Текст книги "Два адмирала"

Глава IX

Приходи скорее, Монтегю, или я умру.

«Король Генрих IV»

С сэром Вичерли действительно сделался апоплексический удар. Болезнь эта была первая, которой он подвергнулся в течение долгой своей жизни, протекшей в счастье и здоровье; мудрено ли, что такое опасное положение снисходительного, доброго баронета произвело на разгоряченные головы всех его людей неприятное действие. Сэр Джервез был уведомлен Галлейго о случившемся несчастии с баронетом почти в то же время, как весть эта достигла слуг; будучи человеком деятельным, он немедленно отправился в комнату больного, желая показать свою помощь, пока не было лучшей. У дверей он встретил Атвуда, тоже оторванного от своих занятий, и они вошли вместе к умирающему. Первым делом вице-адмирала было приняться за свой ланцет, который он всегда имел в кармане, приобретя в течение своей долголетней службы искусство пускать кровь. Осмотрев больного с истинным состраданием и участием, он узнал настоящее положение дела.

– Где Блюуатер? – спросил он у Атвуда. – Вероятно, он еще не уехал с берега?

– Он еще здесь, сэр, но, кажется, сейчас намерен оставить замок. Я сам слышал, как он говорил, что, несмотря на все приглашения сэра Вичерли, он непременно уедет ночевать на свой корабль.

– Ступайте к нему, Атвуд, и скажите, что я прошу его, чтоб он заехал хоть на расстояние оклика к «Плантагенету» и велел бы господину Маграту при первой возможности приехать на берег. У пристани будет ожидать его экипаж. Скажите также Блюуатеру, чтобы он, если хочет, прислал и своего доктора.

С этими поручениями секретарь оставил комнату; между тем сэр Джервез обратился к Тому Вичекомбу и сказал ему несколько слов, приличествующих настоящему случаю.

– Мне кажется, однако, что еще есть надежда, сэр, спасти вашего дядю, – прибавил он. – Правда, ваш почтенный дядюшка уже не молод, но ему пустили вовремя кровь – а это много значит в подобной болезни; если наши старания хоть на самое короткое время продлят жизнь сэра Вичерли, мы и тем должны быть довольны. Внезапная смерть, сэр, – ужасная вещь; немногие из нас приготовлены к ней и в душевных, и в мирских делах своих. У меня всегда есть в запасе завещание, располагающее всеми моими делами. Я надеюсь, что сэр Вичерли был также предусмотрителен в этом отношении?

– Да, – отвечал Том с печальным видом, – насколько мне известно, он, кажется, сделал уже завещание.

– Кажется, это имение, как я слышал от господина Доттона, майорат?

– Точно так, сэр, и я тот недостойный, который должен воспользоваться им, хотя одному Богу известно, как далек я в эти минуты от подобного желания!

– Ваш отец был ближайший брат баронета? – спросил невольно сэр Джервез, ибо какая-то тень недоверия мелькнула в голове его. – Ваш отец был, кажется, господин Томас Вичекомб?

– Да, сэр, и всегда был для меня нежнейшим и снисходительнейшим отцом. Он оставил мне в наследство плоды своих долголетних трудов – семьсот фунтов годового дохода; и потому-то смерть сэра Вичерли тем более печалит меня, что мои обстоятельства вовсе не заставляют желать этого.

– Значит, вы наследуете и имение, и баронетство? – спросил сэр Джервез машинально.

– Конечно, сэр. Отец мой был последний брат сэра Вичерли – и единственный из них, который женился. Я старший сын его. Так как смерть моего доброго дядюшки, к несчастью, кажется, последует очень скоро, то я во всяком случае сделал недурно, отыскав свидетельство о бракосочетании моих родителей, не правда ли, сэр?

При этом Том вынул из кармана кусок испачканной бумаги, которая служила свидетельством бракосочетания Томаса Вичекомба, судьи, с девицей Мартой Додд. Документ был законным образом подписан священником приходской церкви и имел год достаточно старый для того, чтобы утвердить законность происхождения его владельца. Такая необыкновенная предосторожность, естественно, увеличила подозрения вице-адмирала.

– Вы, однако, сэр, прекрасно вооружены, – сухо сказал он. – Скажите, если вы получите от сэра Вичерли наследство – вы тоже будете носить с собой все патенты и документы?

– Я вижу, сэр, что вам кажется странным, что я имею этот документ при себе; но это легко объяснить. Между моими родителями была большая разница в происхождении, поэтому некоторые злонамеренные люди подозревали мою мать в дурной нравственности и осмеливались утверждать, что она вовсе не была соединена с моим отцом законным браком. На смертном одре своем он признал мою почтенную матушку своей законной женой, назначил ей порядочное содержание и сказал мне, в чьих руках я могу найти вот этот самый документ. Я получил его только сегодня утром, и вот причина, почему он у меня в кармане.

Между тем разговор их был прерван Доттоном, который пришел исполнить поручение Блюуатера, и Том тотчас же подошел к своему старому приятелю, как только тот показался в двери. Сэр Джервез был слишком озабочен положением хозяина дома и своими собственными делами, и потому ему некогда было обдумывать происшедшего между ним и Томом разговора. Вероятно, невыгодное впечатление его относительно Тома скоро бы было забыто, если бы обстоятельства, о которых мы будем еще говорить в течение рассказа, не заставили его впоследствии все это вспомнить.

С той минуты, как сэра Вичерли уложили в постель, почтенный Ротергам не отходил от его изголовья, наблюдая за каждым его движением и готовый исполнить малейшее желание, которое только больной мог слабо и невнятно выразить.

– Я теперь всех вас узнаю, – сказал добрый баронет хриплым голосом и с большим затруднением. – Мне очень жаль, что я причинил вам беспокойство. Мне остается только короткое время…

– О нет, сэр Вичерли, – прервал его утешительным голосом викарий, – у вас был довольно сильный удар, но вы крепкого сложения и, при помощи Божьей, легко его перенесете.

– Мое время коротко – я чувствую здесь, – отвечал он, проводя рукой по лбу.

– Слышите ли, Доттон? – шепнул Том. – Мой бедный дядя намекает, что его ум немного затуманен.

– Все его распоряжения не могут быть теперь законными, – отвечал Доттон. – Я надеюсь, что и адмирал Окес не допустит этого.

– Почтенный Ротергам, – продолжал больной, – я хотел бы покончить свои земные дела, а потом обратить свои мысли к Богу. Что, наши гости еще не уехали?

– Конечно, сэр Вичерли; адмирал Окес даже здесь в комнате, да и адмирал Блюуатер, кажется, еще не уехал. Вы приглашали обоих их ночевать у вас в доме.

– А, теперь помню; ум мой – еще не в должном порядке.

При этих словах Том снова толкнул своего товарища.

– Могу ли я что-нибудь для вас сделать, сэр Вичерли? – сказал сэр Джервез. – Я почел бы себя счастливейшим человеком в мире, если бы в столь важную минуту мог исполнять малейшие ваши желания.

– Пусть все удалятся из комнаты… исключая вас… Я не могу более откладывать.

– В таком болезненном положении доброго дядюшки жестоко беспокоить его делами или разговором, – заметил Том выразительно и с некоторой властью.

Присутствующие чувствовали справедливость этих слов, тем более что говорящий, по своему родству с умирающим, имел право говорить их; но сэр Вичерли был еще в состоянии изъяснять свои желания.

– Пусть все оставят комнату, – сказал он голосом, который испугал всех своей неожиданностью. – Все… исключая сэра Джервеза Океса… адмирала Блюуатера… господина Ротергама. Господа… будьте так добры – останьтесь здесь… и пусть остальные удалятся.

Все слуги вышли из комнаты в сопровождении Доттона.

– Сделайте одолжение… удалитесь… господин Вичекомб, – снова начал баронет, остановив свои глаза на Томе.

– Мой милый дядюшка, это я – Том, сын вашего родного брата, – ваш ближайший родственник. Не смешивайте, не смешивайте меня с чужими! Это терзает мое сердце!

– Прости, племянник… Но я желаю остаться один с этим обществом… Ох! Опять голова…

– Вы видите, сэр Джервез Окес и господин Ротергам, в каком состоянии находится мой бедный дядюшка. А адмирал Блюуатер отправился уже домой! Мой дядюшка желал иметь трех свидетелей – и я могу остаться теперь за третьего.

– Вы желаете видеть нас одних, сэр Вичерли? – спросил адмирал у больного, намереваясь, в случае подтверждения этого вопроса, заставить Тома исполнить желание баронета.

Утвердительный знак больного весьма ясно показал, что он непременно этого желает.

– Вы, кажется, ясно видите, господин Вичекомб, желание вашего дяди, – сказал тогда адмирал, – и я надеюсь, что вы постараетесь скорее его исполнить.

– Я ближайший родственник сэра Вичерли, – сказал Том настойчиво, – а мне кажется, что никто не имеет большего права оставаться подле кровати умирающего, как родственник и наследник.

– Все это зависит, сэр, от воли сэра Вичерли Вичекомба. Сделав мне честь приглашением в свой дом и теперь пожелав меня видеть здесь с людьми, которых он назвал и в числе которых вас нет, я считаю своей обязанностью настоять на том, чтобы его желание было исполнено.

Слова эти были сказаны с той спокойной твердостью, которая была весьма свойственна сэру Джервезу, привыкшему повелевать, и которая показала Тому, как безрассудно было бы с его стороны сопротивляться. Он ясно видел, как важно для него в настоящем случае расположение сэра Джервеза, и потому оставил комнату. Какая-то радость промелькнула на лице умирающего, когда Том скрылся за дверью; и тогда он медленно обратил свои глаза к оставшимся в комнате.

– Где же Блюуатер? – сказал он с возрастающим затруднением. – Контр-адмирал, мне нужны… все достопочтенные свидетели.

– Мой друг уже уехал, – сказал сэр Джервез. – Он никогда нигде не ночует, как на своем судне; но Атвуд должен скоро воротиться, и, я думаю, он может занять место контр-адмирала.

Сэр Вичерли сделал утвердительный знак, после чего последовало краткое молчание, пока секретарь не возвратился. Тогда все трое окружили кровать больного, подстрекаемые той слабостью, которую люди наследовали от своей праматери Евы и которая, при странном поведении баронета, была, в самом деле, весьма естественна.

– Сэр Джервез… Господин Ротергам… Господин Атвуд! – медленно произнес баронет, и его взгляд перебегал от одного присутствующего к другому. – Ровно три свидетеля… кажется, этого достаточно… Брат Томас говорил, что надо иметь трех… три и есть.

– Чем мы можем служить вам, сэр Вичерли? – спросил адмирал с истинным участием. – Скажите только нам ваше желание – и будьте уверены, что оно тотчас же будет исполнено.

– Старый рыцарь сэр Майкл Вичекомб имел две жены… Маргариту и Иоанну; две жены и от них сыновей… разной крови: Томаса, Джемса, Чарльза и Грегори… единокровных… а сэра Реджинальда Вичекомба… полу… Вы… понимаете меня… господа?

– Ну, не совсем-то, – прошептал сэр Джервез. – Да, мы совершенно понимаем вас, дорогой сэр Вичерли, – продолжал он. – Что же вы нам еще скажете? Вы остановились на том, что назвали сэра Реджинальда только половиной.

– Полукровным, а Томаса и остальных братьев единокровными. Сэр Реджинальд не nullius… нет… молодой Том nullius.

– Кажется, мы вас теперь совершенно понимаем. Вы хотели сказать, что Том nullius, а сэр Реджинальд не nullius.

– Да, сэр, – отвечал старик, улыбаясь. – Он полукровный, но не nullius. Я совершенно переменил свое прежнее намерение; в последнее время я слишком много заметил дурного в моем племяннике Томе… Мне хотелось бы назначить своим наследником…

– Наконец, дело становится ясным! Вы желаете иметь своим наследником вашего племянника Тома. Но, кажется, так определяет и закон, – не так ли, сэр? Ваш покойный брат, Томас Вичекомб, был ближайший ваш наследник?

– Нет… нет, он nullius… nullius, – повторял с напряженным усилием баронет, – сэр Реджинальд… сэр Реджинальд…

– Скажите, пожалуйста, господин Ротергам, кто же это такой сэр Реджинальд? Вероятно, это какой-нибудь родоначальник фамилии Вичекомбов?

– Вовсе нет, сэр; это гертфорширский баронет, сэр Реджинальд Вичекомб; он происходит, как я слышал, от младшей линии дома Вичекомбов.

– Наконец-то, мы достали дно! А я вообразил себе, что этот сэр Реджинальд какой-нибудь современник Плантагенетов. Хорошо, сэр Вичерли; итак, вы желаете, чтоб мы послали нарочного в Гертфоршир за сэром Реджинальдом Вичекомбом, который, вероятно, должен исполнить ваше завещание. Не напрягайтесь говорить – нам довольно одного знака.

Сэр Вичерли, казалось, был поражен этим предложением, которое, как читатель легко поймет, было весьма далеко от настоящего его намерения; скоро, однако, он улыбнулся и кивнул головой в знак согласия.

Сэр Джервез с расторопностью делового человека подошел к столу и продиктовал своему секретарю короткое письмо. В ту же минуту он подписал его, и Атвуд немедленно вышел из комнаты, чтобы отправить его с нарочным. Исполнив таким образом желание больного, адмирал с удовольствием потирал руки, как человек, выпутавшийся из затруднительного положения.

– После всего этого я все-таки не понимаю, господин Ротергам, – сказал он викарию, отойдя с ним в сторону и ожидая возвращения секретаря. – К чему баронет возится с этой школьной латынью – nullius, nullius, nullius. He объясните ли вы мне этого?

– Может быть, сэр Вичерли хотел сказать этим, что сэр Реджинальд, происходя от младшего сына, – «никто, то есть не имеет жены (а он действительно, кажется, холост), или, наконец, что он беден, ничего не имеет.

– Неужели сэр Вичерли такой отчаянный словесник, что станет выражаться так иероглифически на своем, едва ли не смертном, одре? Но вот и Атвуд!

После короткого совещания три избранных свидетеля подошли снова к кровати баронета, и адмирал опять начал вести переговоры.

– Что это значит, сэр, полукровный, единокровный? – спросил адмирал с маленькой досадой на непонятность слов говорившего.

– От одной крови, сэр, от одних мужа и жены, это основной закон, сэр Джервез; я слышал так от покойного брата, Томаса.

Англия с незапамятных времен отличается той особенностью, что в ней никто, кроме настоящих законников, не знает законов. Постановление Англии относительно наследия детей, происшедших от второго брака, постановление, с которым познакомил баронета родной брат его, Томас, отменено или, лучше сказать, изменено только в последние годы; но, кажется, если бы оно и до сих пор существовало, то весьма немногие знали бы о нем, потому что его всегда хранили в тайне как закон, противный природному чувству и правде. Из сказанного нами весьма легко заключить, что сэр Джервез и окружавшие его вовсе не знали закона о праве крови, и потому нисколько не удивительно, если намеки почтенного баронета на полукровных и единокровных братьев были для них загадками, которых никто из них не мог разгадать, по недостатку сведений.

– Что хочет сказать нам добрый баронет? – спросил адмирал. – Я желал бы служить ему всеми силами, но все эти «nullius», «единокровный», «полукровный» для меня просто тарабарщина; не можете ли вы, Атвуд, пояснить нам сколько-нибудь это дело?

– По чести сказать, сэр Джервез, я ровно ничего тут не понимаю; скорее все это относится, как мне кажется, к правоведам, чем к нам, морякам.

Сэр Джервез сложил назад руки и начал прохаживаться по своей квартердечной привычке взад и вперед по комнате. При каждом повороте он останавливал свой взор на больном и всякий раз видел, что глаза больного были устремлены на него. Ему казалось, что умирающий беспрестанно просит у него помощи, которой он не в состоянии подать; поэтому он снова подошел к кровати, решившись привести скорее дело к концу.

– Как вы думаете, сэр Вичерли, – сказал он, – не можете ли вы написать нам несколько строк, если мы дадим вам перо, чернил и бумагу?

– Невозможно, я едва вижу, у меня… не станет силы, впрочем… попытаюсь… если вам угодно.

Это весьма обрадовало сэра Джервеза, и он тотчас же обратился к своим сотоварищам с просьбой помочь ему. Атвуд и викарий подняли старика и обложили его подушками, а адмирал положил перед ним письменный прибор, употребив вместо конторки большую книгу. Сэр Вичерли после нескольких неудачных попыток, наконец, взял в руку перо и с большим трудом написал по диагонали листа шесть или семь почти непонятных слов. Тут силы его оставили, и он упал назад, выронив перо и закрыв в забытьи глаза. В эту критическую минуту в комнату вошел доктор, который положил конец дальнейшему разговору, приняв на себя заботу о больном.

Наши свидетели удалились в гостиную, и Атвуд, взяв с собой по привычке бумагу, исписанную баронетом, вручил ее сэру Джервезу.

– Это так же непонятно, как и «nullius»! – воскликнул сэр Джервез после тщательного старания разобрать написанное. – Что это в начале за слово такое? Как вы думаете, господин Ротергам?

– Это ничего больше, – сказал викарий, – как «во» – растянутое на целую версту.

– Да, вы правы, господин Ротергам; потом, кажется, следует «the», хотя оно и похоже на рогатку. А это же что за слово? Оно с виду сильно похоже на корабль, Атвуд?

– Нет, сэр Джервез, первую букву я принимаю за вытянутое «и»; следующая – точно волна речная; а это «м»; а последняя – «я»; и – м – я, будет имя, господа!

– Совершенная правда! – воскликнул с жаром викарий. – А следующее слово – «Господа»!

– Следовательно, у нашего больного было на уме что-то религиозное! – воскликнул адмирал, немного обманувшись в своих ожиданиях. – Что это далее за «аминь»? Аминь – это, кажется, молитва, что ли?

– Мне кажется, сэр Джервез, – заметил секретарь, которому не раз доставалось писать на кораблях завещания, – что все эти слова «Во имя Господа, аминь!» есть не что иное, как обыкновенная форма, которой всегда начинаются завещания.

– Клянусь святым Георгием, ты прав, Атвуд! Следовательно, бедный старик бился все из-за того, чтоб пояснить нам, каким образом он желает распорядиться своим состоянием. Но что же он разумел под словом «nullius»? Быть не может, чтоб он хотел этим сказать, что он ничего не имеет?

– О, я ручаюсь, сэр Джервез, что вы не так поясняете это слово, как надо, – отвечал викарий. – Дела сэра Вичерли в самом лучшем состоянии; кроме того, у него лежат большие деньги в банках.

– Итак, господа, нам сегодня более нечего здесь делать. Один доктор уже приехал, а Блюуатер, вероятно, пришлет с эскадры еще одного или двух. Завтра утром, если сэр Вичерли будет в состоянии говорить, мы окончим это дело надлежащим образом.

После этого все трое расстались; адмирал и секретарь ушли спать в свои комнаты, а викарию тоже приготовили немедленно постель.

Глава X

Заставьте врачей, чтобы они восстановили кровообращение в наших венах и возродили биение пульса одними лишь словесными доводами, и тогда, милорд, вы можете постараться возбудить любовь рассуждениями.

Юнг

В то самое время, как сцена, описанная нами в предыдущей главе, происходила в комнате больного, Блюуатер вместе с миссис Доттон и Милдред отправился домой в дедовской карете баронета. Он ни под каким видом не хотел уступить своей давнишней привычке нигде не ночевать, как только на судне, – и таким образом, отправляясь к берегу, предложил своим прекрасным собеседницам места в карете, чтоб завезти их домой. Причина такого предложения заключалась в желании адмирала избавить их от дальнейших нападок корыстолюбивого отца и мужа, по крайней мере до тех пор, пока он будет находиться в лучшем расположении духа, и, пока карета медленно приближалась к дому, Блюуатеру пришлось выслушать много рассказов о прекрасных качествах баронета. Наконец, экипаж остановился у дверей дома Доттона, и все трое вышли.

Хотя утро того дня и было несколько туманное, но солнце закатилось за тем безоблачным и светлым небосклоном, который так часто лежит очаровательным сводом над островом Великобритании. Ночь была ясная, лунная. Расстилавшаяся перед глазами наших спутников равнина представляла волнистые возвышения, покрытые свежей, мягкой зеленью.

– Какая чудная ночь! – воскликнул Блюуатер, помогая Милдред выйти из экипажа. – Кажется, как бы приятно ни качалась в эту минуту койка, но ее не скоро захочется занять.

– И немудрено, в эти минуты нам вовсе не до сна, – отвечала печально Милдред. – Эта дивная прелесть ночи и усталого заставит забыть о сне.

– Мне приятно слышать, что вы согласны со мной, Милдред, – сказал Блюуатер, называя свою собеседницу, сам того не замечая, дружески, просто по имени, без всяких титулов.

С отъехавшей каретой снова наступила тишина и спокойствие. Госпожа Доттон отправилась домой, к своим домашним занятиям, между тем как контр-адмирал предложил Милдред руку, и они подошли вместе к краю обрыва.

Редко моряку удается видеть при лунном свете картину природы великолепнее той, которая представлялась в эту минуту взорам Блюуатера и Милдред. Перед их глазами предстал великолепный флот, тихо покачивающийся на якорях; шестнадцать парусов различной величины и формы колыхались в воздухе и обнаруживали тот удивительный порядок, царствовавший во всей эскадре, который умеет внушить хороший начальник даже самым ленивым и неповоротливым матросам.

Разумеется, этот факт не ускользнул от Милдред; и она невольно выразила ему свое удивление.

– Хотя в моих глазах каждое судно не лишено своей приятности, – сказала она, – но ваши суда, сэр Блюуатер, имеют какую-то особую прелесть.

– Потому, моя милая наблюдательница, что они, действительно, необыкновенно хороши. Сэр Джервез так же мало терпит в своей эскадре дурное судно, как пэр дурную жену, если она не чрезмерно богата.

– Да, я не раз слышала, что мужчины в этом случае легко теряют свои сердца, – сказала, смеясь, Милдред, – но я не знала, что они так откровенно в этом сознаются.

– Вероятно, эта истина передана вам вашей матушкой, – отвечал контр-адмирал призадумавшись. – Я желал бы, мой милый друг, иметь с вами те же отношения, какие предоставлены одним только близким родственникам, – тогда я осмелился бы дать вам маленький совет. Я никогда еще не чувствовал столь сильного желания предостеречь невинное создание от угрожающей ему опасности, как в эту минуту. О, если бы я имел подобную смелость!

– Мне кажется, адмирал, что не смелость, а долг каждого благородного человека предупредить ближнего об опасности, которая известна ему и неизвестна тому, кому она угрожает.

– Так слушайте же, что я буду говорить вам, и не прерывайте слов моих, если они будут слишком смелы, потому что это не апелляция к вашему сердцу, но предосторожность не отдавать его. Я решительно уверен, что молодой человек, который у меня в виду, только показывает вид, будто обожает вас.

– Показывает вид, будто обожает меня! К чему же, сэр, кому бы то ни было обнаруживать ко мне такие чувства. Я не знатна, не богата и, следовательно, не могу никому внушить низкого притворства, которое в этом случае было бы так бесполезно.

– О, если бы в самом деле было бесполезно увлекать в свои сети одно из лучших созданий Англии! Но оставим это. Я ненавижу двусмысленностей и потому скажу вам прямо, что мой намек относился к господину Вичекомбу.

– К господину Вичекомбу, сэр Блюуатер! – воскликнула Милдред, и старый моряк чувствовал, как она затрепетала всем телом. – Нет, ваша предосторожность не должна была относиться к человеку, подобному господину Вичекомбу.

– Таков уж свет, милая Милдред, и мы, старые моряки, волей или неволей часто это испытываем! Но я решился говорить правду, даже под опасением потерять навсегда вашу благосклонность, и потому скажу вам еще раз, что я никогда не встречал человека, который с первого раза произвел бы на меня такое неприятное впечатление, как господин Вичекомб.

При этих словах Милдред невольно и как бы бессознательно освободила свою руку из рук Блюуатера и, казалось, была поражена при мысли о той откровенности с чужим человеком, которая позволяла ему так резко опорочивать ее испытанного друга.

– Мне очень жаль, сэр, – сказала она с заметной холодностью, – что у вас такое невыгодное мнение о человеке, который заслужил здесь всеобщую любовь и уважение.

– Вижу, что мне приходится делить участь, общую всем незваным советникам, но я виню себя только за свою излишнюю смелость, милая Милдред. Я не люблю господина Вичекомба, этого вашего поклонника. Что же касается до всеобщего уважения, о котором вы говорите, то оно так естественно в людях, видящих в нем богатого наследника, что я его ровно ни во что ни ставлю.

– Богатого наследника! – повторила Милдред с обыкновенной приятностью своего голоса и снова взяла руку адмирала, которую за минуту так неожиданно бросила. – Уж не говорите ли вы о господине Томе Вичекомбе, племяннике сэра Вичерли?

– О ком же другом я мог говорить? Разве не он был сегодня целый день вашей тенью? Его внимание к вам так явно, что он, кажется, вовсе не считает нужным скрывать того, что ищет вашей руки.

– Неужели это так сильно вас поразило, сэр? Признаюсь вам, я на это смотрю совсем другими глазами. Мы так хорошо знакомы в Вичекомб-Холле, что нам кажется, будто вся эта фамилия должна быть одинаково к нам расположена с сэром Вичерли. Но справедливо ли ваше предположение или нет, а господин Том Вичекомб никогда не был и не будет моей симпатией.

– Мне чрезвычайно приятно это слышать! Вот его однофамилец, наш молодой лейтенант, – доблестный и благороднейший молодой человек, какого мне когда-либо случалось видеть! Если бы вы были моей дочерью, Милдред, я так же охотно отдал бы вас замуж за этого молодого человека, как оставил бы ему свое состояние, если бы он был моим сыном.

Милдред улыбнулась; хотя лукавое выражение ее лица и было отуманено печалью, но она достаточно владела собой, чтобы скрыть свои чувства.

– Я могу утвердительно сказать, сэр, – отвечала она, – что с вашим знанием света вы как нельзя вернее оценили обоих этих молодых людей. Впрочем, господин Том Вичекомб, несмотря на то, что вы слышали сегодня от моего батюшки, вовсе не способен серьезно обо мне думать. Я вовсе не гожусь в леди Вичекомб, и, как мне кажется, у меня достало бы столько благоразумия, чтобы отклонить от себя подобную честь, если бы мне ее и предложили.

– Но оставим этот разговор, потому что все мои предосторожности были совершенно излишни. Кажется, с этим господином Томом случилось здесь, на утесах, какое-то необыкновенное происшествие. Мне говорил о нем сэр Джервез, хотя и довольно неясно.

Милдред объяснила Блюуатеру его ошибку и потом довольно подробно рассказала ему об опасности, в которой находился лейтенант, упав с утеса, и о средствах, которые были приняты для его спасения.

– Все это очень хорошо и как нельзя лучше показывает неустрашимость и мужество господина Вичекомба, – отвечал контр-адмирал довольно серьезно, – но, признаюсь вам, гораздо было бы лучше, если бы этого вовсе не случалось. Люди, которые по-пустому рискуют своей жизнью, вряд ли могут иметь много внутренних достоинств. Другое дело, если бы он имел на это какие-нибудь уважительные причины.

– О, он имел причину, сэр; он слишком далек от того, чтобы делать подобные безрассудства без особенной цели.

– Позвольте же мне узнать, в чем заключалась эта цель? Вероятно, она должна быть слишком уважительна, если потребовала такого отважного поступка.

Милдред была в большом затруднении, что отвечать адмиралу. Сердце ясно говорило ей причину, побудившую Вичерли взобраться на утесы, но она ни за что не решилась бы объяснить ее своему собеседнику, хотя в душе и чувствовала неизъяснимое удовольствие, происходившее вследствие сознания, что не кто иной, как она сама, была виновницей этого отважного поступка.

– Цветы, которые растут в южной части этих утесов, адмирал Блюуатер, чрезвычайно душисты и красивы, – сказала она. – Услышав о них от матушки и меня и узнав, как мы их любим, он отважился взобраться за ними на утесы, не в этом месте, где они так отвесны, но в другом, где с небольшой осторожностью можно легко ходить; забывшись, он увлекся дальше того, сколько позволяло благоразумие – и несчастье случилось. Несмотря на это, я вовсе не считаю господина Вичерли Вичекомба безрассудным.

– Он имеет прелестнейшего и красноречивейшего адвоката, милая Милдред, – отвечал Блюуатер, улыбаясь, хотя выражение лица его и было печально, – и потому совершенно оправдан.

Милдред старалась смеяться, думая этим скрыть свои собственные чувства, но ее слушатель был слишком опытен и проницателен, и, следовательно, его не легко было обмануть. На обратном пути к дому Милдред он был весьма неразговорчив, и когда они вошли в комнаты, Милдред заметила при свете свечи, что его лицо все еще было печально. Было уже далеко за полночь, когда он распростился с миссис Доттон и ее дочерью, обещая, до отплытия эскадры, еще увидеться с ними. Хотя и было уже очень поздно, но ни сама госпожа Доттон, ни Милдред не чувствовали расположения ко сну; они вышли снова на утес, желая насладиться приятной прохладой ночи и очаровательным видом, который расстилался перед их глазами.

Спустя несколько минут из-за утесов показалась восьмивесельная шлюпка, которая быстро летела к судну, на гафеле и топе бизань-мачты которого виднелись фонари, а на крюйсбом-брам-стеньге развевался маленький контр-адмиральский флаг. Ближайшее судно к берегу был куттер, и когда шлюпка подошла к нему довольно близко, с палубы его раздался довольно громкий оклик: «Boat ahoy?» На это послышался также довольно громкий ответ самого Блюуатера: «Контр-адмиральский флаг!» Затем последовала снова глубокая тишина среди тихих и мерных ударов весел. Она прерывалась только с новым приближением шлюпки к судну, и тогда снова раздавались оклик и ответ, и снова воцарялось во всей окрестности безмолвие ночи. Наконец, шлюпка подошла к корме «Цезаря» – контр-адмиральского корабля, и в последний раз раздался оклик. Затем последовало на судне маленькое движение, и когда удары весел прекратились, фонари, зажженные на этом судне, были погашены.

Когда все смолкло, миссис Доттон и Милдред возвратились домой и скоро забылись крепким сном после этого тревожного и, по своим последствиям, более, чем им казалось, важного для них дня.