Текст книги "Разбитое зеркало. Как обрести целостность"

Глава третья
Необходимые вымыслы: психотерапия как критика «историй»

Человек – особое существо, которому необходимо прояснить ситуацию любой ценой. Поэтому мы превращаем свой опыт в «истории», и эти истории – вре́менные, локализованные, часто сформированные в раннем детстве – становятся определяющими нарративами. При всём этом разбор прошлых событий позволяет нам выйти на «метаистории», которым мы служим на протяжении многих лет. Терапию можно рассматривать как процесс распознавания и критического анализа наших оперативных или «мета-историй». До тех пор пока мы не выведем на чистую воду свои «нарративные интерпретации», мы остаёмся их пленниками. С помощью серии вопросов мы сможем исследовать те истории, у которых находимся в услужении, и переключиться на новые, чтобы помочь внутри себя раскрыться тому, что хочет выйти на свет.

Мы рассказываем себе истории, чтобы жить.

Джоан Дидион

Мы поговорили об умении приспосабливаться, которое помогало нам выживать и отыскивать своё место в жизни вопреки беспомощности. Ещё мы обсудили напряжённую атмосферу, которая царит внутри большинства людей бо́льшую часть времени из-за конфликта между обоснованным желанием находиться в безопасности, сытости и попытками избежать напряжения, пусть даже вездесущие жизненные испытания постоянно призывают нас к ответу. Между молотом и наковальней этих двух энергетических систем – потребностью в выживании и неоднозначной реакцией на жизненные трудности – неустанно выковывается нечто особенное и уникальное. Все животные рефлекторно реагируют на стресс, голод, опасность и желание, но одно непохожее ни на кого животное, возникшее из амальгамы бушующего моря и зыбучих песков, – впрочем, по большей части состоящее из воды, пышно убранной в скоропортящуюся оболочку из гумуса, – привносит новую грань в этот устоявшийся порядок вещей. Это животное умеет рассказывать и придумывать истории. Другие звери живут, повинуясь исключительно инстинктам, пульсирующим внутри, но мы, будучи необычными созданиями, научились отражать происходящее в повествовании. Иногда наши повествования затрагивают важнейшие вопросы поиска своих истоков, в другие минуты они помогают справиться с непосильной ношей страдания, порой они примиряют нас с окружающей действительностью, а бывает и так, что те же самые истории отбирают у нас свободу и запирают внутри надуманных образов. В одной древнееврейской легенде сказано, что Бог создал людей, чтобы ему было с кем обмениваться историями. Сразу же найдутся те, кто скажет, что боги – это тоже истории, хотя этот вымысел куда приятнее, чем мысль о том, что наша жизнь проходит в пустой, холодной ячейке огромного дома.

Хотя у наших историй есть неотъемлемая эстетическая составляющая, первая и основная задача, которую они решают, – это дать нам информацию, необходимую для выживания. Когда ребёнок впервые дотрагивается до горячего утюга, этот момент запечатлевается в истории, которая в дальнейшем его сопровождает и защищает. Но что, если эта история начнёт распространяться и на другие, схожие по форме блестящие объекты, имеющие шнур? В этом случае защитная история сразу же превращается в ограничивающий фактор. Человеку свойственно распространять свои измышления, передавать их как можно большему кругу слушателей, чтобы извлечь из своих историй ещё больше пользы. Вскоре на основе этих историй возникают суждения, которые диктуют поведение, и иерархии ценностей. То, что некогда служило для понимания и осмысления только что пережитого опыта, со временем превращается в фобии, идеологии, причины, сценарии и даже личные священные писания. Давайте рассмотрим пример. Когда моя дочь Тэрин только училась ходить, нас пригласил к себе на пикник ректор университета. Там её очаровала огромная мохнатая английская овчарка, и пёс тоже был рад с ней поиграть. Когда он толкнул её, она не смогла устоять на нетвёрдых ножках и полетела вниз с небольшого пригорка. А пёс радостно кинулся следом, наступая на неё, пока та катилась вниз. Достигнув подножья холма, она составила совершенно другую историю, в которой её проглотил страшный белый монстр. Примерно в то же время её ужалило какое-то насекомое, которое мы обобщённо назвали «пчелой». Через какое-то время эти две истории в её детском воображении слились в одну. Она стала называть всех животных «пчёлами», все они представляли собой угрозу и вызывали страх. Даже соседская собака доводила её до лёгкой панической атаки. Феномен – это её столкновение с силами природы, а эпифеномен – это история, которая помогла ребёнку придать смысл пережитой травме. В конце концов мы купили маленькую белую собачку размером не больше ботинка, которая, несомненно, относилась к категории «игрушки», а не «монстры», и пока собака росла, рядом с первой возникла новая история. Обе истории остались внутри, ибо ничего из случившегося с нами никогда полностью не изглаживается из памяти. Теоретически любая из них может всплыть на поверхность в любой момент. Невзирая на то что естественный процесс взросления превратил Тэрин в личность с телом взрослого и обширными внутренними ресурсами, эти две истории продолжали соревноваться за первенство. В итоге моя дорогая дочь живёт на севере Далласа и у неё аж три собаки. Очевидно, какая из двух историй помогла поместить примитивный феномен в контекст и стала доминирующей. Но появление более обширной истории не всегда помогает выйти из ситуации. Зачастую древние, архаичные истории продолжают диктовать своё восприятие мира и со временем облекаются в твёрдую форму. Они никуда не уходят и остаются с нами навсегда. Мы суть скопление историй, интерпретаций, эпифеноменальных толкований только что полученного опыта, которые помогают нам через повествование придать смысл происходящему.

Мой покойный сын Тимоти однажды прислал мне по электронной почте стихотворение «Встреча с собой», в котором ему пришла в голову «идея» историй. В последних двух строфах видно, что он находит утешение в историях и понимает их ценность. Хотя вымыслы и не стоит воспринимать буквально, они всё равно привносят в нашу жизнь свет посреди тёмных пучин окружающих тайн.

 
Наши представления о совершенстве —
нечаянно услышанные проклятья, нечаянно
        упущенная из виду доброта,
или наши журналы и соседи —
настолько же абсурдны, как и идея о том,
что у нас есть вдосталь всего,
что осчастливит Бога
или что Богу желанно.
 
 
Разве у Бога столько же желаний,
сколько их у нас?
История знает и психопата, и
монаха, который поджёг себя во имя мира;
и разве есть такой Бог, которому нужно
что-то, кроме
нежного поцелуя,
который, я думаю,
изведал даже самый неисправимый грешник?
хоть раз?
 

Можно сделать вывод, что Тим не находился во власти своих историй, а сознательно играл ими, делая это одновременно и с юмором, и с убийственной серьёзностью. Ему была ясна вымышленная природа всех наших высказываний. Когда мы произносим слово «вымысел» или «фиктивный», мы не имеем в виду «фальшивый». Как раз наоборот. Слово «фикция» произошло от латинского глагола facere – «делать», от которого образовались слова fabric (фабрика) и factory (завод) – места, где производятся вещи. Вымыслы – это инструменты, необходимые для поддержания отношений со всем, что иначе осталось бы неизъяснимо. Эти инструменты приносят огромную пользу, помогая постигать непостижимое, но горе тому, кто забыл о вымышленной природе историй. Людям свойственно влюбляться в собственные творения, тяготиться в плену у собственных метафор. История изобилует примерами, когда люди одичало рвались проливать кровь, дабы утвердить превосходство «своей» истории над историей соседа. Думаю, ни одно войско не отправлялось на войну под громогласное: «Наша метафора лучше вашей, наша выдумка полезнее вашей».

Утрата воспоминаний о вымышленной природе историй буквально заточает людей в тюрьму. Помню, как в 1973 году в Арканзасе я выступал от имени Национального фонда гуманитарных наук и рассказывал, как исследования учёных помогают современному человеку понять, что именно имел в виду неизвестный автор Евангелия от Иоанна во вступительных строчках: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Тут одна взволнованная слушательница объяснила всей аудитории, а заодно и глупому докладчику, что её брат, вообще-то, посещал воскресную школу и всегда говорил, что в послании Господа, как оно было некогда записано, никоим образом нельзя менять ни единого слова. Тогда я поинтересовался, понимает ли её брат арамейский, на котором говорил Иисус, или греческий, на котором был записан священный текст. Она парировала тем, что оба вышеупомянутых лица, Иисус и Бог, говорили по-английски, в чём может лично убедиться любой дурак, раскрыв книгу. Ну а этому дураку пришлось продолжать свой доклад, как только вернулся дар речи.

Принимая во внимание потребность выживать и приспосабливаться, мы облекаем в «истории» свою среду и происходящее вокруг. Создание историй – это уловка, на которую мы пускаемся из любопытства и страха, чтобы настолько уразуметь неизъяснимое, насколько это возможно. В XIX веке Иммануил Кант сказал, что человек никогда не постигает Ding an sich (вещь в себе), но воспринимает лишь свои субъективные представления о ней. Учитывая, что каждый из нас стоит на своей субъективной почве, имеет за плечами свой опыт, вписанный в навязанные аналогичные шаблоны, «истории» об одном и том же событии получатся не похожими друг на друга. (Так, например, свидетели несчастного случая дают разные показания.) Каждому из нас доводилось возвращаться в места, где происходили действия прошлых лет, например, в школу, которая раньше была огромной и гулкой, а теперь парты и даже учителя кажутся крохотными. Но в прошлом, как нам часто напоминают истории, они были совсем не маленькими. В XIX веке из-за постепенного разъедания несущей конструкции незыблемого «объекта», то есть некогда бытовавшего восприятия Другого как неизменяемого, твёрдого и познаваемого, мы оставили реализм в пользу импрессионизма, затем экспрессионизма, дадаизма и абстрактного искусства. Нам пришлось «изобрести» феноменологию и глубинную психологию, чтобы изучить если не сам ускользающий объект, то хотя бы свои субъективные инструменты для наслаивания на него историй.

Французский поэт Гийом Аполлинер в одном из своих стихотворений назвал память cors de chasse, то есть охотничьим рогом, чей затихающий позыв уносится вместе с ветром. Мы храним в себе множество ложных, искажённых воспоминаний. Мы готовы поклясться, что всё произошло именно так, а минутой позже обнаруживается крайне правдоподобное свидетельство, которое заставляет полностью пересмотреть ход событий. Учитывая, что мы постоянно ведём «повествование» о своей жизни, мы с лёгкостью можем стать заложниками не того, что действительно произошло, а своей субъективной интерпретации, своей истории об увиденном. В лучшем случае истории получаются субъективными, вре́менными и локализованными, а самые основополагающие и настойчивые из них – те, что мы придумали в детстве. Начиная с младенчества, мы неустанно интерпретируем свой опыт. Выживание и благополучие ребёнка зависят от таких вопросов, как: «А Другой стабильный, надёжный и достоин доверия или всё наоборот?» Разумеется, выборка ребёнка ограничена небольшим кругом лиц, но придумывание историй, так называемых интерпретированных нарративов, – это единственный доступный ему инструмент, и он обязательно начнёт им орудовать во взрослых отношениях. Можно сказать, что этот вопрос, как и многие другие, в составе главных элементов уже содержит каскад предварительных допущений. Вот ещё несколько примеров таких вопросов: «Я имею право просить то, что мне нужно, или от этого станет только хуже?», «Мне позволено выражать собственную реальность или она должна меняться под действием очередных Sitz im Leben (обстоятельств), чтобы становиться безопасной и приемлемой, или нет?», «А что можно сказать обо мне? Я приемлем таким, каков я есть? Или я должен исхитриться втиснуть себя в какую-то форму, которая будет приемлема и, возможно, любима?» Вре́менные, приблизительные и зачастую инфантильные отражения мира, а также истории, которые возникают на их почве, складываются в полноценную операционную систему, которая управляет жизнью человека. Я называю её «метаисторией», или повествованием об историях. И неважно, насколько сознательной или зрелой стала личность, она всегда будет в поиске современных решений, реакций, ожиданий, чтобы пропустить их через перегонный куб своих исторически сложившихся повествований. Игнорировать это преобладающее влияние, эту предвзятость настоящего момента – значит оставаться пленником истории. Не важно, сколько этажей в небоскрёбе, лифт всё равно сперва проезжает через нижние. Насколько мы свободны в тот или иной момент времени и в какой степени мы познаём окружающий мир через искажённую призму своих надуманных представлений, вопрос парадоксальный, одновременно озадачивающий и дающий возможность ясно видеть. Значит, можно определить интенсивную психотерапию как непрерывную критику нарративных структур[14]14
  Старый афоризм гласит: «Сплетни – это живая история. А история – это окаменевшие сплетни».


[Закрыть].

На протяжении многих лет самая полезная, самая прагматичная с практической точки зрения концепция Юнга касается комплекса. Хотя он и не сам предложил этот термин, он использовал его, чтобы объяснить, как любой стимулирующий момент извне может стать катализатором фрагментации нашего прошлого опыта. Все наши системы восприятия фиксируют энергетический запас, травматизацию, значимость каждого момента, и у этого кластера энергии есть не только обязательная к представлению программа, но и возможность проявить себя через наше физическое тело. Он де-факто снабжает нас призмой, через которую мы смотрим на новый, уникальный момент своей биографии. Это выдающееся открытие, с научной чёткостью выверенное описание того, что прошлые поколения людей выразили в народной мудрости. «Напиши письмо, но повремени с отправкой несколько дней и проверь, не пропадёт ли у тебя желание высказать всё то, что там написано». Или: «Посчитай до двадцати, прежде чем ответить». Человечество давно признало существование спектральной энергии, которая проходит сквозь нас, овладевает нами на короткий момент, а затем снова откатывается назад в бессознательное. Даже «современный» Гамлет мог бы осознать присутствие независимой силы внутри себя, когда сетовал: «Так блекнет в нас румянец сильной воли, когда начнём мы размышлять, и робкий путь склоняет прочь от цели»[15]15
  Перевод А. Кронеберга. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Какое блестящее описание души, стеснённой оковами комплекса. Блекнет румянец воли от размышлений… Интересно, можем ли мы заметить, как это происходит? Или понять, как старый, порядком истрёпанный шаблон снова заменил собой доступный в настоящем моменте спектр возможных реакций взрослой личности? Как отмечал Кант, сквозь очки с синими стёклами видится только синий мир, в котором доступны только синие варианты выбора.

Мысль древних греков тоже интуитивно постигла внутреннее присутствие «историй», сценариев и искажающих призм. То, что мы называем трагическим ви́дением, драматизировало работу этих невидимых сил по построению нашей жизни и её результатов. Судьба (мойра) ограничивает и направляет нас. Предназначение (proeiroismus) тянет в беспредельное будущее. Но мы смотрим на него через гама́ртию, что я перевёл бы как «трагический изъян». Как часто нам удаётся в любой произвольно взятый момент поднять взор и взглянуть на происходящее сейчас не через призму семьи, религии или культуры? Древние вполне резонно задавались вопросом, может ли человек в принципе быть свободен, учитывая недремлющие силовые поля внутри нас. Неизменно главный герой трагедии попадает в беду в тот момент, когда он выбирает тот или иной путь в полной уверенности, что его выбор является проявлением сознательной, свободной воли. Из этого допущения разматывается целый клубок событий. А посему единственно верная позиция – это смирение, принятие ограниченности своих знаний и понимание того, что за каждым проявлением неразумного высокомерия наблюдают боги. В Библии именно эта мысль вложена в предостережение «бойся Господа». «Бояться» – не значит трепетать от страха перед хулиганом из космоса, а помнить о том, как силён соблазн думать, что мы знаем достаточно, когда на самом деле мы никогда не сможем вдоволь накопить знаний, даже чтобы вынужденно принять решение.

Думаю, что вероятнее всего «бояться» следует «определённости», раздутого самомнения.

На основании этого сложного интрапсихического механизма мы строим свою жизнь. Я чувствую себя обязанным повторить предостережение Юнга: всё, что мы отрицаем внутренне, имеет тенденцию налетать на нас коршуном из внешнего мира, которого мы принимаем за волю судьбы. Если бы мы могли визуально представить свою прожитую жизнь, то увидели бы вихри сконцентрированной энергии, разноцветные стремительные потоки, пронизывающие каждый момент, которые, удаляясь, блекнут, а затем появляются вновь. Даже обладая воображением художника, тяжело нарисовать перед мысленным взором эти потоки психической энергии, тем не менее глубинная психология взяла на себя труд разобраться в них. Сумятица эпизодов из прошлого, повторяющиеся компульсии, как называл их Фрейд, заболоченные места, внезапно открывшиеся сочащиеся раны и окружающие люди – всё это путевые знаки, ведущие к «историям», которым мы служим на протяжении многих лет. Как мы можем понять, что такое бессознательное, если оно визуально неразличимо? Едва оно проявляется в образе – будь то состояние физического тела, сюжет сна, поведенческий паттерн, – у нас появляется шанс постичь этот невидимый мир. До тех пор пока мы не вытащим на свет свои истории, мы обречены повторять их.

Как правило, мы и все остальные люди на протяжении жизни, день за днём сознательно рассказываем себе определённые истории. Но параллельно им всегда развиваются другие. Помню, какой шок я испытал, когда открыл старый альбом с фотографиями, который нашёл в вещах у своей покойной матери. Под одним из фото – на нём стояли она и шестилетний я – была подпись. То время оставило у меня тяжёлые воспоминания, потому что нам всем постоянно приходилось угадывать её настроения и либо не попадаться под руку, либо задабривать её. Однако под снимком стояли слова: «Джимми всегда старался рассмешить маму». Конечно, я был рад узнать, что она видела ситуацию в таком свете и, не сомневаюсь, сделала эту подпись совершенно искренне, но я сразу же подумал, не подводит ли этот случай к какому-то выводу относительно опыта ребёнка, который с самого начала попал в «историю» и которому ничего другого не оставалось, кроме как разряжать обстановку шутками. Хотя мне не хочется придавать слишком большое значение данной конкретной фотографии, всё же этот пример, подкреплённый множеством подобных, заставляет задуматься, могло ли семя роли «раненого целителя», заронившееся очень рано, уже предопределять поступки. И если это верно – если, – то насколько действительно я был волен сам выбирать свою профессиональную стезю?

Поэтесса Наоми Реплански в своём стихотворении «Наследие» пишет:

 
«Пять долларов, четыре доллара, три доллара, два,
Последний потратили, снова та же беда?»
Об этой проблеме упорно молчали,
Но мама всегда пребывала в печали.
И очень мрачно хмурил брови отец,
Потому до детей всё дошло наконец.
Заботы опустились, как сажа, как снег,
В сонном Бронксе, где не бывали уже много лет.
Тряхнув головой, я прочь их прогна́ла.
Жевала свой хлеб, в мячик играла,
Со свистом в ушах с горки катилась.
Но всё же слышала, как не противилась.
И даже сейчас застаёт врасплох
Из прошлого мамин горестный вздох,
И сама я теперь на отца похожу —
С нахмуренным видом часто сижу[16]16
  https://poets.org/poem/inheritance-1


[Закрыть].
 

У многих в детстве в семье были проблемы с деньгами, или со здоровьем, или со злоупотреблением веществами, и какая бы ни царила атмосфера, она погружала нас в контекст «истории» воспринимаемого опыта. Подобно тому как разлетающиеся осколки шрапнели ранят до крови, так же и эти невидимые частицы энергии впиваются в нас и заставляют кровоточить внутри. Спустя много лет, когда жизнь давно наладилась, какая-то часть духа всё продолжает настороженно ждать удара и готовиться к худшему. Природный энтузиазм, способность получать удовольствие от жизни, действовать спонтанно – всё это пресекает и даже начисто устраняет история, через которую, как через мелкое сито, ежеминутно проходит настоящий момент. Напомню слова Юнга, который всегда говорил, что мы не в силах разобраться с «метаисториями», но мы в состоянии вырасти над ними. Над ними особенно сложно возвыситься, если мы не осознаём, как они окрашивают своими красками окружающий мир и заставляют воспринимать его таким. До тех пор, пока мы не выведем на чистую воду эти «нарративные интерпретации», мы остаёмся у них в плену. И покуда нашу жизнь, как сказал Шекспир, «пачкает клеймо порабощенья, как руку маляра, малюющего дом!»[17]17
  Перевод Н.В. Гербеля. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Наряду с историями, которые мы рассказываем себе, существуют и повествования, «объясняющие» нас, о которых мы даже не подозреваем. Эти истории черпают силу из полного отождествления личности с произошедшими с ней событиями. Исходя из этих посылов, мы оправдываем ложные чрезмерные обобщения и за счёт повторов и подкреплений встраиваем их в структуру своей психики. Во многих семьях дети, подобно просыпавшимся горошинам, скачут каждый в уготованное им будущее. Одной суждено оставаться ребёнком-невидимкой даже в 50 лет, другому – быть козлом отпущения, который совершает возмутительные поступки, только подтверждающие его статус. Точно так же культурная атмосфера, такая как гендерные роли и ограничения, расовые, этнические и экономические категории, – всё это отполировывает грани той призмы, через которую личность смотрит на спектр возможностей, доступных взрослому человеку. Первый ребёнок будет вынужден заново проиграть этот сценарий в своей жизни, второй будет стремиться делать «всё что угодно, кроме этого», в действительности находясь в плену у «этого». Третий будет пытаться отделаться от сценария либо изменить его с помощью отвлекающих факторов и наркоза или осозна́ет его власть над собой через работу с психотерапевтом.

Ещё Фрейд в подробностях описал, какими приёмами мы пользуемся, чтобы осознанно или неосознанно справиться с этими историями: вытеснение, проецирование на других, расщепление, то есть восприятие реальности через крайности, и другие. Наши истории воскрешаются снова и снова, проигрываясь по кругу день за днём. Оглядываясь назад, на свою жизнь, мы начинаем подозревать, что внутри нас происходит какая-то скрытая работа. Затем нам наконец становится ясно, как движение этих невидимых сгустков энергии проявляется через реально принятые решения, последствия и поведенческие паттерны.

Внутренние кризисы идентичности, роль, истощение ресурсов, всплывшая старая история, вмешательства других людей… что угодно может навести на следующие вопросы: кто я такой без своей истории? Что моя история заставляет меня делать и за что не позволяет браться? Когда я принимаю жизненно важное решение, стоя на очередном перепутье, во благо чего внутри меня оно на самом деле работает? А изредка мы даже задумываемся над тем, что́ именно хочет проявиться через меня во внешнем мире. Последний вопрос заставляет вырваться из цепких лап историй своего прошлого и послужить высокой цели индивидуации. Это момент, когда судьба покоряется предназначению. Чтобы подвести себя к этому моменту духовного перерождения, трансформации сознания, нужна помощь терапии или другого жизненного опыта, который направляет к просветлению. В этом новом состоянии мы, разумеется, не сможем избавиться от будущих конфликтов и противостояний, но отныне противостояния будут служить расширению, а не сжатию. Юнг говорил об этом так: «Индивидуация… означает полное осознание конфликта. Вы никогда не сможете избежать конфликта, пока живы, в противном случае будете мертвы ещё до наступления своей кончины. Конфликт нельзя устранить. Если показалось, что это удалось, то это лишь иллюзия. Конфликта не может не быть, если человек вообще живёт. Вопрос в том, какой способ вы выберете, чтобы с ним справиться, – спасуете перед ним, потонете в нём или отождествите себя с одной из сторон конфликта. Индивидуация означает, что вы просто находите свое место посреди всеобщей суматохи. Вы остаётесь в пространстве конфликта, но вместе с тем возвышаетесь над ним»[18]18
  Jung C.G., Dream Symbols of the Individual on Process, p. 35. Семинар на острове Бэйли, штат Мэн, 1936.


[Закрыть].

Давайте рассмотрим несколько примеров, первый из которых я взял из жизни моего недавно почившего друга, поэта Стивена Данна. В университете наши кабинеты располагались рядом, и в ту пору мы часто обсуждали влияние семьи на его жизнь. В детстве он ощущал присутствие метаистории, разворачивавшейся под внешним покровом обычной жизни. Она выражалась в напряжении между отцом и матерью, которым было пропитано всё, однако никаких объяснений этому он не находил. В стихотворении «Несмотря ни на что» он вспоминает, как много раз ему приходилось вытаскивать отца из пабов, как за семейным столом царила леденящая тишина. Однажды отец взял его посмотреть на прибой, когда на полуостров Рокуэй надвигался ураган. Стивен был в восторге от сближения с отцом, от неистовства грозной красоты природы, но когда они вернулись домой, мать уже в напряжённом ожидании стояла в дверях. Его снова окутала старая знакомая атмосфера, которая на этот раз окрасилась ноткой «ты подверг ребёнка опасности». Стивен завершает своё путешествие по детским воспоминаниям и свою встречу с мрачной, смутной историей, которая незримо присутствовала с ними на семейных ужинах, тяжёлыми словами: «Должно быть, я думал, что катастрофа – это то, что происходит всегда»[19]19
  Dunn S., “Regardless,” Landscape at the End of the Century, p. 34.


[Закрыть]. Только вдумайтесь в это предложение – ребёнок пользуется теми инструментами, которые ему доступны, чтобы примириться с действительностью: «катастрофа – это то, что происходит всегда». Значит, катастрофа – это норма, не что-то неправильное, не что-то поддающееся объяснению, а просто естественный порядок вещей. И тогда возникает вопрос: «А как эта интерпретация событий проявляется в нашей жизни в будущем?» Она заставляет быть чувствительным, конфликтным, избегающим – каким? В другом стихотворении он высказывает предположение, что в конфликт научился вступать, будучи закованным в доспех молчания.

Только много лет спустя Стивен узнал, в чем заключалась метаистория, которая сгущала над его головой – и в его душе – тяжёлые тучи. Отец матери, его дедушка, жил с ними. Однажды женщина, которую он любил, заболела раком, и он попросил у отца Стива в долг, чтобы оплатить её расходы на медицинское обслуживание. Дед так и не вернул деньги. Когда мать Стивена поинтересовалась у мужа, куда девались все их сбережения, он сказал, что проиграл их на ставках. Стивен не только вобрал в себя метаисторию, которая сочилась сквозь стены, но и приучился думать об отце как об изгое, который каждую ночь засыпал в гостиной с томиком Юджина О’Нила или Шекспира в руках. Раскрытая правда помогла ему понять причину напряжённости, царившей в их доме, но самое главное – он смог реабилитировать образ отца и превратить его из бездельника и пьяницы в человека, который был верен своим принципам. Он сносил тяготы всеобщего непонимания и неодобрения безропотно и героически. Редко выпадает шанс посмотреть на произошедшее с точки зрения взрослых, и нам в большинстве случаев остаётся только придумывать повествования на основе скудной информации и ограниченного детского восприятия. Так и входим мы в жизнь, выбиваясь из сил, служа известным – или не очень – историям.

Много лет спустя Стивен с женой жили в Испании, и однажды ночью что-то жутко забарабанило по жестяной кровле, подняв их с постели. Дождя не было, над крышей не росли деревья, которые могли бы создавать этот грохот. Они сразу же почувствовали присутствие сверхъестественного, и, вопреки доводам рассудка, оба подумали, что некая призрачная сущность пытается пробраться внутрь. Наутро пришла телеграмма из Нью-Йорка, известившая о смерти отца, которого не стало как раз в тот час. Позже он написал стихотворение о той ночи под названием My Ghost или «Мой Призрак»:

 
Отец мой, некогда весёлый человек, скрыл истину
однажды, которая могла б его спасти от участи
         несчастной.
Теперь он, неприкаянный, скитается в ночи, и бремя
доверенной мне тайны я ощущаю в каждом слове.
То возвращается,
то исчезает вновь – не в силах он найти себе
        пристанище ни в том, ни в этом мире[20]20
  Dunn S., “My Ghost,” Everything Else in the World, p. 23.


[Закрыть].
 

Стивен пришёл к выводу, опять же вопреки здравому смыслу, что его отец, лишённый крова, ищет тепла, ищет места, где его наконец-то примут.

Если мнение Стивена об отце было искажено всепроникающей историей, притом лживой, то его взгляд на мать лёг в основу метаистории, которая распространилась и на других женщин. Она брала начало в заботе и открытости, с которой его воспитывала мать. Он рассказывает об одном случае, который произошёл с ним на тернистом пути подросткового возраста, где в изобилии встречались непростые испытания:

 
когда мне было двенадцать,
в 1951 году, когда мир ещё
не обнажил все свои прелести,
 
 
я спросил маму (весь трепеща),
могу ли я взглянуть на её грудь,
она отвела меня к себе в комнату
 
 
без тени смущения и кокетства,
и я таращился на них,
не смея просить о большем[21]21
  Dunn S., “The Routine Things Around the House,” Not Dancing, p. 39.


[Закрыть].
 

В стихотворении Стивен рассуждает о том, как этот момент повлиял на его дальнейшую жизнь. Открытость и доверие матери, как он подозревает, позволили ему создать историю о доверии и спокойствии в отношениях с женщинами на всю оставшуюся жизнь. А вот если бы я, например, озвучил подобную просьбу, то, уверяю, в тот же день моя голова красовалась бы на пике за воротами.

Отец моей матери был шведским шахтёром, который приехал в Америку в поисках лучшей жизни. Но немногим позже шахта, в которой он работал, обвалилась и похоронила его под обломками. Мама тогда была совсем маленькой и не успела хорошенько запомнить его. (То была одна из угольных шахт, за закрытие которых по причине небезопасных условий труда в Иллинойсе и Пенсильвании боролась знаменитая Матушка Джонс[22]22
  Мэри Харрис Джонс – общественный деятель и активистка, которая выступала против использования детского труда и поддерживала бастующих шахтёров. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Тогда за погибших ничего не давали – ни золотых часов, ни страховых выплат, ни пособия.) Её мать была чудесной женщиной, но умела только шить, чем и стала зарабатывать на жизнь. В начальной школе моя мама носила платья из мешков из-под муки, которые в то время делали с узорами. На всех её учебниках и школьных документах стояла печать «I». Многим позже она узнала, что буква «I» означала «Indigent» (малоимущий). Она росла в нищете и, разумеется, через это обстоятельство вобрала в себя по уже знакомой нам схеме экзистенциальной защитной системы подавляющее чувство собственной неполноценности и изначальной никчёмности. Возможно, вы подумаете, что те два случая, о которых я намереваюсь рассказать, просто нелепая выдумка, но всё это было на самом деле. Поразмыслив над ними, вы поймёте, что они не лишены своей «логики», обусловленной неодолимой силой предпосылки её основной истории, которая властвовала над ней в детстве и продолжала управлять её жизнью. Когда у мамы уже был я, она узнала, что соседского мальчика, который занимался теннисом, родители отдают на музыку. Тогда она сказала, что я не должен больше дружить с этим мальчиком. Она не хотела меня чем-то обделить – она пыталась меня защитить. По её мнению, каждый, кто имел доступ к таким признакам роскоши среднего класса, как музыка и теннис, наверняка вращался в кругах более обеспеченных, чем наш. Не пуская меня туда, она старалась оградить меня от унижения, которое постоянно испытывала сама. Эта история, интернализация, то есть процесс превращения убеждений, ценностей, оценок других людей и норм поведения в качества собственной личности, её тяжёлых бытовых условий, доминировала в нашей семье.