Текст книги "Источник"

 
Радуйтесь, праведные, о Господе:
Правым прилично словословить.
Славьте Господа на гуслях,
Пойте Ему на десятиструнной псалтири;
Пойте Ему новую песнь;
Пойте Ему стройно, с восклицанием,
Ибо слово Господне право
И все дела Его верны.
Он любит правду и суд;
Милости Господней полна земля[18]18
   Псалтирь, псалом 32. – Примеч. ред.


[Закрыть].
 

Последние три строчки имели отношение не лично к царю Давиду, а вообще к царской доле, но его, мающегося чувством вины, они поразили с такой силой, что он, не открывая глаз, слабым жестом правой руки дал понять, чтобы музыка прекратилась. Давид поднялся и, по-прежнему ничего не видя перед собой, сделал несколько шагов по комнате, после чего опустился на четвереньки и стал биться головой о пол, пока наконец не вмешалась Ависага. Она заставила его подняться, открыть глаза и провела обратно к креслу.

– Я предал Яхве, – заплакал старик. – Всю жизнь я творил дела, которые Яхве осуждал. От чьей руки, как не от моей, пал моавитянин? И рядом с каким алтарем, как не с моим? – Царь содрогнулся от воспоминания, как он осквернил святое место, и попросил: – Расскажи мне об этом моавитянине.

И Керит, все так же сидя на полу, сказала:

– Он был настоящим человеком. В темноте он строил туннель Давида, чтобы спасти твой город, царь. А когда мой муж был в отлучке, именно моавитянин оберегал меня. Получив свободу от рабства, он остался с нами, чтобы завершить царский туннель. Мешаб был человеком, которого я со слезами буду вспоминать всю оставшуюся жизнь.

Эти простые слова были именно тем, что царь и хотел услышать: панегирик отважному воину и хорошему человеку.

– Сядь по правую руку от меня. – Керит заняла место, на котором часто сидела в последние годы жизни царя, и Давид сказал ей: – Моавитянин был отважен в бою, а я убил его. Он мужественно защищал своих богов, а я приказал его предать смерти. Что я сотворил сегодня?

Старый седой человек сидел, раскачиваясь, между двумя женщинами, которые оберегали его, и наконец сказал Ависаге:

– Подай мне киннор.

Ависага принесла ему инструмент, на котором он много лет назад играл перед царем Саулом. Усталыми руками Давид коснулся струн и стал рассеянно перебирать их, извлекая беспорядочные, нестройные звуки, но вот звучащая в нем музыка стала обретать форму, неслышимую для всех прочих, и он запел псалом, который сочинил много лет назад и который часто вспоминал в эти свои последние годы.

 
Господи! Не в ярости Твоей обличай меня
И не во гневе Твоем наказывай меня.
Помилуй меня, Господи, ибо я немощен;
Исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены;
Ты же, Господи, доколе?
Обратись, Господи, избавь душу мою,
Спаси меня ради милости Твоей,
 
 
И в смерти нет памятования о Тебе:
Во гробе кто будет славить Тебя?
Утомлен я воздыханиями моими…[19]19
   Псалтирь, псалом 6. – Примеч. ред.


[Закрыть]
 

Он сетовал на человеческие слабости, говорил о тех страданиях и муках, которые в изобилии преподносила царю его бурная жизнь. И эти четверо, что сидели в комнате, эта странная четверка, желающая общаться с Яхве: седой царь, который соблазнял женщин и убивал мужчин, совершенная в своей красоте девушка, которая была цинично отобрана, чтобы давать утешение старику и делить с ним ложе, верная жена, которая предала одного из самых лучших и искренних людей в Израиле, и странник, преступления которого так и оставались неизвестными, – в эту ночь представляли будущие поколения мира. Они так же будут ждать ответа на свои мольбы, как ждали их сейчас эти четверо. Иудаизм, унаследованный царем Давидом, часто представал холодной религией, негибкой и полной запретов. Но ее спасали такие вот взрывы человеческих страстей, которые сейчас вырвались у царя Давида и которые потрясали Гершома, когда он бродил в горах. Где-то далеко был неразличимый Яхве, а здесь, в этой белой комнате, человеческое сердце близилось к концу отпущенных ему семидесяти лет, но между царем и богом шел страстный диалог, выраженный в песне.

 
Каждую ночь омываю ложе мое,
Слезами моими омочаю постель мою.
Иссохло от печали око мое…
Удалитесь от меня все, делающие беззаконие,
Ибо услышал Господь голос плача моего…[20]20
   То же.


[Закрыть]
 

Так Давид изливал свои мучения, и слушатели в ночи принимали душераздирающие страдания старого и мстительного царя, как свои собственные. И так же как незыблемые законы, его плач стал частью иудаизма.

Керит никогда больше и не видела Удода. Эту ночь она провела в лачуге торговца шерстью, а утром, когда царская процессия двинулась на юг к Мегиддо, а потом к Иерусалиму, она потерялась где-то в толпе. Впереди ее ждал город, к которому она так страстно стремилась. Удивительно преобразился в Иерусалиме Гершом-изгнанник. Став хранителем царской музыки, он приказал занести на глиняные таблички многие из поэм, сочиненных царем, и собрал их. В этой коллекции оказались и вещи, написанные Гершомом. Со временем они стали литургиями иудаизма; их пели в пресвитерианских церквях Шотландии; они стали гимнами в Австралии и церковной музыкой в Южной Африке; их пели на самые разные лады в самых разных религиях, ибо, где бы ни произносились эти слова, они всюду были одним и тем же – голосом человека, взывающего к своему богу, потому что Гершом был певцом, умеющим складывать слова должным образом, и им была суждена вечная жизнь.

Удоду досталась совершенно иная судьба. Когда царь Давид, не уделив внимания туннелю, отбывал в Иерусалим, строитель с разбитым сердцем вскарабкался на городскую стену, подобно земледельцу с окрестных полей или покрытому желтыми пятнами финикийцу из красильни. Он затесался в толпу, которая громкими криками желала великому царю доброго пути. Удод тщетно пытался разглядеть Керит, но она так и не появилась. Не увидел он ни царя, ни Ависагу, ни Гершома; все четверо исчезли из его жизни, как призраки, которые приходят зимними ночами вселять страхи и исчезают с рассветом.

Какое-то время он не мог понять, существуют они рядом или уже исчезли. Правитель, помня, что Удод обвинил царя в смерти моавитянина, отказывался с ним разговаривать. Его строителей-рабов забрали в Иерусалим, и никаких важных поручений он больше не получал. Горожане, вспоминая историю, как его жена убежала с Гершомом, сочиняли баллады об этой любовной истории, добавляя в нее намеки на историю с военачальником Амрамом. В результате одна из самых интересных и непростых женщин, что жили в Макоре, превратилась в обыкновенную шлюху, и порой Удод слышал, как посетители винной лавки распевают о ней в его присутствии.

– Они ничего не понимают, – бормотал он про себя.

Удод продолжал жить в доме у шахты вместе с двумя детьми, которым предстояло продолжить в будущих поколениях род семьи Ура, но они не проявляли никакого интереса к туннелю, по которому постоянно, год за годом спускались и поднимались женщины, доставляя в город свежую воду из укрытого источника. За время жизни Удода оборонительная система города – благодаря его строительному гению – не подвергалась испытаниям, а потому горожанам не пришлось на деле проверить блистательность его замысла. Теперь они воспринимали и источник, и городские стены как само собой разумеющиеся вещи и по мере того, как Удод старел, видели в нем лишь забавного маленького человечка, который бродит по городу, засовывая голову во все дырки, и ничего в них не находит.

– Ни у кого в городе нет более подходящего имени, чем у Удода, – говорили они.

С годами он в их глазах становился все забавнее: коренастый маленький человечек без жены, без работы, почти без друзей. Когда царем стал Соломон и в Иерусалиме развернулось большое строительство, а корабли стали постоянно курсировать между Акко и Тиром, Удод еще питал иллюзии, что его скоро пригласят в столицу, чтобы он мог способствовать ее великолепию, но в прекрасном городе никто не знал его имени, и к нему так и не обратились.

Когда Удод совсем постарел, он исчез на какое-то время, и его дети, не испытывавшие к нему любви, предполагали или, может, даже надеялись, что он где-то скончался. Но он скрылся в глубине туннеля, этого безукоризненного творения инженерной мысли, замысел которого созрел лишь у него одного. С собой он взял лишь молоток, долото и небольшие деревянные подмостки. Стоя на них, он несколько дней работал под самым сводом туннеля. Молодые женщины, проходившие внизу, приносили ему скромную еду и пытались понять, что он там делает.

– Неужто крыша падает? – интересовались они.

– Наверное, мыши-полевки прогрызли дыры, – поддразнивали они его, не подозревая, что имеют дело с человеком, который построил туннель Давида.

Удод отмалчивался, продолжая долбить камень. Подмостки он завесил одеялом, чтобы осколки не падали на головы женщин, ходивших к источнику. Наконец он закончил работу. И хотя теперь его больше ничто не волновало, он в последний раз прошелся по своему великолепному сооружению. Огромные глыбы камня над источником крест-накрест перекрывали его, защищая от любого вторжения, и в этом положении им предстояло оставаться вросшими в землю три тысячи лет. Глубокие древние пещеры были запечатаны и скрыты. В самом же источнике продолжала в безопасности плескаться холодная и чистая вода, и она в изобилии поила людей. От нее к шахте плавно поднимался чистый, ухоженный туннель, откуда вели наверх к солнечному свету две красивые винтовые лестницы.

В последний раз Удод поднялся из шахты, миновал задние ворота и пошел на кладбище, рядом с которым много лет назад похоронил Мешаба Моавитянина, когда никто не осмелился притронуться к нему. Удод присел рядом с могилой, вспоминая светлые дни их дружбы, когда они работали бок о бок. Может, это было единственное, что еще осталось у него в памяти. Стоял весенний день, и строитель решил подняться на гору, где обитал Баал. Удоду захотелось еще раз припасть к своему старому богу. Удод поднялся с могилы моавитянина, и тут его охватило внезапное головокружение. Он почувствовал, что смерть рядом, и снова сел.

– Яхве всемогущий, – взмолился Удод, – прими меня в конце дней моих.

И с этими словами он умер.

Что же до Гершома Псалмопевца, его слова разнеслись по всему миру. Огромная квадратная шахта, оставшаяся от Удода Строителя, со временем была засыпана щебенкой и наносами, и память о его туннеле исчезла. Поэт, не считаясь с ценностью жизни, на мгновение увидел перед собой подлинное лицо Яхве и отдал свой талант единому богу. А строитель давно понял, что мечется между Баалом, который, как он знал, существует на земле и в ней, и Яхве, которого он хотел признать как незримое божество. Однако ни один человек не может колебаться между двумя богами, и если он попытается это сделать, то его ждет медленное исчезновение. В день своей смерти Удод понял это, и ему захотелось обрести ясное понимание и царя Давида, и Гершома, и своей возлюбленной жены. Но их понимание не пришло к нему, и он умер никому не нужным стариком, загнанным в угол своими богами.

Но осенью 1964 года, в месяце буле, когда дождевые облака только начинают робко появляться над горой Кармель, а фермеры отправляются собирать дрова для зимних очагов, наследники великой семьи Ура наткнулись на давно забытый туннель. Скоро он был раскопан, и фотографии этого величественного сооружения обошли весь мир. Инженеры прославляли его как шедевр строительства, как одно из первых дошедших до нас чудес, и в век признания науки было написано много слов о послании, которое пережило время, которое неизвестный строитель из Макора адресовал всему миру. Французский философ заявил: «Эта молчаливая гениальность системы водопровода Макора говорит с современным человеком куда убедительнее, чем те, кто писал псалмы, ибо в этой работе чувствуется божественная вдохновенность, которая ярче слов венчает труды. На самом деле его туннель – это псалом, это песня того, кому в работе сопутствовал Бог».

И наконец настал день, когда американский археолог Джон Куллинейн нашел подлинный псалом холма Макор. К тому времени все закоулки туннеля были исследованы специалистами, которые точно определили, как должен был действовать неизвестный строитель: они предположили, что он пробил сквозь скалу два небольших туннеля, где-то в середине прохода соединил их, затем расширил, устраняя отклонения, но они были совершенно не в состоянии представить, как он под землей выдерживал направление и угол наклона, потому что со временем свод покрылся таким слоем плесени, что выбитый на нем текст давно скрылся из виду. Но в тот день Куллинейн решил прогуляться по туннелю и в слабом свете дешевого фонарика уловил что-то вроде тени на камнях над головой. Притащив стремянку, он взялся исследовать сырой свод, а затем позвал своих помощников. С помощью инфракрасной оптики и порошка талька, пустив в ход мягкие верблюжьи кисти, археологи явили миру посвящение, сила воздействия которого на ученых имела несколько причин. Во-первых, оно было одним из самых ранних образцов еврейской письменности, став основой для уверенной хронологии. И главное, из прошлого возникла фигура подлинного человека, который страдал и боролся со своими проблемами. Тот же самый французский философ назвал высеченную надпись «Псалом строителя туннеля», и под этим названием она и осталась как символ той эпохи:

«Яхбаал из Макора построил этот туннель Давида. Использовав шесть флагов, он нашел секрет. Использовав белые шнуры, он проложил путь под землей. Использовав железо из Акко, он сокрушил камень. Но без Мешаба Моавитянина ничего бы не получилось. Яхбаал шел от источника и заблудился. Мешаб шел от шахты и нашел верный путь. Потому что Мешаб был его братом, и теперь он мертв, его убил царь Давид. С небес управлял Яхве. С земли Баал. Молюсь богам, которые поддерживали нас».

Уровень XI
Голос Гомеры

Вавилонское оружие. Слева: железный наконечник копья, выкованный в Урарту (Арарат) на северном берегу озера Ван, что в Малой Азии, в 684 г. до н. э. Такими наконечниками торговали к югу от Вавилона, обменивали на шерстяные ткани. Крепился на конце четырехфутового древка из кедра, который импортировали из Тира. Справа: шлем в ассирийском стиле, выкованный из бронзы и с бронзовыми же заклепками. Сделан в 653 г. до н. э. в городе Шушане, столице Элама, на границе между Вавилоном и Персией, между которыми существовали традиционные враждебные отношения. Оказался в Макоре в конце лета 605 г. до н. э.

И шли поколения за поколениями, когда Яхве беспощадно карал своих евреев, потому что продолжал считать их упрямым и непослушным народом.

Чтобы наказать их, он использовал ассирийцев. В 733 году до нашей эры Яхве бросил на них Тиглатпаласара из Ниневии, и о его разрушительном налете в Библии говорится: «Во дни Факея, царя Израильского, пришел Феглаффелласар, царь Ассирийский… и взял и Асор, и Галаад, и Галилею, и всю землю Неффалимову, и переселил их в Ассирию»[21]21
   Четвертая книга Царств, 15: 29. В исторической литературе чаще используется Пеках, а не Факей, Тиглатпаласар, а не Феглаффелласар; Асор – это древний город Хацор. – Примеч. ред.


[Закрыть]. В этой резне погибло 185 тысяч человек, был разграблен 591 город, но Макор устоял, потому что укрепления, воздвигнутые Яхбаалом Удодом, не позволили нападающим после длительной осады ворваться в город. Горожане держались, пока не было выработано соглашение, что город становится сюзеренным владением. Но в 701 году до нашей эры с севера пришел Сеннахирим, и о нем в Библии сказано: «И было в четырнадцатый год царя Езекии пошел Сеннахирим, царь Ассирийский, против всех укрепленных городов Иуды и взял их»[22]22
   Книга Исаии, 36: 1. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Даже во времена этого бедствия Макор отстоял себя благодаря туннелю Давида. Наконец, когда ассирийцы воззвали к переговорам, община добровольно открыла ворота города. На рассвете Сеннахирим вошел в город, к полудню он получил с него дань, а к вечеру в городе не осталось ни одного дома. Макор был разграблен и сожжен, его стены, проломанные во многих местах, перестали существовать, а его еврейские обитатели были уведены в рабство, где присоединились к тем десяти северным племенам, которые с того времени были потеряны для истории, но остались в легендах. Писатели, обладавшие богатым воображением, пытались доказать, что эти евреи обрели новое существование как бритты, этруски, индусы, японцы или эскимосы.

Чтобы покарать своих евреев, Яхве использовал и вавилонян. В 612 году до нашей эры их растущая мощь подчинила себе Ниневию, вытеснив ассирийцев из Двуречья, и в 605 году до нашей эры могучий Навуходоносор возглавил свои войска в одной из самых важных битв в истории. Она состоялась у Кархемиша на берегах Евфрата. О нем сказано: «Ибо так говорит Господь Бог: вот, Я поведу против Тира от севера Навуходоносора, царя Вавилонского, царя царей, с конями и с колесницами, и со всадниками, и с войском, и с многочисленным народом. Дочерей твоих на земле он побьет мечом и устроит против тебя осадные башни, и насыплет против тебя вал, и поставит против тебя щиты. И к стенам твоим придвинет стенобитные машины и башни твои разрушит секирами своими»[23]23
   Книга Пророка Иезекииля, 26: 7–9. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Все это Навуходоносор и сделал.

Вне всяких сомнений, Яхве использовал и египтян в своих целях. Он их бросал то против Ассирии, то против Вавилона, но неизменно – против евреев, так что во время этих династических войн Галилея часто видела египетские армии. Какой бы враг ни вторгался, сражения, как правило, происходили в этих местах. Например, в 609 году до нашей эры Иосия, один из мудрейших еврейских правителей, должно быть, испытал временное помутнение сознания, потому что заключил соглашение о взаимной поддержке с Вавилоном против утвердившихся здесь Египта и Ассирии. Об этой горестной битве в Библии говорится: «Во дни его пошел фараон Нехао, царь Египетский, против царя Ассирийского, на реку Евфрат. И вышел царь Иосия навстречу ему, и тот умертвил его в Мегиддо, когда увидел его»[24]24
   Четвертая книга Царств, 23: 29. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Это столкновение между египтянами и евреями имело место в Мегиддо, где предстоит состояться Армагеддону, и добрый царь Иосия был убит. Египтяне всегда представляли собой угрозу.

В течение всех этих бурных лет упрямая семья Ура пыталась восстановить Макор, но теперь этот маленький форпост не имел ничего общего со своими предшественниками. От городских стен, возведенных Яхбаалом Удодом во времена правления царя Давида, остались только развалины, а главная улица, если ее можно было назвать таковой, что тянулась от главных ворот до задних, представляла собой жалкое скопление домов. Там, где когда-то процветали восхитительные лавки, предлагавшие товары со всех концов Средиземноморья, остались лишь две лавчонки. Горожане влачили скудное существование, кое-как сводя концы с концами, – той роскоши дней Давида и Соломона давно уже не было.

На противоположных концах улицы, что вела к воде, стояли два дома – они и олицетворяли новый Макор. На пустыре у главных ворот в покосившемся одноэтажном домике – Макор больше не мог позволить себе использовать древесину – жил Иеремот, потомок семьи Ура. Какая бы империя ни правила в долине, он продолжал оставаться правителем города. Ему минуло пятьдесят два года, он был крепок и решителен, как и его предки, которые с помощью разных уловок оберегали город и от гражданской войны, разрушившей империю царя Соломона, и от непрестанных двухсотлетних нашествий финикийцев и арамейцев, и от гнета ассирийцев и египтян. В мрачном хаосе этих лет семья Ура спускала свои знамена перед каждым новым завоевателем, который поднимался на развалины стен. Во время осад, когда вокруг царили болезни и страхи, решительные мужчины Ура как-то ухитрялись оберегать свои оливковые деревья, что росли к югу от города, и дом правителя у главных ворот.

Иеремот, чернобородый и жилистый, был отважнее большинства мужчин в городе. Управляя им, он был одержим одной идеей: пусть враги продолжают властвовать, но если растущая мощь Вавилона сделает неизбежной войну против Египта, значит так тому и быть, и Макор опять попадет между двумя армиями, но если льстивость и умение убеждать смогут спасти этот маленький город, то он готов приспособиться к кому угодно. У Иеремота было пять дочерей, четыре из них были замужем за удачливыми торговцами и земледельцами. Кроме того, у него были братья, такие же крепкие, как и он сам. Как и многие семьи в Макоре, они снова стали считать себя хананеями, поклонялись Баалу на горе и дружно жили надеждой, что тот как-нибудь убережет их имущество, пусть даже от него останутся лишь крохи.

На другом конце ведущей к источнику улицы, притулившись в углу у развалин задних ворот, стоял маленький однокомнатный домик с земляным полом, сложенный из необожженных глиняных кирпичей. В нем не было мебели, свет пропускало лишь одно окно, и тут стоял неистребимый запах бедности и убожества. Это было жилище вдовы Гомеры, высокой, худой и изможденной женщины пятидесяти восьми лет, за плечами у нее была тяжелая жизнь. Некрасивая девушка, она поздно вышла замуж и стала третьей женой гнусного мужчины, на людях издевавшегося над ее бездетностью. Она прислуживала ему, как рабыня. После многих лет такого существования и в результате истории, которую она старалась вычеркнуть из памяти – за стены города ворвались египетские солдаты, – она забеременела, и ее постаревший муж преисполнился подозрений, что ребенок не его. Теперь он остерегался обвинять ее на людях, потому что сам оказывался в дураках, но в уединении их убогого дома он продолжал оскорблять ее; тем не менее, когда он умер, именно она, а не другие жены, похоронила его.

У нее остался только этот ребенок. Она назвала его Риммоном – как плод граната, – надеясь, что, подобно семенам этого фрукта, у него появится на свет много детей, которые и продолжат ее семью. В свои двадцать два года Риммон был красивым юношей, и девушки города обожали его. Риммон работал у давильных прессов в оливковой роще правителя Иеремота. Сын и мать поклонялись Яхве, богу евреев, но, как человек, работающий на земле хананея, Риммон считал благоразумным поклоняться и Баалу – этот факт он никогда не обсуждал с матерью.

Гомера была непривлекательной и застенчивой женщиной с мутноватыми глазами и неприятной кожей. Даже волосы ее не отливали чистой сединой, что могло бы вызывать уважение, а имели какой-то грязно-серый цвет. Всю жизнь Гомера тяжело работала и теперь ходила сутулясь, из-за чего казалась старше своих лет. Единственное, что привлекало в ней, был ее тихий, мягкий голос. Полвека она говорила тихо и покорно, подчиняясь сначала отцу, затем драчливому мужу и, наконец, красавцу-сыну. Она говорила тихо и мягко, как и в те дни, когда во время уборки урожая вместе с отцом жила в шалаше на краю поля, охраняя ячмень и виноград. Это были единственные дни ее долгой жизни, которые она вспоминала с удовольствием, – счастливые времена уборки урожая, когда люди строили шалаши, чтобы быть поближе к плодам своего труда.

Стоял 606 год до нашей эры, вот-вот должен был прийти этаним – месяц пиров и празднеств, – когда жар пустыни овевал землю, когда виноград наливался соком, чтобы лечь под пресс, когда великие Египет и Вавилон готовились сцепиться друг с другом, а на западе Греция набиралась сил. Гомера вышла из своего убогого домика у задних ворот. Придерживая на голове глиняный кувшин, она направилась к шахте, которая уходила под землю недалеко от ее дома. В определенном смысле она была самой старой из женщин, которые носили воду, и ее длинная неуклюжая фигура в потрепанном одеянии казалась какой-то неуместной здесь, когда она спускалась по знакомым ступеням в компании веселых молодых жен и девушек-рабынь. Но поскольку у нее не было ни рабыни, ни невестки, ей приходилось самой носить воду.

Гомера добралась до источника, наполнила кувшин и пустилась в обратный путь. Когда она оказалась на том отрезке туннеля Давида, куда уже не достигал свет масляной лампы от источника, но куда падали отблески дневного света от входа в туннель, в этом темном проходе она услышала голос, который обращался к ней:

– Гомера, вдова Израиля! Возьми своего сына в Иерусалим, чтобы взор его упал на мой город.

Женщина оглянулась в поисках говорившего, но вокруг стояла темнота, и она решила, что кто-нибудь из молодых женщин, спрятавшись, дразнит ее, ибо они часто потешались над ней. Но снова раздался голос, и на этот раз она убедилась, что он не может принадлежать женщине.

– Гомера, пусть твой сын увидит Иерусалим, – сказал голос.

Не в страхе, а в растерянности она оставила за собой туннель и поднялась из шахты, не обращая внимания на голоса молодых женщин, которые спускались по другой лестнице. В каком-то забытьи она отправилась искать сына, но тот уже ушел к давильным прессам. Гомера поставила кувшин и двинулась к главным воротам. Миновав их, она пересекла Дамасскую дорогу и вошла в оливковую рощу правителя Иеремота. Осмотревшись, она увидела сына у пресса – этой древней системы квадратных проемов, выдолбленных в твердом камне и соединенных свинцовыми трубами, так что выдавленное оливковое масло стекало и фильтровалось под влиянием собственного веса. К счастью, она остановилась на полпути, потому что сын стоял на коленях у пресса и возносил утреннюю молитву Баалу, прося его о хорошей струе масла. Ее беспокоило, что сыну приходится с самого утра обременять Баала своими просьбами, но она дождалась, пока он не закончил, и подошла к нему.

Всегда, когда Гомера неожиданно походила к сыну, ее каждый раз заново поражало то, что она могла бы назвать исходившим от него сиянием. Как и многие из евреев, он был высоким и светловолосым, с веснушками на лице и отличался быстрым, живым умом. Как сын вдовы, которая едва ли не нищенствовала, он с раннего детства работал в поле и не умел ни читать, ни писать, но слушал из уст матери волнующие истории о своем народе, особенно о том, как Яхве являл себя перед евреями. В свои двадцать два года Риммон был молодым тружеником, занятым одной операцией, которая приносила деньги Макору. Так что он обращался к Яхве за духовным руководством в жизни, а к Баалу – за успехом в ежедневных трудах.

Оказавшись в тени дерева, усыпанного плодами, Гомера спросила:

– Риммон, ты когда-нибудь думал оказаться в Иерусалиме?

– Нет.

– А хотел бы?

– Нет.

Гомера промолчала. Вернувшись домой, она занялась делами, пытаясь найти хоть немного мяса, чтобы сварить чечевичную похлебку и вечером накормить голодного сына, но в доме закончились все продукты. В полдень она побрела к дому, в котором жил правитель Иеремот. Гомера обратилась к женщинам из этого дома с просьбой, не найдется ли у них какой-нибудь работы – что-то сшить или прибраться в доме. Ни того ни другого не нашлось, но жена правителя сжалилась над ней и сказала:

– Моя дочь Микал просила новое белое платье. Она будет сопровождать отца, который едет в Иерусалим на праздники.

Жена Иеремота позвала дочь, невысокую смуглую восемнадцатилетнюю девушку, о которой ходило много разговоров, потому что она до сих пор не вышла замуж. Она была живой и веселой, ее любили и мужчины и женщины, ибо она заливисто смеялась и как птичка вскидывала голову, улыбаясь каждому, кто к ней обращался.

Микал была только рада, что ее новым платьем займется Гомера, потому что ей нравилось иметь дело с этой пожилой женщиной: Гомера никогда не опаздывала, всегда была ровной и вежливой и никогда не отказывалась подгонять платье или нижнее белье, пока не получалось то, что и было задумано. Кроме того, Гомера обладала крестьянским достоинством, а за работой неторопливо рассказывала интересные вещи. И в этот судьбоносный день Микал и Гомера возобновили свою добрую дружбу.

Но на следующее утро, когда вдова с полным кувшином возвращалась по туннелю Давида, она остановилась, словно чья-то могучая рука перегородила проход. И голос снова обратился к ней:

– Ради спасения мира важно, чтобы Риммон увидел Иерусалим.

Гомера попыталась преодолеть этот барьер, но не смогла. Она была не в состоянии оторвать ноги от пола туннеля.

– Ты Яхве? – спросила она.

– Я тот, кто я есть, – эхом отразился от стен этот голос. – И я приказываю тебе: пусть твой сын посетит Иерусалим!

Невидимый барьер исчез, и, нерешительно сделав несколько шагов, Гомера увидела дневной свет, падавший в шахту. Торопливо добравшись до дому, она выкинула из головы все мысли о туннеле. Гомера с таким рвением принялась за белое платье Микал, словно это было ее единственной заботой на свете, и она столь истово занималась им, что смогла забыть и о Яхве, и о Риммоне, и о Иерусалиме. Но вечером, когда у ворот раздалось мычание коров и так стемнело, что она не могла больше вдевать нитку в иголку, Гомера снова задала вернувшемуся сыну вопрос, хочет ли он посетить Иерусалим.

– Нет. Это для священников.

– У тебя нет желания увидеть город Давида?

– Ты же никогда его не видела. Зачем он нужен мне?

– Я всегда хотела попасть туда, – сказала она в темноте.

– Почему бы тебе не отправиться в Иерусалим?

– Разве вдова может это себе позволить? В Суккот? Кто построит ей шалаш?

Риммон не видел лица матери, но на нем лежала печать неистребимой мечты. Как и многие евреи ее поколения, она тосковала по Иерусалиму, как пчела тоскует по весне, когда распускаются все цветы, или как лев, загнанный в долину, мечтает оказаться в горах. Это был город, залитый солнцем, город Храма, средоточие божественного величия, цель и смысл мечты. Вплоть до пришествия Рима, который оказывал такое же мощное воздействие на тех, кто поклонялся ему, не было в мире такого города, как Иерусалим. Перед ним преклонялись все евреи, несмотря на торжество зла, воцарившегося на этой земле. После смерти царя Соломона огромная империя царя Давида погрузилась в хаос гражданской войны и фактически раскололась на два разных государства – на севере Израиль со столицей Самарией и на юге Иудея со столицей Иерусалимом. Но завоевания Сеннахирима практически уничтожили северное царство, о чем в Библии было сказано: «И пошел царь Ассирийский на всю землю, и приступил к Самарии, и держал ее в осаде три года. В девятый год Осии взял царь Ассирийский Самарию, и переселил израильтян в Ассирию, и поселил их в Халахе и в Хаворе, при реке Гозан и в городах мидийских»[25]25
   Четвертая книга Царств, 17: 5–6. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Тем не менее остатки евреев продолжали существовать в таких городах, как Макор. Им пришлось подчиниться иностранным правителям, и им было запрещено совершать паломничество в Иерусалим. Но самые преданные вере северяне, как Гомера, продолжали считать город Давида своей земной целью.

– Более пятидесяти лет Иерусалим стоит у меня перед глазами, – сказала Гомера.

– Боюсь, теперь ты его не увидишь, – без тени насмешки ответил сын.

– А что, если вечером я скажу: «Утром мы отправляемся в Иерусалим»?

Риммон засмеялся:

– У нас нет денег. Я должен заботиться о прессе, а ты – закончить платье.

Гомера тоже об этом подумала и с грустью выкинула из головы все планы о путешествии в Иерусалим. Но на следующее утро она в очередной раз была остановлена в туннеле Давида и услышала громовой, как рычание льва, голос: