Текст книги "Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами"

ГЛАВА XV

Неведомы ни имя, ни года его, ни род

Он видом как снега Кавказа, а глаза

Лучатся мудростью всех бывших до него

Юнцом зеленым, так гласит молва,

Он видит, как проходят поколенья,

Подобные по осени плодам,

Что собраны и съедены, но к жизни

Весною возрождаются они,

Чтоб сгинуть вновь

Хиллхауз

Остаток ночи прошел спокойно, и наутро мужчины как ни в чем не бывало вернулись к земляным работам – в этот день им предстояло заполнить траншеи землей. Они обменялись несколькими словами по поводу удивительного ночного происшествия, но произнесли вслух значительно меньше, чем было у каждого на уме. От внимания Бурдона, однако, не ускользнуло, что Быстрокрылый Голубь отправился на охоту значительно раньше обычного, да и к отходу готовился так, словно собирался отсутствовать не ставшие привычными несколько часов, а намного дольше.

Сегодня предстояло всего-навсего засыпать землей траншеи протяженностью около тридцати футов, и эта задача была выполнена, причем с большим тщанием, задолго до окончания дня. Не успокоившись на этом, белые тут же принялись утрамбовывать засыпанную землю, что требовало больше времени и усилий, но и с этой частью работы они управились достаточно быстро. Когда с ней было покончено, даже капрал, видавший на своем веку немало разных «гарнизонов», окинув их творение критическим оком, был вынужден признать, что «ограда получилась хоть куда», ничуть не хуже тех, что ему доводилось встречать раньше. Чтобы «гарнизон» превратился в могущественный опорный пункт, ему теперь недоставало лишь одного, а именно воды. Поскольку в пределах его границ ни ручья, ни иного водоема не было, капрал притащил то ли две, то ли три бочки из имущества Бурдона, установил их близ нового дома за оградой и наполнил свежей водой. Он считал, что если возобновлять содержимое бочек два-три раза в неделю, то вода, столь необходимая для жизни человека, всегда будет иметься в нужном количестве.

Теперь и в самом деле можно было считать, что шэнти укреплена довольно надежно, если учитывать то обстоятельство, что артиллерия еще не проникла в эту глухомань. В то время, о котором идет речь, более половины дикарей Запада сражались при помощи лука и стрел, да и сейчас большинство обитателей Великих прерий ведут себя точно так же. Поэтому стрелок, которому удастся занять позицию за стволом развесистого дуба, скрывающего значительную часть его туловища, окажется почти вне досягаемости для стрел индейцев и, будучи сам в относительной безопасности, сможет нанести своим смертоносным оружием огромный урон врагам. При этом малые размеры укрепления ни в коей мере не уменьшают его надежности. Ведь при ограде длиной в двадцать пять футов ее вполне может успешно защищать один хорошо вооруженный воин, а будь она в два раза длиннее, эта задача была бы ему не под силу. Далее Бурдон прорубил бойницы в трех стенах шэнти – на четвертой их роль надлежало исполнить окну, – чтобы из них стрелять в медведей, а иногда и в оленей, часто приближавшихся к шэнти в прошлом, когда вокруг царили тиши на и спокойствие. Одним словом, по завершении этих работ вся компания почувствовала себя в большей безопасности, хотя для полного спокойствия кое-чего все же не хватало: ночью защитники «гарнизона» оказывались вдали от его обитателей, которые, следовательно, подвергались опасности внезапного нападения. Однако капрал, покончив с возведением оборонительных сооружений, вскоре сообразил, как устранить и этот недостаток. Идея, очень по сути дела простая, была подсказана ему многолетним опытом жизни в бараках.

Капрал Флинт построил вдоль одной из наружных стен шэнти низкий настил из обструганных с одной стороны сосновых бревен. На них наложили травы из прерий, а траву покрыли звериными шкурами, так что получилось весьма удобное ложе типа нар, тем более что над ним на высоте человеческого роста возвели крышу из коры, покоившуюся на вбитых в землю столбах. По замыслу капрала Флинта, спящие ложились головой к стене, ногами наружу, а следовательно, на настиле было достаточно места для всех мужчин, он мог бы вместить и в два раза больше людей. И когда все самое необходимое для ночлега было перенесено на импровизированную постель, когда бортник сердечно пожелал Марджери спокойной ночи, а она, ответив ему тем же, заперла за собой дверь шэнти, все общество отошло ко сну, не опасаясь, что ночью опять раздастся таинственный звук рожка.

И действительно, эта ночь, первая после обустройства нового места ночлега, прошла без каких-либо происшествий. Правда, вопреки своему обычаю Быстрокрылый Голубь не возвратился к закату солнца, и это вызвало некоторое беспокойство, но рано утром он появился, и беспокойство прошло. Чиппева пришел не с пустыми руками: он убил не только оленя, но и медведя, на которого нечаянно набрел, а в журчащем неподалеку от шэнти ручье наловил целую гору форели, славящейся своим отменным вкусом. Рыбу съели на завтрак, а сразу после него целая поисковая партия под началом чиппева отправилась за олениной и медвежатиной. Кроме Быстрокрылого Голубя в этом походе участвовали капрал Флинт, Гершом и бортник. Когда они покидали пределы «гарнизона», женщины, сидя в тени дубов, вязали, а миссионер беседовал с Питером об обычаях его народа, надеясь обогатиться знанием фактов, которые подтвердили бы его теорию о десяти потерянных коленах дома Израилева.

Оленину вскоре обнаружили – она, согласно обычаю, была подвешена на дерево всего в миле от «гарнизона», как теперь неизменно называл Медовый замок капрал Флинт. Тут партия разделилась: Флинт и Гершом взвалили тушу на плечи и потащили домой, а Быстрокрылый Голубь повел бортника дальше, на поиски убитого косолапого. В то время как они пересекали травянистые прогалины и пробирались между деревьями, напоминавшими парковые посадки, между ними происходил разговор, содержание которого может пролить свет на некоторые моменты нашего рассказа.

– Вчера ты долго охотился, Быстрокрылый Голубь, – заметил Бур дон, как только остался наедине со своим другом. – Почему ты не вернулся, как обычно, вечером?

– Много видеть, много делать. Хорошая причина, а? – гласил ответ.

– Убил одного оленя и одного медведя – не так уж много и сделал в конце концов. А то, что ты видел, ничего тоже не меняет, ведь человек вроде тебя не испугался бы даже при виде целого полка.

– Зачем говорить «испугался», – резко возразил чиппева. – Скво пугаться, воин не пугаться.

– Ты уж извини меня, Быстрокрылый Голубь, что я заговорил о такой возможности; спешу тебе напомнить, однако, что я, напротив, сказал, что ты-то навряд ли испугаешься. Но хочу, чиппева, дать тебе один совет – не хватай за горло каждого, кто может подумать, что ты способен чуть испугаться перед лицом многочисленных врагов. Кто не станет обижаться на случайные предположения такого рода, тот знает, насколько он сильнее прочих в этом деле. А горячие головы из твоего народа порой лишь от одного полунамека на боязнь приходят в сильнейшее возмущение, и все лишь потому, что внутренний голос им подсказывает шепотом, что они на такое чувство способны. Я сказал все, что хотел, чиппева.

– Не знаю, не понимаю, что ты говоришь. Говорю тебе, я нет бояться, вот и все.

– Ты не понимаешь, а я понимаю: нет нужды всегда быть твердым как стальной капкан, индей. Что до меня, то я боюсь, когда на то есть причина, но скажу в свое оправдание, что обращаюсь в бегство, лишь узрев опасность своими глазами. – Здесь бортник сделал паузу, и какое-то время путники шли молча. Возобновив разговор, он добавил со значением: – Хотя должен признать, что опасность можно не только зритъ своими глазами, но и слышать ушами. Звук рожка, к примеру, – ты знаешь, о чем я говорю, – встревожил меня куда больше, чем я хотел бы показать Дороти и милому Цветику.

– Всегда лучше, если скво знать, скво порой помогать не хуже, чем воин. Ты, Бурдон, прав – того рожка надо бояться.

– Ага! Раз ты так говоришь, Быстрокрылый, значит, тебе кое-что известно по этому поводу?

– Слышал его, как слышали все. Уши есть, почему не слушать, а?

– Ну, судя по твоим словам и по тому, как ты их произнес, тебе известно больше. А не ты ли сам трубил в рожок, чиппева?

– Я его не трогал, – холодно возразил индеец. – Хотел спать, трубить не хотел.

– А на кого ты тогда думаешь? На Питера?

– И Питер не трогай тоже. Лежал рядом со мной, когда рожок трубил.

– Рад это слышать, Быстрокрылый, искренне рад, ибо, если говорить начистоту, этот непонятный индей без роду и племени не внушает мне особого доверия, вот я и подумал, не он ли это поднялся с постели и воспользовался рожком.

– Не трогай его, совсем не трогай. Он крепко спать, когда звучать рожок. А зачем Питер здесь, на прогалинах, знаешь, а? Ты знаешь?

– Я знаю лишь то, что он сказал мне сам. По его словам, в нескольких милях отсюда соберется большой Совет всех краснокожих, что живут в прериях. Он ждет назначенного дня, чтобы свести счеты с одним из вождей. Это так, чиппева?

– Да, это правда. А зачем Совет собираться курить трубку вокруг костра, знаешь, а? Ты знаешь?

– Нет, не знаю, но очень хотел бы узнать от тебя, Быстрокрылый. Может, племена желают этой встречи, чтобы определиться, на чью сторону они встанут в этой войне?

– А вот нисколько. Племена и так хорошо знать, какую сторону они встать. Получили послание и пояс-вампум от Великого Отца в Канаде, и почти все индеи только и думать, как получать скальп янки. Так, только так.

– Тогда я не представляю себе, что может решать совет. А Питер, по-моему, ждет от него важных решений. Это заметно по тому, с каким видом и каким тоном он говорит о Совете костра, когда о нем заходит речь.

– Питер очень сильно хотеть там сидеть. Он уже курил свой трубка на много-много Совет костра.

– А ты собираешься присутствовать на этом Совете индейцев из прерий? – поинтересовался бортник как можно более равнодушно.

Но индеец, моментально оглянувшись, бросил на него пристальный взгляд, словно желая убедиться, действительно ли его спутник стал жертвой хитрости загадочного Оноа. Тут же спохватившись, что до определенного времени ему не следует делиться с бортником всеми имеющимися у него сведениями, он поспешно отвел глаза в сторону, продолжая шагать вперед, и уклонился от прямого ответа.

– Не знаю, – сказал он. – Охотник никогда не знать. Вождь хочет иметь оленину, – значит, охотник должен охотиться. Как скво в вигваме у белолицего – работает, все время работает – метет-метет – стряпает-стряпает – еще работает, и не знать, когда конец. Так и охотник охотиться-охотиться-охотиться.

– А значит, чиппева как скво в поселке краснокожего тоже. И она мотыжит-мотыжит – копает-копает – носит-носит – и сама не знает, когда сможет сесть передохнуть.

– Да, – холодно кивнув, ответил Быстрокрылый, не замедляя шаг. – Со скво это все верно, она для того и создана – работать на воина, варить ему обед. Бледнолицый слишком носится со своей скво.

– Если судить по твоим словам об их участи, то это не так. Если наши скво никогда не могут сделать всю свою работу, то вряд ли мы так уж с ними носимся. А где держит свою скво Питер?

– Не знаю, – ответил чиппева. – И никто не знать. Даже не знаю, где его племя.

– И это при том, что он пользуется таким влиянием! Очень странно. Как случилось, что о нем слышали все краснокожие, и те, что близко, и те, что далеко?

На этот вопрос Быстрокрылый не ответил. Он сам настолько подпал под влияние Питера, что опасался выболтать больше, чем позволяла осторожность. А между тем ему было очень хорошо известно, каков главный замысел, вынашиваемый этим таинственным вождем, – извести всю белую расу до последнего человека и вернуть краснокожим их исконные права, – но некоторые причины мешали Быстрокрылому всей душой, а следовательно, и действиями, поддержать сей план. Прежде всего, он находился на дружеской ноге с «янки», от которых видел много хорошего и ничего дурного; далее, люди племени или полуплемени, к которому принадлежал Быстрокрылый, начиная еще со времени заключения мира, то есть с восемьдесят третьего годаnote 132Note132
  … то есть с восемьдесят третьего года… – Речь идет о Версальском мирном договоре 1783 года, подписанием которого завершилась война американских колоний за независимость. Согласно договору, Великобритания признала Соединенные Штаты Америки в качестве независимого государства.


[Закрыть], использовались агентами американской администрации в качестве гонцов, а равно и для других поручений; и, наконец, выступая в этой роли, Быстрокрылый подолгу живал в различных гарнизонах, где не только научился говорить по-английски, но и привык считать американцев своими друзьями. К этому следует добавить, что Быстрокрылый, хотя и менее одаренный от рождения, чем загадочный Питер, сумел составить довольно верное представление о могуществе «янки» и не верил, что их так легко стереть с лица земли. Как случилось, что этот индеец пришел к правильному умозаключению, превзойдя таким образом Питера, хотя последний был в два раза умнее, остается и для нас неразрешимой загадкой; возможно, все дело в том, что в силу случайного стечения обстоятельств у Быстрокрылого сложились более близкие отношения с белыми.

От природы бортник был человеком наблюдательным, а его профессия и образ жизни развили и обострили эту способность. Если бы он не находился всецело во власти чар Марджери, то не преминул бы давно заметить изменения в поведении чиппева и заподозрить неладное. Марджери, естественно, не прилагала ни малейших усилий к тому, чтобы ослепить бортника и не дать ему видеть происходящее перед его глазами; беда заключалась в том, что он способен был видеть одну ее, и чем стремительнее бежало время, тем больше это было заметно. К тому времени, о котором мы сейчас ведем речь, она витала перед его мысленным взором не только наяву, но и во сне. При общении с Марджери он испытывал восхищение ее красотой, живой безыскусной веселостью, безобидным юмором, а расставшись с ней, продолжал в душе восторгаться названными нами свойствами ее натуры, иногда, может статься, даже несколько преувеличивая их. Когда человек по уши влюблен, он вряд ли по-настоящему способен на что-либо иное, кроме как на то, чтобы следовать своему влечению. Так, во всяком случае, произошло с Бурдоном, когда он оставил без внимания происходившие под самым его носом события, которые бы до знакомства с Марджери не только насторожили его, но скорее всего даже подвигли к определенным действиям. К числу подобных явлений, не замеченных нашим героем, относится и поведение Быстрокрылого. По сути дела, Питер медленно, но упорно воздействовал на умонастроение чиппева, стараясь в корне изменить его убеждения и доказать, что каждый бледнолицый ему враг. В данном конкретном случае задача Питера оказалась нелегкой, ибо Быстрокрылый не только ко всем «янки» вообще питал дружеские чувства, возникшие, как говорилось выше, в силу случайных обстоятельств, но и испытывал подлинную личную приязнь к Бурдону, а потому очень неохотно воспринимал идеи, которые могли нанести вред последнему. В сознании молодого воина происходила жестокая борьба; уже раз двадцать он был готов предупредить друга об опасности, нависшей над всей компанией, но всякий раз его удерживала преданность Питеру, который исповедовал противоположные взгляды. Противостояние этих двух чувств постоянно раздирало теперь сердце молодого дикаря.

Быстрокрылого беспокоило еще одно обстоятельство, о котором ни сном ни духом не ведали его товарищи. Во время охоты его острые глаза обнаружили на прогалинах следы присутствия воинов. Правда, ни одного из них он в глаза не видел, но не сомневался, что подмеченные им признаки не обманули его. Поблизости, бесспорно, находились воины, и притом в большом числе. Он набрел на место ночевки, покинутое его обитателями не более чем за несколько часов до его появления. Благодаря обостренному вниманию и смекалке, которые составляют немаловажную часть обучения североамериканских индейцев, Быстрокрылый смог установить, что здесь провели ночь семнадцать человек, причем все – мужчины и воины. Определить их численность было не так уж и трудно – на траве осталось ровно семнадцать отпечатков лежащих тел. А вот понять, что они все были вооружены, можно было лишь по малозаметным приметам, мимо которых равнодушно прошло бы большинство людей. По длине отпечатков на траве Быстрокрылый решил, что ночевали здесь мужчины в расцвете лет. Внимательно присматриваясь к этим следам, он далее сделал вывод, что воины, за исключением четверых, имели при себе стрелковое оружие. Он умудрился отыскать даже свидетельства того, что последние были вооружены луками со стрелами и копьями, хотя это может показаться маловероятным тем, кто не знает, до какой степени обостряются все заложенные в человеке инстинкты под воздействием опасностей и суровых нужд, какие присущи жизни дикарей.

Вскоре после окончания приведенного нами разговора бортник и чиппева отыскали тушу медведя, при виде которой первый удивленно воскликнул:

– Как, чиппева! Ты сразил этого зверя стрелой! Разве ты вчера пошел на охоту без ружья?

– Стрелять ружье сейчас плохо, – многозначительно ответил чиппева. – Делать шум, шум не хорошо.

– Шум! – повторил ничего не подозревавший бортник. – От него ни вреда, ни пользы на этих прогалинах, где его не подхватывает горное эхо и не слышит ухо испуганного странника. Сотни раз звук выстрела моего ружья оглашал окрестные дубровы, и ничего.

– Забываешь, сейчас время войны. Лучше никогда не стрелять, а то потаватоми услышат.

– Ах, вот в чем дело! Ты опасаешься, как бы наши закадычные друзья потаватоми не услышали выстрела и не пришли поблагодарить нас за все, что произошло в устье реки. А впрочем, – рассмеялся Бурдон, – пусть приходят: у меня припрятан кувшинчик виски на случай ненастья; если потаватоми захотят иметь еще один Источник Виски, я его им устрою, для этого и понадобится-то каких-нибудь несколько капель. Вы, краснокожие, Быстрокрылый, знаете далеко не все, хотя умеете, как никто, находить след и храбро идти по нему.

– Не надо больше говорить потаватоми про источник, – мрачно отозвался чиппева: к этому моменту он уже считал положение на прогалинах настолько серьезным, что отнюдь не был расположен шутить. – Почему это ты не идешь домой, а? А знахарь? Он почему не идет? Когда краснокожий выходит на тропу войны, бледнолицему лучше быть с бледнолицым. Кожа к коже по цвету.

– Сдается мне, что ты, Быстрокрылый, хочешь от нас избавиться. Но пастор и не помышляет расстаться с этой частью земли, пока не убедит всех краснокожих в том, что они евреи.

– Что он имеет в виду, а? – спросил чиппева, против обыкновения индейцев не скрывая своего любопытства. – Что это за человек – еврей? Зачем краснокожего называть евреем?

– Я знаю об этом ненамного больше, чем ты, чиппева, но, как ни скудны мои познания, охотно поделюсь ими с тобой. Ты, я полагаю, слышал о Библии?

– Конечно, знахарь читал ее нам в воскресенье. Хорошая книга, так думают многие.

– Да, книга хорошая, а мне она была единственным товарищем, когда я в одиночестве жил на прогалинах и видел вокруг себя одних только пчел. Библия, чиппева, повествует о нашем Боге и учит, как Ему угождать и как вести себя, чтобы Его не огорчать. Большая потеря для вас, краснокожих, что такой книги у вас нет.

– Знахарь приносить ее, но добра от нее мало, может, когда-нибудь будет больше. Как понимать, что краснокожий – еврей?

– Пастор Аминь просто одержим этой идеей, но для меня она явилась полной неожиданностью. Ты, полагаю, знаешь, кто такой еврей?

– Ничего о нем не знаю. Он вроде негра, а?

– Нет, нет, Быстрокрылый, на этот раз ты промахнулся. Но чтобы мы могли понять друг друга, я поведу свой рассказ с начала начал, и таким образом ты постигнешь всю историю религии бледнолицых. Мы с тобой уже находились, медвежатину нашли в целости и сохранности, как ты ее оставил, давай сейчас присядем ненадолго вот хоть на это упавшее дерево, и я расскажу тебе доподлинно наши предания. Поначалу, чиппева, когда земля была создана, ничего живого на ней не водилось, даже такой мелочи, как белка или лесной сурок.

– Плохой, значит, край для охоты, – хладнокровно заметил чиппева, воспользовавшись тем, что Бурдон, сняв кепи, сделал паузу и вытер пот со лба. – Оджибвей там жить очень, очень мало.

– По нашему преданию это происходило до того, как появился первый оджибвей. Со временем Бог сотворил человека, сотворил из земли и в том самом виде, в каком мы все ныне существуем.

– Да, – кивнул оджибвей в знак согласия, – а Маниту дал ему кровь, много крови, вот и получился краснокожий воин. Библия – хорошая книга, в ней есть это предание.

– В Библии ни слова не говорится о цвете кожи, но мы предполагаем, что первый человек был бледнолицым. Во всяком случае, бледнолицые завладели лучшими участками на земле, как оно и должно быть, и, на мой взгляд, не захотят их отдать. Первому всегда лучший кусок, ты же знаешь. Бледнолицых много, и они сильны.

– Стоп! – воскликнул Быстрокрылый, хотя индейцам было совершенно не свойственно прерывать говорящего. – Сколько, по-твоему, есть белых? Ты считал когда-нибудь?

– Считал?! С таким же успехом, чиппева, можно пытаться счесть пчел, жужжащих вокруг упавшего дерева. Ты видел недавно, чиппева, как я свалил дерево, видел, как эти маленькие твари носились рядом в воздухе, так посуди сам, можно ли их сосчитать, хоть вслух, хоть про себя, одними глазами; так можно ли предположить, что кто-нибудь в состоянии пересчитать всех бледнолицых на нашей земле?

– Не хочу считать всех, – ответил Быстрокрылый. – Хочу только знать, сколько их по эту сторону Великого Соленого озера?

– Это другое дело, с ним легче справиться. Теперь я тебя понял, чиппева: ты хочешь узнать, сколько нас, бледнолицых, в стране, которую мы называем Америкой.

– Так, верно, – кивнул чиппева в знак согласия. – Это верно, именно это хочет узнать индей.

– Ну, мы время от времени считаем наш народ и, по-моему, приближаемся к истине, если в таком трудном деле человек в состоянии приблизиться к истине. Нас всех приблизительно около восьми миллионов человек, считая старых и юных, больших и маленьких, мужчин и женщин.

– А сколько же у вас воинов? О скво и младенцах не хочу слышать.

– Ага, я вижу, ты настроен сегодня на воинственный лад и хочешь уразуметь, как мы выйдем из этой войны с Великим Отцом из Канады. Если считать всех подряд – и тех, кто любит воевать, и тех, кто не любит, и тех, кто безразличен, – то получится примерно около миллиона, то есть около миллиона мужчин в том возрасте, когда они способны воевать.

Быстрокрылый почти целую минуту безмолвствовал. Он и бортник сидели рядом с медвежьей тушей, и теперь последний начал готовить свою часть мяса для переноски, индеец же неподвижно стоял рядом, погруженный в свои думы. Внезапно он, собравшись, видимо, с мыслями, возобновил разговор.

– А что такое миллион, Бурдон? Сколько миллионов бледнолицых в гарнизоне Детройта и в гарнизоне на озерах?

– Миллион – это больше, чем листьев на всех деревьях, растущих на прогалинах. – Бурдон, возможно, впал в грех преувеличения, но так он сказал. – Да, да, больше, чем листьев на всех этих дубах, рядом с нами и далеко от нас. Миллион – число огромное, если выстроить миллион людей в одну шеренгу, она, думаю, дотянется до Великого Соленого озера, а то и дальше.

Весьма вероятно, что у бортника не было достаточно четкого представления о названном им расстоянии или о числе людей, потребных для его преодоления; но его ответ поразил воображение индейца, который молча помог Бурдону взвалить груз на спину и подставил бортнику свою с этой же целью. Надежно закрепив ношу, каждый из друзей взял свое ружье, и они направились обратно к шэнти; по дороге разговор снова зашел об интересующей их материи. Бортник вернулся к изложению предания, но теперь он обратился к общей праматери.

– Ты помнишь, чиппева, что до сих пор я ни разу не упомянул в своем рассказе женщину, – сказал он. – Все, что я тебе говорил, касалось только первого мужчины, сотворенного из земли, в которого Бог вдохнул дыхание жизни.

– Вот это хорошо, это воину нравится. Очень верно. Если он дышать, то ведь может брать скальп, а?

– Ну, что до скальпа, то трудно сказать, с кого он мог его снять, ведь первочеловек был единственным на всем свете, пока Творец не соблаговолил дать ему в подруги женщину.

– Расскажи про это, – откликнулся с интересом Быстрокрылый. – Скажи, как он получил скво.

– В Библии говорится, что Бог, погрузив первого мужчину в глубокий сон, вынул из его тела ребро и из него сделал скво для первочеловека. Затем Бог поселил их вместе в прекраснейшем саду, где росло все самое вкусное и красивое, что только есть на земле, ну, в хорошем таком месте, думаю я, вроде этих прогалин, например.

– И пчелы там были? – простодушно спросил индеец. – Много меду, а?

– Это уж наверняка, готов поручиться! Раз Бог хотел, чтобы первый мужчина и первая женщина были совершенно счастливы, то как же без меда? Осмелюсь предположить, чиппева, что если бы нам было дано познать всю истину, то выяснилось бы, что в этом замечательном саду пчела сидела на каждом цветке.

– Зачем белый человек покидать этот сад, а? Зачем приходить сюда и прогонять бедного индея от охоты? Скажи мне, Бурдон, если сможешь. Зачем бледнолицый ушел из этот сад, такой красивый сад, а?

– Его прогнал из сада сам Бог, чиппева. Да-да, он был с позором изгнан оттуда за то, что не хотел выполнять заповеди самого Творца. После того как он ушел из сада, его дети рассеялись по всей земле.

– И вот тогда они пришли сюда прогонять индеев! Вот как вести себя бледнолицый! Ты слышал когда-нибудь о краснокожем, который пришел бы прогонять бледнолицего?

– Зато я слышал о ваших краснокожих воинах, которые часто приходят за нашими скальпами. С тех пор как мой народ высадился в Америке, на него каждый год, то чаще, то реже, но каждый год нападают краснокожие. А на большее они не способны – нас слишком много для того, чтобы несколько разъединенных племен индеев могли нас изгнать.

– Значит, думаешь, бледнолицых больше, чем индеев, а? – спросил чиппева, настолько увлекшийся их беседой, что даже остановился и задал вопрос, глядя бортнику в глаза. – Бледнолицых больше, чем краснокожих?

– Больше! В тысячу раз больше, чиппева. Там, где ты можешь показать на одного воина, мы можем указать тысячу.

Возможно, это утверждение не вполне соответствовало действительности, но помимо желания бортника оно сыграло важную роль для последующего развития событий, ибо произвело неизгладимое впечатление на чиппева и в сочетании с уже сложившимися у него симпатиями способствовало тому, что в приближавшемся кризисе он встал на сторону правых. Между тем до самой шэнти, куда уже подоспели их товарищи с олениной, разговор наших путников, тащивших на себе медвежатину, продолжал течь примерно в том же русле.

Достойно удивления, что ни вопросы Быстрокрылого, ни его необычайная для индейца откровенная заинтересованность не вызвали у бортника никаких подозрений. Будучи очень далек от них, он счел их беседу совершенно естественной, судя и по высказанным собеседниками чисто умозрительным предположениям, и по ее содержанию в целом. Быстрокрылый же решил впредь проявлять крайнюю осторожность в своих поступках и высказываниях, поелику он покамест не принял решения, как ему себя вести, если великий план вступит в решающую стадию. Он безусловно испытывал естественное для краснокожего желание отомстить за то зло, что было нанесено его расе, но опыт общения с «янки» и уважение, которые он испытывал к отдельным бледнолицым, сильно ослабляли это стремление. Тем не менее своим диким разумом молодой воин нашел выход из положения: он, Быстрокрылый, будет снимать скальпы с канадцев, а Питер со своими сообщниками пусть вершит суд над американцами. Вот в каком смятенном состоянии духа пребывал чиппева, когда вслед за бортником сбросил с плеч драгоценную поклажу около того места, где обычно хранились запасы мяса. Во избежание неудобств, могущих возникнуть из-за близости спального и жилого помещений, эта своеобразная кладовая располагалась рядом с ручьем и кухней.

На случай осады, которая лишила бы обитателей «гарнизона» возможности покидать его пределы, в шэнти имелись необходимые для пропитания ее защитников запасы вяленой свинины и сухого мяса. Последнее в изрядном количестве доставил на своем каноэ миссионер. Среди домашних припасов было и несколько десятков бычьих и бизоньих языков, которые служили бы украшением любого стола в цивилизованном мире, но и здесь, на Западе, являясь довольно обычной пищей охотников, в селениях считались деликатесом и никак не могли потеснить в рационе их жителей обычную солонину и мясо.

Вечер в этот день выдался на редкость мягкий и приятный, солнце садилось при безоблачном небе, легкий юго-западный ветерок обвевал теплые щеки Марджери, которая, отдыхая от дневных трудов, сидела рядом с Бурдоном. Беседуя о том, как хорошо жить в таком красивом месте, Бурдон, говоривший от всего сердца, вкладывал в свои слова присущую молодости горячность, и это доставляло Марджери особое удовольствие. Молодой человек мог часами разглагольствовать о пчелах, да так, что любой заслушался бы; и Марджери нравилось слушать его рассказы о приключениях при работе с этими крошечными созданиями, об его успехах, неудачах и путешествиях.

– Но неужели, живя здесь, на прогалинах, вы не страдаете подчас от одиночества, если случается, что вам в течение целого лета не с кем обмолвиться и словом? – спросила Марджери и тут же до корней волос залилась краской смущения, спохватившись, что ее вопрос может быть истолкован как несовместимое с женской скромностью желание направить разговор в другую сторону – на тему о том, каким образом Бурдон может в будущем избежать одиночества.

– До сих спор я его не ощущал, – ответил Бурдон с прямодушием, сразу развеявшим все сомнения его собеседницы, – а вот за будущее не поручусь. После того как сейчас вокруг меня столько людей, некоторые из них могут стать и впредь необходимыми. Заметьте – я говорю «некоторые» из моих нынешних гостей, а не все. Будь у меня право выбора, прелестная Марджери, я бы в нашей компании сумел найти все, что только может пожелать себе человек, и даже более того. И я бы не стал забивать себе голову мыслью о том, чтобы отправиться в Детройт за товарищем, а отыскал его много ближе.

Марджери покраснела и потупилась, но вскоре подняла глаза на бортника и наградила его благодарной и счастливой улыбкой. К этому времени она уже привыкла к подобным высказываниям Бурдона и научилась с полуслова понимать намеки любимого, хотя он неизменно облекал их, как и на этот раз, в туманную форму. Они, как это обычно бывает в подобной ситуации, повергали Марджери в серьезные раздумья, и последние, отражаясь на мягком личике девушки, увеличивали обаяние ее женских чар, под власть которых все более и более подпадал наш молодой человек. В этой любовной игре, однако, одной стороной руководила мужская прямота, а второй – девичья непосредственность. Только одно мешало Бурдону просить Марджери стать его женой – неуверенность в себе, эта неизменная спутница настоящей любви. Марджери в свою очередь иногда испытывала серьезные сомнения, не веря, что достойный человек может захотеть связать себя, а следовательно, и всю свою судьбу с семейством, опустившимся в этой стране так низко, что дальше уж и некуда, разве что вообще потерять человеческий облик. Не переставая мучиться сомнениями и колебаниями, неизбежными при подобных обстоятельствах, молодые люди, разумеется, все больше влюблялись друг в друга. Бортник, как и подобает его полу, проявлял подчеркнутое внимание к Марджери, ее же с головой выдавали робкие взгляды, которые она бросала в сторону Бурдона, приступы задумчивости, краска смущения, то и дело заливавшая ее щеки, а главное – необычайная нежность, отличавшая поведение девушки и преобразившая буквально всю ее.