Текст книги "Источник"

А потом его внимание было отвлечено от дочери. Эфер и Ибша попросили его подняться с ними на вершину горы, и когда он там оказался, то увидел, что упрямые ибри спасли менгир Эль-Шаддая и втащили его обратно на вершину, где тот снова занял место рядом с Баалом. Отец и сыновья попытались опрокинуть это творение зла, но у них ничего не получилось, и Эфер, не жалея слюны, оплевал его сверху донизу, крича:

– Отец, все это лишь из-за твоей уступчивости!

Между ними воцарилась горечь взаимной обиды.

Цадок остался в одиночестве. Дочь его была окружена низменными богами. Его ибри поклонялись каменным идолам. Его самый яркий, самый талантливый сын Эфер отдалялся от него. Цадок чувствовал, как из города тянет запахом разложения, но не знал, что делать. Долгими часами он бродил у подножия горы, взывая к Эль-Шаддаю за помощью и руководством.

– Что делать с моим упрямым народом? – просил он ответа. – Я рассказывал им о тебе. Я наставлял их на твой путь и крушил их поганые алтари, но они уходят распутничать с ложными богами. Что мне делать?

Он не находил ответа ни на каменистых пустырях, ни на вспаханных полях рядом с дубовыми рощами. У алтаря стояло молчание, и под пологом шатра не раздавалось никакого эха.

– Что мне делать? – молил старик. – Я уведу свой клан в какое-нибудь другое место, – пробормотал он, но знал, что, будь таково желание Эль-Шаддая, тот ему сам посоветовал бы. И более того, разве на другом месте не будет таких же искушений? А может, так и предполагалось, что ибри сдадутся продажности Макора? – Что мне делать, Эль-Шаддай?

Несколько дней не было никакого ответа. Наконец наступил самый ответственный период созревания урожая, когда было так важно сотрудничество всех богов. Даже Цадок признавал это, потому что еще недавно сам молил Эль-Шаддая послать хороший урожай. Но тут три женщины-ибри прибежали в лагерь с вытаращенными от изумления и ужаса глазами и рассказали ему о другом боге, которому поклоняется Макор.

– Он полон ярости, – задыхаясь, рассказывали они, – и пасть его полна пламени, куда кидают маленьких детей, а мужчины и женщины в это время голыми танцуют перед ним.

– Детей? – с трясущимися руками переспросил Цадок. Он слышал о таком боге, еще когда его люди шли на север.

– И в завершение танца женщины, такие как мы, кидаются обнимать мужчин-проституток, а их мужья уходят в темные помещения с проститутками-женщинами.

Цадок отпрянул, когда ходившие за водой женщины завершили свой рассказ:

– И там сейчас много наших ибри, которые приносят жертвы чужим богам.

– Мерзость! – вскричал Цадок, снова произнеся это ужасное слово, которое пугало его, но, произнесенное, его уже нельзя было взять назад.

Покинув свой шатер, он много часов бродил в одиночестве, пока не сгустилась ночь. Из-за городских стен до него доносились звуки бурного веселья и грохот барабанов. Он видел дым от костров. Но после полуночи, еле волоча ноги от усталости, Цадок забрел в оливковую рощу и почувствовал присутствие существа, которое мягким голосом обратилось к нему из-за ствола дерева:

– Это ведь ты произнес, Цадок: «Этот город – воплощение мерзости».

– Что мне делать?

– Это было твое слово. И теперь ты за него отвечаешь.

– Но что же я должен делать?

– Мерзость должна исчезнуть.

– Этот город, эти стены?

– Мерзость должна быть уничтожена.

Цадок опустился на колени перед этим голосом, преклонившись перед оливковым деревом, чтобы скрыть искаженное ужасом выражение лица, и, стоя в этом смиренном положении, заговорил о сотрясающей его жалости к обреченным обитателям города.

– Если я смогу устранить эту мерзость, – взмолился он к своему богу, – будет ли спасен город?

– Он будет спасен, – с состраданием ответил бог, – и все его камни останутся на месте.

– Да будет воля твоя, Эль-Шаддай, – вздохнул старик, и вокруг него воцарилась тишина.

Ни с кем не советуясь, патриарх завернулся в плащ, взял свой посох и двинулся через ночь. Сердце его горело любовью к людям, которых он собрался спасти. Он постучал посохом в городские ворота и крикнул:

– Просыпайтесь, и будете спасены! – Но стража не позволила ему войти в город, и он снова заколотил посохом, крича: – Я должен спешно увидеть правителя!

Крики разбудили Уриэля. Когда он посмотрел в прорезь бойницы, то увидел, что этим посланником был его соратник Цадок.

– Впустите его! – велел Уриэль страже.

Как жених, спешащий к своей суженой, старик ворвался в покои правителя и закричал:

– Уриэль, Макор может быть спасен!

Сонный хананей почесал бороду и спросил:

– О чем ты говоришь, старик?

– Ты должен всего лишь положить конец этим мерзостям!

– Каким именно?

Задыхаясь от радости, старик объяснил:

– Ты должен уничтожить храм Астарты и огненного бога. – И затем великодушно добавил: – Вы можете и дальше почитать Баала, но должны признать верховенство Эль-Шаддая.

В глазах Цадока горел тот фанатичный огонь, на который Уриэль обратил внимание еще при первой их встрече.

– Раньше ты этого никогда не требовал, – сказал Уриэль.

– Направь этот греховный город на путь истинного бога, – не слушая собеседника, высокопарно потребовал ибри.

Рахаб проснулась от звуков их голосов и вошла в комнату. На ней была ночная сорочка.

– Что говорит этот старый кочевник? – спросила она.

Цадок почтительно приветствовал ее, словно она была любимой дочерью.

– Уговори своего мужа склониться перед волей Эль-Шаддая.

– Что тут за сумасшествие? – обратилась она к изумленному мужу.

– Макор может быть спасен, – взволнованно объяснил Цадок, – если вы положите конец храмовой проституции и перестанете скармливать детей огненному богу.

Рахаб расхохоталась:

– Это не проституция. Те девушки – жрицы. Твоя собственная дочь Леа сама посылала Зибеона возлежать с ними, так же как я посылала Уриэля, когда была беременной. Чтобы легче прошли роды. Эти обряды, старик, необходимы, и у твоей дочери здравого смысла больше, чем у тебя.

Цадок не слышал слов Рахаб. Он был в таком возбуждении после предложения Эль-Шаддая спасти Макор, что ожидал от других точно такой же реакции, но, когда той не последовало, он растерялся. И прежде чем он успел отреагировать на упоминание имени его дочери, к ним присоединился Зибеон, приведя с собой Леа. При виде отца с растрепанной бородой, растерянного и постаревшего, Леа, полная сочувствия, кинулась к нему и принялась целовать, но тут до него дошел смысл слов Рахаб, и, посохом отгородившись от нее, он спросил:

– Ты посылала своего мужа к проституткам?

– Я ходил в храм, – ответил Зибеон, – чтобы при родах оберечь твою дочь.

Патриарх с жалостью посмотрел на своего зятя и сказал:

– Ты совершил мерзость.

– Но ты согласился, что у меня есть право свободно поклоняться Астарте, – запротестовал тот.

И тут вмешалась Леа:

– Это я сама попросила его. Ради меня.

Голос Леа, произнесший эти слова, изумил старика, и он наклонился, всматриваясь ей в лицо. Страшная мысль пришла ему в голову.

– Леа, ты тоже предлагала себя мужчинам-проституткам и так же отдавалась им?

– Да, – бесстыдно ответила дочь. – Так женщины Макора поклоняются богине.

– И если у тебя будет сын, ты отдашь его огненному богу?

– Да. Таков обычай этого города.

Цадок отпрянул от этих четырех хананеев. После подобного признания его дочь больше не была ибри. Он испытывал такое головокружение, что едва держался на ногах. Но, сделав усилие, он попытался присмотреться к четырем мрачным лицам. Он ясно увидел их, упорствующих в своих грехах и не понимающих их, и осознал, что этой ночью Эль-Шаддай обрек город на полное очищение от скверны. И даже в этот момент осознания Цадок помнил обещание бога: если хананеи раскаются, они могут обрести спасение. Подняв правую руку, он длинным костистым пальцем показал на Уриэля и спросил:

– В последний раз – прикажешь ли ты исчезнуть этой мерзости? – Никто не проронил ни слова. Ткнув пальцем в Леа и ее мужа, он спросил их: – Готовы ли вы немедленно покинуть этот обреченный город? – Снова ему никто не ответил, а потому он опустился на колени и трижды припал головой к плиткам пола. Из этого положения он снизу вверх посмотрел на правителя и взмолился: – Как нижайший из твоих рабов, могу ли я молить, чтобы ты обрел себе спасение?

Хананей промолчал, и старец с трудом поднялся на ноги.

У дверей он повернулся и показал на каждого из четверых присутствующих, а потом на город:

– Все это будет уничтожено. – И с этими словами он ушел.

Было слишком поздно возвращаться в постель, так что Рахаб велела принести поесть.

– Твой отец вел себя как старый дурак, – произнесла она.

– В пустыне он часто разговаривал сам с собой, – объяснила Леа.

– Я с самого начала предупреждала правителя, что их надо уничтожить, – пробормотала Рахаб. – А теперь он говорит, что уничтожит нас.

– Мы можем и должны бросить на них хеттов, – сказал Уриэль.

После ухода Леа Рахаб приказала сыну не выпускать ее за стены:

– Она ибри, и ей нельзя доверять.

– Ты думаешь, может разразиться война? – спросил молодой человек.

– Он говорил как сумасшедший, – ответил Уриэль, – а войны начинают именно сумасшедшие.

Едва только Цадок оказался под пологом своего шатра, он собрал сыновей и спросил, есть ли у них план захвата Макора.

– Значит, будет война? – спросили они.

– Прошлой ночью Эль-Шаддай приказал нам разрушить этот город, – ответил старик.

К его удивлению, Эфер и Ибша выложили ему детально разработанный план, как захватить этот неуязвимый город и принудить его к сдаче.

– Это будет стоить нам многих жизней, – предупредили они, но старик, в котором продолжала кипеть ярость, отказался считать потери. Вместе с сыновьями он предстал перед жертвенником Эль-Шаддая, и все трое преклонились в молитве.

Утром, едва только открылись ворота, к роднику проследовали четыре женщины-ибри. А тем временем небольшой отряд воинов по вади скрытно подобрался к стенам, ограждающим источник. Две женщины двигались с неловкостью, которая должна была броситься в глаза, но им позволили миновать задние ворота и войти в темный проход, где они тут же кинулись к пустующей караульне. Здесь двое из них скинули женские одежды и, обнажив длинные бронзовые ножи, бесшумно устроились в засаде. Две другие женщины-ибри спокойно прошли вперед и, обнаружив у источника двух горожанок, убили их. Стуком камней в стену они дали сигнал своим собратьям-ибри снаружи, и отряд стал проламывать стену, окружавшую источник. Солдаты в городе слишком поздно поняли опасность, ринулись сквозь ворота у караульни в туннель, где их перехватили Эфер и Ибша, соорудившие из глиняных кувшинов и скамеек что-то вроде баррикады. Проход был узок, а двое ибри полны отваги, так что хананеи отхлынули, а еще через четверть часа ибри проломили стену с внешней стороны и завладели источником. Оказавшись внутри, они рванулись вперед освободить Эфера и Ибшу, но, добравшись до баррикады, нашли Ибшу мертвым, а Эфера тяжело раненным.

Первую схватку ибри выиграли. Теперь они контролировали источник и могли задушить город жаждой. Правитель Уриэль оценил всю важность вражеской победы, но, несмотря на гибель пяти его солдат в бою между каменными стенами, он все еще надеялся, что удастся каким-нибудь благородным образом обсудить с ибри их обиды. Наконец он решил отправить к Цадоку посланников с вопросом: что можно сделать? Но патриарх отказался даже встретиться с хананеями. И когда они вернулись, стало ясно: войны не избежать.

Услышав их рассказ, Уриэль решил сразу же отбить обратно источник и призвал из конюшни командира своих хеттов. Они поднялись на башню, откуда с удовольствием убедились, что ибри, не имеющие никакого представления о военных действиях, толпятся под стенами города.

– Мы просто раскромсаем их, – похвастался хетт, радостно потирая ладони.

– Врежься в них и убей как можно больше, – приказал правитель Уриэль. – Мы должны побыстрее покончить с этой войной.

Хетт побежал к конюшням и приказал своим людям запрягать коней в боевые колесницы, в каждую по две пары. До этого времени правитель держал их в укрытии. Мало кто из горожан знал, что это смертельное оружие было ночью тайком угнано из порта Акко, и никто из ибри Цадока никогда не сталкивался с такими военными машинами. Хетты заняли места возниц. Левой рукой возница управлял лошадьми, а в свободной правой руке держал цепь с тяжелым бронзовым шаром на конце, утыканным шипами. Один удар такого оружия ломал человеку спину. За каждым возницей стояли двое воинов, привязанных к колесницам, так что руки у них были свободны, чтобы держать длинные мечи и тяжелые палицы. При движении колесницы на ободьях колес вращались серпы, рассекавшие всех, на кого она налетала. Это наводило ужас и убивало, и теперь правитель Уриэль приказал выдвинуть колесницы к главным воротам.

Когда хетты заняли боевые позиции и когда максимальное количество ибри продолжало бесцельно толпиться под стенами, по сигналу правителя взвыли трубы и вперед рванулись пешие воины, создавая впечатление, что это обыкновенная вылазка. Ибри, удивленные смелостью хананеев, всей толпой рванулись именно в ту точку, как Уриэль и предвидел, и стали совершенно беззащитными. И тут правитель приказал настежь распахнуть ворота. Колесницы понеслись вниз по насыпи и врезались в гущу изумленных ибри. Воины-хананеи, предупрежденные, что сейчас последует, сразу же рассыпались по сторонам, уступая дорогу ужасным колесницам, возницы которых, хлеща лошадей, направляли их в самую гущу смешавшихся ибри, а всадники секли и рубили их.

Это была настоящая бойня. Если ибри оставались на месте, готовые драться, их сметали кони; если они отступали, всадники крушили их палицами и ломали им спины; если они просто стояли, то гибли под ударами вращающихся серпов. Цадок, увидев эту резню, вскричал:

– Эль-Шаддай, бог наш всемогущий! На что ты нас обрек?

Но Эфер вырвался из рук женщин, бинтовавших его раны, и прыгнул на спину одной из хеттских лошадей. Он перерезал ей горло, и колесница врезалась в скалы. Так рыжеволосый воин доказал, что и колесницы уязвимы, и лошади не обладают бессмертием, и его ибри, сплотившись, отбросили хеттов градом камней и стрел с бронзовыми наконечниками.

С количественной точки зрения в сражении первого дня ибри потерпели полное поражение. Они захватили источник, но, когда Цадок устроил смотр своих сил перед алтарем, то насчитал тридцать четыре убитых, и, идя между телами павших, он называл каждого по имени: «Нааман, сын мой. Йоктан, сын мой. Аарон, сын мой. Затту, сын мой. Ибша, сын мой». Мало кто из воителей может, в сумерках бродя по полю битвы, насчитать среди потерь одного дня пять своих сыновей и двадцать девять родственников. Остановившись у последнего трупа – «Симон, сын Наамана, сына моих чресел, потомок Зебула, что вывел нас из пустыни!» – Цадок испытал всепоглощающую ярость и, представ перед алтарем, поклялся:

– Этот город будет разрушен! Ни одна кровля не останется на своих стропилах, ни один мужчина, ходивший к проституткам, не останется в живых! – Миролюбивый старец наконец сдался перед требованиями Эль-Шаддая, но в этот момент он не знал, что слишком поздно покорился ему.

В своей решимости сокрушить Макор Цадок стал подобен юному воину. Вооруженный лишь могучей силой духа, он опять превратился в примитивного человека пустыни, который предстал перед погрязшим в разврате городом. Но постепенно Цадок стал осознавать, что действенные военные решения теперь принимает Эфер. Несмотря на свои раны, он повел отца и братьев на вершину горы. На этот раз им удалось сбросить вниз оскорбительный камень, который их ибри воздвигли в честь Эль-Шаддая. И когда они уже были готовы спускаться с вершины, Эфер крикнул:

– Давайте сбросим и Баала!

Старик пытался остановить своих сыновей, предупреждая их:

– Не делайте этого! Мы боремся лишь с мерзостью! Здесь правит Баал, и Эль-Шаддай принимает его!

Но упрямый Эфер крикнул:

– Мы воюем и против Баала! – и оттолкнул отца.

Взявшись за менгир, он позвал братьев на помощь, и они скатили камень по склону горы.

То был поистине революционный поступок. Ибо он был совершен за сто пятьдесят лет до того, как Эль-Шаддай, представ в своем последнем воплощении как Яхве, на Синае вручил ибри свои заповеди, требующие отказа от всех прочих богов. И Эфер, предвидя такой ход развития, действовал в соответствии с принципом, что Эль-Шаддай – верховный бог не только колена Цадока, но и всех других. Но когда Эфер гордо высказал это свое понимание, Цадок знал, что мальчик ошибается.

– Эль-Шаддай не высказывал такого желания! – загремел старец.

Однако Эфер не обратил на него внимания, словно сквозь туманные дали времени он уже предвидел, в кого должен превратиться Эль-Шаддай. И этой ночью, пока раненый молодой предводитель излагал другим свой план взятия Макора, Цадок осознал, что не принимал в разработке плана никакого участия. «Он родился из юной отваги, – сказал он себе, – которой хватило, чтобы свергнуть камень Баала». Пришла минута, когда Цадок был вынужден признать, что главенство ускользает от него.

Пока остальные планировали грядущую битву, старик в одиночестве бродил в оливковой роще, ища возможности поговорить со своим богом. Цадок нуждался в его указаниях. Трудно определить смысл слов «он говорил со своим богом». Конечно, Эль-Шаддая нельзя было призвать по своему желанию, как это делали оракулы в близлежащем Эн-Доре. Много раз, когда Цадок нуждался в советах Эль-Шаддая, никто так и не появлялся. С другой стороны, Цадок ни в коем случае не страдал умственным расстройством, как предположила его дочь. Он не слышал потусторонних дьявольских голосов. Никогда он так ясно не отдавал себе отчета в происходящем, как в те минуты, когда говорил с Эль-Шаддаем. Может, объяснение крылось в том, что если ибри попадали в критическую ситуацию, особенно в моральный тупик, и надо было незамедлительно принимать решение, то голос приходил к ним из какого-то пустынного места. Голос мог раздаться совершенно неожиданно, голос, который все знал и понимал, но его нельзя было вызвать просто так, потому что Эль-Шаддай появлялся только тогда, когда был готов к этому. Но на голос Эль-Шаддая можно было положиться, поскольку от бога поступало полное и исчерпывающее послание. Вот и на этот раз, когда патриарх в поисках божества бродил между деревьями, Эль-Шаддай не стал скрываться ни в пылающем кусте, ни в пламенеющих скалах. Он шел рядом с Цадоком, ведя с ним последний крупный разговор о том, что он предлагал старику.

– Мерзость будет уничтожена, – заверил его Эль-Шаддай.

– А стены? Сможем ли мы проникнуть сквозь них?

– Разве я не обещал тебе в пустыне: «Стены откроются, чтобы принять тебя»?

– В соответствии с планом Эфера?

– Разве я не говорил тебе: «Сыновья умнее отцов»? Пусть даже в соответствии с планом Эфера.

– То есть мой упрямый сын был прав, свергнув Баала?

– Он поторопился, потому что еще не пришло время, когда я прикажу людям не иметь иных богов, кроме меня.

– Простишь ли ты моему сыну его самонадеянность?

– Ему предстоит вести мой народ в битву, а таким людям нужна самонадеянность.

– А я? Я ведь всегда искал мира, Эль-Шаддай. Когда город будет взят, что я должен буду делать?

– Уничтожать мерзость.

– И хананеев?

– Мужчин ты перебьешь. Всех мужчин в городе. Детей ты примешь, как своих собственных. Женщин же ты поделишь – каждому мужчине в соответствии с его потерями.

Это было жестокое решение. Оно не допускало двусмысленного толкования. Это был жесткий и твердый приказ от самого бога, и патриарх был потрясен. Ему приказали повторить бойню в Тимри, чего он не мог сделать. Это действие вызывало такой ужас, что он не мог решиться на него, пусть даже получил приказ от самого Эль-Шаддая.

– Я не могу перебить всех мужчин этого города. – Снова он восстал против слов своего бога и был готов принять на себя все последствия.

Эль-Шаддай мог сам свершить все эти казни, но он всегда предпочитал урезонивать своих ибри. Вот и на этот раз он сказал Цадоку:

– Ты думаешь, я из-за жестокости приказал тебе перебить хананеев? Я приказал не потому, что вы, ибри, глупый и упрямый народ, готовый преклониться перед другими богами и принять другие законы. Я приказываю не потому, что ненавижу хананеев. А потому, что люблю вас.

– Но среди людей Ханаана должны быть и те, кто готов принять тебя. Если они согласятся совершить обрезание, могу ли я спасти их?

Голос из гущи оливковых деревьев ничего не ответил. Цадок задал непростой вопрос даже для всемогущего Эль-Шаддая. Это был вопрос о спасении, и даже богу потребовалось время, чтобы взвесить его. В предложении патриарха крылась большая опасность: конечно, найдутся хананеи, которые принесут ложные клятвы и совершат обрезание, но в глубине души они будут хранить решимость и дальше поклоняться Астарте. Но отношения между Эль-Шаддаем и его ибри не носили характер беспрекословного подчинения: даже бог не мог приказать Цадоку слепо повиноваться приказам, которые были для него отвратительны или противоречили его моральным установкам. Эль-Шаддай понимал, почему старик был не прав в своей оценке хананеев, и эта ошибка в будущем могла доставить Эль-Шаддаю много трудностей, но он не мог внушить Цадоку это понимание. Так что в данный момент сдался именно бог.

– Если ты найдешь среди хананеев таких людей, – согласился он, – их можно будет пощадить.

– Какой ты дашь мне знак, чтобы опознавать их?

– Когда придет победа, тебе придется полагаться лишь на себя.

Старику не хотелось говорить на следующую тему, но он не мог избежать этого разговора.

– Эль-Шаддай, сегодня я потерял пятерых сыновей. Мне нужна помощь мудрого человека. Когда мы возьмем город, могу ли спасти жизнь правителя Уриэля – человека, полного мудрости, а также моей дочери и ее мужа?

На этот вопрос Эль-Шаддай не ответил. Он знал: когда битва завершится, Цадок больше не будет главой клана, и решения, которые мучают его сегодня вечером, придется принимать уже не ему. Но куда более важным было другое: проблемы, по поводу которых человек должен принимать решения сам, не надеясь на подсказку потусторонних сил, даже своего бога. И такой проблемой было убийство собственной дочери и ее мужа. Провожаемый благоговейным молчанием, Эль-Шаддай исчез, и впредь его самый преданный, самый робкий, самый упрямый слуга Цадок, сын Зебула, никогда больше не слышал его голоса.

План сражения, придуманный Эфером, требовал смелости от всех ибри, а от нескольких – нерассуждающей отваги. Мужчины и женщины были разделены на четыре группы – толпа, ворота, ограда источника, конюшни, – и успех должен был прийти в тот день, когда ветер подует с севера. Пока шло ожидание этого дня, почти каждое утро группа, предназначенная изображать толпу, все с той же тупостью продолжала собираться под стенами, и у правителя Уриэля вошло в привычку время от времени спускать на них свои колесницы. Каждый спокойный день приносил гибель одного или двух ибри, и, когда между ними носились хеттские колесницы с их убийственными серпами, они убедительно притворялись, что жутко боятся их. Но в скрытой от глаз части оливковой рощи продолжали готовиться к сражению и ждали ветра.

Месяц сбора урожая подходил к концу, воцарились дни, свойственные климату пустыни: палящее безветренное время, когда нет ни дуновения ветерка, а над землей висит перегретый воздух, в котором задыхаются даже животные. Время это называлось «пятьдесят», потому что такая погода стояла пятьдесят дней. В последующие века был принят закон, по которому муж, убивший свою жену во время этих пятидесяти дней, освобождался от наказания, потому что при такой погоде мужчина не мог отвечать за свое отношение к пилившей его женщине. В этой удушающей жаре Эфер несколько раз посылал своих людей под стены, но Уриэль был достаточно умен, чтобы не разгонять их колесницами: лошади быстро утомлялись. Так что между двумя сторонами возникло что-то вроде перемирия. Враги, измотанные духотой, не предпринимали никаких действий. Все ждали, когда пройдут эти «пятьдесят».

В сумерках в лагерь, обливаясь потом, прибежал дозорный и сказал Цадоку:

– Из вади поддувает легкий ветерок.

Цадок позвал Эфера. Они вдвоем обогнули город и убедились, что разведчик прав. С севера начал дуть дразнящий ветерок. Он был еще не в силах качать ветки, но листья оливковых деревьев уже шелестели. Стратеги вернулись в лагерь и предались молитве.

На следующий день появились ясные приметы, что «пятьдесят» уже проходят. Птицы, прежде в сонном забытьи прятавшиеся в кронах, теперь принялись ловить пчел, порхая между стволами, оживились и ослы, которые до этого хотели лишь неподвижно стоять в тени, забывая даже о еде. На пути, что вел в Дамаск, возник пыльный смерч, он неторопливо, как старуха с корзинкой яиц, полз по дороге. Звуки, доносящиеся из-за стен, дали понять, что и город стал оживать.

– Завтра утром, – предсказал Эфер, – хананеи захотят снова пустить в ход свои колесницы.

А на закате Цадок сообщил:

– Завтра будет сильный ветер.

Этой ночью четыре группы ибри собрались перед алтарем, и патриарх благословил их:

– Наша судьба в руках Эль-Шаддая, всемогущего бога. С давних времен он ведет нас в битвы. С вами, воинами неслыханной отваги, которые выйдут к воротам, будет Эль-Шаддай. Когда вы кинетесь в бой, он расчистит вам путь. – (Бог ибри не был равнодушным божеством, которое всегда остается над схваткой. Полный решимости принести победу, он горел боевым пылом, как и его воины.) – Когда этой ночью вы станете отходить ко сну, – добавил Цадок, – помните, что мы знавали и худшие времена. Когда мы, умирая от жажды, пробивались сквозь пустыню к востоку от Дамаска, Эль-Шаддай спас нас. И пусть к вам придет память об этих днях и придаст вам смелости.

По приказу Эль-Шаддая ветер усилился, хананеи за стенами города взбодрились. Они были полны желания еще раз бросить колесницы против этих глупых ибри, которые никак не могли понять, что им не стоит толпами собираться перед воротами.

В долгой истории этого народа он не раз оказывался в тяжелейших ситуациях, и только чудо могло спасти его. Бывали времена, когда просто мужества было недостаточно. И непредубежденный наблюдатель, оценивая ряд таких моментов, которых за три тысячи шестьсот лет скопилось более чем достаточно, с трудом мог объяснить, что лежало в основе таких чудес. Было ли то предназначением народа или же случайностью? Или же вмешательством такого бога, как Эль-Шаддай? Но мало какое событие так поддавалось объяснению, как то, что имело место ветреным утром лета 1419 года до нашей эры.

За стенами города, выдержавшего множество осад и штурмов, защищенного могучими стенами и крутыми гладкими склонами, что отбрасывали египтян и аморитов, ждали тысяча четыреста сытых и хорошо вооруженных хананеев, им в поддержку с окрестных полей пришли еще пятьсот крестьян. В распоряжении города было железное оружие, лошади и колесницы, против которых ибри были практически бессильны. Воинам противостояли менее семисот плохо вооруженных ибри. Их возглавлял длиннобородый старец, который боялся войны. Едва только придя в город, он выразил желание заключить мир чуть ли не на любых условиях.

Когда ветер усилился, четыре группы ибри приступили к действиям. Самая многочисленная из них собралась перед стенами города, делая тщетные попытки вскарабкаться по гладким каменным склонам, но среди них скрывалась вторая группа, сорок решительных и отважных юношей, готовых к смерти. Они знали: если хотя бы пятеро из них ворвутся в город, то гибель остальных будет оправданна. У той части стены, которая вела к источнику и которую захватили ибри, ждала третья группа – двадцать бойцов, знавших, что столкнутся с серьезными препятствиями, когда будут пробиваться к задним воротам. И, припав к крутым склонам вади к северу от города, ждала четвертая группа, состоящая из Эфера и тридцати одержимых юношей, готовых преодолеть крутой уклон и взобраться на стены, неся с собой горшки с пылающими угольями. План этот был чистым сумасшествием, и только чудо могло принести ему успех.

Правитель Уриэль, глядя вниз на участок под стенами, который он и хотел увидеть, убедился, что ибри ведут себя именно так, как он и ожидал.

– Они продолжают клубиться перед воротами, – удивленно отметил правитель. – Поднять хеттов!

Колесницы выехали на боевые позиции, и воины, вооруженные мечами и палицами, стали занимать в них места. Ворота распахнулись, и страшные машины смерти с грохотом понеслись вниз по насыпи. Хетты гнали перед собой растерявшихся врагов, но, едва только последняя колесница миновала ворота, второй отряд ибри взбежал по насыпи и ворвался узкий проход за воротами. Здесь их остановили цепные заграждения, и ибри стали мишенями для стрел лучников на башнях.

– К главным воротам! – раздался на улицах призыв предводителя хананеев, когда они увидели, что пойманные в ловушку ибри стали забрасывать город пылающими факелами.

Завязался отчаянный бой. Из дверей, ведущих в дом правителя, появился молодой Зибеон с мечом в руках. Он рубил и убивал братьев своей жены. На башнях другие хананеи раз за разом натягивали луки, стрелы которых били с ужасающей силой. Казалось, вторая часть операции полностью провалилась, ибо никто из ибри не смог пробиться в город, и многие из них пали тут же у ворот, став жертвами своих же пылающих факелов.

Тем не менее эта вылазка добилась своей главной цели, поскольку стянула к себе стражу со всего города. И тут третий отряд ибри, начав пробиваться сквозь туннель, встретил куда более слабое сопротивление, чем предполагалось. Узость туннеля позволяла драться плечом к плечу лишь двум бойцам, и, когда они падали под ударами врагов, другая пара, перебравшись через тела павших, занимала их место. Наконец девять человек достигли задних ворот, сорвали их с петель, и прежде, чем растерявшиеся хананеи позвали подмогу из боя у главных ворот, четверо ибри, взобравшись по веревкам, перемахнули в город. В это же время еще трое ибри проскользнули к конюшням, из которых доносилось ржание коней, слишком старых, чтобы мчать колесницы.

Оказавшись на стенах, захватчики дали сигнал Эферу, ждавшему в вади, и рыжий предводитель первым вскарабкался по веревкам, сброшенным со стен, неся с собой полыхающий пламенем горшок. К нему присоединились остальные, и в этот момент трое героических ибри, которые остались в живых в жестокой схватке у главных ворот, тоже неся с собой огонь, прорубили себе путь в город, и в этой его части тростниковые крыши домов тут же занялись пламенем. Эфер, зарубив одноногого стражника-хетта, пробился к конюшням, заполненным сеном, и поджег стойла. Остальные ибри швыряли свои горшки в стены конюшни, и вскоре языки пламени встали над городом, в котором правитель Уриэль собрал множество лошадей. Старые кобылы, оставшиеся в стойлах, жалобно ржали, и горожане кинулись к цистернам, готовые заливать полыхающее пламя питьевой водой.