Текст книги "Источник"

Через несколько мгновений ветер, посланный Эль-Шаддаем, разжег множество очагов пожара в обреченном городе. Жар был настолько силен, что глиняные кирпичи раскалялись докрасна, словно город пожирал яростный Молох. Известковые швы рассыпались порошком, а неоконченная посуда на гончарных кругах обретала в огне такую крепость, что и двадцать шесть столетий спустя ее черепки могли рассказать о постигшем город бедствии. По мере того как пламя перекидывалось с одной сухой крыши на другую, город превратился в гигантский насос, который пожирал весь воздух, и женщины, кидавшиеся к детским колыбелькам, погибали на месте. Они умирали без мук и даже сохраняя красоту, словно какой-то благородный бог остановил для них течение времени, но тут подбирались языки пламени, все взрывалось огненным шаром, и женщина исчезала. Все сгорало и испарялось: одежда, вода, запасы зерна и пищи на случай голодных дней, да и сама человеческая жизнь.

Некоторым хананеям с опухшими и закопченными лицами удалось прорваться к изуродованным задним воротам, а еще несколько пробились к главным воротам, заваленным грудами трупов бойцов-ибри. Но когда они, задыхаясь и кашляя, вырывались из пламени, их встречали копья воинов Эфера, которые безжалостно уничтожали врагов – те даже не успевали протереть глаза, слезящиеся от дыма. К полудню солнце уже стояло над руинами, города Макора, овеваемого ветром, и его жителей больше не существовало. Остались стены и башни у ворот. Остался туннель, ведущий к источнику. Хотя крыша его сгорела начисто и стены предстали в унизительной наготе, из источника продолжала литься сладкая вода, которой теперь утоляли жажду завоеватели. Молчаливый холм покрывал плотный слой черного пепла, и, пока на земле существует человек, пепел этот продолжает оставаться свидетельством гибели Макора, города хананеев.

Одна группа не пострадала в бою. Когда в городе занялся пожар, хетты-возницы успели умчаться далеко за пределы Макора, и теперь они гнали лошадей обратно, готовясь с триумфом вернуться в город, которого больше не существовало. Несколько мгновений они рассматривали то, что осталось от Макора, и, быстро все прикинув, они, как практичные наемники, развернули свои колесницы и помчались на восток по Дамасской дороге. Окровавленные серпы поблескивали на солнце. И их больше никто не видел.

Для Цадока Праведного, жаждавшего мира, часы триумфа принесли только боль. Его сознательная жизнь началась пятьдесят семь лет назад разгромом Тимри, и кончается она повторением того же – руки его клана в крови. Тех нескольких хананеев, которые избежали резни, вскарабкавшись на стены, притащили к нему. Их лица были в ожогах, и он тщетно пытался спасти их.

– Этот говорит, что будет почитать Эль-Шаддая, – взмолился он.

Однако теперь ибри возглавлял Эфер, и он видел слишком много своих братьев, погибших в этот день. Эфер пылал жаждой мести. Перед глазами отца мелькнул наконечник его копья, и покрытый копотью пленник был убит на месте.

– Прекратить убийства! – приказал Цадок. – Этого требует Эль-Шаддай.

Эфер с презрением посмотрел на отца, ибо знал, что Эль-Шаддай приказал перебить всех хананеев, поэтому он и убивал их, одного мужчину за другим, даже несмотря на то, что те могли бы помочь восстановить город.

Наконец братья приволокли к нему правителя Уриэля и его сына Зибеона, которых заставили на коленях подползти к Цадоку.

– Эти должны остаться в живых, – потребовал патриарх, но Эфер уже приготовился прикончить их. Патриарх закрыл их своим телом, вскричав: – Эль-Шаддай отдал их мне!

Эфер было решил, что отец хочет отделить этих двух пленников, чтобы подвергнуть их каким-то особым пыткам, и освободил отца и сына, но старик стал униженно целовать руки правителя Уриэля, говоря ему:

– Молю тебя, преклонись перед Эль-Шаддаем.

Правитель, чья нерешительность и превратила город в дымящиеся руины, посмотрел на Цадока и наконец понял, о чем говорил огонь, который он увидел в глазах старика.

– Моя жизнь отдана Баалу и Астарте, – сказал он и пал под ударом Эфера.

Цадок, потрясенный дерзостью сына, закричал:

– Эль-Шаддай хотел, чтобы этот человек остался в живых!

Разгоряченный убийствами, Эфер откинул его слабую руку, посмотрел на отца и произнес страшные, непростительные слова:

– Ты лжец! – У старика перехватило дыхание, и Эфер продолжил: – Прошлой ночью, когда ты спал, Эль-Шаддай пришел ко мне. И я знаю истину.

Подчиняясь требованию Эль-Шаддая, он приготовился убить своего зятя, но Цадок закрыл того своим телом.

– Ты признаешь Эль-Шаддая? – спросил патриарх.

– Я признаю единого бога, – заявил Зибеон.

– Где Леа?

– Убита.

Старик преисполнился такой горестной печали, что Эфер подарил ему жизнь Зибеона, дети которого позже продолжат жизнь великой семьи Ура.

В этой бойне из тысячи девятисот хананеев спаслись лишь девять мужчин плюс пятьдесят женщин и около двадцати детей. Старый Цадок подошел к каждому из них, словно он продолжал быть главой племени, добиваясь от них обещаний, что они будут поклоняться Эль-Шаддаю. После того как женщин роздали в дома ибри, занимающихся земледелием, Цадок собрал мужчин-хананеев и лично совершил обрезание тем, кто еще не подвергся этому обряду. Завершив свои труды, он сел перед алтарем и заплакал – усталый старик, в глазах которого погас огонь фанатизма.

На него никто не обращал внимания. Цадок расправил согбенные временем плечи, привел в порядок бороду и, опираясь на посох, побрел наверх, где когда-то стояли менгиры. Здесь он, обернувшись, посмотрел на город, уничтоженный его людьми, и предался сетованиям:

 
Исчезли амбары, полные желтого зерна,
Опустели хранилища воды,
Улицы засыпаны пеплом,
И дома почернели от копоти.
 

Устыдившись, что и он был причиной горестей этого дня, Цадок застонал:

– Эль-Шаддай, почему я был избран, чтобы принести в мир этот хаос?

В тот день он потерял еще девять любимых своих сыновей, его девушка-рабыня была рассечена серпами колесницы, и дочь последовала за своими братьями, но в сумерках он думал лишь о бесцельной резне хананеев, но поскольку не мог принять, что именно его люди устроили эту бойню, то открыто бросил вызов своему богу:

– Ты, который приказал убивать всех, не знаешь милосердия!

Этого Эль-Шаддай не мог больше терпеть даже от своего патриарха. Вершины гор окутались светящимся облаком, и он предстал перед ним лицом к лицу. И старец скончался.

Когда жены нашли его, уже стояла ночь. Он лежал на том месте, где когда-то высился Баал. Пришли сыновья, чтобы отнести его вниз, и по пути они пели гимны в его честь, восхваляя старика как героя, разрушившего Макор, как патриарха, одержавшего верх над Баалом. Мужчины положили почти невесомое тело Цадока перед алтарем и закрыли ему глаза, в которых застыло удивление, а затем стали обсуждать, с кем из них теперь будет разговаривать Эль-Шаддай, через кого он будет передавать свои заповеди и кто будет требовать от ибри, чтобы они следовали им. Дискуссия получилась долгой, потому что из четверых выживших сыновей троим было далеко за сорок, и все они были благочестивы, и ибри с интересом прикидывали, кого Эль-Шаддай изберет своим слугой для восстановления города. Но той же ночью, когда ибри праздновали победу и скорбели над своим патриархом, бог обратился напрямую к рыжему Эферу, и все увидели, как молодой предводитель затрепетал и отшатнулся от этого назначения. Но старшие сыновья признали главенство своего брата, после чего Эль-Шаддай сказал Эферу:

– Сегодня я забрал Цадока Праведного, потому что он не подчинился мне, но он был великим человеком, много лет я полагался на него. Он всегда шел рядом со мной, а теперь ты так же будешь служить мне, ибо тут лежит Земля обетованная, которую я дал вам в наследство.

По мере того как шли годы и Цадок давно покоился под дубом, до Эфера стали доходить слухи, обеспокоившие его, и он поднялся на вершину. Там он увидел, что его люди, возглавляемые оставшимися в живых хананеями, снова воздвигли менгир в честь Баала, а рядом высился такой же менгир в честь Эль-Шаддая. Эфер попытался опрокинуть камни и сбросить их вниз, но он был один, и у него не хватило сил.

Уровень XII
Псалом Удода

Рогатый алтарь, вырезанный из одного куска базальта с применением металлических инструментов. Макор, 1116 г. до н. э. Барельефом выдается вырезанная голова быка. Стоки для крови жертвенных животных. Религиозное значение «рожек» на четырех углах неясно, но во время освящения нового алтаря кровью животного, приносимого в жертву, мажут каждый рог, как гласит указание, данное Яхве Моисею в Исходе (29: 12): «Возьми крови тельца, и возложи перстом твоим на роги жертвенника, а всю остальную кровь вылей у основания жертвенника». Беглецы – пусть даже они спасались от царя – в поисках убежища оказывались в безопасности, стоило им только ухватиться за рога алтаря. В Третьей Книге Царств (1: 50) об этом рассказывалось так: «Адония же, боясь Соломона, встал и пошел, и ухватился за роги жертвенника». Был установлен в Макоре поздней весной 963 г. до н. э.

Над Макором занималось утро. Раздавалось щебетание птиц, пристроившихся на крышах, дети с гамом и криками играли на людных улицах. Маленький уютный городок чувствовал себя в безопасности под защитой кольца недавно возведенных стен. Дверь резиденции правителя открылась, выпустив коренастого человека с мрачным выражением на лице, покрытом густой бородой. Он был явно расстроен каким-то решением правителя. По извилистой главной улице он грустно побрел к себе домой, но не успел сделать и нескольких шагов, как его окружили ребятишки, которые хором начали скандировать:

– Удод, Удод, Удод!

Человек остановился. С лица сползло мрачное выражение, и оно начало расплываться в улыбке, пока не превратилось в веселую луну. Физиономия пошла смешливыми морщинками, и он расхохотался. Подхватив маленькую девочку, он подбросил ее в воздух и, поймав на руки, поцеловал.

– Сладостей, сладостей! – завопила она.

Человек опустил ее на землю и с серьезным видом стал рыться в карманах, словно не зная, где у него спрятано угощение. Остальные дети, полные взволнованного ожидания, прыгали и танцевали вокруг него, пока он продолжал рыться под плащом, откуда наконец извлек полотняный мешочек с засахаренными фруктами. По пути домой он раздавал их детям, которые бежали за ним по пятам и радостно кричали:

– Удод, Удод!

Рядом с людьми, с незапамятных времен обитавшими на земле Израиля, жила любопытная птичка удод, который забавлял всех куда больше, чем остальные живые создания. Размерами он был невелик, примерно восьми дюймов в длину, с черно-белым оперением и розоватой головой. Характерно, что удод больше ходил, чем летал. Он все время хлопотливо перебегал с места на место, словно посланник с важной миссией, подробности которой успел забыть. Забавная пичужка носилась кругами, будто пытаясь вспомнить, что же ей надо было сделать.

Внешний вид удода соответствовал его причудливому поведению. Формой его голова напоминала маленький изящный молоточек, который взлетал и опускался с удивительной быстротой. С одной стороны молоткообразной головы торчал желтый, чуть изогнутый клюв примерно два дюйма в длину, а с другой топорщился хохолок из перьев, тоже длиной два дюйма, который был обычно прижат к голове, сливаясь с ее оперением, но, когда удод топорщил его, создавалось впечатление, что он увенчан сверкающей короной.

Носясь по земле, удод искал ямки, оставленные червями, и, найдя добычу или заприметив убегающее насекомое, начинал стремительно работать головой, пока пища не оказывалась в тисках длинного клюва. Тогда счастливая птичка перепархивала на какой-нибудь камень, где могла положить добычу на его плоскую поверхность, откуда она не могла свалиться на землю, и принималась клевать ее. Разодрав червяка или насекомое на кусочки и насытившись, удод одним прыжком возвращался в свои охотничьи угодья и, бегая, продолжал крутить головой во все стороны.

Насколько люди помнили, эта забавная птичка всегда называлась удодом из-за резкого, неприятного звука ее голоса. Она не щебетала, как ласточка, не ворковала, как голубь, и люди Израиля не считали ее поэтическим воплощением земли, на которой они жили. Для египтян удод был священной птицей; хананеи считали его умным. Баал же наделил птицу дьявольски неприятным запахом, и в ее гнезде прятали драгоценные камни, так как запах отпугивал воров. Для евреев удод олицетворял преданность семье, поскольку юное потомство с исключительной заботой относилось к своим родителям – холодными ночами они прикрывали их собой и во время линьки выдергивали из оперения сухие перья. Но забавная маленькая птичка умела отлично летать и вызывала не только улыбки. Порой даже весьма занятые люди, например правитель, отрывались от своих дел и внимательно наблюдали за этой маленькой трудолюбивой землеройной машиной.

В последние годы правления царя Давида в Иерусалиме в Макоре проживал строитель, которого горожане прозвали Удодом, поскольку бульшую часть дня он тоже носился по городу, заглядывая во все дыры. Как и птичка, в честь которой он получил прозвище, этот невысокий плотный человек пользовался всеобщей симпатией, частично потому, что вызывал у горожан улыбку, а частично потому, что всем была известна его доброжелательность, у него никогда не было никаких злых намерений. Он был настолько преисполнен дружелюбия и благородства, что однажды правитель в редкую минуту откровенности сказал о нем: «Удод – самый счастливый человек в городе, потому что он любит свою работу, свою жену и своих богов. Именно в таком порядке».

Работа Удода заключалась в строительстве новых защитных стен вокруг Макора, и он занимался ею вот уже несколько лет. Жена Удода, любознательная юная Керит, была дочерью священника, который как-то взял ее с собой в Иерусалим, где она воочию увидела царя Давида во всем его величии. Царь Давид почитал тех же богов, что и жители Макора. Среди них был Баал, давний и знакомый охранитель хананеев. Он по-прежнему обитал в том же менгире на той же вершине, наблюдая за мирскими хлопотами, такими как доставка воды и строительство стен; здесь же был и Яхве, бог Моисея, новое еврейское божество, в которого постепенно, шаг за шагом, превратился Эль-Шаддай. Теперь он обрел такое могущество, что присутствовал и в необозримых высях, и в глубине человеческого сердца. В Макоре жили несколько хананеев, которые поклонялись только Баалу, и несколько евреев, таких как отец Керит, для которых был лишь один бог Яхве. Основная же масса горожан, как и Удод, считая Яхве всемогущим божеством, обитающим на небесах, продолжала поклоняться Баалу, местному богу, поскольку к нему можно было обращаться с повседневными проблемами.

В свои тридцать девять лет Удод был отцом двоих веселых проказливых ребятишек от симпатичной жены и еще нескольких от девушек-рабынь. Несмотря на забавную внешность, он в юные годы, когда воевал за царя Давида, отличался мужеством и именно за свою верную службу получил работу по восстановлению Макора.

Удод был невысоким, коренастым и широкоплечим, с могучими мускулами и заметным животом, который колыхался при ходьбе. Лысую, с веснушками голову он ничем не прикрывал. Свой большой нос он совал во все уголки, когда решалось, ставить здание на земляном фундаменте или искать камень под основание. У него были голубые глаза и квадратная черная борода, которая подрагивала, когда он хохотал. Строго говоря, Удод напоминал укороченный вариант своего знаменитого предка, правителя Уриэля. О нем сохранилась память, как он погиб четыреста пятьдесят лет назад, пытаясь спасти Макор от пожара, устроенного ибри. Так сообщали несколько глиняных табличек, хранившихся в Египте. За десятилетия, последовавшие после катастрофы, члены великой семьи Ура, как и многие хананеи, легко приспособились к правлению евреев и сами стали называть себя евреями. Родители Удода в надежде, что их сын сможет войти в доверие к правителям, дали ему подчеркнуто еврейское имя Яхбаал, которое означало «Яхве – это Баал». Они считали, что таким образом он докажет, что является более евреем, чем сами евреи, и этот наивный обман сработал, поскольку Яхбаал был не просто честным евреем, а зятем священнослужителя.

То были волнующие годы. Несколько кратких десятилетий евреи держали под своим контролем крепко сбитую империю, которую царь Давид собрал воедино из осколков, оставленных Египтом и Месопотамией, когда их обширные владения распались. Царство Давида простиралось от Красного моря на юге до Дамаска на севере и принесло евреям неожиданное преуспеяние, поскольку они контролировали большинство главных караванных путей и взимали с караванщиков обильную дань. Даже город Акко, который постоянно острой колючкой торчал в боку у евреев, был отбит у финикийцев, однако в руках победителей оставался недолго. Этот стремительный рост империи означал, что Макор, ключевой город на зыбкой границе, теперь обрел куда большее значение, чем раньше. И судьи с царями были заинтересованы в укреплении еврейского бастиона в тех местах, если это не потребует больших затрат от центрального правительства. Царь Давид и его военачальники с удовольствием узнали, что в этом маленьком городке есть строитель, который работает с такой истовостью, словно возводит главный город империи: он не покладая рук трудится по десять-двенадцать часов каждый день, а остальное время проводит, планируя расписание на следующий. Для рабовладельца он вел себя непривычным образом, потому что хорошо обращался со своими людьми, и мало кто умирал под его опекой. Моавитяне, иевусеи, филистимляне и амалекитяне – все считали, что работать на Удода вполне терпимо, поскольку он хорошо кормил их во время работы, а если кто-нибудь плохо себя чувствовал, позволял ему отлеживаться. Откровенно говоря, им нравилось смотреть, как он носится по стенам и сует свой длинный нос то туда, то сюда, как пошучивает с ними, подгоняя темп работы.

По вечерам он заходил в их убогие жилища под стенами города, принося с собой остатки пищи и вина. Он часто говорил с ними о необходимости принять еврейского бога Яхве, каждый раз выдвигая убедительные доводы, что, сделав это, они станут евреями и обретут свободу. Он старательно объяснял, что они будут вправе поклоняться и своим прежним богам, о чем свидетельствует и его собственное имя. Как проповедник, Удод был убедителен, ведь он говорил на языке, понятном каждому толковому человеку.

– Мой бог Яхве – то же самое, что и ваш бог Дагон, – объяснял он пленным филистимлянам, – только он более велик.

Удод внушал своим рабам, что стать евреем – это и нетрудно, и почетно. Поэтому корпус его рабочих постоянно уменьшался, но из их среды выходили хорошие новообращенные, которые могли служить в других частях еврейской империи. Именно один из этих бывших рабов принес в Иерусалим доброе имя Яхбаала Удода, и военачальник Амрам, занимавшийся возведением крепостей по всей империи, услышал о мастере-строителе с севера.

– Придет день, и я должен буду посмотреть, чего он добился, – сказал военачальник, запомнив название города – Макор.

Удод и его рабы закончили возведение новых стен. Они были необходимы, потому что старые стены, еще времен хананеев, постепенно рассыпблись и уходили в землю. Руины от пожаров и строительный мусор подняли уровень земли на холме еще на восемь футов, и теперь он достигал верхнего края старых стен. Надо было что-то делать. Но по мере того как холм рос в высоту, участок земли на его вершине сокращался, и новые стены могли появиться только внутри старых. И когда Удод поставил их, размеры города значительно уменьшились. Если во времена правителя Уриэля в пределах стен жили тысяча четыреста хананеев, то теперь в них могли разместиться только восемьсот человек, но спокойствие, воцарившееся в этих местах во времена уверенного правления царя Давида, позволяло обитать за стенами города еще девятистам земледельцам – так много людей еще никогда не обрабатывало землю под городом. Это было золотое утро Макора, расцвет его славы. В эти же времена евреи доказали, что способны править царством, и если взять критерием Макор, то управляли они им хорошо.

Удод, например, жил в удобном доме в западной части города, и сейчас, направляясь домой по извилистой улице, он воочию видел расцвет Макора. Резиденция правителя производила величественное впечатление. В ней он вершил беспристрастный суд, защищая землю и имущество тех, кто обращался к нему за справедливостью. По древним еврейским законам у слабого были права, бедняк мог попросить помощи у соседей, налоги накладывались по справедливости, а наказание не могло быть чрезмерным. Лавки, расположенные в начале улицы, были полны товарами из разных частей света: фаянс из Египта, парча из Индии, шелк из Персии, изящные бронзовые изделия с Кипра, красивая глиняная посуда с греческих островов и великолепные железные изделия из соседнего финикийского города Акко, – а также обыкновенными предметами быта, которые караваны регулярно доставляли из Тира, Сидона и Дамаска. Позади лавок стояли просторные дома, нижняя часть стен на два-три фута была из камня, верхняя – из дерева, покрытого штукатуркой. Потолок держался на надежных деревянных стропилах, и вокруг дома располагался уютный дворик. Слева от Удода стоял древний храм Эфера, скромное здание, в котором люди поклонялись Яхве, а напротив – лавки, где продавались товары повседневного спроса: вино и оливки, хлеб и шерстяные ткани, мясо и рыба, выловленная в море.

В те времена в Макоре имелись две особенности. Во-первых, ни одна из лавок не принадлежала евреям, ведь по происхождению они были людьми пустыни, не привыкшими заниматься коммерцией, а потому инстинктивно чурались таких занятий, как содержание лавки или ростовщичество. Отчасти это можно объяснить тем, что у них не было склонности к занятиям такого рода, а отчасти тем, что они прыжком перешли от кочевой жизни к оседлой и испытывали любовь лишь к земле и смене времен года. «Пусть финикийцы и хананеи торгуют в лавках и имеют дело с золотом, – говорили они. – Мы будем гонять наши стада, и в конце пути нам будет лучше всех, потому что мы окажемся ближе к Яхве».

Второй отличительной особенностью было то, что в культурном смысле Макор оставался скорее все же хананейским городом. Например, он вел летосчисление по старому календарю Ханаана, который делил год на два времени – теплое и холодное. Год в Макоре начинался по старому стилю – когда холода подходили к концу, но во всех остальных частях еврейской империи отсчет нового года начинался, когда завершалось теплое время года. И облик храмового здания, и его ритуалы брали начало в Ханаане, ибо в этих местах с незапамятных времен поклонялись Элю, Баалу и Астарте. И было вполне логичным, что внук Эфера, утвердивший в городе культ Яхве, для храма нового бога просто несколько перестроил здание, служившее старому богу. Фактически, когда обыкновенный житель Макора простирался перед Яхве, он вряд ли осознавал, какому богу поклоняется, потому что Эль перешел в Баала, тот – в Эль-Шаддая и все они – в Яхве, бога Моисея, Учителя нашего.

То были великие годы, когда складывался еврейский ритуал. Из Иерусалима царь Давид и его священники старались распространить по всему Израилю ясную и недвусмысленную религию, но в Макоре эти реформы приживались медленно. Его маленький храм продолжал действовать как средоточие древних общинных ритуалов, а не суррогата общенациональной религии.

Дом Удода стоял ближе к концу улицы. Много лет назад он был возведен его предками, и с тех пор в нем обитали поколения достойных людей, которые старались вести достойную жизнь. Как хананеям, им часто приходилось притворяться, скрывая свою приверженность Баалу, но эта двойственность осталась в далеком прошлом. Последние поколения стали преданными приверженцами Яхве. Они проводили сыновьям обрезание и выдавали замуж дочерей за представителей лучших еврейских фамилий. Этот процесс ассимиляции достиг своего пика, когда Удод обручился с единственной дочерью Шмуэля бен-Цадока бен-Эфера, еврейского священнослужителя, и теперь эта пара обитала в семейной резиденции.

Дом был построен в основном из камня, а от белых стен внутренних помещений шло ощущение прохлады. Две комнаты были украшены красно-синими фресками. Они не изображали никаких сцен, а напоминали о пустыне, откуда некогда пришли евреи, и о холмах, что когда-то являлись домом хананеев. Но главным украшением жилища была двадцатисемилетняя Керит, любимая жена Удода. Она была чуть выше Удода и гораздо стройнее. У нее были правильные черты лица, крупный нос, синие еврейские глаза, темные волосы и кожа цвета слоновой кости. Муж беспредельно любил ее, и, поскольку он знал, что Керит сама не своя до украшений – не столько дорогих, сколько являющихся произведениями искусства, – он часто покупал ей покрытые глазурью фарфоровые изделия из Египта или эмаль с Кипра. Все эти скромные сокровища она хранила в ящичках розового дерева и носила только тяжелый серебряный кулон из Персии, украшенный большим куском необработанного янтаря, доставленного из северных стран. На фоне ее любимых легких шерстяных хитонов янтарь лучился золотистым сиянием, которое сочеталось по цвету с широкими желтыми полосами – Керит часто украшала ими подолы своих нарядов. Она была на редкость проницательной и умной женщиной, преданной детям и обожавшей своего маленького толстенького мужа. Между ними царили добрые и сердечные отношения. Хотя в Макоре были и более красивые мужчины – а во время десятиминутной прогулки по улицам Керит видела многих таких, – среди них не было никого, кто так обожал бы ее. Между ними существовало лишь одно серьезное различие, и оно имело очень важное значение: Керит была дочерью глубоко религиозного человека, который едва ли не встречался с Яхве лицом к лицу, и она унаследовала от него преданность этому богу. Удоду же, как строителю, приходилось копаться в земле, и хотя он с готовностью признавал Яхве, но по своему нелегкому опыту знал, что почвой правит Баал, и для строителя было бы глупо не обращать внимания на это или чернить божество, постоянно властвующее в земле, с которой он должен работать. Такая двойственность существовала во многих семьях Макора, но обычно мужчина склонялся принять еврейского бога, а жена упрямо держалась за старые семейные божества. В случае с Удодом все было наоборот, поскольку семья Ура с незапамятных времен имела дело с землей, однако он жил с женой в мире и согласии, потому что каждый из них терпимо относился к духовным ценностям другого.

И вот в абибе[15]15
   Абиб – название первого месяца у евреев по их церковному календарю; соответствует нашему марту. – Примеч. ред.


[Закрыть], весной 966 года до нашей эры, когда днем лили весенние дожди и в сухих вади стали бурлить потоки воды, когда на полях пошел в рост и созревал ячмень, а на болотах расцветали анемоны и цикламены, кивая бутонами тем странным растениям, которые потом люди другой религии назовут ариземой, или индийской репой, завершилось восстановление стены. Расстроенный Удод шел домой. Жена встретила его на пороге дома, и он тяжело опустился на твердую изразцовую лавку.

– Я обеспокоен, Керит, – сказал он.

– Я видела твои новые стены, и они выглядят очень надежными. – Она принесла ему ячменную лепешку, горячее вино с медом, и Удод расслабился.

– Когда я осматривал их сегодня, то обратил внимание на богатства этого города. На задах улицы стоят лучшие красильни на всем севере. За стенами раскинулись места стоянок для верблюжьих караванов. И еще эти крепкие хорошие дома… Керит, этот город служит искушением для всех наших врагов на западе. Ведь он ворота к Иерусалиму.

– Но разве не поэтому ты и построил стены? – спросила она.

– Стены отбросят их. В этом я уверен. Но знаешь, как мы потеряем этот город?

Керит знала. Как и все молодые женщины Макора, она часто ставила на голову кувшин для воды и, миновав северные ворота, по темному проходу спускалась к источнику. И вот как-то во время осады, которой Макор подвергся четыре года назад, когда Керит носила своего первенца, она предприняла это опасное путешествие и слышала, как финикийские солдаты старались пробить слабые защитные стены. Все люди Макора понимали: если финикийцы пустят в ход стенобитные орудия против стен, ведущих к источнику, вместо того чтобы стараться сокрушить старые городские стены, они захватят Макор. И нелогично было предполагать, что при следующем нападении, когда вокруг города выросли такие могучие новые стены, захватчики откажутся от такой победной стратегии, как пролом стен у источника. Керит прекрасно понимала: если финикийцы в самом деле решат захватить Макор, у них это получится. Она также знала, что новые стены, возведенные ее мужем, несут в себе не столько безопасность для города, сколько дополнительный риск. Но несколько недель тому назад, когда они вели осторожные разговоры об этом, она отказалась признавать эти факты в силу сложных причин, которые теперь и заставляли ее молчать. Да, она любила своего коротышку мужа и защищала его от таких людей, как правитель, который с насмешкой относился к Удоду, но она знала и другое: если Удод возьмется возводить в Макоре какое-нибудь новое большое здание, ей придется остаться в этом городе, как заключенной, и ее мечтам о будущем придет конец.

Так что она мрачно выслушала его слова.

– Я придумал. Мы с моавитянином составили план, который спасет город. Сегодня правитель отказался меня выслушать, но завтра ему никуда не деться.

Убежденная, что поступает совершенно правильно, Керит взяла Удода за руку и тихо сказала:

– Не делай из себя дурака, Яхбаал. Если правитель не согласится с тобой, не спорь с ним. Ты везде найдешь себе работу.

Слова ее были мягкими и рассудительными, говорила она тихо и спокойно, но ее отношение едва ли не испугало Удода, потому что он прекрасно понял, что скрывается за словами жены. Какое-то мгновение он уже был готов сесть рядом с ней и откровенно поговорить обо всех проблемах, с которыми они столкнулись, но тогда пришлось бы вести речь о таком количестве важных идей, что он отбросил эту мысль. Он слишком любил Керит, чтобы волновать ее до того, как его планы будут полностью сформулированы. А потому, сделав последний глоток сладкого вина, он унес свиток исцарапанного пергамента в другую комнату, где допоздна сидел над ним, набрасывая примерную схему спасения Макора. Утром, послав рабов трудиться, Удод явился к правителю.

– Теперь, когда стены возведены, я продолжаю еще больше беспокоиться о снабжении города водой.

– Я попросил тебя укрепить стены у источника, – сказал правитель. – Я осмотрел их и должен сказать, твой моавитянин отлично отремонтировал их.