рождения и кем мы стали из-за адаптаций?

С тех пор как я начал изучать психоанализ в Цюрихе, мне неоднократно приходилось сталкиваться с одним фактом, который было тяжелее всего принять: то, кем я стал, и было моим самым главным препятствием. То, кем я стал, кем стали мы все – это серия ответных реакций. Нагромождение переплетающихся между собой причинно-следственных связей управляет нашими решениями, заставляет их придерживаться и в итоге создаёт наши истории и шаблоны поведения. В качестве наиболее душераздирающего подтверждения этому приведу слова одной женщины из Викторианской эпохи, которая после смерти мужа записала в дневнике, что и его, и её жизнь превратилась в «череду ответных реакций». Когда не стало её мужа Эдварда, архиепископа Кентерберийского, она поняла, что у неё напрочь отсутствует ощущение себя как личности – настолько сильно у неё было развито умение приспосабливаться. Она чувствовала себя как лопнувшая нитка жемчуга, и в конце этой записи она возносит мольбу к Богу, чтобы он ниспослал ей индивидуальность. Конечно, этот пример относится к числу чрезвычайных, но подобные истории из прошлого не редкость, и их повторение можно обнаружить даже среди наших современников. Кем бы мы были без определённых условий, способствующих возникновению определённых адаптаций и паттернов, которые со временем срастаются с нами.

На протяжении многих лет меня просят подсказать, с чего лучше начать самоанализ, и я всегда отвечаю: «Начинайте с шаблонов поведения, особенно с тех, которые смущают сильнее всего, возможно, саморазрушительных или причиняющих вред другим. Мы не творим безумства: мы всегда поступаем логично, если понимаем активизировавшуюся интрапсихическую предпосылку или “идею”». Хотя мы не способны взаимодействовать с бессознательным напрямую, мы можем прорабатывать паттерны в обратном направлении, чтобы по частям собирать полное представление об «идее» или предпосылке, с которой внутри нас всё началось. На другом конце шёлковой нити, которая скользит змеёй через самые плотные слои личностной истории, находится сложный, сформированный аффектами сценарий с привязанным к нему поведением. Под действием катализатора запускается сценарий, и неразрывно связанное с ним поведение выходит на передний план. Со временем эти механизмы превращаются в паттерны поведения, с которыми мы настолько сживаемся, что, даже когда их присутствие становится очевидно, мы прибегаем к рационализации и резюмируем: «Уж такой я человек» или «Я всегда был таким». Редко мы готовы признать, что наблюдаемое и даже одобряемое собственное поведение суть непроизвольно всплывающая история и набор связанных с ней адаптаций.

Нам невдомёк, что только что совершённый поступок – агрессивная реакция, бегство или приспособленчество – уходит своими корнями в далёкое прошлое. Мы недоумеваем: «Почему я так повёл себя вчера? Что на меня нашло?» Редко мы догадываемся, что сегодняшнее поведение зародилось в том месте и времени, когда ещё не было возможности его осмыслить и принять другое решение. Не удивительно, что паттерны прирастают, последствия нагромождаются и мы перестаём узнавать самих себя. Мы и вообразить не можем, что живём в заложниках слепой указки судьбы и знай себе приспосабливаемся к её крутым поворотам. Но самое неприятное – что мы накладываем обусловленное прошлыми впечатлениями поведение на новые ситуации (а каждый момент нашей жизни представляет собой совершенно новую ситуацию) и считаем, что сложившиеся обстоятельства ограничивают нашу реакцию только повторением старого доброго шаблона. До тех пор, пока мы не удовлетворим исходящее изнутри требование к росту и не решимся на новый и трудный опыт, как, например, тот, который мы пытаемся получить здесь, мы едва ли сможем вырваться из оков устоявшегося шаблона. Не удивительно, что мы часто ощущаем, будто «упёрлись в стену», выгорели, потеряли направление, заскучали. Ощущение тупика – это отсутствие направляющей энергии, и когда мы входим в колею этой истории и связанных с ней адаптаций, то теряем управление и позволяем потоку из прошлого нести нас вперёд. Скотт Фицджеральд завершил роман «Великий Гэтсби» строчкой, которая выгравирована на их общем с супругой Зельдой надгробии, установленном на церковном кладбище в Роквилле, в штате Мэриленд: «Так и плывём мы, направляя лодки против течения, а оно уносит нас в прошлое». Какая грустная, но жизненная эпитафия.

У каждого из нас есть хорошо знакомые «трясины». Мы часто сокрушаемся над слабостью своей воли, которая не даёт нам выбраться из того места, где мы завязли. Но мы не понимаем до конца, насколько глубоко в нашей личностной истории зарыты эти адаптивные реакции и что они возникли в качестве самозащиты и как средство спасения от тревоги. Что бы мы делали, оставленные без защиты, без возможности унять тревогу? Мы бы оказались полностью во власти угроз, исходящих из внешнего мира. Однако наша защита в то же время выстраивает вокруг нас тесные рамки – раз приспособившись, мы уже не можем без предубеждения смотреть на новое. То, что сослужило свою службу раньше, теперь накрепко привязывает нас к прошлому и лишает воли. Учитывая, что большинство паттернов поведения возникли из-за ограниченных способностей и скудных ресурсов уязвимой детской личности, можно пронаблюдать, как эти «трясины» утягивают в прошлое, подрывают и саботируют окрепшую, опытную, имеющую доступ к широкому диапазону поведенческих реакций личность взрослую. Также учитывая, что покидание болота автоматически повышает уровень тревожности, мы понимаем, почему стараемся рационализировать, повторяться и сидеть на одном месте. Там, где постоянно возникает тупиковая ситуация, можно отыскать конец невидимой нити, протянувшейся в глубинные области психической истории человека. Когда человек пытается вырваться из трясины, эта нить натягивается. По ней проходит короткий электрический импульс, который активирует тревогу и защищающий от неё древний механизм. Таким образом адаптация, которая некогда защищала ранимые части нашей личности, не даёт выбиться из старой колеи. На Западе ещё остались места, где видны глубокие борозды от колёс тяжёлых старых обозов, на которых переселенцы прокладывали путь в Калифорнию и Орегон. Такие же следы выдавлены и на нашей психике, и они углубляются с каждым повторением защитного сценария. Поэтому перемены, рост, индивидуация даются с огромным трудом. Развитие требует от нас покинуть кажущийся защищённым уголок и выйти на открытую местность. Поэтому ничего удивительного, что мы предпочитаем оставаться в трясине.

Отчасти проблема изменений коренится в готовности заново проигрывать прошлое вкупе с архаичной экзистенциальной тревогой. Но мы забываем о том, что в нашу жизнь пришла другая личность, обладающая благоразумием, здравым смыслом, жизненным опытом, многочисленными вариантами поведения и, самое главное, психической устойчивостью, которая была недоступна ребёнку. Эта новая личность и есть мы сами. Неизбежное взросление и острая необходимость поднимают нас над миазмами прошлого и возносят в настоящее, где мы обладаем большей силой и властью. Однако внутри каждого из нас сохраняются заболоченные места уязвимости. Прежде всего архаичная специфика защитных комплексов в подавляющем большинстве случаев заставляет «катастрофизировать» и представлять себе наихудшие исходы из возможных. Например, перспектива необходимости «высказаться» в детстве во многих вселяла ужас, и теперь она катастрофически искажается до «партнёр меня бросит, и мы никогда не будем больше вместе» или чего-то подобного. Пример ещё одной установки: «Если я буду откровенным, то пострадаю от бушующего гнева другого человека и не смогу вынести этого». В большинстве случаев худшее не случается. А если страшное всё же произойдёт, то врождённая или приобретённая психическая устойчивость взрослой личности поможет нам перебраться на другой берег этой ситуации. Только смена детской точки зрения, только отказ от восприятия обычных ударов судьбы через призму гиблого болота травмы развития поможет освободиться, вырваться из этой топи. Как однажды на лекции высказался Фрейд, наша задача перейти от невротического страдания к дежурному страданию, которое предполагает обычная жизнь. Как говорил Льюис Кэрролл: «Нам, как детям, сильнее хочется играть, когда приходит время спать». Когда мы находим в себе силы сделать этот переход, мы взрослеем, превращаемся в «больших», которые в состоянии справляться с дежурными страданиями жизни.

В качестве иллюстрации к обширному набору защитных механизмов, которые мы приобретаем в период взросления, давайте рассмотрим следующую схему: