Текст книги "Немного удачи"

1930

В день рождения Джоуи папа вернулся домой из города перед самым ужином, и на лице у него было странное выражение. Мама хлопотала над жареным цыпленком и картофельным пюре – ужином, который пожелал Джоуи. Ему исполнилось восемь, солидный возраст. Еще был фунтовый торт, но не было мороженого, потому что маме не хватило времени его сделать, и пирога, потому что сейчас не сезон для фруктов, а они съели последние хранившиеся в подполе яблоки. Впрочем, глазурь на торте Джоуи очень нравилась – мама взяла банку клубничного джема с прошлого лета, разогрела его на плите и вылила на торт. Джем просочился в тесто и придал ему очень приятный аромат.

Бабушка Мэри и дедушка Отто привели на ужин Опу и Ому. Чтобы помочь Опе выбраться из машины Рольфа (за рулем сидела бабушка Мэри), понадобилось два человека, а чтобы поднять его на крыльцо – трое. Это был невысокий, согбенный старичок. Выпрямившись, Джо был ростом почти с Опу, что казалось ему странным. Опа внимательно рассмотрел его и спросил:

– Wer ist dieser Junge?[27]27
  Кто этот мальчик? (нем.)


[Закрыть]

– Опа! – воскликнула бабушка Мэри. Наклонившись к нему, она сказала: – Это Джозеф. Сегодня у него день рождения.

– Ja, – сказал Опа, и мама помогла усадить его на папин стул. Он сел очень медленно. Минуту спустя он повторил: – Wer ist dieser Junge?

К Джо подошла бабушка Мэри и, положив руку ему на плечо, сказала:

– Джоуи, милый, покажи-ка мне твой торт на кухне. Когда я была девочкой, у нас не было тортов на день рождения.

– А что у вас было?

– В те времена никому не было дела до дней рождения. Если ты вообще знал, когда твой день рождения. У нас работала девочка, так она даже не знала, сколько ей лет. Опа ее все дразнил. Открывал ей рот и смотрел на зубы, как будто она лошадь. А потом говорил: «Кэлли, тебе больше десяти, но меньше ста». Ну, знаешь, она была бедная… – Потом бабушка поджала губы, и Джо понял, что не стоит спрашивать, что с ней случилось.

За ужином Опа сидел между бабушкой Мэри и Омой. Ома повязала ему вокруг шеи салфетку, вложила в одну руку ложку, а в другую кусок хлеба, и они с бабушкой Мэри кормили его. Дедушка Отто старался не обращать на них внимания – он сидел между Фрэнки и папой и обсуждал цены на фермерские продукты. Мама расставила блюда с едой и следила за тем, чтобы, передавая их, никто ни– чего не уронил, а поскольку это был день рождения Джо, ему позволили выбрать себе кусок курицы. Опа еще всего раз спросил: «Wer ist dieser Junge?» – и никто ему не ответил.

Когда все разложили еду по тарелкам, папа откинулся на спинку стула и сказал:

– Ни за что не догадаетесь, что произошло сегодня в городе, когда я там был.

– В каком городе? – спросила бабушка Мэри.

– В нашем. Денби. Население – двести четырнадцать человек.

– Что? – спросил Фрэнки.

– Ограбили лавку Дэна Креста.

– Ох, боже мой! – бабушка Мэри всплеснула руками, а Опа сказал:

– Was ist los?[28]28
  Что случилось? (нем.)


[Закрыть] – как будто разволновался.

– И ты в это время там был? – спросила мама.

– Я рассматривал рабочие перчатки, и тут двое молодых парней, которые что-то положили на прилавок, достали пистолеты и велели Дэну отдать им деньги. Он это сделал, просто протянул им десять баксов, и они повернулись, чтобы бежать, а Родни Карсон – ну, знаете, паренек, что там работает, – выставил им под ноги ручку от метлы, так что они споткнулись и растянулись прямо на ступеньках.

Папа рассмеялся, а дедушка Отто сказал:

– Эх, хотел бы я на это посмотреть.

А мама сказала:

– У них были пистолеты? Честное слово, уже опасно покидать ферму.

А папа сказал:

– Выяснилось, что пистолеты не заряжены…

– Слава богу, – вздохнула мама.

– Аминь, – провозгласили все.

– Парнишки не старше девятнадцати или двадцати, – продолжал папа. – Выглядели голодными. Если бы они просто попросили у Дэна буханку хлеба, он бы наверняка им не отказал.

– Сейчас у многих ни гроша, – заметила бабушка Мэри.

– Готов поспорить, скоро таких парней станет больше, учитывая, что сейчас творится.

– Остается лишь молить о Божьей милости, – сказала мама. Глянув на Джо, она прижала палец к губам. – Ладно, хватит об этом. Джо сегодня стал большим мальчиком.

– Ну, я не знаю, что означало ограбление, если это можно так назвать, но вышло забавно. Наверное, парни усвоили урок.

– А их не арестовали? – спросила бабушка Мэри.

– Да кто ж их арестует? – сказал папа. – Никого рядом не было. Дэн вернул себе деньги и отобрал у них пистолеты. Они умотали, поджав хвосты.

Мама заскрежетала зубами, бабушка Мэри покачала головой, а потом дедушка Отто сказал, что слышал кое-что интересное по радио.

– И что же? – спросил папа.

– Оказывается, нашли новую планету. Мальчики, вы знаете, что такое планета?

– Земля – это планета, – ответил Фрэнки. – И Марс. И Сатурн. Планеты вращаются вокруг Солнца.

– А теперь есть еще одна. Ее обнаружили какие-то парни в Аризоне и теперь думают, как ее назвать.

– По-моему, ей следует дать женское имя, – сказала мама. – Сейчас только у одной планеты женское имя.

– Венера, – сказал Фрэнки.

Джо точно не знал, что такое планета, зато он знал, что такое солнце. После ужина они съели торт, и мама подарила Джо две рубашки, которые сама сшила, а Отто подарил ему мешочек с камешками кошачий глаз, на который явно положил глаз Фрэнки. Ома подарила ему аккуратно завернутые карамельки с патокой и грецким орехом, и хотя ему пришлось поделиться ими, все гости ответили:

– О, спасибо, Джоуи, но не сегодня, я так объелся.

Только Опа взял карамельку. Когда Опа, Ома, бабушка и дедушка ушли, мама и папа отправились наверх укладывать Лиллиан спать, а Фрэнки подарил Джо рогатку, которую вырезал из ветки шелковицы.

Пасху в этом году отмечали поздно – позже, чем когда-либо на памяти Уолтера, – двадцатого апреля, а на следующий день он принялся сажать кукурузу. Ему это совсем не нравилось. Годами он жаловался, что поля мокрые и до них вообще не доберешься, или что стоит ему подготовить оборудование, как начинается дождь и приходится все убирать да еще постоянно перемешивать семена, чтобы они не заплесневели (или чтобы уменьшить количество плесени), или что приходится снова засевать какой-нибудь низкий участок полей. В этом году они с Фрэнки до Пасхи натянули проволоку на первом участке, а на следующий день Фрэнки не пошел в школу, и они сеяли кукурузу. Почва была довольно влажной, иначе не скажешь, и через некоторое время Уолтер начал беспокоиться – не из-за кукурузы, а из-за овса. Пока что овес выглядел неплохо – зеленый, несколько дюймов в высоту, – и Уолтер убеждал себя, что не стоит выдумывать проблемы и лишний раз волноваться. Но не было ветра. Воздух как будто застыл. Такое ощущение, что он неделями стоял на месте. Джейк и Эльза покрылись испариной, а ведь было еще рано и работа продвигалась медленно.

– Папа, что-то не так? – спросил Фрэнки.

Уолтер вытер пот со лба.

– Да нет. Погожий денек, да?

– Можно я пойду постреляю лягушек, когда мы закончим? – спросил Фрэнки.

– У ручья?

Фрэнки кивнул.

– Иди. Может, и я с тобой схожу. – Уолтер не был у ручья уже две-три недели и хотел посмотреть, что там делается.

Уровень воды оказался низким, и лягушек не было. Отсутствие лягушек – всегда дурной знак.

Розанна не придавала его беспокойству особого значения. Они с Джоуи теперь держали две стаи кур, в каждой по пятьдесят наседок, и она чувствовала себя богатой, поскольку новое кафе в городе заключило с ней – с ней одной – контракт на поставку яиц и масла. Владелец кафе, прибывший из Милуоки, штат Висконсин, был немцем, искренне любившим пирожные. Он умел печь всякие традиционные десерты – улитки, штрудель и даже баумкухен[29]29
  Баумкухен (нем. Baumkuchen – «дерево-пирог», «древесный пирог») – традиционный немецкий вид выпечки, срез которого напоминает спил дерева с кольцами.


[Закрыть], – и, по его словам, яйца и масло Розанны ничем не отличались от тех, что он видел в Баварии. Он рассчитывал, что жители Ашертона будут брать его заведение приступом, когда оно откроется. Джоуи хорошо обращался как с курами, так и с яйцами, ничего не имел против проверки на свежесть, хотя это скучное занятие, и куры Джоуи, конечно, любили. Розанна приобрела новую породу из Канады под названием белый шантеклер. Уолтер считал их немного привередливыми, им не нравилось сидеть взаперти, а это значило, что они часто путались под ногами, но у них почти не было гребешков и сережек, и они хорошо переносили зимние холода, выходя из курятника, даже если выпадал снег и образовывался лед. А лучше всего было то, что жареный взрослый белый шантеклер вполне мог сойти за небольшую индюшку – такие они были крупные. И мясо вкусное. Дэн Крест платил ей четыре цента за яйцо, а немец – его звали Бруно как-то там… Бруно Краузе, – пять с половиной центов. Уолтер каждые несколько дней доставлял ему по четыре дюжины яиц и три фунта масла. Так что две хорошие новости: кукурузу все-таки посеяли и дополнительный источник дохода от этого Краузе, – и все же Уолтер по ночам вертелся в постели без сна в поисках ложки дегтя в бочке меда, как выразилась бы его мать. Розанна даже задумалась, не купить ли им новую кровать – не на веревочной сетке, а с настоящими пружинами, чтобы каждую ночь не скатываться на продавленную середину и потом не выкарабкиваться оттуда. Уолтер повернулся на бок и подумал, что, если они купят новую кровать, ему, наверное, и в ней что-нибудь не понравится.

Лиллиан сидела на стуле – она больше не пользовалась высоким детским стульчиком, потому что ей было уже три с половиной года и она умела сидеть тихо там, куда посадила ее мама, и есть то, что ей давали. Обычно ей это удавалось, но сегодня она хотела только пудинг из тапиоки с клубникой. Хотя на ней были только трусы и свободная рубашка, а волосы были собраны в пучок, стояла такая жара, что больше ничего есть не хотелось. Все окна были открыты, в воздухе неподвижно висела пыль.

– Господь милосердный, пошли нам, пожалуйста, хоть небольшой ветерок! – пробормотала мама.

Лиллиан зевнула, и мама сказала:

– Ты можешь поспать на диване, милая. Наверху настоящее пекло. Надеюсь, к ночи станет попрохладнее. Я вчера глаз не сомкнула от жары.

Она подошла, и Лиллиан протянула маме руки, чтобы та их вытерла, а потом мама обмыла ей лицо. Щек и лба коснулась прохладная тряпка. Лиллиан снова зевнула. Мама взяла ее на руки и отнесла в гостиную. Лиллиан вытащила из ящика с игрушками Лолли, самую лучшую из своих кукол, хотя у той и вылезли почти все волосы. Мама постелила на диван простыню, потом сняла башмачки и носочки Лиллиан и поставила их возле подлокотника. Расправила на ней рубашку и распустила волосы. Когда Лиллиан тихо устроилась на диване, мама поцеловала ее в щеку и сказала:

– Только часок, пока так жарко. Может, позже похолодает.

Лиллиан лежала на спине, обняв Лолли, и смотрела в потолок. Эта часть комнаты погрузилась в тень, а противоположную ярко освещало солнце. Иногда на потолке подрагивали тени от деревьев, и больше ничего. Как будто смотришь в ведро с водой и видишь, как колышется ее поверхность. Мама села и взялась штопать носки. Лиллиан слышала, как поскрипывает кресло-качалка, раскачиваясь взад-вперед, взад-вперед. Лиллиан задумалась о царе Мидасе. Вчера мама прочитала ей эту историю, и Лиллиан в конце расплакалась, поэтому мама сказала, что больше не будет это читать. На картинке, которую показала ей мама, царь Мидас выглядел симпатичным. У него были длинные волосы, как у Иисуса, и еще корона. Он казался приятным человеком. Но он хотел странную вещь – чтобы все, до чего он дотрагивался, превращалось в золото. Лиллиан с самого начала поняла, что это плохая идея, – ей достаточно было дотронуться до сосиски, которую она вчера ела на ужин, чтобы понять, что если все, чего она касается, превратится в золото, это будет ужасно, ничего в этом хорошего. Но царь Мидас настаивал на своем, а потом превратил в золотую статую собственного ребенка – девочку, такую как Лиллиан. И это уже не исправишь: Иисус не спас царя Мидаса, потому что, по словам мамы, Иисус тогда еще не родился. А значит, маленькой безымянной девочке пришел конец, поэтому Лиллиан и разрыдалась.

– Что ж, Мидас усвоил урок, – сказала мама и гладила Лиллиан по голове, пока та не перестала плакать, потом они вдвоем помолились Иисусу, чтобы тот даровал им возможность усвоить урок, пока не стало слишком поздно, и чтобы их уроки были мягкими, а не жестокими. Но Лиллиан все никак не могла перестать думать о Мидасе.

– Должна сказать, милая, у тебя очень богатое воображение, – заметила мама.

Лиллиан еще не заснула и, пребывая в полудреме, услышала, как мама запела:

 
Налился спелостью златой
На поле каждый злак.
Над Ханаанскою землей
Заря сменила мрак,
Когда жнецы пришли гурьбой
И рад из них был всяк
Восславить Бога своего,
Подателя всех благ,
А после обратить стопы
Туда, где Божий храм,
Чтоб лучшие сложить снопы
К святым его вратам.
 

Лиллиан нравилось слово «злак». Она представляла себе кукурузу, желтую и сладкую. Она любила ее на початке и просто так, а еще ей нравилось протягивать початок Джейку и Эльзе, чтобы они откусывали с него зерна и ели их. Еще ей нравились слова «блага», «восславить», «святые врата» и «заря». Мелодия шла то вверх, то вниз, еще сильнее навевая сон. Мама продолжала:

 
И дай нам сил мудрее быть,
Когда уже в летах…
 

Она пела низким голосом, едва слышно. Лиллиан заснула.

В тот момент, когда Розанна налила второе ведро воды, она поняла, что жила иллюзиями. Она уже раздела Лиллиан и посадила ее в ванну, чтобы девочка немного охладилась, – на улице было никак не меньше ста[30]30
  Около 37,8 градусов по Цельсию.


[Закрыть] градусов, – и Лиллиан тихо плескалась, играя с парой ложек в воде. То и дело она что-то говорила Розанне. Когда она сказала:

– Лолли и Лиззи нужно поспать, – а Розанна машинально ответила:

– Ну конечно, они же вчера не спали до поздней ночи, – из крана над раковиной в ведро брызнула густая, коричневая вода, а потом поток иссяк.

Розанна никогда не видела, как пересыхает колодец. Она поставила ведро в раковину и прижала руки к бедрам. Руки у нее дрожали.

На ферме было три колодца: один возле амбара, один у дома и еще один, старый, неподалеку от курятника, закрытый несколько лет назад. Розанна не знала, насколько он глубок по сравнению с остальными. Иногда это не имело значения, вода могла быть глубоко или даже на самом дне. Она бросила взгляд на Лиллиан. Ванна, в которой сидела девочка, была небольшой – с плоским дном и круглыми стенками высотой около двенадцати дюймов, и Лиллиан сидела, скрестив ноги. Прозрачная вода поднималась дюймов на шесть. В жару Розанна сажала ее в воду каждый день, чтобы предотвратить перегревание или тепловой удар. Уолтер с мальчиками смачивали свои банданы в ведре с водой, стоявшем в тени, и накладывали их на голову под шляпы или закрывали ими носы и рты, чтобы не задыхаться от пыли. Еще Розанна научила мальчиков окунать запястья в воду и долго держать их там, чтобы кровь остыла.

Что ж, первым делом, разумеется, надо было помолиться, поэтому Розанна оставила ведро, подошла к Лиллиан и опустилась возле нее на колени.

– Отче наш, – сказала она.

А Лиллиан пропела:

– Если я умру во сне, позаботься обо мне…

Розанна не сумела сдержать улыбки. Дождавшись, пока Лиллиан закончит, она сказала:

– Мы видим, что ты готовишь нам испытание. Нас окружают знаки и символы: ты не даешь нам дождя, а теперь ты иссушил наш колодец. Господи, наши посевы страдают от засухи. Каждый вечер мы даем им каплю влаги, и они пьют, но по-прежнему выглядят желтыми и сухими. – Она думала о бобах. – Мы благодарны тебе за щедрость в прошлом и просим прощения, если вели себя неблагодарно, если когда-либо наслаждались твоим изобилием, не воздав тебе хвалу. Мы понимаем, что возгордились и не скрывали этого, и теперь ты наказываешь нас.

Она задумалась о том, как появился и исчез Бруно Краузе – ни у кого из покупателей не было денег на такие роскошества, – и ей пришлось забить половину кур и отдать их, и несмотря на горечь, она поняла, что куры были не по карману не только бродягам и тунеядцам, но и обычным людям в Денби и Ашертоне. Некоторые из них умирали от голода посреди изобилия, как говорилось где-то в Библии.

– Мы знаем, что ниспосланные тобою беды – это настоящее испытание нашей веры, и надеемся выдержать испытания, Боже милосердный.

Теперь она думала о том, что Дэн Крест покупал у нее масло практически за бесценок. Пускай оно хорошее, но, говорил Дэн, люди не обращают внимания на качество, если им едва хватает на еду. Он и сам едва не прогорел, и это еще могло случиться, если засуха – да, он произнес это ужасное слово, – скоро не кончится, он понятия не имеет, что будет дальше, и Гувер[31]31
  Герберт Кларк Гувер (1874–1964) – президент США с 1929 по 1933 г.


[Закрыть] и все остальные тоже не знают. Поля овса и ячменя побурели, а таких фермеров, у кого, как у Уолтера и его отца, кое-что осталось с прошлого года, было мало. Кукуруза была такая сухая, что напоминала зеленые палки, торчавшие из камня. Розанна слишком крепко стиснула руку Лиллиан, и та выдернула пальцы из ее хватки. Розанна открыла глаза.

– Мама, мне страшно, – сказала Лиллиан. – Ты меня напугала.

Розанна кашлянула и выговорила:

– Молись, Лиллиан. Господь тебя послушает, я уверена.

– О чем молиться?

На секунду задумавшись, Розанна ответила:

– Детка, просто закрой глаза и скажи: «Отче наш, молю, смилостивься над своими чадами и защити нас. Если мы чем-то тебя обидели, то приносим свои извинения». Скажи так.

– Что такое винения?

– Когда просишь прощения – ну, например, когда ты насорила, а маме приходится убирать.

– Я насорила?

– Нет, солнышко, вовсе нет. Я не знаю, кто это сделал. Но иногда приходится просить прощения, не зная почему. Понимаешь?

Лиллиан покачала головой.

– Когда-нибудь поймешь. Мы не знаем всего, что видит Господь. Иногда он видит то, чего не видим мы, и из-за этого он печалится и сердится, поэтому все равно надо просить прощения.

– Ладно. – Но Лиллиан все еще сомневалась.

Розанна начала сначала:

– Отче наш.

– Отче наш.

– Прошу, смилостивься над нами, твоими чадами, и помоги нам.

– Прошу, помоги нам.

Розанна не стала поправлять ее.

– Если мы чем-то обидели тебя, мы просим прощения.

– Мы просим прощения. Если… если мы сделали что-то плохое, о чем не знаем.

– Милая, – сказала Розанна, – возможно, дурно поступил кто-то другой, но будет хорошо, если мы попросим за это прощения. Как Иисус.

– Как Иисус?

– Ну, Иисус никогда не делал ничего плохого, но когда его распяли, все дурные поступки, которые совершили другие люди, были прощены. Поэтому его и распяли.

Лиллиан секунду внимательно смотрела на нее, а потом продолжила шевелить пальцами в воде, и Розанна задумалась, не зашла ли она слишком далеко. Для ребенка узнать о том, что произошло с Иисусом, по-настоящему понять это – всегда шок. Розанна прекрасно помнила собственную реакцию: несколько недель во время Пасхи она обдумывала эту историю и задавала вопросы. Гвозди у него в ладонях? Гвозди? Он упал три раза, и никто ему не помог? А где же был добрый самаритянин? Честно говоря, проще было иметь легкомысленного ребенка, вроде Фрэнки, у которого в одно ухо влетало, а из другого вылетало. В десять лет он по-прежнему пел «Round John virgin»[32]32
  Вместо слов из песни «Тихая ночь» «round yon virgin…» («вот дева…») Фрэнк пел «Round John virgin…» («Круглый Джон-девственник…»).


[Закрыть] и не понимал, что это бессмыслица.

Наконец Лиллиан спросила, не глядя на нее:

– Ты сделала что-нибудь плохое, мама?

– Насколько мне известно, нет.

– А папа?

– Насколько мне известно, нет.

– Фрэнки?

Она замялась, но иначе быть не могло:

– Насколько мне известно, нет. – И добавила: – Пока что.

– А Джоуи?

– Я не могу даже представить, чтобы Джоуи или ты, Лиллиан, делали что-то плохое или думали дурные мысли.

– А какие мысли дурные?

Розанна уже жалела, что вообще завела этот разговор.

– Ненависть к кому-либо, – сказала она.

– А ты кого-нибудь ненавидишь?

– Нет, и папа, Фрэнки, Джоуи и ты тоже. Лиллиан, я не знаю, почему нет воды, но Господь даст ее нам, если мы станем ему молиться.

– А разве воды нет?

– Ну, – сказала Розанна, – давай проверим.

Она встала и вытащила Лиллиан из ванны, стараясь сохранить как можно больше воды для растений, а может, даже для животных. Она вытерла Лиллиан полотенцем и подвела ее к крану. Розанна подняла Лиллиан, усадила рядом с раковиной и подняла – нет, не ведро с грязью, а горшок, в котором варила яичную лапшу. Поставив его под кран, она подняла ручку колонки и нажала на нее, затем сделала это еще раз. Вода – прохладная, прозрачная вода – хлынула в горшок, и Розанна снова нажала на ручку. Скоро она набрала около трех кварт[33]33
  Почти 3 литра.


[Закрыть] (в горшок вмещалось четыре). Она поняла, что зря запаниковала. По правде говоря, она примерно представляла себе, как работает колодец: колодец – это глубокая дыра в водоносном горизонте[34]34
  Водоносный горизонт, или аквифер – прослойка почвы, из которой можно с помощью скважины извлечь подземные воды.


[Закрыть]. Просачиваясь мимо окружающих камней сквозь землю, вода заполняла дыру, и у каждого колодца была разная вместимость – галлон в минуту, две минуты, десять, сколько угодно. Но за все свои тридцать лет Розанна ни разу не видела, чтобы из крана лилось что-либо кроме воды, поэтому, увидев грязь, она перепугалась. Лиллиан разглядывала воду, и, поддавшись соблазну, Розанна сказала:

– Ну, дорогая, это чудо. Мы с тобой помолились о воде, и вот она.

Розанна знала, что Уолтер не одобрит такой взгляд на вещи, но слова просто вырвались у нее изо рта. Лиллиан уставилась на воду и повторила:

– Чудо.

Розанна сняла Лиллиан с раковины и сказала:

– Давай-ка найдем Дьюлу и Лиззи. Сдается мне, они там проказничают.

Когда они выходили из кухни, держась за руки, Розанна заметила, что Лиллиан, повернув голову, смотрит на кран. Она почувствовала себя немного виноватой. Но что такого в том, чтобы верить в чудеса? Чудеса творились повсюду. Многое человек видел, но ведь многого и не замечал.

Папа полагал, что зимой сможет прокормить пять коров, двадцать кур и Джейка с Эльзой. Что до ягнят и свиней, то их забили и пустили на колбасу и ветчину, как и каждый год, а овец не осталось. Папа говорил, если весной станет лучше – если будет снег – то можно опять начать разводить поросят и ягнят. Их семье вряд ли грозит голод: мало того, что мама запасла в подполе свинину, говядину и куриное мясо, так еще и повсюду появлялись олени и индюки. Папа говорил, что все животные страдали от голода и жажды. В некотором роде милосерднее было пристрелить их, когда они, утратив всякую осторожность, подходили вплотную к ферме. Лучше получить пулю, чем попасть в зубы стае собак.

Фрэнк обо всем этом мало беспокоился. И Минни Фредерик не беспокоилась. Правда, Грэхамы, у которых почти не было скота, только куча кукурузы и немного других зерновых, потеряли ферму еще до урожая и уехали, потому что у мистера Грэхама «не хватало средств» убирать мертвые, иссушенные поля, просто чтобы привести их в порядок. Каждое утро на пути в школу Фрэнк и Минни шли по этим полям. Фрэнк точно не знал, о каких «средствах» шла речь: может, о деньгах, или лошадях, или бензине, или о ком-то, кто бы ему помог. В любом случае Грэхамы уехали, даже не пришли в школу в первый день. В школе было много таких, кто не беспокоился. А все остальные, наверное, уехали.

А вот папа волновался, и хотя Фрэнк не понимал почему, он не смел спросить. Было одно слово, произнеся которое папа всегда качал головой, – «банк». Фрэнк точно не знал, какое из трех событий, что тревожили папу, могло произойти в банке: банк мог «лопнуть», банк мог «отрезать» его или банк могли ограбить. Разумеется, самое интересное – это ограбление, и возможность этого обсуждала вся школа, потому что у Дональда Гатри был кузен в Оттамве, где в сентябре семь или восемь парней украли то ли шестьдесят, то ли сто тысяч долларов из банка. Оттамва находилась всего в сотне миль от Денби, если верить папе. Папа по этому поводу сказал вот что: «Хорошо, что в банке Оттамвы в такую засуху было сто тысяч долларов, знаете ли».

Мама сказала, что никакого ограбления не будет – Господь этого не допустит. Фрэнки не понимал почему, и папа, кажется, был с ним согласен. «Он уже много чего допустил» – вот что сказал папа. Мама возразила, что иногда Сатане удавалось уйти от наказания, а иногда нет, и Фрэнк по опыту знал, что это касается любого, даже Джоуи, который редко совершал что-то, за что мог быть наказан, однако он убил синюю птичку из рогатки, которую подарил ему Фрэнк, и его не поймали, хотя мама запрещала стрелять в певчих птиц. Сам Фрэнк уже столько раз выходил сухим из воды, что надеялся и впредь делать что вздумается. Так и получалось.

Он рассчитывал, что его не застукают, когда целовал Элис Кэнхам. Так и вышло. Он рассчитывал, что если поцелует ее сестру Мэри, ему и это сойдет с рук; так и вышло. А когда Мэри проболталась Элис, та захотела еще один поцелуй. Элис было тринадцать, а Мэри четырнадцать. Возможно, если бы он поцеловал Минни, ему бы и это сошло с рук, но он так много времени проводил с Минни по дороге в школу и обратно, что целоваться с ней – наверное, не лучшая идея, а если держаться за руки, это вряд ли навлечет беду.

Чтобы отвлечь учеников от треволнений, их учительница в этом году, мисс Хортон, которой, возможно, было восемнадцать – Минни утверждала, что учительнице шестнадцать и она солгала о своем возрасте, потому что ее семья потеряла ферму и жила в хижине в Ашертоне и у них не было других денег, кроме тех, что зарабатывала преподаванием мисс Хортон, – помогала им придумывать самый пышный рождественский спектакль. Она устроила всем мальчикам и девочкам прослушивание. В школе имелось пианино. Мисс Хортон настроила его и заставила всех петь. А после того как Фрэнк исполнил два куплета «Прекрасного мечтателя» и один куплет «Больше не будет трудных времен» (обеим песням научила его она), мисс Хортон сказала, что у него ангельский голос, а Фрэнк ответил:

– С ангелом меня еще никто никогда не сравнивал.

На что мисс Хортон сказала:

– Да уж вижу, Фрэнк, но поешь ты замечательно.

Когда он рассказал об этом маме, она ответила, что все Фогели и Аугсбергеры хорошо пели, так что ничего удивительного, но она согласилась помочь ему разучить песни для спектакля. Их было три: вся школа собиралась исполнять «Однажды в полночь ясную», а потом Фрэнк, Минни, одна из некрасивых девочек по имени Дороти Пирс и Хоуи Принс должны были спеть «Падуб и плющ», чередуя куплеты. А в конце первой части – или «акта», как называла это мисс Хортон, – Фрэнк один будет петь «Рождественские колокола». Этой песни Фрэнк не знал, а мама знала.

– По-моему, это весьма печальная песня, Фрэнки, – сказала мама. Фрэнки пожал плечами. – Мисс Хортон пела ее тебе?

– Обещала спеть на следующей неделе.

– Это не радостный гимн. Я бы предпочла, чтобы ты пел что-нибудь, что укрепляет твою веру.

– А ты пела эту песню, мама?

– Ну да. Бабушка Мэри ее любит.

Фрэнки не стал больше ни о чем спрашивать.

В понедельник, когда мисс Хортон задержала его после школы, чтобы исполнить для него гимн (Минни тоже осталась), он обнаружил, что ему нравится эта песня, и запомнил мелодию с первого раза. С третьего он уже подпевал мисс Хортон, а после четвертого раза и Минни, и мисс Хортон аж рты раскрыли.

– Ты пел с большим чувством, Фрэнк, – сказала мисс Хортон.

– Правда?

Минни кивнула.

Когда они вышли из школы и в тусклом, холодном свете солнца направились в сторону дома, она поцеловала его в щеку и сказала:

– Вот, это тебе. Только никому не говори.

– После спектакля будет еще?

Минни рассмеялась и ткнула его в руку.

– Увидишь.

Снега пока не было, и от этого у папы испортилось настроение. После ужина и короткого чтения Библии (теперь это занимало не так много времени) он несколько раз вставал и выглядывал в окно гостиной, как будто мог заставить снежные облака появиться на небе. Когда он возвращался на место и снова брал газету или книгу, его лицо делалось все мрачнее. В кои-то веки Лиллиан сегодня капризничала. Кажется, мама не знала, что с ней происходит. Дважды Лиллиан сказала «нет!», хотя она никогда этого раньше не говорила. Джоуи, как обычно, просто сидел и ничего не делал. Наконец Фрэнк спросил:

– Мама, хочешь послушать мою песню?

Мама поджала губы, потом сказала:

– Конечно, Фрэнки. Очень хочу.

– А что за песня? – с подозрением спросил Уолтер.

– Гимн из спектакля.

– Ну хотя бы это что-то безвредное, – отложив газету, сказал Уолтер.

Фрэнк встал, подошел к печке и, сложив руки перед собой, как научила его мисс Хортон, уверенно запел:

 
Кругом рождественская мгла.
Во мгле гудят колокола,
И с ними в лад…
Слова звучат:
«Мир на земле и счастья всем!»[35]35
  Стихи Генри Лонгфелло в переводе Б. Томашевского.


[Закрыть]
 

На этом месте все время что-то происходило: в этих словах, «с ними в лад», было что-то восхитительное, что тянуло его вперед. Становясь ниже, ноты как будто глубже проникали в него (на слове «счастья» ему пришлось раскрыть гортань и грудь, чтобы спуститься почти на октаву), и он переставал замечать слушателей. Когда он закончил, то увидел, что мама и папа ошеломленно смотрят на него.

– Фрэнки, – сказал папа, – ты пел так, как будто знаешь, о чем это песня.

– После минувшего года, возможно, и знает, – заметила мама.

Они переглянулись.

– Хороший мальчик, – сказала Лиллиан.

– Знаете, Опа в юности замечательно пел, – сообщила мама. – В Германии он с хором мальчиков пел для короля.

– Какого короля? – спросил Джоуи.

Мама пожала плечами:

– Не знаю. Кто их разберет, этих немецких королей. Какой-то из Фридрихов. Опа был одет в атласный костюмчик. А когда мы были детьми, он пел нам немецкие песни. Потом перестал. Не знаю почему.

– Из-за войны перестал, – сказал папа.

– А, ну да, конечно, – согласилась мама. – Наверное, из-за войны. – Она вздохнула, но потом протянула руку, а Фрэнки дал ей свою, и она сказала: – Если тебе дарованы великие таланты, Фрэнки, ты должен использовать их во славу Господа. Понимаешь?

Фрэнк, разумеется, кивнул, хотя на самом деле ничего не понял.