Текст книги "Разбитое зеркало. Как обрести целостность"

Во время нашего последнего разговора, когда мы оба знали, что рак отмерил ей считаные дни, я решил порадовать её, сообщив, что мою книгу «В поисках божественной обители» перевели на шведский, родной язык её отца, и даже удостоили премии Министерства культуры Швеции. В ответ на эту новость она пришла в ужас. Она боялась, что, даже написав что-то, я лишил себя защиты, оказался «брошенным» один на один с внешним миром, безжалостными критиками и, разумеется, людьми более влиятельными. Естественно, она была права, но она и представить себе не могла, что к этому моменту её сын сумел обзавестись надёжной защитой, научился справляться с неудачами и даже приучил себя к мысли, что порой нам необходимо делать то, что до́лжно, даже если страшно. В последнее наше свидание в ней ожили старые страхи и то забытое ощущение, которое лишало её права жить свободно. Воспоминания об этой минуте до сих пор наполняют меня скорбью.

Эти наблюдения естественным образом подводят к некоторым выводам, которые накладывают на нас определённые требования. Когда мы начинаем разбираться со своей историей, в особенности с той, которая оказывает влияние на принятие важных решений, с какого конца за неё следует браться? Как я говорил, даже взгляд на старую фотографию из маминого альбома заставлял меня, уже взрослого человека, размышлять о том, какие указания в детстве мне «спустили сверху», а до каких я додумался сам. И как они направляли и ограничивали меня в дальнейшем. Иногда пропустить истории через сито помогают сны. Я обнаружил, что многим старикам, мне в том числе, снятся люди и места, которые мы давным-давно оставили позади, а это может означать, что психика продолжает перерабатывать этот материал. Возможно, они помогают нам вывести на передний план скрытых персонажей и сценарии, по которым они разыгрывают свои призрачные действа на подмостках нашей души. Наяву же нам необходимо изучать свои паттерны поведения, привычку инстинктивно избегать конфликтов, казаться хорошими или впадать в безудержный гнев от малейшей провокации. Так в руках у нас окажется ключ, приглашение провести вскрытие своих истоков, первобытных историй и операционных систем.

Мы должны, даже обязаны, проводить процесс вскрытия по большей части самостоятельно. Необходимо задавать себе эти вопросы, чтобы высечь искру, от которой займётся пламя работы с бессознательным.

Я знаю свою биографию, своё резюме, хронику своей жизни, но какие скрытые истории они могут в себе воплощать, какие метаистории обрисовывают контур вокруг моей биографии?

Какая предпосылка, интерпретация или совокупность пережитых событий легла в основу поведенческих паттернов, которые я у себя наблюдаю, в особенности контрпродуктивных для моего развития и, возможно, приносящих другим боль?

Какие истории я мог получить или какие коррективы я невольно стараюсь вносить из своего психического наследства? (Сам Юнг чувствовал необходимость разобраться с теми вопросами, которыми в его обширной родне, насчитывающей шесть представителей духовенства, никто и не думал заниматься, учитывая плачевное состояние духа в современную эпоху.)

Какие истории ищут выхода во внешний мир через меня?

Какие истории требуют, чтобы я разрешил вопросы, поставленные передо мной непрожитой жизнью, которая манит и томит меня?

Какая непрожитая история призывает меня быть храбрым, отважиться на нечто большее, чем комфорт множество раз повторённого, и пойти на значительный риск?

Внимательно приглядевшись, мы обнаружим, что в нашей жизни кишмя кишат фрагменты историй и обрывочные повествования, которые борются за наше внимание или энергию. А под скопищем этих поверхностных историй притаилась в ожидании одна, покрупнее прочих – именно ей нужно послужить через процесс, названный Юнгом индивидуацией. Когда мы берём на себя ответственность за эту масштабную историю, каждый наш день наполняется драматизмом, каждое решение подводит к перепутью, где необходимо выбирать между расширением или сжатием. Каждый день преподносит нам возможность верно послужить тому, что желает проявиться через нас во внешнем мире. С каждым часом появляются всё более осознанные задачи, которые необходимо решать. И тогда мы обнаруживаем, что жизнь становится интереснее. Она приглашает нас стать соавтором разворачивающихся в ней событий, сюжетных поворотов и тайных свиданий с предназначением. Каждый час жизнь спрашивает нас: «Как ты хочешь жить? Как ты хочешь умереть? И погибнешь ли ты до того, как смерть приберёт тебя к себе?» С каждым часом наша история либо ширится, либо сжимается. Львиную её долю пишет судьба, не меньшую – другие люди. Но хотя бы какую-то малую и, возможно, самую лучшую её часть нам предстоит написать самим. И час души, в котором мы пребываем сейчас, задаёт вопрос: «Как ты станешь творить свою историю отныне и впредь?»

Глава четвёртая
Горемыка из Цюриха: для тех, кто считает, что учиться на юнгианского аналитика – это круто

Автор попытается предостеречь тех, кто считает, что учиться на юнгианского аналитика – это круто, что это путешествие освобождённого духа, взмывающего над сутолокой и мерзостью обыденности. Он предусмотрительно просит вас остерегаться того, с чем вам предстоит столкнуться, и той цены, которую вам придётся заплатить. Однако он не сможет успешно достичь своей цели, потому что в конце истории вас ждёт счастливый финал. И всё же он надеется, что читатель им не обманется и не станет игнорировать суровую расплату за преодоление этого пути, а также возможную расплату за отказ от приглашения пройти по нему.

На протяжении многих лет ко мне десятками подходят люди – раньше лично, а теперь через электронную почту, – чтобы сообщить примерно следующее: «Я прочитал “Воспоминания, мечты, размышления” Юнга и теперь собираюсь стать юнгианским аналитиком». Или даже: «Ваша книга вдохновила меня стать юнгианским аналитиком». Я могу понять людей, которые так реагируют, по крайней мере под влиянием минуты, ибо они соприкоснулись с нуминозным. Пока тебя перемалывает рутина со всем своим однообразием, разочарованиями и непрерывным стрессом, ты дивишься этим моментам как редким драгоценностям. И эти моменты действительно заслуживают почтительного отношения.

«Что значит “нуминозное”?» – спросите вы. Это понятие восходит к латинскому глаголу numen, который означает «приветственно кивать или манить». То есть это нечто, пытающееся установить с нами контакт, дотронуться до нас, позвать нас за собой. Если бы внутри нас ничто не жаждало, возможно отчаянно, этого прикосновения, то мы сохраняли бы равнодушие. Но что-то изнутри отвечает на зов, и мы открываемся переменам. Рильке в стихотворении «Архаический торс Аполлона» воплощает этот призыв. Лирический герой рассматривает иссечённую ветрами, разрушающуюся от времени статую бога и внезапно замечает, что нечто, заточённое в неподвижном, однако живом куске камня, внимательно изучает его в ответ. Стихотворение заканчивается как будто невпопад: «Ты должен изменить свою жизнь». Главный герой по вертикали возносится над горизонтальной чередой будней навстречу высшему, на свидание с неведомым иным, призывающим его извне, и ему отзывается неведомое иное, сокрытое в нём самом. После этой встречи он уже не может вернуться к себе старому. Он должен измениться. Так и волхв из стихотворения Т.С. Элиота «Поклонение волхвов» до конца не осознаёт, что именно он пережил в Вифлееме при появлении младенца в хлеву, но твёрдо уверен, что прежний дом стал ему чужим, что он больше не понимает некогда знакомых, а теперь таких далёких людей, вцепившихся в чуждых ему богов.

Не удивительно, что моим читателям приходят в голову подобные мысли. Они посещали и меня. И всё же я внутренне вздрагиваю, потому как мне знакома страшная сторона той сказки, которая называется обучением на аналитика. Никому не удаётся пройти этот путь и не заработать новые шрамы. На семинарах всем без исключения приходится растравливать старые раны жизни с родителями, через которые, как казалось, они перешагнули ещё много лет назад. Никому не удаётся избежать соперничества, изначально присущего отношениям между братьями и сёстрами, с другими кандидатами и повторения других бестолковых семейных динамических процессов, которые мы пережили в далёком детстве. Но самое изнурительное – это неизбежное пребывание в неопределённости на протяжении нескольких лет. Человеческое эго не выносит неопределённости. Оно создано для ясности, решительности и осуществления контроля в той мере, в какой его можно вырвать у капризной действительности. Эти три тёмные стороны, которых на самом деле много больше, неизбежно проявляют себя во всех учреждениях по всему миру, где проводится подготовка аналитиков.

Обычно пыл моих собеседников охладевает, когда я даю им просмотреть список требований к поступлению и рассказываю о серии испытаний, которые являются неотъемлемой частью процесса обучения. Последнее испытание, которое выходит за рамки стандартной академической подготовки, это встреча со своей душой и главным незавершённым делом, которое мы повсюду таскаем за собой. (Коротко говоря, бойтесь познать себя – скорее всего, вам не понравится человек, с которым вы познакомитесь.) Первыми отсеиваются те, кто приносит с собой выдающийся академический талант, который не даёт им двигаться дальше, потому как – о чём мы уже знаем из предыдущего эссе – то, во что мы превращаемся, становится нашим главным препятствием. Самые бойкие умы цепенеют, сникают и, встрепенувшись последний раз, гаснут при встрече с демонами, которых неизбежно призывает процесс погружения.

В центре процесса подготовки находится растянутый на много лет личный анализ, которому необходимо посвятить сотни часов интенсивной работы с самими собой. Сюда нужно добавить регулярные встречи с оценочным комитетом, задача которого наблюдать за развитием этого процесса. Помню, как один из кандидатов пришёл на первое собеседование и сказал, исходя из имеющегося академического опыта: «Я понимаю, что вы здесь для того, чтобы провести меня через процесс». «Нет, мы здесь не для этого», – тихо ответила моя коллега. Молодой человек подумал, что она плохо его поняла, и повторил сказанное, но она снова ответила: «Нет, не для этого». Так между ними завязалась очень интересная беседа.

Можно много лет упорно трудиться, сдавать экзамены, писать научные работы, повышать квалификацию и всё равно оказаться, по заключению комиссии, не готовым для перехода на следующий этап процесса. Этот качественный анализ, пусть даже несовершенный и необъективный, успешно справляется с миссией принудить воспринимать со всей серьёзностью наставление Юнга, которое он дал всем раненым целителям: «Ты не сможешь провести пациента дальше той черты, до которой дошёл сам». Человек не может проводить, вмещать, понимать и иной раз облегчать процесс, который не выстрадал сам.

Когда я перевёз семью в Цюрих в августе 1977 года, прошло всего несколько дней после смерти Элвиса. Я с удивлением заметил на девственно чистой швейцарской стене одинокое граффити Elvis lebt. Я не только понял смысл этого всеобщего девиза, но и осознал, как мало я на самом деле знаю о жизни, которая продолжается после смерти. Сначала мы неделю жили в пансионе – общежитии для приезжих. В первую ночь после того, как я перетаскал восемь чемоданов по лестнице на четвёртый этаж, я лежал и слушал скрежет тормозов курсирующих внизу трамваев. На рейсе 747, который нёс нас над бурными волнами океана, во время полёта настойчиво играла песня «Hotel California». Голос всё повторял и повторял: «You can check out any time you like, but you can never leave», то есть «Ты можешь выписаться из номера в любое время, но уехать никогда не получится». И вот я лежал в темноте и думал: «Что я наделал? Я увёз из дома всю семью на целый год ради этого глупого приключения, а добравшись наконец сюда, я ума не приложу, что делать дальше».

Пансион быстро вытянул из нас все отложенные деньги, и тогда я осознал разительное, при том постоянно меняющееся отличие американского доллара от швейцарского франка. Но беспокоиться было не о чем. Я взял займы в Нью-Джерси, откуда мы как раз приехали, которые покрыли бы все наши расходы. Одна беда: деньги всё никак не приходили. Я лихорадочно ждал этих чеков до декабря, когда доллар резко упал по отношению к швейцарской валюте. Наконец перевод пришёл, но вместо суммы, эквивалентной, условно, десяти тысячам долларов, я получил едва ли не половину… Как это произошло? Благодаря узколобости Америки, которая не обращала внимания на весь остальной мир, паритетные отношения доллара и швейцарского франка изменились в пользу последнего приблизительно в два раза по сравнению с июнем того же года, когда я оформлял займы в Нью-Джерси. Но что же случилось с нашими чеками? Я имею в виду не колебания обменного курса, а почему деньги так долго не приходили. Мне всё стало ясно, когда я взглянул на конверт. В то время отправка письма первым классом по Америке обходилась в 13 центов, а послать письмо за границу самолётом стоило как минимум 26 центов. Какой-то гений в Нью-Джерси об этом не знал и приклеил на конверт более дешёвую марку, и письмо отправили морем, после чего оно задержалось из-за забастовки британских докеров. Когда оно наконец прибыло, то потеряло 45 % своей изначальной стоимости. Поэтому первый месяц я был весь объят паникой и искал работу. Первым делом обратившись в специальное агентство для этих целей, я оплатил его услуги только для того, чтобы узнать, что швейцарцы очень нехотя выдают разрешения на работу, а без разрешения трудиться нельзя.

Через две недели мы смогли найти приличное жильё, познакомились с одним милым швейцарцем, и я начал убирать дома за сумасшедшие шесть франков в час, что на тот момент равнялось примерно одному доллару. За эти деньги я начищал туалеты и всё такое, но вскоре мне пришлось узнать, что моё представление о том, что такое «чисто», совершенно не соответствует представлению об этом швейцарцев. Поэтому я начал обходить языковые школы, вооружившись единственным, чем довольно сносно владел – английским языком. Кажется, я посетил больше десятка разных учебных заведений, прежде чем попал в школу, из которой буквально перед моим приходом уволился преподаватель. Был четверг, а курс начинался в понедельник, поэтому они, как и я, были в отчаянии. Я начал вести группу, и через шесть недель по результатам первых проверочных работ оказалось, что мои ученики обогнали другие классы, где преподавателями были швейцарцы. Вскоре я вёл уже три группы и зарабатывал благословенные франки – единственные деньги, которые имели значение. Когда я впервые зашёл в аудиторию, ученики – все уже достаточно взрослые – сидели так ровно, словно аршин проглотили. С тетрадками наготове, они собирались ловить каждое слово, будто я принёс им откровения Святого Духа. Со временем мы научились весело проводить вместе время. А один юноша так поразился, когда узнал, что значит слово money. Он мог наизусть напеть песню группы ABBA «Money, Money, Money», но понятия не имел, о чём она. Нам стало легко, когда они научились быть раскованнее и видеть радостную, а не только строгую сторону обучения и когда я научился любить их так, как всегда любил своих учеников.

Тем временем моя семья привыкала к суровости жизни в другой культуре. Из-за того что наши чеки так долго шли, пришлось отдать наших дорогих детей Тэрин и Тима в швейцарскую школу, а не в международную, куда их записали сначала. Через несколько недель они уже вполне сносно говорили на швейцарском немецком, в отличие от нас, которым он давался труднее. Позже они вспоминали об этом опыте как об увлекательном приключении, но я до сих пор чувствую себя виноватым за то, что им пришлось тогда вынести.

Спустя две недели после переезда в новую квартиру плотная завеса облаков наконец развеялась, и я впервые увидел Восточные Альпы. Исполненный благоговения я вымолвил: «Боги». Как же близко мы теперь оказалось к обители богов.

Когда я посещал Институт Юнга, располагавшийся в ту пору по Гемайнде-штрассе, 27, он представлял собой массивное каменное здание с крохотными кабинетами и тесными аудиториями. Секретариат – администрация института – состоял целиком из швейцарцев, очень важных и не слишком доброжелательных. Когда я обратился к ним за помощью с поиском жилья и работы, они ответили мне в дарвиновской манере: «Если тебе суждено здесь прижиться, то ты найдёшь способ решить свои проблемы». Позже я понял, что за этим негостеприимным фасадом скрывалось важное послание: «Это этап твоего процесса индивидуации. Ты либо должен его прожить от и до, либо ехать домой». Однажды заведующий библиотекой напустился на меня: «Герр Холлис. Eselsohren, Eselsohren!» И что, скажите на милость, я должен был на это ответить? Какие ещё «ослиные уши»? Оказалось, что я, по швейцарским меркам, совершил смертных грех – загнул уголок страницы, чтобы отметить место, где я остановился, и вернул книгу в таком виде. Какое-то время я был уверен, что за мной придёт Fremdepolizei, полиция по делам иностранцев, которая уже вышвырнула из страны нескольких студентов.

Здание, где располагалась наша квартира, было в аварийном состоянии, да и Цюрих временами действовал угнетающе, но зато мы подружились с несколькими швейцарцами и остаёмся верными этой дружбе до сих пор. Когда моя семья вернулась домой, а я начал жить на чемоданах, мне стало очень горько за те испытания, которые мы вынуждены были там на себя принять. Следующие несколько лет я двигался по кругу: работал в Америке, преподавал и обучался в Швейцарии и только и делал, что пересекал границы туда-сюда. (Стивен Данн о том времени говорил, что видел только мою спину, постоянно куда-то удалявшуюся.) Кажется, я тогда потратил больше денег на перелёты компанией Swissair, чем на психоанализ. Деньгами, которые я получал в Америке, пользовалась семья, а то, что я зарабатывал на преподавании в Швейцарии, уходило на аренду, еду, плату за обучение и анализ в Цюрихе.

И это были ещё цветочки. Зимы в Цюрихе обычно серые и дождливые, и вид на величественные Альпы открывается редко. Некоторые коллеги в США всё повторяли, как же мне повезло иметь возможность кататься на лыжах в Альпах. Я уж не стал рассказывать им, что снимал жалкую хибару, питался только супом и хлебом и целыми днями носился между институтом, анализом и преподаванием в школе. Так как я заслужил репутацию хорошего учителя, меня направили вести занятия у высшего эшелона управленческого персонала местной фабрики. Сперва мы тоже начали общение довольно холодно, но позже подружились, и меня, бедного иностранца, эти радушные люди стали приглашать в гости, за что я им до сих пор благодарен. Я не только учил их английскому языку, но и показал им, что значит быть американцем в лучшем смысле этого слова. Мы читали статью о засыхающих деревьях в Шварцвальде, и тут я сказал, что Швейцария должна перейти на неэтилированный бензин, на что они ответили: «Но ведь невозможно изменить всю страну». Я сообщил, что в Америке этот переход осуществили несколько лет назад, и теперь автомобилистам на всех заправках предлагают бензин Bleifrei. Ещё один обмен культурными особенностями произошёл, когда всё руководство фабрики страшно переживало за своих детей, которым предстояло сдать экзамен Matura. Это испытание принято проходить в 14 лет, а по его итогам становится ясно, куда в дальнейшем пойдёт ребёнок – в университет, профессиональное училище или в рабочие. Я сказал на это, что в 14 лет невозможно решить, кем ты хочешь стать. «Но, – возразили они, – невозможно же просто взять и изменить свою жизнь!» Тогда я ответил: «А как вы думаете, что делаю в вашей стране я, сорокалетний человек?» В Америке я был профессором университета, и вопрос с моей профессиональной деятельностью был решён раз и навсегда, а здесь я учу английскому, работаю уборщиком – словом, тайно выполняю Schwarzarbeit, чёрную работу, из-за которой меня могут в любой момент выдворить из страны. Они уставились на меня, с удивлением осознавая последствия моего решения. Должно быть, им ярче запомнился наш культурный обмен, чем новые английские слова.

Тем временем я познавал всю убогость одинокой жизни. Помню, как я взял в магазине банку с каким-то содержимым, подумав, что там курица, а дома обнаружилось, что я купил свиную рульку. Но зато я выучил новое слово. Каждый день преподносил уроки, и зачастую суровые. Однажды мне пришло письмо от дорогого сына Тима, который от руки переписал всю первую страницу газеты Philadelphia Inquirer, чтобы порадовать отца. Я никак не мог унять слёз и всё плакал от понимания силы его любви, и даже сейчас, много десятилетий спустя, я чувствую прилив благодарности. Зима в Цюрихе – это месяцы сплошного серого тумана и мороси, которые лишь изредка дают возможность вспомнить, что на небе есть солнце. У меня было настолько мало денег, что в качестве «развлечения» я катался на трамвае, выбрав какой-нибудь из 14 маршрутов, только чтобы не сидеть дома. Как-то мне удалось выучить названия аж 150 остановок. У меня был оформлен студенческий проездной на месяц, так что я мог объезжать город «бесплатно» с утра до вечера хоть каждый день. Не очень-то похоже на катание на лыжах в Альпах. Да, в институте были богатые вдовы, и иногда к нам заносило эстетов, которым удавалось устроить себе красивую жизнь. Но большинству из нас приходилось влачить жалкое существование, еле сводя концы с концами. Как мне напомнил друг из Монреаля Жан Бауэр, наши аналитики не говорили нам, как выбраться из депрессии, а рекомендовали возвращаться назад в квартиру и сидеть со своей тьмой, пока не сойдёшь с ума, не уедешь домой или пока значение депрессии себя не проявит. Мы – Жан, Гай, Присцилла, Гэри и Дэннис – приехали из разных регионов и редко теперь видимся, но нам всем пришлось пережить самый чёрный ночной час своей души. Несмотря ни на что, мы выстояли. А имена тех, кто уехал домой, я уже и не помню.

Итак, прошло ещё шесть лет моих бесконечных вояжей между США и Швейцарией, между семьёй, академией, интернатурой в психиатрической больнице, анализом и попытками справиться со спартанскими бытовыми условиями. Даже когда мне казалось, что всё это чистое безумие – а так, вероятно, и было, – я не мог остановиться. Я чувствовал, что напал на след чего-то совершенно мне необходимого, без чего моя духовная жизнь пойдёт прахом. Пока я из кожи вон лез, чтобы всё успевать, не переставал думать – не перестаю и сейчас – о том, на какие жертвы шла моя семья. То были мои ежедневные муки.

Много лет прошло, а я до сих пор разрываюсь между желанием служить другим и желанием служить душе. Юнг часто повторял, что нам приходится вязнуть в подобных неразрешимых дилеммах до тех пор, пока их значение не проявит себя. (Ещё он говорил, что невроз – это страдание, которое пока не обнаружило своего значения.) Как я уже предупреждал выше, рано или поздно нам всем придётся снять с себя защиту, очутиться в ужасающем «между» на неопределённый срок и потом, если повезёт, выйти на другом краю тёмного леса. Наш дзенский парадокс заключается в том, что сегодняшние «достижения» и есть наши самые серьёзные препятствия. В это трудное время мы с женой приняли решение развестись и пройти через процесс расставания настолько мирно, насколько это возможно. Если бы не прекрасные дети Тэрин и Тим, наши пути давно бы уже разошлись. Последним и самым труднопреодолимым препятствием для меня стала установка, которую я глубоко усвоил на своём родном Среднем Западе: «Хороший парень никогда не сдаётся и никогда не проигрывает». Наконец, спустя несколько снов, которые тоже указывали на это направление, я почувствовал себя полностью побеждённым. Мой аналитик, который был типичным консервативным швейцарцем, сказал: «Теперь я уверен, что вам нужно развестись. И вы не должны винить себя, потому что это решение принято на более глубоком уровне, чем ваше эго». И мы развелись, хотя с женой (ныне покойной) поддерживали дружеские отношения и совместно занимались воспитанием детей до последнего дня её жизни. Я приезжал домой в скрытой надежде «спасти» наш брак, но понял, что спасать нечего – тех людей, которыми мы были, когда вступали в отношения, уже не было: они умерли много лет назад. (Несмотря на мудрые слова моего аналитика касательно чувства вины, я так и не смог простить себе эту «неудачу», хотя понимаю, что это дело на пути своей индивидуации я так и не завершил.) Последние два года обучения я жил один, но не сходил ни на одно свидание, хотя вокруг были женщины, с которыми я дружил. Я уже не надеялся – да и не хотел – завести новые близкие отношения.

Маятник истории качнулся, но не в сторону какого-то духовного просветления в стиле нью-эйдж, а прямиком в тёмные недра ада. (От этого и предостерегал Юнг в цитате выше.) Не бывает восхождения без сошествия на дно. Продаётся не так много книг, но те, что удаётся найти, не работают. Поэтому каждый раз, когда кто-то говорит: «Я решил учиться на юнгианского аналитика», я вздрагиваю. Я никогда не говорю этого вслух, но всё время думаю: «Вы хотите спуститься в ад и, возможно, никогда оттуда не вернуться? Вы хотите на многие годы подвергнуть себя анализу, критическому тщательному исследованию, готовы писать курсовые, сдавать экзамены без гарантии на то, что вас не отсеют на последнем этапе?» Но я родом со Среднего Запада, поэтому всегда стараюсь быть вежливым. И мне не удалось разобраться с этим комплексом даже в Цюрихе.

Я долго не решался включать этот раздел в эссе, где с небывалой прежде искренностью раскрываю читателям подробности моей жизни, потому как он не слишком согласуется с тем тоном, который я стремился придать нашей беседе. Но погодите, это ещё не конец истории. Когда срок моего пребывания в Цюрихе подходил к концу и оставалось всего три недели, один пациент-американец спросил меня, не знаком ли я с американкой, которая работает в библиотеке Института Юнга. Я ответил, что понятия не имел, что здесь работает американка. Вероятно, я здоровался с ней по-немецки и принимал её за швейцарку из-за внешности и манеры одеваться, но решил для себя, что в следующий раз, когда окажусь в библиотеке, скажу этой таинственной незнакомке «привет» по-английски. В конце концов, хоть будет с кем поговорить на родном языке… Вот так, почти перед самым отъездом из Швейцарии я познакомился с Джилл. Она рассказала, что переехала в Швейцарию из-за мужа, а теперь, после развода, с двумя детьми на руках, она кое-как перебивается только своими силами. Улетая в Америку, я сказал, что вернусь к ней, но она с сомнением отнеслась к моим словам. Я действительно прилетел обратно, только ради неё, а через два года после нашей первой встречи мы поженились.

На этом можно было бы и закончить мою историю, но я должен доверить читателю ещё одно переживание, а именно: как порой необходимо подчиняться непостижимой таинственной силе. За шесть лет до этих событий, когда я только переехал, мне приснился сон, который потряс меня до глубины души. Мы разбирали его на первой встрече с аналитиком, и я был средневековым рыцарем, который стоял на зубчатой стене крепости, атакуемой противником. С неба дождём сыпались стрелы, и вдруг я почувствовал, что крепость скоро падёт. У кромки леса я увидел колдунью, которая руководила осадой. (Разве можно придумать более архетипический образ для перевала в середине жизненного пути?) Аналитик сказал, что мне нужно опустить подъёмный мост, выйти наружу и выяснить у колдуньи, чем мне удалось ей так насолить. Помню, я подумал тогда: «Ты в своём уме? Она же хочет меня убить!» А потом: «Не для того я зашёл так далеко, чтобы сейчас свернуть с пути. Надо рискнуть».

Прошло шесть лет, и я пришёл на заключительную встречу с аналитиком с новым сном: я стоял на крыльце поместья Грейсленд, того самого, которое принадлежало Элвису Пресли, только я никогда не видел этого места наяву. Вдруг из дверей вышла прекрасная женщина, которая напевала неземной красоты мелодию и разбрасывала лепестки роз. Когда она приблизилась ко мне, я подумал: «Это не обычный человек, это богиня, это Афродита». (Юнгианцы постоянно изъясняются таким образом – ничего не могут с собой поделать.) Она подошла, улыбнулась и вручила мне пригоршню розовых лепестков. Выслушав меня, аналитик откинулся в кресле, припомнил, что мы начали сессии с чернейшей депрессии, сковывавшей мою душу, и сказал: «Ты завершил внутреннюю работу. Теперь она придёт к тебе в реальном мире». И спустя два дня она действительно пришла. Всё это время она была буквально у меня под носом: работала на полставки в библиотеке Института Юнга. А теперь мы готовимся отмечать сороковую годовщину свадьбы. Похоже, сошествие в ад стоило того, чтобы история закончилась счастливо.