Текст книги "Вся моя жизнь"

Они меня не запугают. Я – всё тот же Одинокий рейнджер, а моя машина – это мой верный конь.

Однажды утром я вышла из своего номера в мотеле и увидала простирающуюся до самого горизонта Долину монументов – огромную, красную, величественную и подавляющую своей необъятностью. Казалось, сами боги расставили эти гигантские монолиты над плоской древней равниной, словно купола великих соборов, которые увлекают наши глаза и сердца к небесам и напоминают нам о ничтожестве человека. Я стояла, не в силах шевельнуться. Душа моя преисполнилась любовью к этой стране, которую я намеревалась познать. В тот самый момент я поклялась посвятить себя тому, чтобы нравственные устои Америки всегда оставались такими же незыблемыми, как могущественна ее красота.

По дороге в Санта-Фе мы с Элизабет услышали по радио о вторжении США в Камбоджу. Неожиданно для нас возникла чрезвычайная ситуация.

В мотеле, где мы остановились, нас поджидали репортеры, которых, очевидно, предупредили о нашем приезде и которые хотели узнать мое мнение об этой военной операции. Меня трясло от ярости: Никсон, завоевавший доверие избирателей за обещание закончить войну, нападает на другую страну! Американцы еще ничего не знали о том, что Соединенные Штаты с марта 1969 года тайно бомбили Камбоджу. Не знали мы и о гибели в период с 1964 по 1969 год целой цивилизации на северо-востоке Лаоса – Долины кувшинов. В последующие годы я видела множество молодых людей, для которых в тот майский день 1970 года прозвучал сигнал к активным действиям.

До бомбардировок Камбоджи можно было думать, что президент Никсон вынужден “расхлебывать ошибки” президента Джонсона. После пришлось констатировать факт, что война – это не ошибка президента. Пообещав прекратить войну, Никсон расширил зону боевых действий, несмотря на несогласие с его решением половины Сената и большинства американцев! Президент вовсе не ошибался. Лишь спустя десятилетия я смогла понять, что это проклятие патриархальности – боязнь вывести войска раньше времени и получить обвинения в “мягкотелости”.

Один из студенческих лидеров пригласил меня выступить в кампусе Университета штата Нью-Мексико в Альбукерке. Как он сказал, в колледже к войне отнеслись равнодушно, а я, может быть, сумею расшевелить людей. До тех пор я ни разу не говорила с трибуны о войне и согласилась, хотя и волновалась. Я позвонила Дональду Дункану, чтобы посоветоваться с ним. Он сам был в Камбодже в составе американских войск и отлично знал, что там происходит. Я всё старательно записала и составила серьезный, подробный доклад.

Судя по тому, что говорил лидер студентов об индифферентности обитателей кампуса, большого сбора ожидать не приходилось, однако зал был набит битком. Люди свешивались с балконов и толпились в дверях. Раздуваясь от сознания собственной важности, я произнесла перед внимательной, но молчаливой аудиторией свою тщательно подготовленную, довольно академичную речь.

Когда я закончила, на сцену вылез подвыпивший поэт, который хотел знать, почему я ничего не сказала о четверых студентах, буквально накануне убитых нацгвардейцами в Кентском университете. О Боже! Я даже не слыхала об этом. Так вот почему зал оказался полон. Я тут была вовсе ни при чем. Это открытие повергло меня в шок, я стояла как дура. Мы попали в поток демонстрантов, направлявшихся к дому президента университета с требованием закрыть университет в знак скорби по погибшим студентам.

В оставшейся части нашего турне были еще какие-то выступления, пресс-конференции и несколько арестов (в Форт-Гуде, Форт-Брагге и Форт-Миде) за распространение антивоенных листовок. В Лос-Анджелесе, на пресс-конференции, где Дональд Дункан объявил о планах “Джи-Ай” провести демонстрацию 16 мая, в День вооруженных сил, кто-то из репортеров выкрикнул: “Мисс Фонда, зачем вы призывали студентов в Альбукерке к бунту?” Следовало бы ответить, что он делает мне слишком много чести и не кажется ли ему, что студенческие волнения спровоцировало убийство их товарищей в Кенте? Но я разозлилась и стала защищаться.

Дональд хотел открыть в Вашингтоне офис “Джи-Ай” и работать омбудсменом для солдат, чтобы им было куда позвонить или написать о своих проблемах, чтобы там можно было документально зафиксировать случаи произвола в армии, получить медицинское и юридическое свидетельство по жалобе и донести информацию для расследования до Конгресса США. Мы тут же решили, что Дональд поедет в округ Колумбия обустраивать офис, а я займусь сбором средств для этого.

Я уже наблюдала за парижскими событиями 1968 года, но то, что происходило тогда в США, обретало общенациональный масштаб. В мае в шестнадцати штатах было задействовано 35 тысяч нацгвардейцев. Свыше сотни участников демонстраций погибли и получили ранения. Закрылась треть колледжей по всей стране. В начале мая были убиты студенты Кентского университета. 14 мая полицейские обстреляли общежитие Джексонского университета, убив двоих и ранив двенадцать человек. Каждый день больше пятисот военнослужащих самовольно покидали свои части.

В Альбукерке мне отказали в двух мотелях, так как газеты написали о том, что я критиковала Никсона за вторжение в Камбоджу.

В армейском кафе “Олео Страт” в техасском городе Киллин, недалеко от Форт-Гуда, я познакомилась с красивой шатенкой по имени Терри Дэвис. Я впервые увидала, что женщина может быть лидером. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что в моих воспоминаниях о нашем путешествии в 1970 году Терри и мое с ней общение видится мне ярче всего. Она относилась ко мне как к равной, а не как к известной актрисе. Ей было интересно, что привело меня в движение “Джи-Ай” и почему я стала активисткой. Она хотела знать мое мнение, приглашала меня к обсуждению разных проблем и всячески заботилась о том, чтобы я чувствовала себя спокойно. И с солдатами она говорила, сопереживая им. Для нее не существовало табели о рангах – только круг друзей, где всех ценят и каждого слушают. Это было предвестием нового мира искренности. Первый раз передо мной был лидер движения, который олицетворял собственные политические убеждения и старался добиться в отношениях с людьми подлинной демократичности.

В том самом кафе мне впервые довелось послушать речь, посвященную женскому движению. Терри пригласила некую феминистку выступить перед военнослужащими. Я была поражена. До этого, встречаясь с женщинами, которые представлялись феминистками, я испытывала неловкость. Многие из них задавали вопросы вроде: “Как вы себя чувствовали в роли Барбареллы? Вы не думали, что вас эксплуатируют?” Я могла бы ответить, что подобные мысли должны были возникнуть, но про себя думала: “Никто меня не заставлял сниматься. Мне не нравилось это по ряду причин, но что это эксплуатация, в голову не приходило”. Сейчас-то мне кажется, что “Барбареллу” с небольшой натяжкой можно было бы счесть феминистской лентой – в той же мере, как и эротической. Но в тот вечер докладчица объяснила, что полное равенство было бы полезно обоим полам – мужчинам не казалось бы, что только они вынуждены тащить бремя, возложенное на их плечи патриархальной системой. “Женщины вовсе не стремятся откусить от вашего пирога, – обратилась она к собравшимся слушателям, мужчинам, – вместе мы сделаем его больше, так что хватит на всех”.

После посещения армейского кафе я начала публично причислять себя к феминисткам – хотя пройдет еще немало лет, прежде чем я до конца осознаю смысл этого слова и убеждений, которые оно подразумевает. Мне гораздо легче было заняться чужими делами – проблемами ветеранов Вьетнама, индейцев, чернокожих и военнослужащих, – чем задуматься о вопросах взаимоотношений полов. Поставить их перед собой было бы труднее всего, потому что неизбежно пришлось бы усомниться в самих основах моих представлений о женственности, согласно которым женщина предназначена для ублажения. Где-то на стороне она может быть возмутительницей спокойствия, но дома должна сделать всё для того, чтобы муж был счастлив.

В“ Олео Страт” мы с Элизабет ночевали на двуспальном матрасе, прямо на полу, и накрывались одним только лоскутным одеялом. Для меня это было внове, а для активистов антивоенного движения, как выяснилось, – дело обычное; вскоре и меня нужда заставила воспринимать это как норму. Столов, сооруженных из кабельных катушек, я тоже раньше не видела.

На моем первом антивоенном митинге в Вашингтоне собралось около тысячи человек. Среди них были белые, скандировавшие “свободу Бобби Силу”, и множество ветеранов Вьетнамской войны в форме и с символами мира на пилотках. Ораторы говорили о разных аспектах антивоенного движения. Особой эмоциональностью отличалась речь негра Эла Хаббарда о движении “Ветераны Вьетнама против войны”. Приехала Шерли Маклейн (других представителей голливудского общества я там не встретила), и ее опыт публичных выступлений явно превосходил мой.

К этому надо еще привыкнуть – стоять на трибуне перед морем обращенных вверх лиц и слышать эхо собственного голоса, когда ты произносишь уже следующую фразу. Моей задачей было рассказать о движении “Джи-Ай” и о том, почему противники войны не должны относиться к людям в военной форме как к врагам. Помню, как я обратила внимание собравшихся на нескольких солдат, стоявших в задних рядах, и сказала: “Возможно, эти ребята видели вьетнамскую бойню вблизи. Они лучше нас всех понимают, что такое война. Не надо думать, что они против нас, когда мы выступаем против войны”. Раздались дружные аплодисменты, и один из этих солдат поприветствовал меня знаком мира.

В Мэриленде еще один военный психиатр рассказал мне о психологических проблемах, которые он наблюдал у тех, кто побывал на Вьетнамской войне. Он предложил мне послушать записи его бесед с пациентами. Один голос я уже слышала в Форт-Орде – дрожащий шепот человека, пережившего глубокую травму.

Доктор особо подчеркнул, что солдаты действовали в присутствии офицеров, зачастую по приказу. Его самого страшила мысль о том, что с ним может произойти, если станет известно его имя. Услышанное легло мне на душу тяжким грузом. Я вымоталась эмоционально и физически, но об отдыхе даже не помышляла.

В Вашингтоне мы вместе с Марком Лейном и Кэролин Мьюгар принялись искать законодателей, которых могла бы заинтересовать информация, полученная через будущую приемную движения “Джи-Ай”. Мне даже в залах Конгресса не доводилось бывать, не то что в кулуарах. Мраморные коридоры и дышащие историей комнаты навевали благоговейный ужас – тем труднее мне было отделаться от ощущения, что я маленькая девочка, которая выпрашивает что-то у папы. Однако мое появление вызвало большой переполох. Все вели себя очень дружелюбно, кое-кто просил автограф. Сенатору из Арканзаса Джеймсу Фулбрайту идея открыть офис “Джи-Ай” понравилась, а Алан Крэнстон, сенатор из моей родной Калифорнии, сообщил, что ежедневно получает по 8 тысяч писем от избирателей, ратующих за прекращение войны. Всё это прибавило мне оптимизма.

В День поминовения, сразу после очередной крупной демонстрации в центральном парке, где я тоже выступала, Элизабет улетела домой, в Европу. Я и так была дома. Я чувствовала себя больше американкой, чем когда-либо. Перед отъездом Элизабет сказала: “Америка – очень живая и открытая страна. Ваша молодежь совсем не цинична, в отличие от европейской”. Мне тоже так казалось. За два с половиной месяца нашего путешествия я узнала, чем хороша и чем плоха Америка, и к концу решила, что достоинств у нее явно больше, чем недостатков.

Мне по-прежнему ставили палки в колеса те, кто считал критику Америки непатриотичным делом, – после 11 сентября эта точка зрения получила еще более широкое распространение и оправдывала подозрительность в отношении одного из неотъемлемых прав американцев. Здоровая демократия невозможна без активных и смелых граждан, которые говорят открыто и которых слышат.

Глава 5
“Клют”

Я пыталась отделаться от того мира, который узнала: по-моему, он не слишком мне подходил…и оказалось, что он повернулся ко мне задницей… и я так думаю, я просто поняла, что мне насрать, что единственное, чего мне и впрямь хотелось бы, – это стать безликой и бесплотной… и остаться одной.

Бри Дэниел, моя героиня из фильма “Клют”

Прежде чем уехать из Калифорнии в Нью-Йорк на съемки “Клюта” в 1970 году, надо было подыскать жилье, куда мы с Ванессой вернулись бы осенью. Я по-прежнему жила у папы в комнатах для прислуги и больше не могла там оставаться, тем более теперь, когда мои телефонные разговоры прослушивались. Мне нужен был какой-нибудь недорогой, но достаточно просторный дом, чтобы проводить там благотворительные мероприятия. Я нашла дом на вершине горы с видом на Голливуд, выше облака смога, и подписала контракт на аренду. Затем я незамедлительно собралась и поехала на машине через всю Америку в Нью-Йорк на съемки, на этот раз одна. Но на подъезде к Денверу, на перевале в Скалистых горах, меня внезапно пронзила одна мысль: я не хочу стать той, кто живет на горе и бросает деньги в толпу у подножья горы. Хочу быть с теми, кто живет внизу, хочу знать, кто они и как живут. Это было удивительно ясное чувство. Я слегка испугалась, потому что это грозило мне определенными последствиями – от чего-то пришлось бы отказаться. Конечно, удобство и привилегии – понятия относительные. Для меня “от чего-то отказаться” значило бы такую жизнь, которая кому-то показалась бы очень недурной. К тому же одно дело – ощутить прозрение, сидя в машине без свидетелей, и совсем другое – изменить свою жизнь. Смогу ли я реализовать свою идею, или это лишь минутный порыв? Я не знала. Смогу ли я, известная актриса, не отделять себя от всех остальных? И тогда над горной дорогой, над Денвером, встала отчетливая радуга – ни до, ни после я не видела такой яркой радуги. Я сочла это знаком. Позвонила в Калифорнию своему риелтору и отменила аренду дома на горе.

Оставим горные вершины благодетелям. Я намерена была измениться.

Я приехала в Нью-Йорк как раз вовремя, чтобы у меня осталось еще две недели на изучение роли проститутки Бри Дэниел. Алан Пакула, режиссер, по моей просьбе уже дал распоряжение помощнику продюсера устроить мне встречи с несколькими проститутками и хозяйками борделей. Помимо этого я мало что сделала для подготовки к своей роли и теперь, когда съемки должны были вот-вот начаться, немного нервничала. По пути в Нью-Йорк я думала, насколько политкорректно с моей стороны играть проститутку. “Сделала бы что-нибудь такое настоящая феминистка?” – спрашивала я себя. Настоящая феминистка не должна задавать себе такие вопросы.

Прежде чем дать обратный ход, я решила посоветоваться с подругой, певицей Барбарой Дэйн, и дала ей почитать сценарий. В конце концов, Барбара была не только общественной деятельницей, но и эстрадной актрисой – страстной, мудрой, талантливой джазовой певицей, которая в те времена выступала большей частью в поддержку антивоенного движения “Джи-Ай”. Помню, она сказала мне: “Джейн, если тебе кажется, что сценарий оставляет тебе простор для создания сложного, многогранного образа твоей героини, сделай это. Если ее характер получится подлинным, то, что она шлюха, не будет иметь значения”. Недавно Барбара призналась мне, что была совсем не уверена в возможности создать сложный характер по этому сценарию, но она не знала Алана Пакулу – и не понимала, до какой степени я была к этому готова.

Восемь вечеров подряд я встречалась с девушками и хозяйками борделей. Среди них были проститутки высшего разряда и несчастные путаны-наркоманки. Их покровительницы выглядели шикарно, хотя до парижской мадам Клод (я никогда не видела ее, но много о ней слышала) им, наверно, было далеко. Как-то днем я зашла в одну ужасно грязную квартиру, где девушка покупала кокаин. Я наблюдала за тем, как наркоторговец вскрыл пакетик бритвой на зеркале, как она всунула в нос соломинку – с таким вожделением, что меня передернуло. Я первый раз в жизни видела, как нюхают кокаин, и ее бессилие перед ним вызвало у меня отвращение, хотя это помогло мне понять характер моей подруги в фильме – другой проститутки, наркоманки, которая по сценарию исчезает.

Однажды я спросила мадам:

– В одной сцене я должна раздеваться перед стариком, который даже не прикасается ко мне, и одновременно наговаривать что-то эротическое. Разве так бывает?

– Вы шутите? – ответила она, чуть не рухнув от смеха, и рассказала мне об одном своем любимом постоянном клиенте. – Он подглядывал в замочную скважину, а я, по другую сторону двери, ласкала себя и несла какую-то непристойную чепуху. Милая моя, о таком клиенте можно только мечтать. Никто ни к кому не прикасается.

Как говорили мне эти женщины, мужчины могли явиться в любое время суток – забегали по утрам, на свежую голову, перед работой; во время обеденного перерыва (это называлось “дневной сеанс”); ранним вечером и ближе к ночи. “Вы не представляете, кого я только не обслуживала, – сказала одна мадам, устало хмыкнув. – Сенаторов, президентов самых крупных компаний, дипломатов. И чем важнее шишка, тем больше извращений”.

Она поведала мне обо одном генеральном директоре, который просил капать ему на грудь горячим воском во время секса; другому нравилось, когда сразу несколько девушек вонзают в него булавки. Некий священник потребовал, чтобы девушка присела на корточки над кошачьим туалетом; один политик держал в ванной удава и кончал, только когда до смерти перепуганная девушка с криком выскакивала оттуда. Об этом последнем персонаже я еще долго думала.

Несколько раз я ходила вечером с девушками в клубы, где они обычно встречались со своими сутенерами и куда сутенеры подгоняли новых девиц. За всё время таких вылазок ни один сутенер ни разу не попытался меня зацепить. В их равнодушии я усмотрела признак того, что не подхожу на роль Бри Дэниел. И хотя я понимала, что где-то есть, наверно, “шлюхи с золотыми сердцами” вроде героинь романов и кино, у тех, кого я видела, по вполне понятным причинам сердца были каменные. Я понимала, что, если Бри будет столь же цинична и проста, как эти женщины, хорошего фильма не получится. Но как я могу пойти против правды? Это всё решило. Я попросила Алана Пакулу, моего режиссера, о встрече.

– Алан, вы совершаете чудовищную ошибку, – сказала я. – Я не гожусь на эту роль, я никак не смогу ее сыграть. Даже сутенеры понимают, что девушка по вызову из меня нулевая.

Я предъявила ему список актрис, которые лучше меня подошли бы на роль Бри, начиная с моей подруги Фэй Данауэй.

– Алан, Фэй – идеальная актриса на роль Бри! Пожалуйста, верните мне мой контракт. Я просто не справлюсь с этой работой.

Алан только рассмеялся и заявил, что я сошла с ума. Эту историю он потом много раз пересказывал своим студентам – полагаю, в качестве примера того, как из-за собственных комплексов актер может перестать соображать. По мнению моей подруги Салли Филд, тревожность и повышенная эмоциональность входят в процесс подготовки к новой роли – ты как бы сбрасываешь защитные покровы и становишься пористой, как губка, и в тебя проникает новый характер. С этой точки зрения беспокойство – обязательная стадия трансформации, когда ты уже не совсем ты, но еще и не кто-то другой.

Пока снимался “Клют”, Ванесса и Дот жили со мной, и у нас вошло в привычку ходить по выходным в зоопарк и кататься на карусели в центральном парке. Ванесса была живым, очаровательным ребенком с сипловатым, довольно громким голосом. В свои два года она отлично умела дать мне понять, что папа, от которого она унаследовала необычный разрез глаз, нравится ей больше. Я не могла винить ее, так как и сама предпочитала отца маме. К тому же я с сожалением вынуждена признаться, что не слишком преуспела по части родительских обязанностей. Моя работа тут была ни при чем. Просто дома я как бы отсутствовала. Для меня моделью поведения служили мои папа с мамой, но теперь всё зависело от меня, а я пока не научилась оставлять свои “дела” за дверью.

Раз уж мне предстояло играть эту роль – к добру или к худу, – я стала думать, как передать разные стороны характера девушки по вызову, как показать ее ожесточенной, несентиментальной, но и не вовсе бесчувственной, и тогда вспомнила тех проституток, с которыми познакомилась еще в Париже благодаря Вадиму. Иногда я замечала у них проблески таланта – и надежды. Вот оно! Бри не будет проституткой, которая мечтает выбиться в актрисы или модели. Она должна быть актрисой, причем одаренной, но ей необходимо было платить за актерские курсы и съемную квартиру, и жизнь подтолкнула ее к проституции ради заработка (Бри, в частности, пережила насилие в раннем возрасте и вследствие этого сознавала, что должна сама о себе позаботиться). Как только я это поняла, кризис миновал. Похоже, дело двинулось. У нас с Аланом установилась полная гармония, будто в туре вальса с идеальным кавалером. Я полюбила его всей душой.

Своего партнера по фильму, Дональда Сазерленда, я тоже полюбила. Худой и длинноногий, с несколько виноватым видом и мировой скорбью в голубых глазах, он казался мне ужасно привлекательным. В нем было что-то от английского джентльмена из прошлых времен. Очень удачно, что мы подружились еще за несколько месяцев до начала репетиций, когда вместе занимались благотворительной деятельностью в пользу антивоенного движения “Джи-Ай”.

Съемочный павильон нью-йоркской киностудии оформили как квартиру Бри, и Алан, по моей просьбе, устроил так, чтобы я могла ночевать там, – для меня даже оборудовали ванную с унитазом. Я лежала ночью на кровати Бри в жутковатой тишине, и в моем воображении постепенно вырисовывалась обстановка, в которой она должна была жить. Ни у девушек, ни у одной из мадам я не видела дома книг или домашних животных. Но Бри, решила я, любит читать – пусть не Достоевского, а женские романы, книги по домоводству и тогдашний астрологический бестселлер “Знаки Зодиака”. И у нее будет кошка, такая же одиночка, как и сама Бри. Я вспомнила одну актрису с курсов Ли Страсберга, которую периодически вызывали в Вашингтон развлекать президента Кеннеди, и подумала, что Бри тоже могла бы это делать, поэтому повесила на холодильник фотографию Кеннеди с автографом. Я понимала, что Бри не должна употреблять тяжелые наркотики, – травку можно было бы покурить, но большего ее самоконтроль не допустил бы.

По сценарию Бри посещала психотерапевта – мужчину. Однако, когда начались репетиции, я поняла, что Бри ни за что не открыла бы душу мужчине, и попросила Алана поменять этот персонаж на женский. Дважды мне просить не пришлось. Кроме того, я предложила снимать эпизоды у психотерапевта в последнюю очередь, когда я постигну все тонкости характера Бри, и тогда, сказала я Алану, в этих сценах мне хотелось бы импровизировать. Алан принес мне книги по психологии проституции, и мы с ним много беседовали о том, как половая идентичность влияет на представления о власти и самоконтроле, и о том, как трудно женщинам, пережившим насилие в детстве (чаще всего со стороны родственников и друзей семьи), решиться потом на близкие, доверительные отношения с другим человеком. Я понимала, что наедине с клиентом Бри должна была сама контролировать ситуацию.

Один из моих любимых эпизодов в “Клюте” – это когда я с мужчиной, изображаю оргазм, а сама бросаю взгляд из-за его плеча на свои наручные часы. На этом месте женщины в зрительном зале всегда хохочут. В другой сцене детектив Клют просит Бри пойти с ним в морг и посмотреть, нет ли на фотографиях убитых женщин ее пропавшей подруги. Алан организовал для меня экскурсию в настоящий городской морг, где мне показали документы из уголовных дел. У меня перед глазами до сих пор стоят те цветные фотографии – сотни женщин с множественными ранами и кровоподтеками, убитых мужьями, любовниками, клиентами. Мне пришлось извиниться и выйти, а в туалете меня вырвало. Я и раньше догадывалась, что случаи насилия по отношению к женщинам – не редкость, но, пока не увидала все эти лица, до меня это не доходило в полной мере. Эпизод в конце фильма – встреча Бри с убийцей – сделан под впечатлением от того визита в морг.

Бизнесмен в дорогом костюме (его блестяще сыграл Чарльз Чоффи), сидя передо мной, дает мне прослушать магнитофонную запись, и я слышу голос своей пропавшей подруги – с такими призывными интонациями проститутки обычно обращаются к клиенту при первом знакомстве. Далее разговор переходит в более мрачное русло. Я слышу в женском голосе нотки усиливающегося страха и догадываюсь, что мой нынешний собеседник записал этот разговор за минуту-другую до того, как убил эту девушку, и что меня он тоже убьет.

Я намеренно никак не готовилась к этому эпизоду – хотела сыграть под воздействием спонтанного импульса. На протяжении всей сцены я молчу, просто слушаю. Но что-что, а слушать я умею, а кроме того, надо было как можно убедительнее показать испуг – хотя именно это чувство всегда давалось мне очень нелегко. Однако когда заработала камера и я различила страх в голосе девушки, вместо ужаса на меня накатила извечная печаль. Это была печаль по моей подруге, по всем женщинам, ставшим жертвами мужского насилия, печаль по нашей уязвимости. Мне казалось, что это… неотвратимо. Я заплакала – по всем жертвам. Слезы брызнули из глаз. Зрителю ведь всё равно, что стало причиной моих слез. Главное – всё случилось так неожиданно, и эта вдруг возникшая реальность придала всей сцене такой накал, которого было бы не достичь, изобрази я просто испуг. Ли Страсберг как-то раз сказал: “Не надо ничего планировать. Надо быть”.

Когда мы отсняли этот эпизод, я поняла, что, если бы не наша с Элизабет поездка по стране и не новые феминистские идеи, забродившие в моей голове и вызвавшие сочувствие ко всем женщинам, моя реакция была бы совсем иной. Затем я подумала, что благодаря развитию у меня активистского сознания, стала лучше понимать людей и мотивы их поведения – от чистого фрейдизма (именно так, как ни напыщенно это звучит) и личных предпочтений до исторических, социальных, экономических и гендерных факторов, – а это, в свою очередь, могло направить меня на путь сопереживания и более осмысленной деятельности.

В “Клюте” мне нравится абсолютно всё, даже сейчас. В наше время фантастических спецэффектов, которые делают нас невосприимчивыми к традиционным страшилкам, всё так же замирает сердце от зловещей музыки Майкла Смолла; операторское искусство Гордона Уиллиса, снискавшее ему славу “князя тьмы”, сначала затягивает тебя, а потом оглушает жутью. Алан Пакула не упустил из виду ни одной мельчайшей детали и сумел добиться от меня того, что было ему нужно. В итоге через год я получила своего первого “Оскара” за роль Бри Дэниел.

Сейчас, задним числом, я вижу сходство между собой и Бри – женщиной, которая в проституции видела меньшую угрозу для себя, нежели в подлинной близости.

Я еще не привыкла к ненависти. Не скажу, что до сих пор все меня любили. Коли уж на то пошло, что значит любить – или ненавидеть? Мои публичные выступления могли быть достаточно резкими, но в целом меня воспринимали как модную знаменитость, порой несдержанную в суждениях, однако безвредную. Поэтому я удивилась, впервые заметив недружелюбное отношение к себе, тем более в киностудии.

Я изо всех сил старалась не опаздывать, выучить роль и не проявлять замашек кинодивы. Один раз я это уже сделала – от страха перед съемкой какого-то эпизода в “Прогулках по дикой стороне” начала заново гримироваться, как будто другие брови и более яркая помада могли бы что-то изменить. Когда я наконец явилась на съемочную площадку и почувствовала, что на меня злятся, я совсем оцепенела от ужаса. Тогда я усвоила урок: если атмосфера в павильоне тяжелая, работать с отдачей невозможно. Мне необходимо было, чтобы меня уважали, чтобы в трудных эпизодах за меня болели. Поэтому, увидав однажды утром полотнище американского флага над дверью “квартиры” Бри, я застыла в изумлении. Я никому не призналась в этом, даже Алану Пакуле: не хотела показать, что поняла намек на мою непатриотичность. Помню, я сидела в гримерной перед зеркалом и чуть не плакала. Но за тот час, пока я готовилась, моя жизненная энергия выдавила это чувство за некую высокую стену, за которой я спасалась и позже в самых болезненных ситуациях, когда понимала, что служу громоотводом для людской злобы.

Я знала, что должна заниматься общественной деятельностью, что надо остановить вьетнамскую бойню и что я просто обязана использовать свою славу, чтобы помочь запуганным, лишенным защиты и перспектив людям. Поэтому я настроилась на обычную работу и вышла из гримерной с мыслью: “Идите вы все в жопу!” Поскольку “идите все в жопу” было девизом моей героини, такой настрой оказался правильным. Кроме того, Алану, Дональду, Гордону Уиллису и оператору Майклу Чепмену – тем, кто находился непосредственно рядом со мной, я точно нравилась. С той поры я живу с сознанием того, что не все относятся ко мне одинаково. Была инстинктивная ненависть, а было и восхищение – нечто новое для меня. Я не привыкла к тому, что мне приветственно махали, сложив пальцы в знак мира. Письма от поклонников я и раньше получала, но писем с благодарностью за четкую позицию до сих пор не было, и, когда я выступала в телевизионных ток-шоу, реакция зрителей тоже стала совсем иной – меня поддерживали. Это доставляло мне большое удовольствие.

В те дни, сама того не ведая, я попала в “целевую аудиторию” государственной программы контрразведки (COINTELPRO), тайного детища Джона Эдгара Гувера, который поставил себе задачей дискредитировать антивоенное движение и чернокожих боевиков и сорвать их акции. В ход шли любые средства – внедрение агентов, диверсии, запугивание, убийства лидеров (как прямые, так и руками наемных киллеров из противоборствующих группировок), обвинения по сфабрикованным делам, а также журналистские “утки”, то есть вбрасывание ложной информации для прессы в виде фальшивых, клеветнических писем и провокационных листовок, компрометирующих объект слежки. Специальная комиссия под руководством сенатора Фрэнка Чёрча детально проанализировала деятельность COINTELPRO и пришла к выводу, что эта “программа изощренной, неусыпной слежки открыто препятствовала применению Первой поправки о свободе слова и собраний”. Такое впечатление, будто для спасения демократии власти считали необходимым ее уничтожить. И вот вам результат – Уотергейт и первая в истории США досрочная отставка президента.

Лос-анджелесское отделение COINTELPRO возглавлял Ричард Уоллес Хелд, ас черного пиара. Джим Беллоуз в своей книге “Последний редактор” пишет, что весной 1970 года, когда он занимал пост главного редактора Los Angeles Times, Ричард Хелд с одобрения Джона Эдгара Гувера и на пару с журналисткой рубрики светских новостей Джойс Хабер запустили сплетню о некой актрисе киномюзикла, забеременевшей от члена партии “Черных пантер”. Надо сказать, что эту партию спонсировала Джин Сиберг, которая действительно сыграла одну из главных ролей в музыкальном фильме “Золото Калифорнии”[51]51
  Оригинальное название – Paint Your Wagon.


[Закрыть] и действительно ждала ребенка – но только от своего мужа, французского писателя Ромена Гари.