Текст книги "13 часов"

Глава IV

Герцог сидел у края чёрного дубового стола в зале, отделанном морёным дубом и освещённом пылающими факелами, бросавшими алые отблески на щиты и лезвия. Перчатки Герцога сверкали, стоило ему пошевелить руками. Он угрюмо разглядывал в монокль юного Принца. Он глумливо усмехался, отчего казался ещё холоднее.

«Итак, Вепря жуткого ты приручишь, месяц к башне замка приколотишь, и злую зиму в лето обратишь?»

Он расхохотался, и один факел погас…

«Чепуха. Саралинда запросто превращает зиму в лето. Прибить месяц к моему донжону? Работёнка для плотника. А приручение Вепря – это уже свинство какое-то. У меня тут не цирк! Ничего, есть одно дельце для тебя. Прошлой ночью придумал, пока мышку давил. Я тебя пошлю за тысячей яхонтов!»

Принц побледнел, или хотя бы попытался… «Но я же странствующий менестрель, – сказал он, – с котомкой…»

«Рубинов и сапфиров». Смешок Герцога прозвенел, словно лёд встряхнули в котелке. «Ты же Зорн Зорнийский, – вкрадчиво прошептал он. – Подвалы, бочки и сундуки твоего отца набиты сияющими яхонтами. За шесть и шестьдесят дней ты можешь добраться по морю туда и обратно».

«Моему отцу для принятия решения нужно три и тридцать дней!» – воскликнул Принц.

Герцог усмехнулся. «Именно это я и хотел знать, мой наивный принц, – сказал он. – Так ты желаешь получить девять и девяносто дней на выполнение задания?»

«Это было бы справедливо, – ответил Принц. – Но как вы узнали, что я Зорн?»

«Мой соглядатай Слуш нашёл одеяния вашего высочества в номере городской гостиницы, где вы изволили остановиться, – объяснил Герцог. – Он всё это доставил мне, вместе с грамотами за подписями и печатями, удостоверяющими ваше достоинство. Так что переоденься». Он встал, отошёл от стола и показал на пролёт железной лестницы: «Найдёшь свою одежду в комнате, на двери которой почернела звезда. Наряжайся и возвращайся. А я, пока тебя не будет, поразмышляю о тараканах и им подобных тварях».

Герцог прохромал к своему стулу и уселся, а Принц тем временем поднимался по железным ступеням, мучаясь вопросом, где же Голакс. Вдруг он остановился, обернулся и сказал: «Конечно, вы не дадите мне девять и девяносто дней. Но всё-таки, сколько?» Герцог издевательски усмехнулся. «Я придумаю очаровательный срок, – сказал он. – Пошёл!»

Зорн вернулся в своём королевском наряде, только соглядатаи Герцога защёлкнули замком эфес и ножны его шпаги, чтобы он не мог извлечь её. Герцог сидел, уставившись на человека в бархатной маске и плаще с капюшоном. «Это Слуш, – сказал он, – а это Слушок». Он ткнул своей тростью в пустоту.

«Но тут никого нет», – сказал Зорн.

«Слушок невидим, – объяснил Герцог. – Его можно услышать, но увидеть нельзя. Они здесь, чтобы узнать о твоём задании и о его сроке. Итак, я даю тебе девять и девяносто, только не дней, а часов. За это время ты должен добыть тысячу яхонтов и принести их мне. Когда ты вернёшься, все часы должны пробить пять».

«Часы этого замка? – спросил Принц. – Тринадцать часов?»

«Именно так, часы этого замка, все тринадцать», – ответил Герцог.

Принц взглянул на настенные часы. Их стрелки показывали десять минут пятого. «Стрелки замерли, – сказал Принц. – Часы мертвы».

«Совершенно верно, – сказал Герцог. – И вот ещё одно обстоятельство, придающее особую пикантность твоему заданию. На расстоянии пути в девять и девяносто часов невозможно найти ни одного яхонта. За исключением тех, что в моих подвалах и вот тут». Он продемонстрировал свои сверкающие алмазами перчатки.

«Прелестное задание», – сказал Слуш.

«И оригинальное», – раздался голос Слушка.

«Полагаю, тебе понравится, – сказал Герцог. – Снимите замок с его шпаги». Невидимые руки открыли замок.

«А если у меня получится?» – спросил Зорн.

Герцог махнул рукой в перчатке в сторону железной лестницы, и Зорн увидел стоящую там Саралинду. «Я желаю ему удачи», – сказала она, и её дядя захохотал и посмотрел на Зорна. «Я нанял ведьму, – сказал он, – которая над ней немножко поработала. Теперь в моем присутствии она может говорить только одну фразу «я желаю ему удачи». Нравится?»

«Умное заклинание», – сказал Слуш.

«Жуткое заклинание», – донёсся голос Слушка.

Глаза Принца и Принцессы вели бессловесный разговор, пока Герцог не прокричал: «Уходи!» – и Саралинда уплыла по ступеням.

«А если я не смогу?» – спросил Зорн.

Герцог извлёк шпагу из трости и провел по клинку перчаткой. «Распотрошу тебя от горла до пупка и скормлю Тодалу».

«Я слышал о нём», – сказал Зорн.

Герцог усмехнулся: «Ты слышал только половину. Терпи, другая тошнотворней. Смердит он гаже мертвечины, но прыток, обезьян проворней. Он – словно чмок слюнявых губ, но жалит как змеиный зуб». Принц выхватил шпагу и вернул её в ножны. «Тодала – не убьёшь», – тихо сказал Герцог.

«Он глодит», – сказал Слуш.

«Что такое – глодить?» – спросил Принц.

Герцог, Слуш и Слушок рассмеялись. «Теряешь время, Принц! – напомнил Герцог. – У тебя осталось только восемь и девяносто часов. Желаю тебе любой удачи. Даже самой безнадёжной». Широкая дубовая дверь внезапно открылась в дальней стене, и Принц увидел полночь в полыхании молний и потоках ливня. «Одно маленькое предупреждение, – сказал Герцог. – На твоём месте я бы не слишком полагался на Голакса. Он путает возможное с невозможным и желаемое с действительным».

Принц бросил взгляд на Герцога и Слуша, и в пустоту, где ждал Слушок послушно. «Когда часы пробьют пять», – сказал он, покидая зал. Хохот Герцога, Слуша и Слушка провожал его за дверью, на лестнице, на пути в темноту. Отойдя на несколько шагов от замка, Принц обернулся к освещённому окну, и ему показалось, что он видит Саралинду. И вдруг роза упала к его ногам, и когда он её поднял, смех Герцога и его соглядатаев грянул с новой силой, но вскоре растаял в зале со стенами из морёного дуба.

Глава V

Лишь только Принц отошел недалеко от замка, как чей-то пальчик легко коснулся его локтя. «Это я, Голакс, – важно сказал старичок, – единственный Голакс на всём белом свете».

Принца не развеселила шутливая ирония старичка. Голакс больше не казался ему необыкновенным, и даже его неописуемая шляпа неожиданно стала казаться прозаичной. «А Герцог полагает, что ты не так умён, как сам себя считаешь», – сказал он.

Голакс улыбнулся: «А я полагаю, что это он не настолько умён, каким, как он полагает, я его считаю. Я был там. Я знаю условия. Я думал, что только ангелы и стрекозы думают о времени. Увы, мы не ангелы. И не стрекозы…»

«Как же ты проник в покои Герцога?» – удивлённо спросил Принц.

«Я же Слушок, – сказал Голакс. – Во всяком случае, Герцог так полагает. Не стоит доверять соглядатаю, которого сам не можешь увидеть. Хромее Герцог старости моей, я ниже ростом, чем он холодней, но всё же более всего чудней, что я его, столь мудрого – умней».

Принц ощутил, как к нему постепенно возвращается уверенность. «Думаю, ты самый замечательный человек на свете», – сказал он.

«Нестойкому во мнениях, увы, не отличить и яблок от айвы», – сказал Голакс. Нахмурившись, он продолжил: «У нас осталось лишь восемь и девяносто часов на поиски тысячи яхонтов».

«Ты говорил, что у тебя есть ещё запасные планы», – напомнил Принц.

«Какие планы?»

«Ты не рассказывал».

Голакс закрыл глаза и сложил руки: «Тут недалеко, примерно в сорока часах пути, затонул корабль с сокровищами. Но, боюсь, Герцог уже его обыскал и всё забрал».

«Похоже на то», – вздохнул Зорн.

Голакс вновь задумался. «Если бы пошел град, – сказал он, – мы бы покрасили градины кровью, вдруг удастся превратить их в рубины».

«Града нет», – отвечал Зорн.

«Похоже на то», – на этот раз вздохнул Голакс.

«Сложное задание. Невыполнимое», – сказал Принц.

«Ничего, я могу выполнить уйму невыполнимого, – заявил Голакс. – Я могу найти то, что нельзя увидеть, и увидеть то, что нельзя взять. Первое – это время, а второе – мушки в глазах. Я могу почувствовать то, чего нельзя коснуться, и коснуться того, что не могу почувствовать. Первое – печаль и сострадание, а второе – твоё сердце. Ну, что ты сможешь без меня? Ведь ничего не сможешь, правда?»

«Да, ничего», – ответил Принц.

«Прекрасно. Раз уж ты так беспомощен, я тебе помогу. Я говорил, что у меня есть ещё один план, и вот как раз сейчас его вспомнил. Есть на этом острове одна женщина. Ей уже примерно восемь и восемьдесят лет, и обладает она самым удивительным даром. В общем, как ты думаешь, чем она плачет?»

«Слезами?»

«Яхонтами!»

Принц в удивлении замер: «Но этого не может быть!»

«Почему не может? Даже обычный моллюск творит свои жемчужины, не имея ни глаз, ни рук, ни инструментов, а ведь жемчуг драгоценен. Моллюск всего лишь чмок да глот, а женщина есть женщина».

Принц вспомнил о Тодале, и у него похолодело под ложечкой. «Где же обитает эта дивная женщина?» – спросил он.

Старичок тяжко вздохнул: «Через горы, через реки, через бурю-непогоду, к бедной хижине в ущелье, а быть может, на горе. Всё я в точности не помню, но в одном уверен твёрдо – скрыт от глаза этот домик, только сердцу он открыт». Он остановился: «Надо отыскать путь. Девяносто часов, чуть поболе, чуть помене, туда и обратно. Этой дорогой, или той? Слушай, направь меня».

«Но как я могу?»

«У тебя же роза, просто возьми её».

Принц достал цветок и поднял его, и стебелёк медленно повернулся. «Вперёд!» – закричал Голакс, и они поспешили туда, куда указывал стебелёк розы. «А пока я расскажу тебе историю Хагги», – сказал Голакс.

Однажды, когда Хагге только-только исполнилось одиннадцать, начал Голакс, она собирала в лесу землянику и асфодели, и вдруг увидела Гвейна Доброго, Короля Тысячелистников, попавшего в волчий капкан. «Сжалься надо мной, девочка, – простонал Король, – поплачь надо мной, позорно выставленным на посмешище, с ногой, защемлённой в капкане. Я больше не эрт, я утратил свою эртию… Щелчком пальцев, хлопком в ладоши я мог человека спасти, а сейчас свою ногу освободить не в силах».

«Ой, мне некогда плакать!» – сказала девочка. Она знала, как открыть капкан, и уже начала освобождать ногу, и в это время фермер с соседнего хутора и его жена начали дразнить Гвейна. Король проклял их и превратил в кузнечиков – тех самых созданий, у которых лапки словно зажаты в капканы, хотя на самом деле и не зажаты вовсе.

«Ну вот, девочка мою ногу освободила! – возликовал Король, – только нога теперь словно не моя, так она онемела». Тогда Хагга разула Короля и стала растирать ему ногу, пока она не ожила. Когда Король смог встать на ноги, он одарил ее в благодарность за доброту способностью плакать не слезами, а драгоценными камнями. Но когда люди узнали о чудесном даре Хагги, они стали приходить со всей округи и из дальних краёв, приходить днём и ночью, в жару и стужу, приходить и приносить ей горе и страдание. Покоя больше не бывало – она и день и ночь рыдала, и от заката до рассвета текли по щёчкам самоцветы. Тропинки посыпа́ли изумрудом, вдоль стен лежали аметистов груды, играли дети в перлы и кораллы, но людям было мало, мало, мало! Да тогда у каждого индюка в зобе по меньшей мере десяток алмазов находили. Одного зарезали на день Святого Виста, так тридцать восемь оказалось! В общем, цены на кирпич и бутовый камень росли, а яхонты только дешевели. Дошло до того, что охотников за слезами Хагги стали штрафовать, а потом и вешать.

Кончилось просто скверно – все яхонты сожгли в ужасном костре по повелению князя тех мест. И князь сей провозгласил: «Она будет плакать только для меня, раз в год. Поток алмазов в русло мы введём, и будут поступать они в наш дом, и мы спокойно дебет с кредитом сведём». Но, увы и ах, девочка больше не плакала, о каких бы горестях и трагедиях ей ни рассказывали. Девицы, проглоченные драконами, потерявшиеся дети, разбитые сердца, отвергнутая любовь – ничто не могло растопить её. Она больше никогда не плакала – ни днём, ни ночью, ни зимой, ни летом. И ей исполнилось шестнадцать, а потом двадцать шесть, и тридцать четыре, и теперь, когда ей восемьдесят восемь, она ждёт нас с тобой. Я очень надеюсь, что это правда. Ты ведь знаешь, я выдумщик».

«Знаю, – вздохнул юный Принц, – но, если это и так, она ведь больше не плачет. Что заставит её плакать для нас?»

Голакс задумался и ответил: «Я чувствую – она бедна, бледна, больна. Я знаю, что она страшится и страдает. Надеюсь, что она не умерла, и не умрёт. Я думаю о том, что рассказать ей, о том, что горя горше и страшнее скорби. Подними розу – кажется, мы заблудились!»

Они продирались через заросли ежевики, а деревья кругом становились всё выше и толще. Колючки уже рвали наряд Принца. Сверкала молния, гром гремел, и не было видно пути. Принц поднял розу, и её стебелёк повернулся, согнулся и замер.

«Идём сюда. Здесь посветлее», – сказал Голакс. Он нашёл узкую тропинку, которая вела прямо в гору. Они двинулись дальше, Голакс шёл впереди, и тут им встретился щёголь, настоящий Джек-Денди, только его богатое платье было изорвано и истрёпано.

«Я рассказывал свои истории, – сказал он, – но Хагга больше не плачет. Я рассказал ей о влюблённых, навек расставшихся в апреле. О девушках я ей поведал, что умерли в садах июня. Я рассказал, как потерял свою любимую сестру, и тайну горькую открыл, что скоро сам умру».

«Печально это, – сказал Голакс, – и становится всё печальней».

«Путь далёк, – сказал изодранный щёголь, – и становится всё длиннее. Дорога всё время идёт в гору, всё выше и выше. Желаю удачи, она вам пригодится». И он пропал в зарослях.

Не было света в лесу, кроме молний, и когда они вспыхивали, путники смотрели на розу и шли туда, куда она показывала. На второй день путь привёл их в долину. Там они встретили бедняка, настоящего Джека-Чучело, рубище которого было изодрано в клочья. «Я рассказал свои истории Хагге, – сказал он, – но она больше не плачет. Я говорил ей о влюблённых, замёрзших в ледяной лавине, о бедных маленьких детишках, от жажды умерших в пустыне… Она не плачет. Тёмен путь, и будет всё темнее. Хижина высоко, и путь всё выше. Удачи вам. Мне удача не досталась…» И он скрылся в зарослях вереска.

А ежевика и терновник темней и гуще становились, и разносился по чащобе сухой и частый спор сверчков… А там, всё дальше, всё сильнее, хрипели хоры жадных жаб, и спины их блестели, тины зеленее. Во тьме гудели тучи мух и блеяли бараны, а пилигримы пробирались по потоку сонному, где змеи склизкие и быстрые скользили, рыская, и вкрадчиво шипели о тайнах зла и о путях без цели…

Метеор прорезал небо, и в его мгновенном свете они увидели хижину Хагги на холме. «Если Хагга умерла, там могут быть чужаки», – сказал Голакс.

«Сколько часов у нас осталось?» – спросил Принц.

«Если мы за час заставим её расплакаться, дело будет сделано».

«Надеюсь, она жива и способна горевать», – сказал Принц.

«Нет, я чувствую, что она уже умерла, – вздохнул Голакс. – Нутром чувствую. Слушай, понеси меня, я изнемог».

Принц подсадил Голакса себе на спину и понёс его.

Глава VI

Холодно было на холме Хагги, изрытом свежими бороздами, проложенными плугом по полю. Крестьянин в красной рубахе шествовал по курящимся бороздам, сея семена. Голаксу казалось, что воздух напоён запахом Вечности, сопровождаемым слабым и тленным ароматом цветов. «Не виден свет в её окне, темно, и будет всё темней», – сказал Голакс.

«И дым нейдёт с её трубы, и стужа всё сильней», – в тон ему ответил Принц.

Голакс тяжко вздохнул и сказал: «Что меня больше всего тревожит, так это паутина на двери, тянущаяся от петель до засова».

Юный Принц ощутил пустоту под ложечкой. «Постучи в дверь», – раздался тонкий дрожащий голос Голакса. Принц стукнул в дверь, а Голакс скрестил пальцы, но ответа не было. «Постучи ещё!» – вскрикнул Голакс, и Принц застучал снова.

Хагга оказалась дома. Она открыла дверь и уставилась на путников. И не была она ни мертвой, ни умирающей, и видно было, что ей всего лишь тридцать восемь или тридцать девять. Считая годы Хагги, Голакс ошибся на полвека – так часто бывает со стариками. «Поплачь для нас, – воскликнул Голакс, – иначе этот Принц никогда не женится на своей Принцессе!»

«У меня нет слёз, – отвечала Хагга. – Некогда я плакала, когда корабли опаздывали, когда ручьи пересыхали, когда мандарины перезревали, когда овечке соринка в глаз попадала. Но теперь я не плачу». Её глаза были сухими как пустыня, а рот казался высеченным из камня. «Тысячу гостей я выпроводила отсюда с пустыми карманами. Входите, но я больше не плачу».

В темной комнате стояли стол и стул, а в углу был какой-то дубовый сундук, окованный медью. Голакс улыбнулся, затем нахмурился и сказал: «От моих историй заплачет палач, зарыдает убийца безвинных крох, пробудится дракон, от слёз незряч, и даже у Тодала вырвется вздох».

Мгновенно поседели волосы Хагги при упоминании Тодала. «Я могла зарыдать, если свадьба прошла под апрельской луной, но теперь я не в силах заплакать об умерших ясной весной».

«Да ты как рыба холодна», – раздражённо сказал Голакс. Он сел на пол и стал рассказывать истории – о страшных казнях королей, о волчьих стаях средь полей, и как злодей душил детей среди рассыпанных костей.

«Нет у меня слёз», – сказала Хагга.

Тогда он рассказал ей, как лягушек судили за жабу, попавшую в пиво, и отняли у них сладоквачие и квакодиво.

«Я не плачу», – сказала Хагга.

«Посмотри, – сказал Голакс, – и послушай! Принцесса Саралинда не сможет выйти замуж за этого юношу, если в нужный час он не выложит тысячу яхонтов на стол кому следует».

«Я бы заплакала для Саралинды, если бы могла».

И тут Принц подошёл к дубовому сундуку, взялся за его крышку и поднял её. Сияние наполнило комнату, осветив даже самые тёмные углы. В сундуке лежало не меньше десяти тысяч яхонтов, самых прекрасных, именно таких, что требовались Герцогу. Алмазы вспыхивали, рубины сияли, сапфиры и изумруды горели. Принц и Голакс изумленно посмотрели на Хаггу. «Это яхонты смеха, – сказала она. – Две недели назад я проснулась и нашла их на своей постели. Я над чем-то до слёз смеялась во сне». Голакс в ликующем восторге загрёб сияющую пригоршню яхонтов, затем и другую. «Оставьте их, – сказала Хагга. – У яхонтов смеха есть одна печальная особенность. Через две недели они превращаются обратно в слёзы. Сейчас как раз исполняется ровно четырнадцать дней до последней минуты с тех пор, как я нашла их и сложила в сундук».

И в этот миг умерли цвет и сияние. Алмазы потускнели, изумруды расплылись, и все самоцветы смеха Хагги превратились в слёзы с тихим звуком, похожим на вздох. Ничего не осталось в сундуке, кроме прозрачной мерцающей жидкости…

«Вспомни! – закричал Голакс. – Вспомни, о чём ты смеялась во сне!»

Пусты были глаза Хагги: «Не помню, ведь прошло уже две недели».

«Подумай!» – сказал Голакс.

«Подумай!» – повторил Зорн Зорнийский.

Хагга нахмурилась и ответила: «Я никогда не запоминаю сны».

Голакс заложил руки за спину и задумался: «Насколько я помню, яхонты печали вечны. Таков был дар короля Гвейна Доброго. Да, но чем он был занят в тот час за столько лиг от Королевства Тысячелистников?»

«Охотой на волков, я уже говорила», – отвечала Хагга.

Голакс нахмурился: «Я учёный человек и умею рассуждать логически. Из-за какого события этого ужасного дня он решил, что печаль дороже смеха? Почему яхонты смеха превращаются обратно в слезы?»

«Это из-за владельца ближней фермы, который смеялся, – сказала Хагга. – Вот тогда король и сказал – я передумал, и поправлю твой дар. Самоцветы, рождённые смехом, мимолетной пусть будут утехой».

Голакс вздохнул: «Терпеть не могу, когда передумывают». Его глаза загорелись, и он стиснул руки: «Я её до слёз рассмешу».

Голакс стал рассказывать разные смешные истории, но глаза Хагги оставались сухими как кварц, а губы её – словно высеченными из агата. «Я никогда не смеюсь над тем, что было, или есть», – сказала она.

Голакс улыбнулся. «Ну, тогда мы займемся небывальщиной. Сейчас придумаю», – сказал он, и задумался.

 
Знаменитый хромой балерун
Исполнял антраша, словно вьюн,
Но, хоть криво, хоть прямо,
В оркестровую яму
Попадал он под пение струн!
 

Хагга расхохоталась, и в этот миг семь лунных камней скользнули по её щекам и со стуком посыпались на пол. «Ага, она плачет полудрагоценными камнями!» – завопил Голакс. Он попробовал ещё раз.

 
Посреди Тавистокских болот
Жил эсквайр, то ли Пол, то ли Глот.
Полбыка он глотал,
А потом пропадал,
Потому что схватило живот.
 

Хагга расхохоталась ещё больше, и семь бриллиантов скатились с её щек и застучали по полу. «Бриллианты! – простонал Голакс. – Теперь она плачет настоящими драгоценностями!»

Юный Принц тоже попробовал рассказывать смешные истории, но получил за свои труды лишь дождик из турмалинов и кошачьего глаза, да струйку жемчужин. «Герцог терпеть не может жемчуг, – жалобно сказал Голакс, – он считает, что его рыбы мечут».

В комнате становилось всё темнее, и уже с трудом различались предметы. Пропали луна и звёзды. Все трое стояли неподвижно как статуи. Голакс откашлялся. Принц развёл руки и снова скрестил их. И вдруг, без причины и повода, посреди тьмы и холода Хагга начала смеяться. Никто не сказал ни слова, ни стиха, сова не ухнула, улитка не проползла, но Хагга всё смеялась и смеялась, и драгоценные камни катились с её щёк и падали на пол, пока хижина не наполнилась по щиколотку алмазами и рубинами. Голакс отсчитал тысячу и сложил их в заранее подготовленный бархатный мешок. «Надеюсь, что она смеялась над одной из моих историй», – сказал он.

Зорн Зорнийский коснулся руки Хагги. «Пусть Господь согреет тебя зимой и принесет прохладу летом», – сказал он.

«Прощай, – сказал Голакс. – Спасибо тебе!»

А Хагга все смеялась и смеялась, и сапфиры сияли на полу, освещая Голаксу путь к двери.

«Сколько времени у нас осталось?» – вскричал юный Принц. «Как странно, – бормотал Голакс, – я мог поклясться, что она умерла. Впервые душа моя мне солгала».

«Сколько часов у нас ещё есть?» – умолял Принц.

Хагга уселась на сундук, продолжая смеяться.

«Должен признать, – ответил Голакс, – что у нас осталось только сорок часов, но зато обратный путь всё время под гору».

Они вышли в безлунную ночь и стали всматриваться в темноту.

«Думаю, нам сюда», – сказал Голакс, и они пошли по указанному им пути.

«А что делать с часами?» – спросил Зорн.

Голакс выпустил виноватый вздох. «А об этом нам придётся подумать в следующий час», – сказал он.

Внутри хижины что-то красное, больше самого большого рубина, засияло среди яхонтов, и Хагга подняла его. «Роза, – сказала она, – наверное, они её обронили».