Текст книги "До чего ж оно все запоздало"

Прошу прощения?

Исус всемогущий. Извините… Слушайте, мисс, я же не знал, что вы станете все записывать, я к тому, что…

Вы желаете изъять что-либо из сказанного? Просите, чтобы я что-то изъяла?

Да я и не помню, чего наговорил.

Хорошо, тогда, может быть, хотите что-то добавить…

Сэмми шмыгает носом. Протирает глаза. Зудят. Он вовсе не хотел заводиться. Да и чего заводиться-то, сам кругом виноват, точно как на долбаных скачках. Если он разозлится, придется вышибать из себя это дерьмо, потому как идиот он задроченный, мать его, и больше никто. Он сует руку в карман, нащупывает кисет. Вертит его так и этак, перебирает пальцами. Делает короткий вдох, следом длинный. Давай-ка, подкрути гайки. Живот, черт его подери, и ребра. Давай, расслабься, расслабься. Пусть все идет, как идет, и все. Он слышит стрекот клавиатуры. Все бессмысленно, на хер. Ну и плюнь.

Сэмми улыбнулся, покачал головой.

 
Может, я не любил тебя
изо всех сил,
может, я не так часто
к тебе приходил
 

Ну их в жопу. В жопу. Он вздохнул, откинулся на спинку стула; спал бы себе, на хер, и не просыпался никогда. Ну их всех в жопу.

А эта все талдычит, мать ее. Курица клепаная. Сэмми берет палку, встает. Бу-бу-бу.

У Отдела медицинских пособий Управления полиции собственные процедуры, мистер Сэмюэлс.

Да что вы говорите?

…

Сэмми постоял немного, потом спросил: можно я заберу бланк с собой и сам его заполню?

Да, конечно; но вам следует знать, что для подачи заявлений, подобных этому, установлен определенный период времени: вы утверждаете, что расстройство возникло в прошлый вторник?

Да, во вторник.

В таком случае, у вас имеется восемь дней, не считая выходных. Я также обязана уведомить вас о том, что даже если вы заполните новый бланк, старый все равно сохранится в вашем деле в качестве дополнительного свидетельства.

А просто вычеркнуть его вы не можете?

Нет. Однако я могу изъять ваше ходатайство.

Хорошо, но вы можете также, я к тому, что вы можете также выкинуть его к чертям собачьим.

…

А?

Мистер Сэмюэлс, если вы считаете, что лишились зрения, в ваших собственных интересах зарегистрировать это обстоятельство в качестве физического критерия, используемого при регистрации для получения работы, сопряженной с полной занятостью.

Так.

Что может произойти, если вы, в силу вашего нынешнего договора, получите от Управления городскими программами трудоустройства направление на работу? Раз вы ничего не видите, значит, вы не сможете выполнить условия договора. Я настоятельно рекомендую вам зарегистрироваться прямо сейчас.

Да, но…

Мы всего лишь зарегистрируем наличие дисфункционального расстройства, в вашем случае – утраты зрения; после этого можно будет соответствующим образом изменить ваши физические критерии в отношении регистрации с целью трудоустройства.

Я понимаю, о чем вы.

Это означает, что вас можно будет использовать для некоторых типов работ и только для них. Одни виды работ могут исполняться при наличии дисфункционального расстройства зрения, другие не могут.

Это верно.

Так не думаете ли вы, что нам стоит сделать это?

Ну, да.

Теперь разговор у нас пойдет чисто медицинский. Компетентным органам потребуются разного рода отчеты.

Ладно.

Вас тем не менее попросят лично явиться в ОМ ПУП, очень советую вам так и поступить, однако по отношению к основным вопросам это чистая формальность. Медицинский отдел Управления полиции должен установить дату, на которую вы получили расстройство. Разумеется, если вы заявите, что получили его, находясь под арестом, то есть в распоряжении их собственных офицеров, Управление будет обязано полностью прояснить это обстоятельство. Такова неизменная формальная сторона приема заявлений подобного рода.

Так. Сэмми шмыгает носом. Понимаете, мисс, я ведь не очень уверен, когда я зрение-то потерял, может, и раньше, может, в прошлую субботу, на самом деле, я думаю, что в субботу все и случилось.

По-моему, вы назвали вторник.

Да, но, может, и в субботу.

Вы уверены?

Ну, не полностью.

Однако это возможно?

Да, чем больше я об этом думаю, – понимаете, этот день совершенно выпал у меня из памяти, полный пробел, вот я и думаю, может, это тогда и было, тогда-то все и вышло.

То есть до того, как вас арестовали?

Да вроде того.

И у вас имеется свидетельство, подписанное уполномоченным на то лечащим врачом? Она опять стучит по клавишам.

Пока нет, я записался на завтрашнее утро. Надеюсь в понедельник увидеться с врачом.

Ну что же, вам придется как можно быстрее представить в управление копию медицинского заключения.

Я это и собираюсь сделать.

Хорошо.

Сэмми шмыгает носом. Так чего, теперь мое заявление насчет пособия вычеркнуто?

Нет, боюсь, что нет, хотя хода ему дано не будет.

Вы хотите сказать, оно так в компьютере и останется?

Да, но я сохранила его, как отозванное.

Слушайте, а если вдруг я передумаю…

Насчет чего, мистер Сэмюэлс?

Да не знаю пока, но если вдруг, ну то есть если передумаю… Что тогда?

Это зависит от разных факторов, от того, например, по поводу чего вы передумаете. Подобные ситуации всегда конкретны.

Да, верно.

Вы что-то утаиваете?

Да нет, вообще-то пока ничего.

Еще раз напоминаю вам, мистер Сэмюэлс, об установленном периоде времени; если вы заявляете, что расстройство возникло не во вторник, а в субботу, время подачи ходатайства сокращается до пяти дней.

Ну да, спасибо.

Будьте добры, распишитесь вот здесь. Она вкладывает ручку в пальцы Сэмми, подтягивает его ладонь к чему-то вроде маленькой машинки, что ли, придерживает его указательный палец. Прямо здесь, говорит она.

Как духи у нее пахнут. Сэмми говорит: Ничего я подписывать не стану! И улыбается: Да нет, шучу.

О нет, вы совершенно правы, мистер Сэмюэлс, я должна была упомянуть, что законом установлена оговорка со стороны государства, в соответствии с которой вы приходите сюда и по мере ваших сил описываете ситуацию, полностью сознавая при этом, что осознанно ложные утверждения могут иметь своим результатом отмену любых или всех денежных пособий, назначаемых любыми или всеми отделениями данного государственного учреждения; и что любые действия, предпринимаемые данным учреждением, не предотвращают и не отменяют каких бы то ни было дальнейших действий, возможность которых может рассматриваться любым другим государственным учреждением.

Сэмми расписывается; слышится звук отрываемой бумаги, женщина вкладывает ему в руку листок. Это расписка, говорит она, подтверждающая, что вы подали заявление на перерегистрацию.

Он засовывает расписку в карман, подбирает палку. Хрен знает по какой причине желает ей, перед тем как уйти, здоровья. Уже у двери он вроде бы слышит, как щелкают, удаляясь, ее каблучки. Ему не трудно представить себе ее походку. Сэмми знает женщин этого типа. Обалденно красивые, но на какой-то странный манер, при котором уже и не важно, на кого она похожа, как сложена, ничего. И к тому же убийственно сексуальные. Иногда они носят этакие клево скроенные костюмчики, блузки у них с низким вырезом; да, красавицы, перед которыми всегда оказываешься в абсолютно невыгодном положении; у тебя даже от голоса такой женщины коленки слабеют. Они часто попадались тебе во всяких чиновных конторах, и они – лучшее, что там есть… худшее, следовало бы сказать. Как зовут ту актрису с хрипловатым голосом? Стоит ей взглянуть на тебя, и уже глаз оторвать не можешь; и куда бы она ни пришла, мужики немедленно затыкаются. Иногда ей дают главные роли в детективах. Даже если у нее нет пистолета, хреновые у тебя дела, друг, неприятностей не оберешься. Потому как временами она оказывается женщиной совсем другого пошиба.

Ладно; стало быть, его поимели.

Парень один отбывал срок вместе с Сэмми. Он был резервистом, или, как их там, территориальные войска, ну и его отправили куда-то на Средний Восток. Законопатили в пустыню, и он там подцепил какую-то жуткую болезнь. Сэмми как-то раз говорит ему: А чего ты оттуда ноги, на хер, не сделал? а, человек пустыни?

И куда бы я пошел? отвечает тот.

Да куда угодно. В раздолбанную Австралию. В Китай.

Размечтался, говорит он, ты хоть знаешь, где этот самый Средний Восток находится?

Средний восток? Средний восток находится на засраном Среднем Востоке. Это между Ближним Востоком и Дальним.

Да, но те места, в которых я был, Сэмми, там знаешь какие пространства?

Ну а я о чем; чем пространнее, тем легче спрятаться.

Да нет, говорит он, я понимаю, о чем ты, но все как раз наоборот. Чем пространнее, тем легче тебя застукать.

 
Любовь, как догорающий костер,
рука в руке мы вновь с тобой побродим,
я помню этот сумрачный простор
 

Штука-то вот в чем, присмотрись к положению Сэмми, к его мыслям, понимаешь, и окажется, что разобраться во всем этом не так-то легко. Сразу так и не объяснишь. Потом, есть еще вещи, которые вроде сначала приятны, а после оказывается – такая дрянь, я к тому, что все, на хрен, великолепно, все в порядке, четко думаешь, молодец, все путем, я хочу сказать, никто, на хер, жаловаться не собирается, не на что жаловаться-то, просто надо быть практичным, реалистом, ты должен быть реалистом, трезво все оценивать. Я к тому, что Сэмми никогда нытиком

Долбаный ад, и все же это был сюрприз, вся эта мутотень взяла тебя врасплох; самая обычная херня – вот что тебя достает. Плюс сама твоя жизнь, если уж о ней говорить, я к тому, что это ж тоже задроченная загадка. Не считая того, что с каждым разом, треснувшись мордой о самое дно, тебе становится все труднее оправиться, выбраться из ямы. Иногда держишься из самых последних сил, крепко закрыв гребаные глаза, а уши…

Думаешь, тебе кранты, а ни хрена подобного. Секс, вот что помогает. Потому как секс означает, что ты жив, на хер. Знаю, что говорю, нравится тебе это, друг, или не нравится, а жив, пока еще брыкаешься. Долбаная эрекция, друг, она способна вытянуть тебя из любых неприятностей: мать-перемать, похоже, ты еще на что-то годишься, ну-ну-ну, так вот мы какие. Исусе-христе!

Потому как без секса тебе этого не выяснить. Нет, точно. Сэмми это сколько раз замечал. Без секса ты пустое место, просто раздолбай – понимаешь, друг, гвоздец тебе, и ты начинаешь бухать или ширяться, все что угодно. Иногда просто сидишь целыми днями на месте или лежишь; и тебя засасывает, ты заходишь так далеко, что там уже и нет ничего, долбаная пустота. Одна долгая пустота. Ну может, с крохотными просветами. И в этих просветах – частицы тебя, того, кто пытается найти дорогу назад, нащупывает пути побега, возможность как-то выправить свое положение. Есть один способ понять, что ты более-менее в порядке, – это когда замечаешь, что напеваешь чего-то. Сэмми однажды разговаривал с одним дундуком, ну, не так чтобы разговаривал, говорил-то все больше он, а Сэмми слушал. Мужик этот сам к нему заявился – служил в тюрьме по воспитательной части. Неплохой был мужик, с учетом всего; мужик в порядке. Ну вот, и толкует он Сэмми насчет духовного опыта, который тот приобретает. Приходится же приобретать, никуда не денешься. Не приобретешь, тебе же будет хуже. Так он, во всяком случае, говорил. Чего-то там про религию. Это вроде гудения у тебя в голове, сказал он.

Гудения-мудения, как же. Был там еще один, тоже ему все время лекции читал, уж такой был мудозвон, я про того долбака.

Да какая разница, кому это, на хер, нужно, какая гребаная разница. Сэмми устал. Ну и ладно, имеешь полное право устать, лежать в долбаной темноте с этим тупым долбаным радио, со всеми его тупыми дребаными голосами, от которых в голову лезут мысли о двойных порциях долбаного малинового, на хер, бисквита, друг, со шматом свежих сливок, вот о чем говорят эти голоса, вот как они звучат, долбаные натуральные сливки, друг, с той минуты, как они открывают глаза и до самого того дня, когда они копыта отбросят, ублюдки сраные; и ты все время думаешь о парнях, которых уже нет на свете: о том, с которым вот это самое и приключилось, ему полагалось досрочное освобождение, он только его и ждал, глянешь на него тайком, а он лыбится сам себе до ушей, лыбится неведомо чему, пока не заметит, что ты на него смотришь, и тут уж физиономия у него сразу каменеет; а заговоришь с ним, так он сохраняет такую серьезную мину, старается из последней мочи не показать, какое радужное будущее он себе напридумывал, потому как судьбу искушать не стоит, друг, какого хрена, такие вот у него были мысли, у бедного ублюдка, охеренно она его беспокоила, судьба-то. Но только он, мать его, был такой, исусе, трудно все это описать, понимаешь, потому как сам ты такого сроду не чувствовал; ну то есть так, как этот малый; он был из другого, чем Сэмми, теста – Сэмми свою жизнь еще в ранние годы профукал, – а этот малый, нет, его жена поджидала, молодая семья, дети малые и все это дерьмо, он был кокни. Исусе-христе. Ну вот, и настает, значит, великий день, – хотя нет, на самом деле до него дня два еще оставалось, – и его находят неподалеку от прачечной, в котельной под трубами, прямо там, там его и нашли; уделали его всем скопом. И это способно тебя умудохать, на хер, самыми разными способами.

А, вздор. Прорвешься. Тебе-то что, друг, сам же он и виноват, идиот долбаный, знал же он все сраные правила и, на хер, нарушил их, друг, ну и все, конец истории.

Сэмми сидит дома.

Картина: сидит на кушетке, сгорбленный, приемник включен, ладонь подпирает подбородок – думает; в голове, по правде сказать, ни хера, кроме дурацких воспоминаний, которые лезут в нее неизвестно откуда.

рука в руке мы вновь с тобой побродим

Вот что с ним дальше будет, так это действительно вопрос. На который он не ответил. Нет, серьезно. Как будто что-то самое главное крутится и крутится в голове и никак не материализуется; может, он сам ему и не позволяет. Подбородок подперт большим пальцем. Нижняя челюсть отвисла чего-то, вот он и ткнул в нее пальцем, возвращая на место, так что даже зубы лязгнули; кожа под подбородком свисает мясистой складкой. Камин согревает лицо. Он меняет по, зу. Опять спина разболелась; интересно было бы взглянуть на свое тело. Одна мысль таки продирается в голову, нравится она ему или нет, мысль об Элен, если она не вернется, ему кранты. Вот так. Полный, на хер, пензец. Точно. Все пошло прахом, каким бы оно там ни было, все прахом. Для начала придется уматывать из квартиры. Она ж на Элен записана. Побираться придется, вот ведь херня-то, разве что безглазым чего-нибудь там положено, может, их пристраивают в какой-нибудь особый дом для незрячих. Дадут тебе где-нибудь комнатку. В специальном здании. Ну, скажем, в приюте для слепых. Если такой существует. Никто же не сказал, что не существует. Он, конечно, не какой-то там, на хер, особенный, нет, друг, я к тому, что он на какую-то там особую роскошь не претендует. Но должно же быть какое-то место, центральное агентство, которое дает всем этим слепошарым долбарям хлебаное прибежище, друг, понимаешь, ведь если подумать, так этих мудаков с палочками полна страна. Значит, должно быть какое-то место.

потому как при теперешних его делах

при теперешних делах ему кранты. Кабы еще это было совместное владение, тогда да. Так ведь нет. Квартира только на ее имя. У него только и есть, что хлебаное пособие. Да тут еще шпики шныряют повсюду, ублюдки, вынюхивают где ты есть. А соваться в УСО с новым заявлением это рискованно, друг, охеренно рискованно, рискованное дело. От них тебе лучше держаться подальше – если ты можешь себе это позволить; все горе в том, что Сэмми не может, выбора-то у него и нет.

А, на хер, действовать надо, надо действовать, ну так он и собирается действовать, просто ему необходимо какое-то время, чтобы начать; и не потому, что он такой уж ленивый, он не ленивый, он просто должен все обдумать; а уж обдумав, он будет действовать так же быстро, как любой другой мудак; фактически иногда он действует слишком быстро, так что это ему же, на хер, боком выходит; так-то он в нынешнее положение и попал. Типично, просто обалденно типично. Чего ж удивляться, что он не любит спешить, друг, сам видишь, он если поспешит, так и влипает, на хер.

Запутывает все, в жопу, и остается с носом, с носом, на хер.

Плюс он того и гляди рехнется от этого радио.

Сэмми выключает приемник. Находит кассету. Но не ставит ее. Поднялся, поводил взад-вперед плечами. Зарядку надо делать, вот что. Он приоткрывает окно. Ветер. Воздух – хорошо. По временам кажется, будто морем тянет, может, оно и не так, но кто его знает, от Глазго до моря рукой подать.

Кабы не долбаные ноги, друг, ну просто ноют и ноют, на хер. Вот это и значит быть слепым: с тобой столько всего происходит, что не остается времени подумать о чем-то еще. Он бы хлебнул сейчас пивка, и деньги на такси до «Глэнсиз» у него есть, а он все равно дома сидит. Не может он встречаться с людьми, пока что не может. Плюс придется объяснять что да как. Слишком все это хлопотно, слишком. Он думал, что, может, выяснит чего-нибудь насчет субботы, однако ну ее в жопу, какая разница, никакой, на хер, разницы нет, был он там или не был.

И потом, все эти мудаки будут глазеть на тебя, покачивать головами. И прочая долбаная мутотень. На хер тебе это надо, друг.

А вот Элен.

Опять какое-то жутко тошнотворное чувство под ложечкой, он крепко сжимает веки, друг-друг-друг, о исусе, прижимает ладони к глазам. Что-то не так, друг, что-то совсем ни к черту, что-то такое наполняет его, он чувствует, и никак не может от этого избавиться, оно здесь, на хер, прямо в нем, и словно душит его изнутри, заполняя гребаную голову. Хуже, чем он думал, определенно хуже, чем думал. Дела, друг, офигенно худые, друг, худые дела

Он с ногами забирается на кушетку, ложится, прижавшись щекой к руке, стараясь устроиться поудобнее.

Похоже, совсем ты от всего этого охренел. От всего. Когда эта дверь, мать ее, хлопает за твоей спиной. Я о времени, когда ты входишь в квартиру, потому как, когда ты выходишь, ты и не знаешь, на хер, хлопает она, не хлопает, не замечаешь же ни хрена, думая только о том, что ждет тебя впереди. Но когда он выходил во второй раз, то чувствовал такую, мать ее, усталость, что даже до конца пути не добрался. Усталый был, на хер, друг, выжатый, до того выжатый, что и знать ничего не хотел, точно тебе говорю, до того замудохался, исусе, что сунулся в первый же паб и сидел там, похоже, пока не нарезался вдрызг, но это все потому, что он был просто разбит, совершенно разбит, ему было на все насрать, – даже если бы фараоны пришли, схомутали его и сказали, что, дескать, ошибочка вышла, пошли назад.

Исусе, это тебя удивляет только потому, что нисколько и не удивляет. Понимаешь, о чем я? И вызывает улыбку.

 
Мы с тобою прожили так долго
но ты впервой не застлала кровать
И мы оба молчим так неловко
ведь нам нечего больше сказать
 

Мать-размать.

Ноги хорошо бы отпарить. Эти дурацкие кроссовки слишком малы. Пальцам тесно, да еще такое чувство, будто в один всадили кривой гвоздь – почем знать, может, из него и кровь идет. Вот эти дурацкие мелочи всегда его доставали – ногти стричь на ногах и все такое. А попробовать все-таки надо. Что еще остается?

Помыться бы надо, на хер. Ванну принять, настоящую, полежать, отмокнуть. От этого тебе никакого вреда не будет, ни хрена, это уж точно.

Господи-боже, вообще-то, что уж такого дурного в том, чтобы пивка пойти попить, друг, все-таки пятница, вечер, знаю, о чем говорю, имеешь полное право. Уж чего-чего, а это ты заслужил, долбаную кружку пива вечером в пятницу.

А, слишком поздно. Собирался, так надо было раньше идти.

Он поднимается, запихивает в гриль жестянку с супом, сует под решетку два ломтя хлеба. Музыка играет. Ладно: есть вещи, над которыми ты властен, а есть, над которыми нет; вот и все, о чем думает Сэмми. Например, ты не можешь ничего записать. Ну то есть записать-то можешь, но прочитать записанное тебе ни хера не удастся; значит, придется полагаться на память.

Но только по какой-то сраной случайности, друг, память у него, как рехнутое решето. Ну, стало быть, тренируй ее. К этому все и сводится, к пробам и ошибкам. Есть куча всякой всячины, требующей внимания. Та же палка, ее надо покрасить, это, друг, долбаный прихреноритет. Где-то в шкафу, который в прихожей, точно стоит старая двухсполовинолитровая жестянка с белым лаком. Только нужно найти какого-нибудь ублюдка, чтоб тот пришел и, на хер, отыскал ее, потому что там долбаных банок навалом, а отличить одну от другой ты не способен.

Он вставляет другую кассету, ждет. Щелчок. Хотя нет, эту он слушать не будет. Элен была неравнодушна к романтическим любовным песням. Она, правда, говорила, что это никакие не романтические любовные песни, но именно такими они и были. Ну вот, пожалуйста, исусе-христе, он должен сосредоточиться, охеренно сосредоточиться. Во всем разобраться, расставить все по порядку. Он вытягивает лоточек гриля, ощупывает хлеб, почти готов. Через пару минут и суп согреется. Скорее всего, она отправилась повидать свою малышню. Или, может, завалилась к этой ее подружке из бара. Сэмми и забыл о ней, о тетке, с которой дружила Элен. Возможно, она решила пожить у нее пару Дней, потому как от него ее уже, на хер, тошнило, друг, да и кто бы стал ее за это винить, ты бы не стал, она права, друг, кругом права. Эх, жизнь человеческая. Что люди знают? ни хрена они не знают. Если не меньше. Вообще-то занятно было встретиться с Чарли. Нет, правда, занятно – в забегаловке около Глазго-Кросс, он как раз возвращался с одной встречи. Хороший малый, Чарли, все такой же шумный. Приятно обнаружить, что он малость повеселел. Одно время ты и говорить-то с мудаком не хотел. Просто перемена тактики, только и всего. Некоторые люди все время пребывают в движении, друг, все время идут вперед. А разным там мудакам это не нравится, они все ждут, когда ты, на хер, дойдешь до ручки. И если ты не доходишь, понимаешь, если идешь и сражаешься, тогда, друг, им кажется, что их обмудохали. Пора бы тебе начать отыскивать во всем хорошую сторону. Ну то есть во всем: не покорно смиряться с вещами, а считать их приглашением к действию.

Сэмми намазывает хлеб маслом. Ох и проголодался же он. Надо бы было пройтись по магазинам, набрать настоящей жратвы, кучу всего. Пока в кармане еще кое-что есть.

 
Когда Сэмюэлс ослеп, ему было тридцать восемь
ему было тридцать восемь годков
и солнце ему не светило
нет, старое солнце уже не светило
но он все равно в путь пустился
бедолага
он все равно в путь пустился
 

Он временами делает это, песенку сочиняет; сначала приходят слова, потом мелодия. Хотя нет, ни хера не так, они приходят вместе, приходят вместе.

Что характерно для Сэмми, не любит он разговаривать о политике, просто не хочет чувствовать себя виноватым. Чарли вечно внушает ему это чувство. Вообще-то ничего он ему не внушает – старается, да не выходит. Так что приятно видеть, что он поуспокоился. С ним можно даже поговорить – для разнообразия, на хер. А поговорить им было о чем.

 
Когда Сэмюэлс ослеп, ему было тридцать восемь
ему было тридцать восемь годков
и солнце ему не светило
нет, старое солнце уже не светило
 

Мать-перемать, друг, он включает радио, вынимает кассету. Иногда эти голоса заглушают все твои мысли. Где-то в этой вшивой стране идет удивительная жизнь, долбаная волшебная сказка, да и только. Иногда такое услышишь, ушам не веришь. Носишься по своим делишкам; съедаешь обед и все такое, моешь тарелки и слушаешь эти голоса. И думаешь, христос всемогущий затраханный, что ж это творится. Сэмми вон даже видеть не может. Ни хера не видит, друг, понимаешь, а ему все равно приходится слушать их, распрохлебанных кретинов. И ты начинаешь заводиться, и заводишься, и заводишься, пока тебя не посещает желание просадить кулаком клепаное кухонное окно, и если тебе малость повезет, ты в аккурат пропорешь главную артерию, вот эту, большую, друг, прямо на твоем заерзанном запястье, самую большую.

А, какое все это имеет значение. Какое имеет значение.

Когда он просыпается, радио все еще бубнит. Рука касается камина, Сэмми лежит на полу между его решеткой и кушеткой. Шея затекла, весь в поту. Сам виноват, нечего было разваливаться на ковре. Какая-то скреботня, может, кто-то в доме стену проковыривает или это мыши, вот ни хрена себе, он приподнимается, опираясь на локти, сволочи маленькие, очень ему нужно, чтобы они шмыгали по его лицу. А может, и крысы. Все здание так, на хер, и кишит ими. Как-то они с Элен возвращались домой, стоят, ждут лифта, а когда долбаная дверь открылась, оттуда вышла одна, неторопливой такой походочкой. Хорошенькое дельце. Говорю тебе, друг, наглые, как хрен знает что, если бы дождь шел, так эта тварь еще бы и зонтик с собой прихватила.

Он забирается на кушетку, шарит вокруг, где табак. По радио треплется какой-то хмырь, отвечает на телефонные вопросы. Который, мать вашу, час? Мыши или крысы; если они полезут к нему, он их просто сожрет, на хер, со шкурой и хвостами, поотгрызает им гребаные головы. Да нет, они к нему и близко не подойдут. Животные же не идиоты, до них все быстро доходит. Это вроде злых собак, понимаешь, что пытаются напугать тебя взглядом. Глядят на тебя, глядят, а после видят – тебе по херу, чувствуют это, ну и отваливают. То же и кошки, только те первым делом убеждаются, что им есть куда удрать, и шипят на тебя. Понимают, что они тебе по херу. Ну и теряют к тебе всякий интерес. Что характерно для животных, они всегда прикидывают, какие у них шансы на успех. А может, и не прикидывают. Может, все это куча долбаного дерьма. Какой только херней мы себя не дурачим.

Сэмми отлепляет задницу от кушетки и топает на кухню налить себе последнюю чашку чая, перед тем как завалиться в койку.

Отдел здравоохранения и социального обеспечения по субботам открыт с 9.30 до 11 часов; в самой конторе никаких лекарей нет – регистраторы да санитары, ты там больше никого не встречал. Сэмми вышел пораньше, чтоб наверняка получить направление на понедельник. Любой из автобусов, которые по главной улице ходят, подвез бы его. Но Сэмми свернул на углу и пошел, постукивая палочкой, своим ходом. Тут и идти-то всего ничего. Добравшись до места, он поиграл со стеной дома в ладушки, так и попал во двор. У двери стояла очередь. Сэмми был в темных очках, вперед продвигался медленно, чтобы, если он стукнет кого-нибудь палкой, удар получился бы не сильным. Зацепил ногой пустую жестянку от пива. Какая-то женщина обратилась к нему. По голосу судя, старая. Ты слепой, сынок? спрашивает.

Да.

К доктору?

Да вроде того, хочу направление получить.

Вот сюда, сказала она, беря его за руку и ставя в очередь. Они через минуту откроются.

Сэмми приваливается к стене, прислоняет к ней палку, подпирая ее бедром; достает кисет, сворачивает цигарку. Люди подходят, встают за ним. Какой-то мужик начинает базлать. Голос звучит где-то впереди, но понимаешь, ему хочется, чтобы слышали его все. Несет какую-то чушь, хер знает о чем, слушать противно. Вступает женский голос, поддерживает, стало быть, разговор. Долбаная дичь. Сэмми дважды кашляет и между зубами его застревает комок мокроты. Он собирается выйти наружу, сплюнуть, но передумывает, глотает. Кто-то несильно давит на правую руку, около плеча. Кто-то из стоящих сзади привалился к нему; давит Сэмми плечом, и ты гадаешь, сознает этот малый, что делает, или он просто такой рассеянный? очевидно же, на хер, что это не женщина.

Но тут нажим прекращается. Друг, огоньку не найдется?

Сэмми ждет продолжения. Похоже, мужик к нему обращается, но наверняка же не скажешь. Он слышит негромкое бормотание, чей-то смешок. Сигарета докурена, Сэмми роняет ее, шаркает каблуком по полу, там, куда она, по его расчетам, упала, в общем, ведет себя так, словно все в ажуре. Опять чего-то бурчат. Лучше бы все они взяли да и представились ему вместо этого долбаного.

Удивительно, каким беззащитным себя чувствуешь: Сэмми машинально поводит плечами и понимает – делает он это из опасения, что ему вот-вот врежут по спине. Пытается расслабиться. Нет, какая все же долбаная жуть, чего тут удивляться, что ты все время так устаешь. Я не говорю, что врежут тебе нарочно, просто вскочила в голову такая мысль, друг, охереть можно, – поганое чувство, совсем поганое.

Когда дверь открывается, старуха берет его за руку. Он думает, может, попросить, чтобы она вместо этого позволила ее за руку держать, но решает не поднимать лишнего шума и ни хрена не говорит, только: Спасибо, миссис.

Старуха проводит его через две двери, усаживает. Он снимает очки, потирает глаза. Трогает себя за ушами, где больно. У него там шишки какие-то, всегда были, даже в детстве; естественная, скорее всего, вещь. Вот только заушины очков давят на них, и это действует на твои гребаные нервы. Может, правда, та женщина продала ему маловатую пару, ну, та, из аптеки, пару, которая ему ни хрена не по размеру. Людям же все по барабану. Стул вот тоже далеко не удобный. Последний раз он был здесь несколько месяцев назад, и если тутошние порядки не изменились, стулья в регистратуре все разные, всех форм и размеров. Иногда удается занять хороший, но чаще получаешь такой, что даже удивляешься, как эта рухлядь не разваливается прямо под тобой. Тут есть пара здоровенных, старинных, бредовых сооружений с подлокотниками; а есть и обычные кухонные табуретки, все стоят вплотную, так что между твоим сиденьем и соседним не остается никакого зазора, и все время тюкаешься коленом о колено соседа; все равно как в подземке в часы давки, когда все обычные приличия побоку и даже смазливым девчонкам приходится терпеть и ерзать по тебе попками.

Да, посидеть, конечно, неплохо, но кто тут кого обманывает. Вся эта возня и волынка с чиновниками – за нее просто нужно основательно взяться, и все решится, было б терпение. Не то чтобы Сэмми терпелив по натуре, но он умеет быть практичным, да и привык уже заниматься всякой скукотиной. Иначе он давно бы, на хер, загнулся. Тот же автобус и все такое – охеренная трата времени. Пройтись пешком? Со всем моим удовольствием; и пошел, чего, на хер, бояться-то, Сэмми у нас храбрец, ну, далеко, ну, долбаная даль, а ты просто дотяни

 
до конца
еще разо-ок[16]16
  Строка песни Рэнди Майснера и Дона Хенли «Дотяни до конца» (1975) из репертуары группы «Иглз».


[Закрыть]
 

Сэмми, улыбаясь, слегка встряхивает головой. Наконец, старуха касается его руки: Вот и твоя очередь, сынок. И подводит его к регистратуре.

Спасибо, миссис.

Да? Это регистраторша. У нее монотонный, такой, что рехнуться можно, выговор тетки из среднего класса Глазго – голос все время поднимается-опускается, все звуки растянуты. Э-э, мне просто направление, говорит Сэмми, на утро понедельника.

Направление? На оуутро понедельника!

Да, говорит Сэмми, мне надо повидаться с доктором, я, э-э, ослеп на прошлой неделе. Должен получить у него справку для УСО. Там сказали, чтобы я сходил к вам нынче утром, чтобы уж наверняка, потому что это очень важно.