Текст книги "Гайдзин. Том 2"

– Прекрасная мысль! Но если приглашения не отложат?

– Фудзитака проследит, чтобы отложили.

– Если это так легко, почему не остаться, даже и с приглашениями? Я просто скажу Фудзитаке, чтобы он упомянул о дурных предзнаменованиях. Празднества будут отменены, а? Это предполагает, что Фудзитака имеет власть предлагать или отменять предложения.

– Вместе с Вакурой, имеет. Мне кажется, что коварство Киото растворено в воздухе, которым мы дышим… нас заманят в силок. – Больше он ничего не мог сделать. То, что Огама останется здесь один, никак не отвечало его целям, а ведь оставалась еще проблема Дворцовых Врат.

– Я мог бы пробыть в Фудзими или в Осаке двадцать дней, – медленно произнес Огама. – Я не смог бы вернуться в Тёсю, это оставило бы… это оставило бы меня открытым для нападения.

– С чьей стороны? Не с моей – мы союзники. Хиро здесь не будет, Сандзиро тоже. Вы могли бы отправиться в Тёсю, если бы пожелали. Басухиро можно было бы доверить охранять здесь ваши позиции.

– Ни одному вассалу нельзя доверять настолько, – желчно проговорил Огама. – Как быть с сиси?

– Басухиро и мой Акеда продолжат преследовать их – наши шпионы бакуфу не прекратят их выискивать.

Огама выругался.

– Чем больше я думаю об этом, тем меньше мне все это нравится. Слишком много опасностей, Ёси-доно. Фудзитака обязательно сообщит мне, что ваше приглашение тоже не было вручено.

– Вы будете искренне удивлены, я предлагаю вам сказать ему, что моя отговорка про болезнь в семье должна быть не более чем прикрытием и я, вероятнее всего, лечу в Эдо, чтобы решить, что можно сделать, дабы не дать гайдзинам осуществить свою угрозу прибыть в Киото и проследить, чтобы они ушли из Иокогамы. – Его лицо стало жестким. – Они не уйдут.

– Тогда мы их заставим, – грубо ответил Огама.

– В свое время, Огама-доно. – Ёси посуровел еще больше. – Сбылось все, что я предсказывал. Поверьте мне, гайдзинов не прогнать силой. Пока еще нет.

– Но когда же?

– Скоро. Эту проблему должно пока оставить. В первую очередь мы обязаны защитить себя. Два условия: мы должны уехать вместе и вернуться вместе. Мы остаемся тайными союзниками, пока официально, лицом к лицу и наедине, не решим иначе. – Огама рассмеялся, но ничего не сказал. – Последнее, пока меня не будет, наше соглашение относительно Врат остается в силе.

– Ваш разум скачет, как кот с колючками в лапах. – Огама прочистил горло и поменял положение колен, чтобы было удобнее. Может быть, я соглашусь, может быть, нет. Это слишком важный вопрос, чтобы дать ответ немедленно. Я должен поговорить с Басухиро.

– Нет. Поговорите со мной. Я могу дать лучший совет, потому что знаю больше и, что очень важно, в этом деле ваши интересы являются и моими тоже… и я не вассал, который ищет грошевых милостей.

– Только больших. Вроде Врат.

Ёси рассмеялся.

– Это маленькая милость в сравнении с теми, которые вы окажете мне, а я вам, когда вы станете тайро.

– Тогда подарите мне одну, пока я им еще не стал: голову Сандзиро.

Ёси посмотрел на него, скрывая удивление. Он не забыл того, что Инэдзин, владелец постоялого двора на дороге к Зубу Дракона и его шпион, рассказал ему об Огаме и «Багряном Небе». Инэдзин говорил о том, как, при поддержке Сандзиро или хотя бы его невмешательстве, Огама одержит верх над Сёгунатом, прибегнув к древней тактике, столь любимой даймё: скрытому нападению.

– А яйца его вас не устроят? – спросил Ёси и выложил план, который оттачивал в течение месяцев.

Огама начал смеяться.

Колонна стражников, сменившихся с караула, двигалась к дому по четыре человека в ряд; Ёси шел среди них, по-прежнему переодетый пешим воином. Хотя их предупредили заранее, чтобы они обращались с ним как с таковым, солдатам было трудно не бросить на него взгляд украдкой или не извиниться, когда они оказывались слишком близко. Один из солдат по имени Ватака был осведомителем сиси. Он никак не мог предупредить их об этой редкой возможности устроить засаду.

Ёси устал, но был доволен. В конце концов Огама согласился на все, поэтому теперь он мог оставить Киото: Врата будут в безопасности в руках Сёгуната и сам Сёгунат будет в безопасности.

Некоторое время – достаточное время, подумал он. Я иду на огромный риск, и мой план пестрит дырами, которые встревожат Огаму, если он их заметит. Это не важно; ясно, что он все равно собирается меня предать. Ладно, это было лучшее, что я мог сделать, и все должно сработать. Мне никак нельзя принимать приглашение.

День стал ярче, солнце сражалось с облаками за обладание небом. Он едва замечал это и то, что происходило вокруг; его голова была занята деталями сегодняшнего отъезда, кого посвятить в этот план, как быть с Койко и генералом Акедой, кого взять с собой и самая главная забота – успеет ли он вовремя, чтобы исправить вред, нанесенный Эдо?

Сначала ванна и массаж, решения потом…

Он отвлекся от раздумий, все вокруг вновь обрело очертания, и он стал видеть улицы, по которым они шли, прохожих, лавки, лошадей, кага, паланкины, дома, лачуги, палатки, детей, продавцов рыбой, торговцев с тележками, гадальщиков, писцов и всю толчею рынков. Это было совершенно новое для него ощущение: оказаться одним из многих, человеком без имени в колонне воинов, и он начал наслаждаться этим чувством, столь отличным от всего, к чему привык. Вскоре он уже разевал рот, как какой-нибудь крестьянин, на картины, звуки и запахи города, каких никогда не видел раньше. Он испытывал желание смешаться с толпой, почувствовать ее изнутри, узнать, о чем эти люди думают, что делают, что едят, где спят.

– Солдат, – обратился он шепотом к молодому человеку рядом с ним. – Куда ты ходишь, когда не стоишь в карауле?

– Я, г-г-господин? – заикаясь, пробормотал тот и едва не выронил копье, цепенея от ужаса, что высочайший заговорил с ним, и желая тут же упасть на колени. – Я… я иду и выпиваю, господин…

– Не зови меня «господин», – прошипел Ёси, пораженный тем внезапным смятением, которое его вопрос вызвал во всех, кто шел рядом: некоторые из самураев сбились с шага и едва не расстроили ряды. – Веди себя обычно… не смотри на меня! Все не смотрите!

Солдат забормотал извинения, а остальные постарались делать все, как было приказано, обнаружив, что это им почти не под силу теперь, когда их повелитель Ёси разрушил окружавший его покров невидимости. Сержант обернулся и встревоженно поспешил к ним.

– Все в порядке, господин? Что…

– Да, да, сержант. Возвращайтесь на место!

Сержант механически поклонился и подчинился, солдаты снова подхватили ритм и двинулись дальше – до казарм оставалась сотня метров. Ёси с облегчением заметил, что это небольшое замешательство осталось незамеченным для толпы, которая низко кланялась, когда колонна проходила мимо.

Но на него обратили внимание два человека дальше по улице. Это были соглядатай сиси Идзуру и пришедший сменить его молодой ронин из Тосы по имени Русан, который только что вошел в палатку на улице перед воротами резиденции Торанаги.

– Я что, пьян, Русан? Сержант кланяется пешему солдату. Сержант?

– Я тоже видел это, Идзуру, – прошептал второй. – Посмотри на этого солдата. Вот, теперь его хорошо видно, вон тот высокий ближе к хвосту колонны, посмотри, как он несет свое копье. Он не привык это делать.

– Верно, только… Что это с ним такое, а?

– Смотри, как остальные смотрят на него, не поворачивая головы!

С возрастающим волнением они пристально всматривались в асигару, пока колонна приближалась. Хотя вооружение солдата было самым обычным, как и одежда и все остальное, нельзя было не заметить большой разницы: в походке, осанке, физических качествах этого человека, как бы прилежно он ни сутулился.

– Князь Ёси, – вырвалось у обоих одновременно, и Русан тут же добавил: – Он мой.

– Нет, мой, – возразил Идзуру.

– Я первый его увидел! – прошептал Русан, приняв решение. Его охватило такое нетерпение, что он едва мог говорить.

– Если мы нападем вместе, у нас будет больше шансов.

– Нет, говори тише. Один человек за раз, таков был приказ Кацуматы, и мы все согласились. Он мой. Дай мне знак, когда нападать! – Чувствуя, как колотится сердце, Русан начал осторожно пробираться через прохожих и других посетителей палатки, чтобы занять более удобную позицию для атаки. Они вежливо кланялись, принимая его за одного из многих – обыкновенного самурая низкого звания из какого-нибудь церемониального гарнизона, отдыхающего от службы, – и больше не обращали на него внимания, готовясь склониться перед приближающейся колонной.

Русан теперь расположился у самого края дороги. Он бросил последний взгляд на самураев, найдя глазами свою жертву. Потом сел на табурет спиной к колонне, глядя на своего друга Идзуру, совершенно спокойный. Его посмертное стихотворение для родителей хранилось у сеи их деревни, переданное ему много лет назад, когда он и еще десять учеников-самураев взбунтовались. Все они были госи и восстали, когда им было отказано в поступлении в школу для продолжения образования – их родители не смогли собрать необходимую мзду для местных чиновников. Они убили чиновников, объявили себя ронинами, выступающими за сонно-дзёи, и бежали.

Из десяти человек только он еще оставался в живых. Скоро умрет и он, подумал он с ликованием, зная, что был готов к этому, обучен, достиг вершины своей силы и что Идзуру будет его свидетелем.

Идзуру был охвачен тем же пылом. Он уже обдумал свой собственный план нападения, если Русан потерпит неудачу. С уверенностью он передвинулся на более удобное место. Его взгляд оторвался от колонны и перешел на ворота. Стража готовилась к ритуалу проверки и пропуска караула внутрь. Он сразу заметил, что суеты и отрывистых приказов было больше, чем обычно; люди были раздражены и явно нервничали.

Он выругался про себя. Они знают! Конечно, они знают, знали с тех самых пор, как колонна вышла из ворот! Это объясняет, почему они все утро так тряслись и без дела цеплялись к торговцам. Все они знали, что князь Ёси находился снаружи, сам по себе и переодетый. Но зачем ему это понадобилось? И где он был? Огама! Но зачем? Они готовили новую засаду против нас? Нас опять предали?

Все это время глаза его метались туда-сюда. Он ни на мгновение не забывал о Русане, прикидывая расстояние и рассчитывая время. Уже многие пешеходы и покупатели недалеко от них склонились в поклоне. Офицер вот-вот остановит колонну, а офицер у ворот выйдет ему навстречу, оба поклонятся, вместе осмотрят входящих людей, а потом все пройдут в ворота.

Офицер поднял руку. Колонна с шаркающим звуком остановилась.

– Пора, – сказал Идзуру почти вслух и сделал знак рукой. Русан увидел сигнал и метнулся к хвосту колонны в двадцати метрах от него, держа длинный меч обеими руками.

Он прорвался сквозь первых двух воинов, отшвырнув их, прежде чем они или кто-то рядом успели сообразить, что на них напали, и обрушил меч на Ёси, который недоуменно смотрел на него какую-то долю секунды. Лишь отточенный инстинкт Ёси заставил его нырнуть вперед, навстречу смертельному удару, и отвести его на ошеломленного самурая рядом с ним, который вскрикнул и упал, обливаясь кровью.

Испустив пронзительное «сонно-дзёи» в поднявшейся вокруг неразберихе, Русан рывком освободил свой меч, пока солдаты отчаянно пытались развернуться, отталкивая друг друга с дороги. От ворот бежали новые стражники, прохожие повсюду замерли с открытыми ртами, парализованные страхом. Ватаки, осведомитель сиси, был поражен не меньше остальных. Он пришел в ужас, что окажется замешанным или этот неведомо откуда взявшийся сиси, которого он знал в лицо, выдаст его.

Ватаки увидел, как Русан рубанул снова, и затаил дыхание. Но Ёси уже обрел равновесие, хотя пока у него не было времени обнажить меч, поэтому он воспользовался древком копья, чтобы отразить удар. Меч Русана с легкостью рассек его, но лезвие при этом повернулось и слегка замедлилось; это дало Ёси достаточно времени, чтобы броситься вперед и левой рукой ухватиться за рукоятку меча противника.

В тот же миг правая рука Русана метнулась к короткому мечу, вырвала его из ножен и нанесла удар в живот – классический гамбит в рукопашной схватке. Ёси опять оказался готов. Он отпустил копье и ударил предплечьем по кисти Русана, отведя клинок в складки плаща, где тот и запутался. Русан сразу же отпустил рукоятку и его рука, превратившаяся в смертельное оружие с пальцами, похожими на твердые, как камень, когти, нацелилась на глаза Ёси. Ногти не попали в глаза, но глубоко вонзились в щеку чуть ниже.

Ёси ахнул. Менее подготовленный человек ослабил бы хватку на рукояти длинного меча противника и был бы убит. Полуслепой от боли, он обхватил нападавшего, теперь уже обеими руками, и тот забился, тщетно пытаясь вырваться и не в состоянии предпринять новую атаку. Это дало солдату позади Русана возможность схватить его за горло, и Ватаки, понимавший, что схватка проиграна и опасавшийся, что сиси может быть захвачен живым, с благодарностью погрузил свой короткий меч в спину Русана на уровне поясницы. Сила удара была такова, что клинок пронзил тело насквозь. Русан вскрикнул. Из уголка рта сбежала струйка крови, но он продолжал сражаться, уже ослепленный смертью, которая взмыла кверху и вовне, а потом оборвалась. Едва минута прошла с начала нападения.

Хотя его собственные железы качали в кровь панику, Ёси почувствовал, как жизнь уходит из его врага. И ощутил внезапную тяжесть тела, навалившегося на него. Но он не разжимал рук до тех пор, пока не уверился окончательно, что человек действительно мертв. Даже тогда он подождал, пока другие оттащили от него труп и уронили его на землю.

Его покрывала кровь. Он быстро установил, что кровь чужая. Сопутствовавшая ему удача не уменьшила его гнева на тех солдат, что находились рядом и не сумели быть начеку, не сумели образовать вокруг него защитный заслон, предоставив ему самому сражаться. Он обрушился на них с руганью, приказав всему отряду войти и остаться во внутреннем дворе, на коленях, со сломанными мечами; исключение было сделано только для тех двух самураев, которые помогли ему. Затем, тяжело дыша, он огляделся. Шумная улица была почти пустынна.

Когда стало понятно, что означает эта кричащая и толкающаяся свалка, которая образовалась вокруг одинокого сиси с мечом, а через несколько секунд с Ёси сорвало шляпу и он был узнан, ошеломленный гул прокатился по толпе простолюдинов. Тотчас же двое или трое из них боком засеменили прочь. За ними последовали другие. Осторожный ручеек быстро превратился в настоящий поток, никто не хотел, чтобы его задержали как свидетеля или даже обвинили в сообщничестве.

Идзуру ушел одним из первых, когда увидел, что ожидать успеха от второго нападения практически невозможно. Русан все испортил, думал он, шагая по заранее намеченному переулку, надежно прикрытый толпой, спешившей прочь от площади. Этому дураку следовало снести голову одному из первых двух самураев, чтобы отвлечь внимание, а потом, не замедляя движения, использовать ту же самую текучую свирепую силу, чтобы с разворота атаковать главную цель, сбоку на уровне пояса. Невероятно, чтобы Ёси смог увернуться от такого удара. Ни единого шанса. Кацумата был бы в ярости, он демонстрировал этот прием достаточно часто и достаточно часто наставлял нас. Какая возможность упущена! А уж позволить Ёси перехватить рукоятку меча и парировать удар в живот…

Русан заслуживал того, чтобы его схватили живым и практиковались на нем в фехтовальном зале! Погоди, может быть, оно и к лучшему, что с ним все случилось так, как случилось. Если Русан показал себя столь неспособным в главной схватке своей жизни, он, вероятно, не вынес бы пыток и выдал все наши убежища, те, о которых знал. Нельзя доверять людям из Тосы, сиси они или нет!

Но почему Торанага Ёси пошел на такой риск?

Позади него раздались крики. Солдаты преследовали остатки толпы, чтобы захватить несколько свидетелей. До него им уже никак не добраться, можно не спешить.

Снова начался дождь. Поднялся ветер. Он плотнее закутался в плащ, радуясь, что надел его и шляпу. Еще один покрытый лужами переулок, потом другой, через мост, ноги скользили по деревянным доскам. Вскоре он оказался в безопасности в лабиринте маленьких, скользких от грязи улочек, которые вели к неприметной калитке в стене большого поместья. Стражник у калитки узнал его, пропустил, махнув рукой в сторону дома, терявшегося в огромных садах и служившего сиси тайным убежищем. На мундире стражника был изображен герб первого канцлера Вакуры.

На улице перед резиденцией Торанаги владельца палатки тычками подгоняли к караульному помещению. Он громко протестовал, крича, что ничего не знает, что сам он человек маленький, и умолял отпустить его – он не осмелился исчезнуть вместе с остальными, потому что его здесь слишком хорошо знали. Нескольких недостаточно расторопных прохожих гнали за ним следом. Навес палатки, намокший от дождя, жалобно хлопал на ветру.

Койко накладывала последние мазки макияжа, глядя на себя в ручное зеркало из полированной стали. Ее пальцы слегка дрожали. Вновь она сделала сознательное усилие, чтобы освободить разум и распределить свои страхи по ячейкам: она боялась за Ёси и боялась Ёси, боялась за себя и боялась самой себя. Две другие женщины, Тёко, ее майко – ученица, – и Сумомо внимательно наблюдали за ней. Комната была маленькой и содержала лишь самое необходимое, как и весь покой, примыкавший к комнатам Ёси, достаточный для нее, когда она спала одна, и одной прислужницы. Другие комнаты, для ее слуг, находились дальше.

Закончив, она долгим взглядом посмотрела на свое отражение. Ей не удалось заметить ни одной морщинки, которая выдавала бы ее тревогу, и когда она попыталась улыбнуться, кожа ее лица сморщилась только в правильных местах. Глаза ее были белыми там, где им должно быть белыми, темными там, где им должно быть темными, и она не уловила в них даже намека на глубину своей озабоченности. Это доставило ей удовольствие. Тут она заметила в зеркале Сумомо. Девушка не подозревала, что на нее смотрят, и лицо ее на короткое мгновение открылось. Койко почувствовала, как сжалось ее сердце, прочтя на этом юном лице столько боли и внутренней борьбы.

Подготовка, подготовка, подготовка, подумала она, что бы мы делали без нее, и повернулась к ним. Тёко, немногим больше ребенка, приняла зеркало, не дожидаясь, пока ее попросят об этом, и ловко поправила выбившийся локон крошечной ручкой.

– Как это прекрасно, госпожа Койко, – сказала Сумомо, околдованная. Сегодня ее в первый раз допустили в личные покои Койко. Секреты рождения красоты явились для нее откровением, за всю жизнь она не переживала ничего подобного.

– Да, действительно, – ответила Койко, думая, что девушка говорит о зеркале: совершенство поверхности делало эту вещь почти бесценной. – И к тому же это доброе зеркало. А таких немного, Сумомо, – в этой жизни женщине просто необходимо иметь доброе зеркало, в которое она могла бы смотреть.

– О, я имела в виду тот образ, который вы создали, не это, – смущенно призналась Сумомо. – От вашего кимоно до прически, ваш выбор цветов и как вы красите губы и брови – все. Благодарю вас, что вы позволили мне присутствовать при этом.

Койко рассмеялась.

– Надеюсь, что с этим, или без этого, результат оказывается приблизительно одинаков!

– О, вы самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видела, – вырвалось у Сумомо. В сравнении с Койко она чувствовала себя деревенской простушкой, неотесанной, неуклюжей, коровоподобной, одни пальцы, локти да большие ступни; впервые в жизни она ощущала в себе недостаток женственности. Что мой возлюбленный Хирага может видеть во мне, спрашивала она себя, совершенно расстроенная. Я ничтожество, некрасивая, ничего из себя не представляю, я даже не тёсю, как он. Я не принесу ему ни лица, ни почета, ни денег, и я уверена, что в душе его родители не одобряют его выбор. – Вы… вы самая прекрасная из всех, кого мне когда-либо суждено встретить! – сказала она, думая про себя: неужели все дамы Плывущего Мира похожи на вас? Даже майко будет поразительно красива, когда вырастет, хотя и не так красива, как ее госпожа! Неудивительно, что мужчины женятся на женщинах вроде меня, чтобы те управляли их домом и рожали им детей, потому что им так легко поклоняться красоте в другом месте, наслаждаться ею в другом месте и, о, гораздо сильнее.

Вместе с искренностью Койко прочла в ее взгляде расстроенность и зависть, которые девушка не могла скрыть.

– Вы тоже прекрасны, Сумомо, – сказала она, давно привыкнув к тому, что производит такой эффект на многих женщин. – Тёко-тян, ты теперь можешь идти, но приготовь все на потом… и проследи, чтобы нас не беспокоили, Сумомо и меня.

– Да, госпожа. – Тёко было одиннадцать лет. Как и с Койко, ее контракт был заключен с мамой-сан дома Глицинии ее родителями-крестьянами, когда ей было семь. Она начнет зарабатывать, когда ей исполнится четырнадцать или пятнадцать. До тех пор, и так долго, сколько пожелает мама-сан, контракт делал маму-сан ответственной за ее содержание и обучение для жизни в Плывущем Мире, а также, если у нее разовьются наклонности, различным искусствам этого Мира: музыке, танцам, поэзии, умению вести беседу или всем сразу. Если майко оказывалась бестолковым или трудным ребенком, мама-сан имела право перепродать ее контракт по собственной воле, но если выбор был сделан мудро, как в случае с Койко, весьма значительные финансовые затраты мамы-сан и весь риск окупались сторицей деньгами и репутацией. Не все мамы-сан были заботливыми, или добрыми, или терпеливыми.

– Ну, беги теперь и поупражняйся с цветами, – сказала Койко.

– Да, госпожа. – Тёко понимала, как ей невероятно повезло, что ее определили ученицей к Койко, которую она обожала, и она прилагала все силы, чтобы та была ею довольна. Девочка безукоризненно поклонилась и, окруженная, как облачком, безудержно рвущимся наружу очарованием, вышла.

– Итак. – Койко взглянула на Сумомо, поражаясь ей, ее прямому взгляду и манерам, ее силе. С тех пор как она согласилась оставить ее у себя пять дней назад, у них почти не было возможности поговорить наедине. Теперь это время пришло. Она открыла в голове потайную ячейку: Кацумата.

О, друг мой, что же вы сделали со мной?

Он подстерег ее, когда она навещала маму-сан в Киото, которая, по просьбе Мэйкин, ее собственной мамы-сан в Эдо, нашла ей прислужниц, массажисток, парикмахершу на то время, что она пробудет здесь. Только Тёко и одна прислужница проделали с ней путь от Эдо.

– Я прошу об услуге всей жизни, – сказал тогда Кацумата.

– Нет, вы не должны! – ответила она, в шоке от того, что видит его, от того, что он решился подвергнуть ее опасности, встретившись с ней украдкой, и от того, что просит о такой услуге: последствия ее обязательно будут ужасными. Единожды получив такую услугу, к тому же человеку нельзя было обращаться больше ни с единой просьбой, и сам просящий оставался потом его неоплатным должником. – Мы договорились, когда князь Торанага Ёси почтил меня своим выбором, что все личные контакты между нами должны прекратиться, за исключением экстренных случаев. Мы же договорились.

– Да, потому-то я и прошу об услуге всей жизни.

Семь лет назад, в Эдо, когда ей было пятнадцать, Кацумата был ее первым клиентом. Очень быстро он стал для нее гораздо большим: другом, гуру и самым мудрым учителем. Он открыл ей глаза на этот мир, на важность реального мира, так же, как и Плывущего Мира. За долгие годы он обучил ее чайной церемонии, искусству ведения споров, каллиграфии, рассказал о поэзии и о скрытом смысле в литературе, политике и посвятил ее в свои идеи и планы относительно будущего, как его маленький круг учеников-самураев будет править страной, добьется, несмотря на все преграды, победы сонно-дзёи, и, со временем, показал ей, какое жизненно важное место она может занять в той головоломке, которую представляло из себя движение сонно-дзёи: «Как куртизанка высшего ранга, вы удостоитесь доверия самых могущественных людей в качестве жены одного из них, вы выйдите замуж за правителя, можете не сомневаться в этом, ваши сыновья будут самураями, и вы станете незаменимой в этом новом будущем и существенной частью его могущества, никогда не забывайте об этом!»

Мейко, ее мама-сан, была сторонницей движения, поэтому Койко, конечно же, согласилась помогать Кацумате, слепо восторгаясь его мужеством, смелостью планов и его отрядом сиси, сопутствующей им удачей.

– Наш источник удачи иссяк, – сказал он ей и поведал о засаде прошлой ночью и о том, как ему удалось бежать вместе с еще двумя людьми. – Нас предали… я не знаю, кто, но мы должны разойтись, рассыпаться на время.

– Головы сорока сиси посажены на копья? – прошептала она в ужасе.

– Да, сорок человек. Большинство из них начальники. Спаслись только мы трое, еще один сиси и девушка, моя воспитанница. Послушайте, Койко-тян, времени у нас мало. Услуга всей жизни, о которой я прошу, заключается в том, чтобы вы охраняли эту девушку, пока будете здесь, в Киото, возьмите ее к себе в услужение, даже заберите с собой в Эдо и…

– О, но как бы мне ни хотелось помочь, прошу прощения, это было бы очень трудно, генерал Акеда очень щепетилен в отношении слуг. Он захочет лично побеседовать с ней – так было со всеми моими другими помощницами, – ответила она так любезно, как только могла, внутренне ужасаясь тому, что он посмел сделать ей столь опасное предложение: приютить у себя беглого сиси, пусть даже это невинная девушка. – Это было бы очень труд…

– Разумеется, это будет трудно. Но вы сумеете устроить все это без того, чтобы он разговаривал с ней.

– Я не думаю, что это возможно, и к тому же есть еще князь Ёси… – Она остановилась, не договаривая дальше, в отчаянной надежде, что он откажется от этой услуги, но он мягко продолжал, глядя на нее напряженным, подчиняющим себе взглядом, говоря, что Сумомо будет с нею в безопасности, что она самурай, невеста очень важного сиси, женщина, достойная доверия:

– Прошу прощения, но я прошу вас сделать это для сонно-дзёи. Если возникнут проблемы, отошлите ее. Любое задание она выполнит… прошу извинить, Койко-тян, я должен идти. Услуга всей жизни, как старому другу.

– Подождите. Если… мне придется посоветоваться с генералом Акедой, но даже если его и можно избежать, я все равно должна буду спросить у своих слуг, мне, разумеется, необходимо знать их мнение, но что мне рассказать о ней? Генералу или им. Я не знаю этих людей из Киото, и о них ничего не знаю.

– Их мама-сан ручается, что им можно верить, – ответил он с полной убежденностью. – Я спросил ее, одобрит ли она все это, иначе я не предложил бы подобного. Скажите им правду, что Сумомо просто упрямая девушка и ее опекун – ваш старый, старый клиент – хочет, чтобы ее обуздали и обучили полезным женским искусствам. Я не могу взять ее с собой и хочу, чтобы о ней позаботились. У меня есть обязательства по отношению к ее жениху. Она будет подчиняться вам во всем.

Койко дрожала от опасности, которой подвергала себя, а также тех, за кого несла ответственность, Тёко и своих помощниц: четырех прислужниц, парикмахершу и массажистку. По счастью, они согласились принять незнакомку в свой круг и помочь ей измениться к лучшему, и Акеда после долгой беседы не смог найти ни одного недостатка.

Ах, Кацумата, вы знали, что я ни в чем не могу вам отказать, подумала она. Любопытно, как быстро вам перестало быть нужно мое тело, всего через несколько месяцев, и вы пожелали вместо этого владеть моим разумом и расширять его. Я все еще скована железным обручами, в глубоком долгу перед вами. Без вас и тех знаний, которые вы мне дали, я не достигла бы вершины пика, где нахожусь сейчас, и не смогла бы очаровать величайшего человека в стране.

– Садитесь, Сумомо, – пригласила она. – У нас есть немного времени, прежде чем мне нужно будет уйти. Здесь нас не могут подслушать.

– Благодарю вас.

– Мои слуги переживают из-за вас.

– Пожалуйста, извините меня, если я делаю что-то неправильно.

Койко улыбнулась.

– Прислужницы сомневаются, есть ли у вас вообще язык. Все соглашаются, что вам не мешало бы быть более обходительной, и все понимают, почему ваш опекун хочет, чтобы вы стали лучше.

– Мне нужно стать лучше, – сказала Сумомо с улыбкой.

Глаза Койко прищурились. Молодая женщина напротив нее была по-своему привлекательной, тело гибкое и сильное, лицо не накрашено, цвет юности и здоровья восполнял этот недостаток. Волосы у нее в хорошем состоянии, но их нужно красиво уложить, критически подумала она. Стиль Киото подойдет ей, побольше дорогих масел на руки и кисти, слегка оттенить ее изящные скулы, чуть-чуть добавить цвета губам. У этой девушки хорошие задатки. Мы должны сходить в баню вместе, тогда я буду знать больше, хотя сомневаюсь, что она смогла бы привыкнуть к нашей жизни, даже если бы хотела. – Вы девственница, да?

Она увидела, как девушка вспыхнула, и громко рассмеялась.

– Ах, прошу прощения, ну конечно, вы девственны, я на мгновение забыла, что вы не принадлежите к нашему Миру. Прошу вас, извините меня, но мы так редко встречаемся с чужими, особенно с женщинами-самураями, а иметь одну в своем доме, пусть даже ненадолго, это почти неслыханно.

– Вы всегда нас так называете – чужими?

– Да. Наш Плывущий Мир разделяет нас. Возьмите маленькую Тёко. Скоро ее другая жизнь исчезнет, и она будет знать только мою. В этом состоит моя обязанность: обучить ее и сохранить ее нежной и доброй, приносящей себя в жертву мужским удовольствиям – не по своему порыву. – Глаза Койко глянцево заблестели. – Ведь именно это делает мужчин счастливыми и всем довольными, удовольствие во всех его проявлениях, neh?

– Прошу прощения, я не понимаю, что вы подразумеваете под «проявлениями»?

– О, прошу прощения, это означает различные виды и качества, показать удовольствие во всех его формах и степенях.

– А, благодарю вас, – произнесла она, пораженная. – Пожалуйста, извините меня, но я никогда не знала, что дамы… Плывущего Мира такие… конечно, я предполагала, что они прекрасны, но никогда, никогда не думала, что они могут быть так прекрасны, как вы, и никогда даже не представляла себе, что они могут быть так хорошо образованы и совершенны во всем. – За те несколько дней, что она провела здесь, Сумомо слышала, как Койко поет и играет на сямисэне, и ее вдохновило несравненное исполнение и репертуар – она сама играла на сямисэне, совсем немного, и знала, как это трудно. Она слышала, как Койко учила Тёко искусству хокку и других видов поэзии, учила обыгрывать фразу, рассказывала о шелках, о том, как их изготовляют, об основе и утке и других тайнах ремесла, о начале истории и прочих столь же чудесных вещах – широта ее знаний была огромна. Сумомо почтительно поклонилась. – Вы поражаете меня, госпожа Койко.