Текст книги "Два адмирала"

Глава XXX

Редкая смесь слабости и силы! Могучий, но презирающий свою мощь, более возвышенный, чем земля, воздух или море, и более скромный, чем самый скромный цветок.

Маргарита Давидсон

Ни главнокомандующий, ни контр-адмирал не проронили ни одного слова объяснений, упреков или самообвинений. Казалось, происшествия последних немногих дней стерлись из их памяти, оставляя в ней одну только длинную перспективу их дружбы, не обезображенной ни одной неприятностью.

Легкий сон закрыл глаза Блюуатера, и он проснулся тогда уже, когда пришло время, им самим назначенное, для бракосочетания Вичерли и Милдред. Покойный дядя жениха еще не был предан земле; дядя невесты готовился оставить мир, и потому совершение обряда, сколь торжественного, столько и радостного, казалось, было назначено совершенно не вовремя; но таково было желание умирающего, который перед кончиной своей хотел видеть свою племянницу под законной защитой человека, столько же способного оказать ей помощь, сколько и любящего. Законы Англии в вопросах бракосочетания не были так строги в 1745 году, как они сделались впоследствии; в то время вовсе не считалось противозаконным поступком совершить обряд в частном доме без оглашений в церкви; все взыскания в подобном случае ограничивались только пеней в сто фунтов, которая падала на священника, и Блюуатер предпочел уплатить лучше эту пеню, чем оставить свою последнюю заботу неоконченной.

Господин Ротергам поспешил воспользоваться статутом, налагающим пеню за тайное бракосочетание, лишь бы отклонить от себя совершение обряда; и священник «Плантагенета», муж, полный благочестия, заступил его место. Блюуатер просил, чтоб все капитаны эскадры, каких можно собрать, присутствовали при церемонии, и прибытие этих воинов моря и священника возвестило приближение назначенного часа для бракосочетания.

Ни Вичерли, ни Милдред не переменяли платья; и милая невеста горько плакала от начала службы до той минуты, когда дядя выпустил ее из своих объятий в объятия супруга; тогда ее вывели из комнаты. Все, кроме Блюуатера, казались печальными; сцена эта имела для него много тревожного, но она чрезвычайно облегчила его душу.

– Теперь, господа, я готов умереть, – сказал он, когда дверь затворилась за новобрачными. – Моя последняя мирская забота окончена, и я могу остальные свои минуты посвятить Богу. Племянница моя, леди Вичекомб, наследует то немногое, что я оставляю; но я не думаю, чтоб доказать законность ее происхождения было делом большой важности, потому что дядя ее матери в завещании своем отказал все ее тетке, герцогине. Если мое объявление, сделанное на смертном одре, когда-нибудь будет в состоянии принести ей пользу, то вы, господа, слыша его, можете засвидетельствовать. Теперь проститесь со мной один за другим, чтоб я мог каждого из вас благословить и поблагодарить за вашу незаслуженную и, боюсь, невозданную любовь.

Сцена, последовавшая за этим, была торжественна и печальна. Капитаны один за другим начали подходить к одру умирающего, и каждому он находил что сказать. Даже самые холодные из них смотрели уныло и мрачно.

Стоуэл последним подошел к кровати умирающего, когда в комнате оставался один только сэр Джервез.

– Да, Стоуэл, – заметил Блюуатер с печальной улыбкой, – я должен покинуть старого «Цезаря» и проститься с жизнью. Редко капитан флагманского корабля не имеет чего-нибудь против своего начальника, поэтому я прошу вас забыть и простить мне все, чем я когда-нибудь вас огорчил.

– Избави Бог, сэр! Я далек от того, чтобы даже подумать об этом!

– Стоуэл, вы должны еще получить мои последние приказания насчет «Цезаря».

– Главнокомандующий поднял на нем свой флаг, сэр! – прервал его педант-капитан увещевательным тоном.

– Ничего, Стоуэл, я ручаюсь за согласие сэра Джервеза. Мое тело должно быть перенесено на корабль и на нем отвезено в Плимут. Поставьте его на оппер-деке, чтоб люди наши могли видеть мой гроб; мне хочется провести последние часы, которые я останусь над землей, посреди них.

– Это будет исполнено, сэр; да, сэр, буквально будет исполнено, если только позволит сэр Джервез.

За этим последовало краткое молчание, и Блюуатер дружески простился со своим капитаном. Прошло минут двадцать в глубоком молчании, в продолжение которых сэр Джервез не пошевельнулся, думая, что друг его опять задремал. Но уже было написано в книге судеб, чтоб Блюуатер заснул не иначе, как вечным сном смерти. Эта минута была последней вспышкой души, которая всегда одерживала в нем верх над ленивым бездействием тела. Заметив, наконец, что друг его не спит, сэр Джервез подошел к его кровати.

– Ричард, – сказал он с нежностью, – там, за дверью, стоит еще один человек, который просит позволения войти. Думая, что ты почувствуешь нужду во сне, я устоял даже против его слез.

– Я не имею ни малейшего желания спать, друг мой, особенно теперь. Кто бы это ни был, впусти его ко мне.

Получив позволение, сэр Джервез отворил дверь, и в комнату вошел Джоффрей Кливленд. В то же время и Галлейго протиснул в дверь свою неуклюжую фигуру. Лицо мичмана выражало всю силу его печали. Хотя он и боролся сам с собой, чтобы одержать верх над своими чувствами, но они были слишком сильны, и бедный юноша упал подле кровати умирающего на колени, рыдая. Глаза Блюуатера заблистали, и он с нежностью положил руку на голову своего молодого родственника.

– Джервез, ты будешь опекать этого юношу, когда меня не станет, – сказал он, – и примешь его к себе на свое судно.

Потом Блюуатер начал ему говорить о его новооткрытой сестре и, к величайшему своему удовольствию, успел в сердце благородного и простодушного юноши пробудить участие к Милдред. Последний слушал с обычной своей почтительностью и, наконец, обманутый спокойствием Блюуатера, он впал в весьма естественное заблуждение; ему показалось, что рана контр-адмирала менее опасна, чем он предполагал прежде, и скоро слезы его утихли; он дал Джервезу обещание быть спокойным, ему позволено было остаться, и он прилежно стал ухаживать за больным.

После этой сцены последовало опять долгое молчание, в продолжение которого Блюуатер лежал тихо и беседовал с самим собой и Богом. Сэр Джервез писал приказания и читал рапорты, хотя его взоры редко более двух минут отрывались от лица друга. Наконец контр-адмирал снова приподнялся и начал принимать участие в лицах и предметах, его окружающих.

– Мой старый сослуживец, Галлейго, – сказал он, – я оставляю сэра Джервеза на твое особенное попечение. С приближением старости число друзей наших мало-помалу уменьшается, и нам поневоле приходится под конец жизни положиться только на тех, которые уже доказали нам свою привязанность многими годами.

– Да, адмирал Блю, мы с сэром Жерви хорошо это знаем! Да, старых сотоварищей всегда надо предпочитать новым, как старых моряков еще незрелым. Боулдеросцы сэра Жерви хорошо умеют обращаться с тарелками и тому подобным, но когда настанет буря и волнение, я мало полагаюсь на всех их вместе взятых.

– Кстати, Окес, – сказал Блюуатер с внезапным участием, – я ничего не слышал о первом дне нашего дела, в котором, как я понял из немногого, что мне удалось подслушать от окружающих меня, ты взял двухдечный корабль и обезмачтовал французского адмирала?

– Извини меня, Дик; тебе бы лучше попытаться немного заснуть; воспоминание этих двух дней для меня мучительно.

– Так я расскажу вам, адмирал Блю, это дело, если сэру Жерви не угодно этого сделать, – сказал Галлейго, горя желанием дать контр-адмиралу подробное описание морского сражения. – Мне кажется, что история этого дня должна утешить адмирала, который сам так жестоко пострадал в нем.

Блюуатер не возражал, и Галлейго начал свой рассказ о движениях кораблей точно так, как мы уже описали; знание дела и уместное употребление морских терминов сделали его рассказ чрезвычайно занимательным. Когда он дошел до того момента, где английская линия разделилась на две части, одна идя к ветру, а другая спускаясь под ветер двух французских кораблей, он описал это движение так ясно и с таким жаром, что сам главнокомандующий отложил в сторону свое перо и с удовольствием стал его слушать.

– Кто мог вообразить, Дик, – заметил сэр Джервез, – что эти молодцы со своих марсов так строго за нами наблюдают и могут потом дать такое верное описание того, что происходило?

– Ах, Джервез, а что вся бдительность Галлейго перед неусыпном оком Всемогущего! Страшно вспомнить в подобную минуту, что ни одно деяние наше не будет забыто в будущей жизни. Я где-то читал, что ни одна клятва, произнесенная нами, не перестанет вечно звучать в ушах наших, напоминая нам о ней, что каждая наша молитва, произнесенная с верой, будет внесена неизгладимой печатью волей Всемогущего в скрижали вечности.

При последнем замечании, сделанном Блюуатером, вице-адмирал посмотрел со страхом на своего друга, и только в первый раз с той минуты, как Блюуатера ранили, ему пришла на ум религия. С благоговением, хотя и без слов, он благодарил Создателя за дарованную победу, но он и не воображал себе до сих пор, что Блюуатеру, может быть, нужно приготовиться к смерти.

– Не желаешь ли ты опять видеть священника «Плантагенета», Дик? – спросил он с нежностью. – Ты не папист, в этом я уверен.

– Ты прав в этом, Джервез. Я почитаю все церкви – даже католическую, которая также не лишена средств, ниспосланных милосердием Божьим, чтоб подкреплять слабого человека в трудных его странствованиях по пути жизни; но я верю также, что есть еще кратчайший путь к Его прощению. Насколько я в этом прав, – прибавил он, улыбаясь, – через несколько часов я, может быть, лучше всех вас об этом узнаю.

– Друзья, верно, встретятся там, Блюуатер; невозможно предполагать, что те, которые так искренне, так долго любили друг друга в этой жизни, будут навеки разлучены в будущей.

– Будем надеяться, Окес, – отвечал Блюуатер, взяв своего друга за руку, – будем надеяться! Но там не ожидают уже нас ни крейсерства, ни победы, ни триумфы! Только в такие минуты, как настоящая, мы видим все в надлежащем свете. Из всего минувшего твоя неизменная дружба ко мне доставляет мне теперь самое большое утешение.

Вице-адмирал не мог долее устоять. Он отвернулся и горько заплакал.

Между тем около девяти часов вечера в состоянии раненого произошли значительные перемены. Ему самому уже казалось, что конец его близок, и он послал за Вичерли и своей племянницей, чтоб с ними проститься. Миссис Доттон также присутствовала здесь, как и Маграт, оставшийся на всякий случай на берегу. С полчаса бедная Милдред, упав на подушки своего дяди, заливалась горькими слезами, пока ее, по совету доктора, не удалили.

В последнюю минуту разлуки Блюуатер не мог много сказать своей племяннице. Он целовал и благословлял ее с большей и большей силой и, наконец, сделал знак, чтоб ее взяли. Миссис Доттон не была им также забыта; он просил ее остаться, и когда Вичерли и Милдред скрылись, он сказал голосом, ослабевшим уже почти до шепота:

– Вашей попечительности и любви, превосходная женщина, мы обязаны, что Милдред способна к своему настоящему званию. Найти ее было бы ужаснее, чем потерять, если бы она была возвращена нашей фамилии невоспитанной, грубой.

– С Милдред, сэр, никогда не могло бы этого случиться, в каких бы обстоятельствах она ни была, – отвечала миссис Доттон в слезах. – Природа слишком щедро наделила это милое дитя всеми лучшими своими дарами, так что она при самых бедственных обстоятельствах не могла бы сделаться не чем иным, как нежной и милой.

– Все же лучше, что она такова, какой ее только можно желать видеть, и что она, благодаря Богу, имела в детстве такую покровительницу, как вы! Вы заменяли для нее все, и она постарается отплатить вам тем же в вашей старости.

В этом миссис Доттон так была уверена, что не требовала никаких убеждений; приняв благословение умирающего, она упала подле его кровати на колени и, помолившись с жаром несколько минут, удалилась. После этого до самой полуночи не случалось ничего особенного, и Маграт несколько раз нашептывал сэру Джервезу свое радостное предсказание, что контр-адмирал поживет до утра. Однако за час до рассвета раненый оправился так, что врач стал беспокоиться. Он знал, что физическая перемена подобного рода могла произойти только от минутного торжества духа над телом, когда первый готов уже оставить земное жилище, – обстоятельство обыкновенное у больных, сильных и деятельных умственными способностями. Таким образом, силы души в последние минуты мгновенно оживляются, подобно лампаде, свет которой, догорая, то вспыхивает, то снова угасает. Маграт подошел к кровати контр-адмирала, посмотрел на него внимательно и удостоверился, что последняя минута его уже приближается.

– Вы мужчина и воин, сэр Джервез, – сказал он тихо, – и потому странно бы было, если б я стал вводить вас в заблуждение. Наш почтенный друг, контр-адмирал Блюуатер, можно сказать наверное in articulo mortis; вероятно, он не проживет долее получаса.

Сэр Джервез вздрогнул и посмотрел пристально вокруг себя; ему хотелось в эту минуту остаться наедине со своим умирающим другом. При всем том он колебался: просить ли ему присутствующих удалиться или нет; поступок этот казался ему неприличным. Скоро, однако, его высвободил из этого затруднения сам Блюуатер, который горел тем же самым желанием. Он подозвал к себе доктора и шепнул ему на ухо, что ему хотелось бы остаться наедине с главнокомандующим.

Маграт выслал Галлейго и Джоффрея из комнаты, потом и сам последовал за ними, затворяя за собой двери.

Оставшись один, сэр Джервез опустился подле одра своего друга на колени и стал молиться, сжимая обеими своими руками руку друга. Пример миссис Доттон и собственное его сердце требовали этого жертвоприношения; совершив его, он почувствовал большое облегчение, между тем как перед этим избыток чувств, теснящихся в груди его, почти задушал его.

– Прощаешь ли ты меня, Джервез? – шептал Блюуатер.

– О, не упоминай, умоляю тебя, не упоминай об этом, мой лучший, мой единственный друг! У всех нас есть свои минуты слабости, и всем нам одинаково нужно прощение. Прости мне, Господи, мои прегрешения, как я забываю все ошибки, все заблуждения моего бедного Блюуатера!

– Да благословит тебя Господь и да сохранит тем же добрым, верным и благородным, каким ты всегда был.

Сэр Джервез закрыл свое лицо и заплакал навзрыд.

– Поцелуй меня, Окес, – шепнул контр-адмирал.

Главнокомандующий, спеша исполнить это, приподнялся с колен и склонился над своим другом. Когда он запечатлел поцелуй на щеке умирающего, по лицу последнего пробежала кроткая улыбка, и он перестал дышать. Еще полминуты, и он испустил последний сильнейший вздох. Остаток ночи сэр Джервез Окес провел в комнате усопшего один, расхаживая взад и вперед и припоминая все опасности, бедствия и успехи, которые он и умерший так дружно всегда разделяли вместе. С наступлением дня он призвал прислугу и удалился в свою палатку.

Глава XXXI

Они пришли взять погребенного короля, который покоился в этом древнем храме; так как он должен был быть вооружен в день битвы, чтобы освободить Испанию с нами. – Трубы тогда играли марш, и, когда солнце было на половине пути, мавры были уже только пылью на равнине Тулузы.

Миссис Гименс

Нам остается теперь только дать короткий очерк об участи наших главнейших героев и тех немногих происшествий, которые более тесно связаны с нашим рассказом. С восходом солнца флаг усопшего контр-адмирала был спущен с бизань-мачты «Цезаря», и этим самым возвещено было флоту о невозвратной потере его любимого начальника. Вместе с этим флагом был спущен и флаг вице-адмирала, и через минуту снова появился на фок-мачте «Плантагенета». Но беленький, небольшой вымпел, как знак достоинства почившего, более уже никогда не развевался в честь его. К полудню им был покрыт гроб, поставленный на квартердеке корабля, согласно желанию покойного; и не раз этим вымпелом какой-нибудь старый моряк утирал слезу, катившуюся по его загорелому лицу.

На другой день после смерти одного из наших героев, пополудни, ветер повернул к западу, и все суда подняли свои якоря и пошли к Плимуту. Изувеченные суда были уже в состоянии к тому времени нести большую или меньшую парусность, и посторонний зритель, увидев эту печально выглядевшую эскадру, огибающую мыс Старт, подумал бы, что это разбитый флот возвращается в гавань. Единственными знаками победы служили развевавшиеся под белыми флагами призов гюйсы; даже и тогда, когда все суда сэра Джервеза снова бросили якоря, его победители моряки имели унылый, печальный вид. Между тем тело покойника вынесли на берег с соблюдением обычных правил, и процессия воинов, следовавшая за ним, отличалась торжественностью, которая далеко превосходила одно только наружное соблюдение церемонии. Многие из капитанов, особенно Гринли, с удивлением взирали на действия Блюуатера во время сражения; но он скоро своим поступком совершенно изгладил это впечатление и оставил в их памяти только блестящую храбрость и удивительное искусство в управлении кораблями, которые одни только в состоянии были возвратить удачу уже почти потерянного дня. Те же, которые несколько долее призадумывались над странным поступком Блюуатера, приписывали его тайному приказанию сэра Джервеза.

Излишне было бы останавливаться на дальнейших движениях эскадры сэра Джервеза после прибытия ее в Плимут. Корабли были тщательно отремонтированы, призы приняты в службу, и все они в надлежащее время опять вышли в море, готовые с новыми силами встретить неприятеля своего отечества. Сэр Джервез оставался на «Плантагенете» до последней возможности, но через три года после описанных нами событий этот старый корабль пошел на лом. Гринли дожил до контр-адмиральского чина и умер от желтой лихорадки на Барбадосских островах. «Цезарь», под командой Стоуэла во время зимнего крейсирования по Балтийскому морю, пошел ко дну, и все, что на нем было, погибло. «Перун» участвовал еще во многих битвах, и капитан его Фолей умер в преклонном возрасте в чине контр-адмирала. «Карнатик» долго еще оставался под командой Паркера, пока последний не получил права поднять на бизань-мачте своего судна синий флаг; скоро затем оба они, как уже слишком устаревшие для службы, отправились на покой. Сэр Джервез в третий раз отказался от звания пэра. Сам Георг II намекнул ему однажды, – это было после вновь одержанной победы, – на это обстоятельство, присовокупляя, что славная победа над французами, которую мы описали, не была еще должным образом вознаграждена. Тогда старый моряк открыл тайну своего упорного отречения от предлагаемой ему чести. «Государь, – отвечал он на замечание короля, – я полон чувства благодарности за милости вашего величества, но при всем том никогда не могу согласиться принять звание, которое будет казаться мне скрепленным кровью моего лучшего друга». Ответ этот хорошо помнили и никогда более не предлагали сэру Джервезу звания пэра.

Вичерли остался в Вичекомбе, чтобы присутствовать при погребении своего дяди; подкрепляемый влиянием и знанием дела сэра Реджинальда, он, вопреки всем интригам Тома, занимал на этих похоронах первое место. Дело же о наследстве повели таким образом, что оно причиняло мало беспокойств молодому баронету. Том, видя, что его незаконное происхождение всем известно, и убедясь в безнадежности борьбы с таким противником, каким был сэр Реджинальд, знавший как нельзя лучше и все факты и все относящиеся к ним законы, добровольно отступил с поля сражения. С этой минуты о статьях завещания не было больше и помину. Наконец бедный Том получил свои двадцать тысяч фунтов и ту незначительную часть движимого имения, которую покойный сэр Вичерли имел право назначить кому угодно; но нашему искателю баронетства недолго суждено было наслаждаться своим наследством. В ту же осень он жестоко простудился и через несколько недель умер от злой лихорадки. Он не оставил завещания, и его имущество должно было отойти в государственную казну; но в великодушную признательность за долголетнюю службу его отца оно было укреплено за двумя его братьями, которые имели еще какое-нибудь право на кровь Вичекомбов. Таким образом, сбереженные судьей деньги были распределены с соблюдением законов правосудия.

Вичерли также присутствовал вместе с сэром Джервезом на похоронах адмирала Блюуатера, как один из офицеров, горько оплакивающих этого превосходного человека. Погребение с большой торжественностью происходило в Вестминстерском аббатстве. Экипажи тех особ королевской фамилии, которых не удерживал придворный этикет, также появились в процессии; некоторые из членов той самой фамилии, которую почивший считал «незваным гостем», даже присутствовали инкогнито на этой последней, в честь его совершавшейся церемонии.

Доказательство прав Милдред, как дочери полковника Блюуатера и Агнес Гедуортс, не встретило больших затруднений. Лорд Блюуатер был скоро удовлетворен; он был совершенно равнодушен к деньгам своего родственника, на которые не имел никаких видов, а потому между обеими сторонами царствовало совершенное согласие. Гораздо более затруднений встретили в герцогине Гламорганской, которая была так сильно предана понятиям высшей аристократии, что не могла с особенным удовольствием смотреть на племянницу, воспитанную как дочь штурмана. Она делала множество возражений, хотя и сознавалась, что ей известно было расположение ее сестры Агнес к Джону Блюуатеру. Второй сын ее, Джоффрей, более чем все другие, устранил ее сомнения, и когда сэр Джервез Окес лично явился к ней, чтобы упросить ее рассмотреть собранные доказательства, она не могла долее уклоняться. Как скоро ее доброе сердце уступило просьбе, она должна была признать справедливость доказательств и покориться здравомыслию. Вичерли был неутомим, собирая все документы, чтобы доказать права своей супруги, и по предложению вице-адмирала или, лучше сказать, адмирала белого флага, в которые сэр Джервез был произведен, он согласился сопутствовать ему к герцогине с тем, однако, чтобы ему позволено было тогда только явиться в дом ее, когда адмирал удостоверится, что присутствие его, мужа Милдред, не будет неприятно герцогине.

– Если моя племянница только наполовину такой привлекательной наружности, как мой племянник, сэр Джервез, – заметила герцогиня, когда молодой виргинец был ей представлен, – то это новое родство будет нам весьма приятно. Я теперь нетерпеливо желаю видеть свою племянницу. Сэр Вичерли Вичекомб заставляет меня ожидать найти в его супруге более чем обыкновенную женщину.

После этого короткого визита к тетке Милдред Вичерли возвратился в Вичекомб, где и нашел уже свою молодую супругу с матерью. Доттон же предпочел остаться в своей сигнальной станции, ибо в нем нашлось еще столько деликатности, чтобы рассудить, что ему, может быть, будут не совсем рады в замке.

Когда Вичерли провел несколько недель в счастливом домашнем быту, он вспомнил, что ему необходимо съездить в Гламорган, чтобы познакомить свою жену с ее близкими родственниками. Миссис Доттон также участвовала в этой поездке. Сказать, что герцогиня встретила Милдред без всякой неприязни, значило бы рисовать ее слишком en beau. Но с первого взгляда на достойную любви племянницу чувства ее одержали верх над всеми ложными опасениями. Сходство Милдред с сестрой герцогини было так поразительно, что эта последняя вскрикнула от удивления и, заливаясь слезами, обняла трепещущую молодую женщину и прижала к своему сердцу с истинным восторгом, пренебрегшим всеми условностями общества. Встреча эта была началом тесной дружбы, продолжавшейся, однако, весьма недолго, ибо герцогиня умерла ровно через два года.

Вичерли продолжал службу до Ахенского мира, потом он навсегда оставил море. Сильная привязанность его к своей родине возвратила его в Виргинию, где жили все его ближайшие родственники, и его сердце находило полное счастье, ибо он видел подле себя свою Милдред и любимых детей. На земле, которую он наследовал от своего отца, он построил огромный дом и проводил в нем большую часть времени, оставляя Вичекомб на попечение рачительного управляющего. Виргинские владения его давали ему гораздо более дохода, чем английские, и таким образом финансовый интерес вполне соответствовал его выбору. Притом же он довольно справедливо заключал, что в Англии на него смотрели как на непрошеного пришельца. О нем говорили только как об американском помещике, – так его называли в журналах, таким считали его даже его собственные арендаторы, – и он никогда не чувствовал себя дома на земле, за которую сражался и проливал свою кровь. В Англии баронетское достоинство его не могло бы затмить всех этих особенностей, между тем как в Виргинии оно окружало его некоторым блеском, который льстил одной из главнейших человеческих слабостей. «Дома», как тогда выражались, говоря об Англии, он не мог надеяться стать «тайным советником», тогда как в своей колонии звание и богатство давали ему место в совете губернатора. Словом, Вичерли видел, что все светские расчеты, под влиянием которых человек выбирает свое местопребывание, клонятся в пользу той части света, в которой он родился, и он не задумался в выборе. В душе его с ранних лет пробудилась склонность к нравам и обычаям народа, среди которого он получил первые впечатления, и эта склонность господствовала в нем до последней минуты его жизни.

Милдред, женщина в полном смысле этого слова, находила свое счастье везде, где только были ее муж и дети, которых у нее было трое, – сын и две дочери. Последние были вверены попечению миссис Доттон. Эта превосходная женщина оставалась со своим мужем в Вичекомбе, пока смерть не положила конец его порокам, хотя последние дни его жизни и протекли без тех сцен зверского насилия и жестокости, которые делали ее в прежние годы столь несчастной. Его останавливало опасение оскорбить своего зятя, и у него хватило ума понять, что всеми удобствами жизни он обязан единственно своей жене. Он жил, однако, после замужества Милдред только четыре года; после его кончины миссис Доттон тотчас же переехала в Америку.

О следствиях восстания на севере Англии излишне много говорить. Успех Chevalier в первый год и его поражение при Куллодене хорошо известны каждому. Сэр Реджинальд Вичекомб, подобно сотням других, стасовал карты так искусно, что окончил свою трудную игру весьма счастливо, хотя он жил и умер человеком подозрительным, однако избегнул изобличения и наказания. С сэром Вичерли, как главой дома Вичекомбов, он до кончины своей вел дружескую переписку и во время отсутствия его даже надзирал за наследственным его владением; до последней минуты своей жизни он являл строжайшую честность в денежных делах и врожденную страсть к интригам во всем, что относилось к политике и наследованию престола. Сэр Реджинальд жил довольно долго и потому успел убедиться, что всякие происки якобитов совершенно уничтожены и что престол английский прочно занят англичанином.

Читатель должен теперь вообразить себе много лет прошедшими после той достопримечательной недели, которой начался наш рассказ. Время ушло вперед своим обыкновенным, неизменным порядком, и большая часть старшего поколения отошла уже к своим праотцам. Георг III восседал на троне не менее трех люстров, и большей части лиц, действовавших в сороковых годах, уже давно не существовало, – многие из них даже изгладились из памяти живущих. Но каждый век имеет свои происшествия, свои перемены. Те же самые колонии, которые в 1745 году, в том мнении, что от верноподданства Англии зависит вся их политическая и религиозная свобода, были столь верны, столь привержены Ганноверскому Дому, – восстали против своей метрополии. Америка подняла теперь оружие против родной земли, и за день перед сценой, которую мы намереваемся описать, пришло в Лондон известие о сражении при Бонкер-Хилле.

В утро означенного дня Вестминстерское аббатство, как и всегда, было открыто для публики. Прекрасная погода привлекла более обыкновенного посетителей, и не менее полдюжины экипажей стояло на дворцовом дворе или близ него. Между ними одна карета была украшена герцогской короной. По обыкновению, этот экипаж привлек на себя то внимание, которое в Англии более или менее всегда отдают званию. Многие из прибывших пешком вошли в благородное здание аббатства с приятной надеждой, что кроме других достопримечательностей им предстоит еще удовольствие увидеть герцога или герцогиню. Но не все прибывшие пешком были оживлены этим чувством; одна группа приближалась к аббатству, не удостаивая ни одним взглядом собравшиеся экипажи; старшим подобные вещи были слишком обыкновенны, а младшие были полны ожидания того, что им предстоит увидеть, и потому все внимание их было устремлено на другой предмет. Общество это состояло из прекрасного мужчины лет пятидесяти и дамы тремя или четырьмя годами моложе, но которая сохраняла еще всю свою красоту и привлекательность; молодого человека лет двадцати шести и двух милых девушек, которые казались близнецами, хотя одной был двадцать один год, а другой только девятнадцать. Это были сэр Вичерли и леди Вичекомб; Вичерли, их единственный сын, только что возвратившийся из пятилетнего путешествия по Европе, и Милдред и Агнес, их дочери. Они прибыли в Англию за две недели перед этим, чтобы встретить сына, возвращавшегося с grand tour, как это тогда называли.

– Я считаю это место самым священным, – заметил сэр Вичерли, когда они вошли в придел поэтов. – Но осмотрим сперва другие достопримечательности и тогда уже возвратимся сюда. Гробница, которую мы ищем, находится в приделе на другой стороне церкви близ больших дверей. Когда я видел ее в последний раз, она была совершенно уединена.

Сэр Вичерли приостановился, дойдя до конца хода, откуда мог видеть внутренность ниши или придела, к которому он шел. В приделе этом стоял один только монумент, который был украшен якорем и другими морскими эмблемами. На нем находилась надпись большими буквами: «Ричард Блюуатер, контр-адмирал белого флага». Сэр Вичерли, желая быть в приделе только со своим семейством, невольно остановился, когда увидел трех особ, входящих в него. Один из них, почтенный старец, шел неверными шагами, облокотясь на своего слугу, почти одинаковых с ним лет, но более крепкого телосложения; третий был высокий человек с важным видом, средних лет; он шел за первыми медленными шагами. Несколько человек из церковных служителей смотрели на эту группу издали с любопытством и с почтительным видом; но, по приказанию, не следовали за нею в придел.