Текст книги "Источник"

– Ты ранена? – еще издали закричал он, но, оказавшись рядом с ней, увидел, что она плачет.

Лишь через несколько дней большой пес рискнул снова оказаться на скале, где его ждал кусок кабаньего мяса. Косясь одним глазом на девушку, пес жадно съел его. Обглодав кость с остатками мяса, он несколько минут изучал девушку, а затем неторопливо потрусил к лесу. Тем же вечером девушка сказала отцу, чтобы он никогда больше не кидал камни в собаку, потому что она хочет постоянно кормить ее на краю скалы. И в течение нескольких месяцев она оставляла псу еду, но каждый раз все ближе подходила к месту кормежки. И наконец пес позволил ей сидеть меньше чем в сорока футах от того места, где его ждала еда, и наблюдать, как работают его мощные челюсти. Кроме того, она заметила искорки в его глазах и манеру, с которой он держал хвост, когда понял, что она не собирается нападать на него. Девушке очень хотелось придвинуться поближе и, если удастся, коснуться пса, но стоило ей шевельнуться, как пес тут же отходил в сторону. Сорок футов было минимальным безопасным расстоянием между собакой и человеком. Пока оно соблюдалось, и дикая собака, и девушка могли считать, что поддерживают дружеские отношения. Эти отношения стали важны и для пса, пусть даже девушка не кормила его. Что он и доказал как-то утром. Она сидела на камне и наблюдала за псом, когда ее позвали снизу от источника. Когда она вскочила и заторопилась вниз, пес, похоже, испытал разочарование и двинулся вслед за ней, соблюдая то же расстояние в сорок футов. Он проводил девушку до порога дома, сел и долго ждал ее появления. И лишь убедившись, что она никуда не делась, пес оставил незнакомое место и вернулся в лес.

Может, со временем дочери Ура и удалось бы сократить дистанцию между ними, поскольку она была терпелива, а собака любопытна, но как-то, работая на поле и не думая о собаке, а лишь зная, что та смотрит на нее, девушка услышала радостный вопль человека, одержавшего победу, и пронзительный собачий визг. Стремительно взбежав на скалу, она увидела своего зверя – ее гордость, дикую лесную собаку – с пробитой копьем грудью. Она лежала неподвижно, и в ее открытых карих глазах застыло грустное изумление, а на краю скалы стоял высокий юноша и радостно восклицал:

– Я убил дикую собаку!

Испытывая невыразимую боль от этой потери, девушка кинулась на него и, осыпая ударами, прогнала со скалы.

Холм

Пока Веред Бар-Эль была в Чикаго, Куллинейн все свободное время уделял наброскам предварительного отчета о результатах первого года раскопок. Однако в ходе работы над отчетом Куллинейн обнаружил, что его описания процессов зарождения первобытного общества слишком расплывчатые и неопределенные, поскольку приходилось объяснять едва ли не каждое слово. Так, простейшая фраза требовала объяснения, а также предупреждения, что в 9000 году до нашей эры описываемые факты и события означали отнюдь не то, что сейчас. Например, пытаясь объяснить, как одевалась воображаемая семья, Куллинейн написал о главе семьи: «Он носил шкуры». Но как только эти три слова появились на бумаге, археолог осознал, что если хочет быть правильно понят, то каждому слову надо дать специальное объяснение.

«Он» – местоимение, употреблявшееся, чтобы выделить человека из среды ему подобных, – конкретное человеческое существо, уникальная личность со своим предназначением в жизни, которая по своей воле дифференцируется от всех прочих. Но эта концепция появилась значительно позже, и стоило Куллинейну употребить местоимение в этом контексте, как оно повлекло за собой массу философских проблем. С самого начала скопление мужчин и женщин обитало в пещере, и хотя, конечно же, мужчины и женщины отличались друг от друга, между этими двумя категориями не было больших индивидуальных различий. Рождавшийся ребенок не обладал никакими особенностями. Лет в четырнадцать или пятнадцать он наращивал достаточно мышц и набирался сил. К тридцати он уже был стариком. Как только он терял первый зуб, он уже чувствовал дыхание смерти, ибо недалек был тот день, когда он не сможет силой добывать себе пропитание или клыками отрывать мясо с костей. Если ему удавалось дожить до сорока лет, то он был среброголовым мудрецом, который существовал лишь потому, что какая-нибудь мягкосердечная женщина давала ему поесть. Он жил и умирал, имея перед собой смутную и неразличимую цель своего существования, и почти миллион лет в Израиле погребения не оставляли по себе никакого следа. Появление определения «он», относящегося к отдельному человеку, скорее всего, родилось из необходимости установления некоего общественного устройства, нуждавшегося в более четких дефинициях отдельных категорий. Мужчины начали брать на себя определенные работы или выбирать для обитания отдельные места в общей пещере. Местоимение «он» использовалось в складывающихся отношениях, со временем оно стало служить для опознавания в начатках общественного устройства. В результате «он» обрел смысл личного пространства, которое принадлежало человеку и перемещалось вместе с ним. У человека уже были определенные функции и манера поведения, которая отличала его от других. Куда важнее, как предположил Куллинейн, что примерно двадцать тысяч лет назад у этих людей стали с болью и страхами появляться индивидуальные особенности мышления и на общих собраниях в пещере «он» отстаивал результаты своих размышлений. Затем появилось дополнительное качество местоимения «он»: его носитель находился в определенных отношениях с силами природы, которые окружают его. Он знает свое место в этом мире, у него уже развилось сильное чувство собственника, хотя в полной мере оно должно будет проявиться значительно позже – через 10–12 тысяч лет, по прикидкам Куллинейна. Еще до этого человек осознал, что вокруг него существует скопление различных сил и что он бессилен как-то воздействовать на них. Между человеком и стихией существовало нечто вроде вооруженного перемирия, с животными же он вел открытую войну. Насколько Куллинейн знал, собаки, от которых в огромной мере зависели начатки пастушеской жизни, в других частях мира были приручены не раньше чем за 12 тысяч лет до нашей эры, а на Макоре лишь к 7000 году до нашей эры. Хотя коровы и козы, за которыми присматривали собаки и от которых в большой мере зависело развитие цивилизации, появились значительно позже. «Сомнительно, – подумал Куллинейн, – что человек так поздно осознал возможность влиять на свое будущее». Это отнюдь не оскорбление, а конкретное признание, что свои первые два миллиона лет первобытный человек жил в неведении, не понимая, в чем его отличие от физического мира, от духовного мира или от мира иных живых существ. «Так что, когда я употребляю слово „он“, говоря о конкретном человеке, живущем в конкретном доме у конкретного источника, я говорю об интеллектуальной революции такого размаха, что у меня просто нет слов для ее описания», – признался Куллинейн. Он отложил перо в сторону и пробормотал:

– Как бы я хотел увидеть глаза человека, который первым бросил зерно в пашню. Первого, кто приручил дикого пса. Или устроил своей дочери настоящую свадьбу. Или понял, что где-то высоко над ним есть Бог.

«Носил» – слово, использованное Куллинейном, включало в себя целый ряд социальных понятий и было конечным результатом многих решений морального характера. Сколько в них проистекало от желания спастись от холода или от убежденности, что, накинув шкуру животного, человек унаследует его силу, а сколько от необходимости скрыть свои половые особенности, как гласит Книга Бытия? Когда часть людей стали что-то носить, оказывали ли они какое-то давление на других, чтобы заставить их делать то же самое? В какой момент женщины заметили, что они будут больше походить на женщин, если наденут какие-то украшения, дабы отличаться от мужчин? Последнее было самым важным, и обыкновенным людям стоило бы задуматься над этим, потому что бусы, найденные в Израиле, датировались временем более 40 000 лет до нашей эры, и есть свидетельства, что специально приготовленные благовония были обычным делом еще до изобретения письменности. Бизнесмену из Чикаго, что возражает против расходов жены на драгоценности, стоило бы посетить доисторическую пещеру, подумал Куллинейн. Здесь бы этот бизнесмен понял, что его жена всего лишь следует древней великой традиции. Женщине нужны украшения так же, как мужчине нужна еда. «Тем не менее остается большой и все еще так и не объясненной загадкой, – пришла ему в голову мысль, – почему современные мужчины, которые, разглядывая птиц и животных, видят, что именно мужские особи обладают самой яркой раскраской, пришли к выводу, что среди людей этот фундаментальный закон не должен иметь места». Археолог предположил, что тут скрывается одно из существеннейших различий между животными и людьми: последние стараются украшать своих самок. Куллинейн предпочел не вдаваться в размышления по поводу утилитарности, рациональности и табуирования, связанных с концепцией «носить». Когда будет вскрыта и исчерпывающе исследована достаточная площадь раскопок, другие ученые смогут определить, как развивалась эта концепция. Сам он этого еще не знал, но каждым словом подчеркивал важность точной исторической датировки событий, происходивших за сто тысяч лет до того, как человек научился говорить. Точнее, он продолжал размышлять, какая сила ввела этот категорический императив «носить одежду» с его социальными последствиями. Он смутно припомнил, что в бытность свою офицером в одном из самых жарких и влажных мест Соломоновых островов он как-то обратил внимание на то, что там все мужчины и женщины носили некое подобие одежды, «и, конечно же, не потому, что хотели согреться».

Последним словом в предложении было «шкуры», вызывавшее у читателя представление о начатках технологии. На каком этапе развития человечества удалось сделать открытие, что со звериных шкур можно соскоблить остатки плоти, высушить шкуры на солнце, смазать их жиром и соком чернильных орешков, а потом подогнать к человеческой фигуре грубо выделанную кожу? Куллинейну пришло в голову, что это предложение скрывает в себе столько проблем, что лишь такой гениальный механик, как Томас Эдисон, мог бы понять, с чего следует начинать. Наверное, потребовалось не менее пятидесяти тысяч лет, пока человек шаг за шагом не обрел достаточно опыта для столь сложного процесса. Куллинейн повторил про себя: пятьдесят тысяч лет. Это был непредставимо большой отрезок времени, в десять раз длиннее, чем письменная история человечества, но он был лишь отрывком из того периода, когда человек решал проблему кожи. Но Куллинейн точно знал, что за 400 веков до нашей эры люди, обитавшие в пещерах Кармеля, обзавелись кремневыми скребками с зазубренными краями, чтобы скоблить шкуры, и, скорее всего, они додумались и до процесса дубления. Но превращение шкуры в кожу повлекло за собой и другие удивительные технические проблемы. Вполне возможно, предположил Куллинейн, что в 9000 году до нашей эры обитатели Макора носили кожаные одеяния, облегавшие тело. Сшитые, если угодно. В таком случае откуда у них были иголки? Нитки? И важнее всего: как появился сам замысел? Вот что было решающим моментом – когда кто-то из общины догадался предложить: «Давайте сошьем наши шкуры», то тогда уже, конечно, существовал способ их соединять. Но кто первым предложил сшивать их? Ему пришло в голову, что, скорее всего, женщина, наблюдавшая, как птицы строят гнездо, таская стебли растений и острым клювом укладывая их на место. «Стоило только понять смысл процесса, все остальное было сравнительно просто – скажем, не прошло и пятидесяти тысяч лет», – пробормотал Куллинейн. Муж женщины отколол кусок кремня, который можно было использовать как шило. Или охотник нашел острый рог оленя, или же острый осколок человеческой голени послужил иглой. Во всяком случае, через какой-то труднопредставимый отрезок времени человек путем проб и ошибок создал эту технологию, и если сегодня кто-нибудь захотел бы научиться выделывать кожу, то ему пришлось бы смириться с годами стараний, с неумелыми руками, с непониманием, что делать дальше, как освоить простейшие процессы.

«Он носил шкуры». «Какая требуется бесконечная глубина понимания, – написал Куллинейн в своем отчете, – чтобы оценить это простое предложение, в котором так много сконцентрировано». Первое слово включает в себя философскую систему, второе – общественные отношения, а третье относится к технике. Куллинейн пришел к выводу, что, задумавшись над каждым из них, читатель может сделать фундаментальные выводы. В философии: речь, осознание себя как личности, идея Бога. Общественное устройство: приручение животных и выращивание питательных злаков, общепринятые групповые нормы поведения, концепция общины. Технология: огонь, кремневые орудия, принцип рычага. Археолог посмотрел на четыре куска кремня, каждый из которых представлял для него произведение искусства, и задумался о том, как одиннадцать тысяч лет назад рука человека смогла создать это простое, удобное и изящное орудие. В мыслях Куллинейн вернулся к той точке, где все начиналось: «Как просуществовать те сотни веков, пока человек не научится так продуманно обрабатывать кремень?» А затем возник самый важный вопрос: «Как вообще ему пришла в голову мысль о серпе?»

Когда юный охотник сбежал со скалы, разъяренная девушка кинулась за ним, продолжая колотить парня кулачками, и, окажись у нее под рукой камень, она бы пустила его в ход, но отец и брат успели перехватить и успокоить ее. Полная отчаяния, девушка вырвалась из их рук, кинулась к лежащему псу и обняла голову мертвой собаки, которая искала ее дружбы. Оно было мертво, это удивительное дикое создание, и девушка чувствовала, что никогда больше не встретит такое существо. За грядущую тысячу лет другие девушки на Макоре, наделенные такой же, как у нее, чувствительностью, найдут других собак, готовых на риск сделать осторожный шаг из леса к дому, но тогда уже ее не будет в живых. Колотя кулаками по камням, она продолжала рыдать, потому что понимала: у нее похитили что-то бесконечно важное.

Охотника изумило поведение девушки. Сам он жил к северу от источника и любил бродить в глубоком вади и по лесистым холмам. Как доказала точность его броска, он был умелым охотником и в семнадцать лет стал крепким молодым человеком с мускулистыми ногами, способными к долгому преследованию добычи. Глядя на юношу, стоящего на краю скалы и в растерянности пытающегося понять, что же он такого сделал и почему вызвал такое горе, Ур вспомнил свою молодость и сказал:

– Побудь с нами.

Юноша спустился со скалы, где горевала девушка.

Позже молодой охотник выяснил, что, убив собаку, он сломал наконечник копья, и спросил Ура, не найдется ли у него заостренного кремня, чтобы примотать его к древку. Ур показал на сына и снисходительно бросил:

– С кремнем работает он.

Охотник показал мальчику, что ему надо, и тот, кивнув, принялся за работу над кремневым желваком, который нашел вмурованным в белый камень. По сути, колоть кремень было несложно, а поскольку до открытия искусства плавки металла было еще далеко, мастер должен был уметь видеть внутреннюю структуру кремня, в противном случае у него ничего не получится. Так что сын Ура аккуратно сбивал беловатую известняковую корку, пока не увидел коричневатое внутреннее ядро камня. Мальчик терпеливо обрабатывал широкую сторону камня, пока не образовалась плоская поверхность, которая дала ему возможность оценить внутреннюю структуру камня и понять, как лучше приняться за него. Присмотревшись к нему в течение нескольких минут, мальчик положил кремень узким концом на деревяшку, придерживая его пальцами левой руки, чтобы чувствовать кромку и направление внутренних волокон. Зажав в правой руке камень поменьше, сын Ура стал оббивать кремень легкими ударами. Большой кусок кремня отлетел именно там, где мальчик и намечал, обнажив чистую блестящую плоскость, сужающуюся к концу. Ловко развернув камень, мальчик сделал скол и на другой стороне. Какое-то время он откалывал один кусочек за другим, пока наконец в его руках не оказался длинный узкий наконечник, достаточно острый, чтобы пробить любую шкуру. Охотник, который наблюдал за работой, оценил ее, но тут мальчик сделал то, чего не знали в тех местах, откуда охотник был родом. Он положил плашмя законченный наконечник и зазубренной кремневой пилкой сделал два глубоких прореза по краям наконечника – теперь он будет прочно держаться в древке.

– Он лучше всех работает по кремню! – восхищенно сказал охотник.

– Да вот сам не охотник, – ответил Ур.

– Можешь ли ты сделать еще два или три наконечника?

– В этом вади не так уж много кремня, – объяснил мальчик.

– Тебе нужен кремень? – вскричал охотник.

Так было положено начало крепкой дружбе между Уром и молодым путником, который рассказал семье о белой скале, вздымающейся из Ревущего моря в двух днях пути к западу отсюда, а кремня там столько, что за несколько часов его можно набрать на всю жизнь.

– Ты знаешь, как туда добраться? – спросил Ур.

– Конечно! Я же охотник!

Он повел Ура и его сына по сумрачным прогалинам на запад, и на второй день они вышли к Ревущему морю, которого мальчик никогда не видел. Водная гладь блестела под солнцем. Охотник подвел их к белой скале, о которой рассказывал раньше. И тут мальчик увидел то, во что он с трудом мог поверить: высокие меловые стены, где миллионы лет покоились вмурованные кремневые желваки. Одной рукой сын Ура мог дотянуться до пятидесяти, ста, тысячи великолепных кремневых образований, которые только и ждали, чтобы их выломали из напластований непрочного мела. У мальчика блестели глаза, и он показывал отцу и охотнику, какие куски кремня ему нужны:

– Те, которые подлиннее.

Через несколько часов они набрали столько кремня, что еле смогли унести.

Они наткнулись на удивительное явление природы – на мощное залегание кремня. Его конкреции после обработки могут превратиться в орудия, эти орудия так и останутся непревзойденными, пока другие люди здесь же не откроют медь и бронзу. Эпоха за эпохой берега этого моря формировались отложениями скелетов маленьких живых существ, которые со временем превратились в мел. Течения приносили сюда огромные скопления странных морских созданий, чья жизнь заканчивалась именно здесь. Тела их имели определенный химический состав, и, когда в своеобразных придонных карманах скапливались миллиарды останков, они-то со временем, испытывая огромное давление, и превращались в кремневые образования, вкрапленные в более простую субстанцию. Как давно людям попались на глаза эти желваки? Конечно же, самое малое миллион лет назад, и с тех пор на местах своего обитания они стали делать из них орудия, потому что из кремня получались зубила, наконечники стрел, копий и зазубренные лезвия любых инструментов, которые только человек мог себе представить. И что было не менее важно, два куска кремня при соприкосновении высекали искры, от которых занимался огонь. А теперь в распоряжении сына Ура было неограниченное количество этого важного материала.

Он сделал охотнику несколько наконечников копий, а сестре – три иглы, и она, занявшись сшиванием шкур для всей семьи, несколько утешилась. А как-то Ур предложил ей:

– Тебе стоит сшить шкуру для охотника.

И хотя девушке этого не хотелось – ее печаль по убитой собаке так и не утихла, – она это сделала, а со временем охотник построил круглую хижину для нее, и она забеременела первым ребенком. Но вот дикую собаку, первого зверя, который доверчиво сидел рядом с ней на скале, она так и не смогла забыть.

Сын Ура обрабатывал куски кремня и как-то попросил охотника, который стал его зятем, найти ему изогнутую кость определенных очертаний и размеров. Получив ее, юный мастер на какое-то время уединился, а потом вручил матери орудие совершенно новых очертаний. Это был серп, изогнутый нож, в костяной кромке которого крепко держались куски кремня, укрепленные тонкими сухожилиями и клейкой субстанцией из смолы кипарисов и меда. Прелесть нового инструмента заключалась в том, что его изогнутый конец собирал стебли злаков и подтягивал их к режущей кромке, словно удлинившаяся рука человека. Все обитатели пещеры завистливо смотрели, как мать мальчика, вооружившись удивительным полукругом, собирала стебли в пучок и одним движением срезала их. Это было каким-то чудом.

Вокруг источника настали прекрасные времена, которые иногда снисходят на людей, – те дни, которые потом год за годом вспоминают как золотое время. Жена Ура и его сын работали на полях, стараясь, чтобы они обильно плодоносили. Их согревало мягкое тепло солнца и ровно в меру увлажняли дожди. Остальные обитатели пещеры наглядно убеждались, что эта пара производит столько зерна, что может прокормить едва ли не всю пещеру. И мужья стали задавать неприятные вопросы своим женам: «Почему ты не можешь делать то, что его жена?» Дочь Ура заботилась о своем первенце и хотела, чтобы из гнезда выпал еще один птенец, которого она выходит, но этого так и не случилось. Ловкие пчелоеды стремительно носились по вади, а жаворонки слетались поклевать созревающие зерна. Порой на краю поля под скалой паслись оленята, и из гущи кипарисов ухали совы. Какие хорошие стояли времена!

Для Ура и его зятя эти золотые дни стали воплощенной мечтой. Под влиянием юного родственника Ур вернулся к охоте, и каждое утро они отправлялись на поиски добычи в дальние концы вади или к болоту. Забавно было наблюдать за ними. Впереди широко вышагивал молодой охотник, а за ним, давая ему указания, поспешал коренастый кривоногий Ур. Он хотел научить молодого всем секретам этой земли. Порой, нападая на след вепря, молодой охотник оставлял Ура сторожить найденный след, а сам, легко добежав до пещеры, созывал ее обитателей на облаву. Но чаще всего они охотились только вдвоем, и старик это ценил.

Время от времени Ур чувствовал дыхание смерти. У него уже выпало несколько зубов, и после двух или трех часов подъема в гору ему уже не хватало дыхания. Он чувствовал, что пора уходить, и, хотя испытывал свойственный всем живым созданиям страх перед смертью, радовался, что его зять такой отменный охотник. Парень был ловок и отважен. Ур надеялся, что таким станет его сын. Зять владел копьем лучше самого Ура, а когда Уру выпадало время учить его разным приемам, как уворачиваться от клыков вепря, зять чаще всего превосходил старика.

– Он великий охотник, – с гордостью сообщал Ур, когда все собирались у огня. – Думаю, он лучше даже моего отца.

Молодые кивали, а старики помалкивали, потому что они помнили отца Ура.

Затем, как это часто бывает, когда природа не перестает радовать и нежит солнце, силы, обитавшие у источника и в вади, нанесли удар, дабы напомнить людям, в каком мире они живут. На небе не было ни облачка, и детишки играли на солнце, как вдруг в вади ударила молния, и посевы занялись огнем. Общими усилиями людей, высыпавших из пещеры, пламя удалось сбить, но половина урожая сгорела, и внезапно для людей, обитавших у источника, ситуация с пищей разительно изменилась. От обильных запасов остались самые крохи. Семья Ура пыталась понять, что же могло вызвать удар молнии в такое время. И какие бы разумные объяснения ни предлагал Ур, его жена оставалась при своем убеждении, что кару вызвало увеличившееся благосостояние семьи, которое заставило забыть об уважении к неотъемлемым правам природы.

– Охотник убил собаку, – напомнила она, – а мы все радовались, что у него родился сын. И не бросили ни щепотки зерна в воду, что течет в вади…

И она без устали напоминала о прегрешениях и высокомерной забывчивости своих домашних, а завершила тираду словами, что силы, живущие в вади, разгневались на людей, и поэтому она должна водрузить какой-нибудь знак раскаяния, чтобы дать им знать: впредь ни она, ни ее муж не будут посягать на их права. Сын поддержал ее, а старый Ур сказал, что ничего в этом не понимает.

Менгир был ее идеей.

– Если мы поставим на самом верху скалы высокий камень, – сказала она, – ветры, бури и дикие кабаны увидят его и поймут, что мы желаем им только добра.

Ур спросил, каким образом они это поймут, но сын заверил его:

– Они узнают.

И вместе с сыном Ура люди из пещеры отправились в ту часть вади, где вздымались скалы. Кремневыми зубилами расковыряв щели и используя как молоты тяжелые камни, они все глубже вбивали в них клинья и наконец откололи цельный кусок скалы, высотой больше человека и закругленный с одного конца. Два месяца они, обливаясь потом, строили земляную насыпь и наконец волоком втащили камень на вершину скалы и одним концом утвердили его в отверстии, которое сын Ура выдолбил в твердой скале. Раскрепив менгир по углам каменными клиньями, они оставили его стоять – безымянный памятник, который тем не менее успокоил их. От их имени он будет говорить со стихией.

На третью ночь после того, как над источником был воздвигнут молчаливый страж, из вади выбрался полный ярости дикий кабан – символ неутолимой ненависти – и изрыл добрых две трети оставшегося поля. Когда с рассветом жители пещеры увидели размеры бедствия и поняли, сколько пищи они потеряли, – жаворонки уже пировали на уничтоженном поле, – людьми овладела паника, и они попытались опрокинуть камень, но жена Ура смогла урезонить их:

– Если эти силы обрушились на нас, даже видя наш знак, что бы они с нами сделали, если бы его не было?

Ур и его зять предложили простое решение. Дикий кабан разорил их поля. Значит, они должны убить его. Поэтому они вооружились копьями и пустились в долгую погоню по вади.

В сумерках след привел охотников к болотам, и они двинулись дальше по воде, пока не увидели уродливые отпечатки копыт – они вели их в те места, где гнездятся ядовитые насекомые. Днем охотники брели по колено в зеленоватой воде, а ночью отбивались от укусов мошкары. Они слышали рык вепря и понимали, что он начинает паниковать. К утру они продолжили идти по его следу. Уходя от погони, кабан выбрался из болота и двинулся по прогалинам густого дубового и соснового леса. Перевалив холмы, он побежал в сторону пещер, но охотники неотступно шли по его следам. Огромный вепрь собрал все силы и затрусил по долине, пока охотники не увидели перед собой блестящую гладь моря Шепотов. Ур знал его еще с давних времен, но его названый сын тут не бывал. Они погнали кабана к южной оконечности моря, где из земли, пузырясь, били горячие источники, и здесь, в густых зарослях терновника и фисташковых деревьев, они наконец настигли его.

– Помни, что я тебе говорил! – крикнул Ур, когда они готовились напасть на зверя с обеих сторон. Сердце его отчаянно колотилось, и, оставшись один, он прошептал: – Я не должен сейчас умереть. Не должен, пока не убью кабана. Молодой не знает, как…

Молодой охотник с воплем взлетел в воздух – хитрый кабан подманил его поближе и смог дотянуться до него блестящими клыками.

– Падай в сторону! – заорал Ур, продираясь сквозь заросли, но юноша уже не владел телом в полете, ему не за что было ухватиться, и он снова упал на клыки, которые располосовали его. Прежде чем старый Ур смог прорваться сквозь сплетение ветвей, торжествующий кабан понесся на север, оставив за собой убитого молодого охотника.

В это мгновение на старика обрушилось и понимание безразмерности бытия, и мрачная саднящая тайна конфликта человека с окружающим миром. Он молча смотрел на тело своего названого сына и видел перед собой его жену и маленького ребенка.

– Это я был готов к встрече со смертью! – вскричал Ур. – Почему она выбрала его?

С северной стороны донесся хруст кустарника, сквозь который победно проламывался зверь.

– Почему торжествует это злобное создание? – застонал Ур, в отчаянии раздирая одежду.

Он вспомнил о ненужном монолите, который, чтобы такого не случалось, воздвигла его семья, и стал думать, что бы еще он мог сделать для спасения самого отважного из охотников. Что он упустил? Полный печали, стоя над телом человека, которого любил больше, чем свою жену, больше, чем источник или пещеру, он начал складывать слова, которые могли бы выразить горе его души:

 
Почему молодой охотник мертв, почему я живу?
Почему торжествует сумасшедший вепрь, почему он рычит?
Где тропа домой, почему она прячется?
Почему солнце прячет свое лицо, почему оно смеется над нами?
 

В нем все еще жила трагедия недавних дней. И к нему снова пришли те непонятные, загадочные мысли, которые посетили его в тот день, когда он увидел, как исказилось его отражение в воде. Кабан стал причиной этого ужасного дня или же силы куда более могущественные, чем вепрь, или молния, или ураган, – нечто, существующее вне всех их? В глубине зарослей он стоял над телом своего названого сына и думал.

И те муки, которые Ур испытал в ту ночь, – тайна смерти, торжество зла, жуть одиночества, открытие своей никчемности – были муками, которые с того дня терзают мир.