Текст книги "Побег"

И все это было бесполезно. Человек этот уже уехал, что бы Док ни говорил. Деньги у него и при нем останутся. А у них – у них нет ничего. Их ищет вся страна, и убежать невозможно. Денег нет, кроме той сравнительно небольшой суммы, которую они носили с собой.

Она споткнулась и едва не упала. Но устояла на ногах, встала вполоборота, посмотрев на Дока с болью и злостью. А потом она увидела вора.

Он стоял у ряда камер возле ворот, не более чем в двадцати футах от станционного служащего в униформе, который дежурил у ворот номер три – их ворот, – сверяясь с часами. Обворожительно улыбаясь, он открыл камеру перед хорошо одетой пожилой женщиной, поместив туда два дорогих чемодана из воловьей кожи.

Он захлопнул дверцу, проверил ее. Передал ей ключ и поднял сумку с деньгами. Дотронувшись до шляпы, он отвернулся. И внезапно увидел Кэрол.

У него даже не изменилось выражение лица. Он шагнул ей навстречу улыбаясь, как будто собираясь сказать «привет». А потом, совершив вдруг движение одновременно резкое и непринужденное, исчез за камерами.

– Док! – Кэрол сделала слабый жест.

Док уже высмотрел сумку, понял, что перед ним вор. Он прошел мимо нее размашистым шагом, и после секундной нерешительности она последовала за ним.

К тому времени, когда она оказалась за камерами, не было видно ни Дока, ни вора. Они исчезли так быстро и бесповоротно, как будто пол разверзся и поглотил их. Она повернулась, хотела было вернуться обратно – и если бы она это сделала, то увидела бы вора, спешащего через ворота к поезду, и Дока, энергично его преследующего. Вместо этого, однако, она двинулась дальше, вдоль ряда камер, свернула в проход, образованный другим рядом, и дошла до самого его конца, прежде чем снова выйти на открытое пространство. И конечно, к этому времени Док и вор давным-давно скрылись из виду.

Она встала там, в коридоре, поглядывая то в одну, то в другую сторону, и, казалось, она съеживается, становится все меньше и меньше в его громадном чреве. Она никогда не чувствовала себя настолько потерянной, настолько озадаченной, настолько одинокой. Док – куда он делся? Как она его найдет? Что произойдет, если она не сможет его отыскать?

Здравый смысл подсказывал ей, что он, должно быть, проследовал за вором в поезд. Но и здесь здравый смысл ставил под вопрос собственное утверждение: выбрал бы умный вор поезд в качестве пути для отступления? И стал бы Док преследовать его – без единого слова или знака, обращенных к ней?

Конечно, он торопился. Он, несомненно, полагал, что она следует за ним по пятам, даже если он следует по пятам за вором. Но, предположим, она ошибалась. Предположим, что погоня привела их обратно на вокзал.

Она не узнает, что его нет в поезде, пока не посмотрит, а к этому времени...

Она содрогнулась от этой мысли. Она – в поезд, а Док здесь – они двое разлучены во враждебном и зорко следящем за ними мире. Он бы не осмелился наводить справки, искать ее, даже дожидаться на вокзале ее возвращения. Если уж на то пошло, у него не могло даже быть уверенности, что она не сбежала от него. После прошлой ночи, этих пьяных, исполненных ненависти россказней Бейнона...

А может быть, Док сбежал от нее? Может быть, он вернул свои деньги и бросил ее? Он имеет на нее зуб, подумала она; или, если точнее, он подозревает... Она нуждалась в нем, но он в ней не нуждался. А когда Док больше не нуждается в человеке...

Кондуктор внимательно посмотрел на нее. Потом, бросив последний взгляд на свои часы, он сунул их в карман и пошел через ворота.

– Мистер! – Кэрол поспешила к нему. – Здесь не проходили только что двое мужчин? Один – довольно высокий, постарше, другой – с...

– Двое мужчин? – Проводник был изумлен и несколько раздражен. – Мадам, да их тут прошло, наверное, с сотню. Я не могу...

– Но это было где-то с минуту назад! Тот, что шел первым, – с седыми волосами и маленькими усиками!

– Они торопились на поезд, идущий в Калифорнию?

– Я... Я не знаю. То есть, я хочу сказать, наверное, да, но...

– Ну так вот, если да, то они прошли здесь. Если нет – значит, нет. – Он нетерпеливо поигрывал створками ворот. – А как насчет вас? Вы будете садиться на поезд?

– Я не знаю! – Кэрол едва не плакала. – Я хочу сказать, что не знаю толком, должна я это сделать или нет. Вы не могли бы вспомнить...

– Нет. Не могу, – резко оборвал он ее. – Вроде бы они садились, но я не могу утверждать наверняка.

– Но это так важно! Если бы вы только...

– Мадам. – Он повысил голос. – Я сказал вам, что не уверен, видел ли я их или нет, и это все, что я могу вам сказать, и если вы садитесь на поезд, вы должны это сделать прямо сейчас. Он отправляется на две минуты позже...

– Но...

– Решайтесь, дама. Так как же все-таки?

Кэрол посмотрела на него беспомощно.

– Пожалуй, – сказала она. – Пожалуй, мне все-таки стоит – нет, не стоит...

– Да? – выпалил он. – Ну так как?

Нахмурившись, он подождал еще секунду-другую. Потом, поскольку она все еще оставалась в нерешительности, он захлопнул ворота и пошел по пандусу.

Глава 8

В амбаре царила приятная прохлада – было чисто, стоял душистый запах свежей соломы и нового сена. В глубине его, в стойле, довольно ржала лошадь с глубокой седловиной. Из отгороженной конуры, тоже в глубине, доносилось счастливое тявканье выводка щенков.

В передней части амбара располагались два закутка, маленькие комнатушки с полом, выходящие в конец прохода. Руди Торренто был в одном из них, он полулежал на койке, в то время как ветеринар трудился над ним. Напротив, в другой комнате, находилась жена доктора. Доктора звали Гарольд Клинтон, так что она, конечно, была миссис Клинтон. Фрэн, как назвал ее муж. Когда же обращался к ней ласково, то «милочка», «лапочка» или «ягненочек». Но Руди, когда он смотрел на нее, не приходило на ум ни одно из этих обращений.

Ему приходилось видеть эту детку и прежде – то есть ее многочисленных двойников. Он знал ее родню, дальнюю и близкую. Всех ее мамаш, сестер, тетушек, кузин и что там еще бывает. И он знал, что имя ее Тварь с большой буквы "Т". Он нисколько не удивился, застав ее в таком антураже. Нет, не удивился, после того как она попадалась ему в качестве свояченицы надзирателя, помощника казначея окружного банка и инспектора по условно-досрочным освобожденным. Такие детки попадаются сплошь и рядом. Она изначально была Детка – ни богу свечка, ни черту кочерга. Но она никогда не изменится ни на йоту. В ней текла кровь добротной Твари, и подходящий человек при желании может это всегда выявить.

Усевшись на высокую табуретку, скрестив свои голые молочно-белые ноги и чинно обхватив подбородок ладонью, она с влажными губами наблюдала, как ее муж заканчивает свою работу. На ней была дорогого вида клетчатая юбка, которую не мешало бы выстирать и погладить, и плотно обтягивающий белый свитер, похоже кашемировый. Туфли ее поистерлись, каблуки-шпильки на них слегка сбились. Но ее волосы цвета спелой кукурузы были безупречно уложены и ногти поблескивали ярко-красным лаком.

Сойдет, решил Руди; да, сэр, мисс Тварь как раз то, что надо. Но этот красный лак надо будет убрать, пусть даже вместе с ее крошечными мизинчиками.

Он встретился с ней взглядом и подмигнул ей. Она чопорно нахмурилась, потом опустила ресницы и разгладила свитер, так чтобы он чуточку больше ее обтягивал. Руди засмеялся в голос.

– Полегчало, а? – Доктор выпрямился, одарив его профессиональной улыбкой. – Это глюкоза. Ничто так быстро не ставит человека на ноги, как хорошая внутривенная подпитка глюкозой.

– И ведь правда? – Руди ухмыльнулся. – Держу пари, вы этого не знали, а миссис Клинтон?

Она проговорила что-то едва слышно, потом похихикала, что она даже не знает, как пишется «глюкоза». Руди сказал ей, что ее муж – невероятный умница.

– Невероятный, – повторил он. – Некоторые высококлассные доктора медицины, которым случалось меня латать, не знают о медицине и половины того, что знает ваш муженек.

– О, благодарю вас. – Худое лицо Клинтона зарделось от удовольствия. – Эх, вот если бы еще местные жители были бы обо мне столь же высокого мнения.

– Да? Вы хотите сказать, что они его не разделяют?

– Ну...

– Не разделяют, – коротко вставила жена. – Они считают его болваном.

Клинтон сощурился на нее из-за стекол очков. Он то ли не почувствовал обиды, то ли уже давно смирился с подобными обидами; несомненно последнее, решил Руди.

– Ну, Фрэн, – мягко сказал он. – Я бы выразился несколько по-другому. Просто у них косные взгляды, и, гм, молодой человек вроде меня, который, вероятно, больше интересуется теорией заболеваний, чем врачебной практикой, ну...

– Так ведь на этом месте свет клином не сошелся, – сказал Руди. – Если у людей не хватает ума, чтобы вас оценить, почему бы вам не отправиться куда-то, где ума у людей хватает?

– А где... где хватает? – Доктор поколебался. – Боюсь, я не знаю, гм, где...

Руди на какое-то время оставил эту тему. Он спросил, как доктор находит его состояние, и Клинтон ответил, что оно отличное.

– Вы чудесно сложены, мистер Торренто. Можно даже сказать – ха-ха! – что вы сложены как лошадь.

– Ха-ха, – сказала Фрэн Клинтон. – Это просто здорово, Гарольд.

– Это классно, – сказал Руди. – Но как насчет перевязей, Клинтон, раны? Как часто мне следует ее обрабатывать?

– Ну, наверное, раза два в день. Это – гарантия от каких-либо неожиданностей.

– Что ты имеешь в виду под неожиданностями?

– Ну, гм, жар. Любые признаки гангрены или нагноения. Но я уверен, что ничего этого не будет. Только содержите ее в чистоте и перевязывайте два раза в день следующие два дня – и... и... – Он вдруг осекся. Потом продолжил, избегая встречаться глазами с Руди: – Впрочем, если хорошенько подумать, для вас, возможно, было бы разумнее... вообще ее не трогать. Это может, знаете ли, разбередить рану. Помешать ее заживлению.

– Может быть. – Руди кивнул. – Я не знаю. Ты, наверное, не стал бы меня дурачить, Клинтон, а, старичок?

– Д-дурачить? Да с чего бы я стал...

– А с того, что ты хочешь поскорее от меня избавиться, и рассудил, что если за мной потребуется какой-то уход, то выбор падет на тебя. – Руди достал из-за пояса тяжелый пистолет 38-го калибра, покрутил его, держа за спусковую скобу, и шмякнул рукояткой о ладонь. Свирепо ухмыляясь, он прицелился доктору в живот. – А теперь, может быть, тебе лучше еще раз хорошенько подумать, – сказал он. – Просто как следует подумать и выложить мне все как на духу. Нужен будет потом за мной уход или нет?

– В-вам... в-в-в... – Это было все, что смог выдавить из себя доктор.

– Нужен или нет, а? – Руди снова взмахнул пистолетом и сунул его обратно за пояс. – Так вот, это все, что я хотел знать. Ты только не пытайся со мной ловчить, и у тебя будет не больше неприятностей, чем у блохи в собачьей конуре. Так вот, – бросил он мимоходом, – сдается мне, ты хочешь, чтобы я убрался отсюда.

Клинтон кивнул чуть виновато, опускаясь на брезентовый походный стул:

– Ну, вы так обещали, мистер Торренто. Вы сказали, что...

– И я сдержу свое обещание, – солгал Руди, – если тебе этого хочется. Я уйду, а ты позовешь легавых, и...

– Н-нет! Нет, мы не станем, мистер Торренто! Я...

– ...а потом, может быть, сегодня ночью, а может быть, годиков эдак через пять, к тебе нагрянут гости. Наверное, это буду я, потому что у меня слава человека, который выбирается из всяких передряг. Но если у меня это не получится, это будет кто-нибудь из моих корешей. Как бы там ни было, к тебе придет гость – как было с тем парнем, что настучал на Вилли Саттона[2]2
  Вилли Саттон (1901 – 1980) – знаменитый грабитель. Грабил банки, попадался, много раз бежал из тюрем. Получил прозвище Вилли Артист.


[Закрыть]. И ты знаешь, что он с тобой сделает, Клинт, с тобой и с твоей душечкой, прежде чем он окажет вам большую услугу, прикончив вас?

Он рассказал им, попугал тем, что случится, по-волчьи скаля зубы, не сводя с них пристального, немигающего взгляда рептилии. Он закончил беседу, и внезапное молчание было подобно крику.

Капелька пота скатилась, поблескивая, с носа ветеринара. Его жена судорожно глотала воздух и зажимала ладонью рот, говоря через сплетенные пальцы.

– Мы... Не вызовет он никакую полицию, – сказала она с побелевшим лицом. – Пусть он только вид подаст, что собирается это сделать, и я его своими руками удушу!

– Ну, может быть, он считает, что должен это сделать, – сказал Руди. – На меня спустили всех собак. Мне нужна медицинская помощь. Скажи, что у меня три шанса к одному выкарабкаться, и то для меня это будет достаточно хорошо. Ты так не считаешь, Клинтон?

Клинтон откашлялся. Он открыл рот, хотел было что-то сказать, потом снова его закрыл. Руди фальшиво улыбнулся ему:

– Это из тех предложений, когда согласишься – плохо, а не согласишься – еще хуже, – да, Клинт? Кликнешь легавых – и ваши с Фрэнни дни сочтены. Не сделаешь этого – и все равно тебе хана. У них на меня достаточно, чтобы шесть раз поджарить на электрическом стуле. А значит, вам с Фрэн, как соучастникам, светит лет эдак сорок или пятьдесят.

– С-соучастникам? – заикаясь, проговорил доктор. – Но как они узнают, что...

– Я им расскажу, – бодро сказал Руди. – Я назову вас соучастниками.

– Н-но... но почему? После того, как мы помогли...

– Потому что сдается мне, что вы лохи, – сказал Руди, – а с лохами я быстро выхожу из себя. У меня предложение...

Клинтон в замешательстве покачал головой. Не зная, что делать, он с надеждой посмотрел на свою жену. В выражении ее лица произошла какая-то не поддающаяся определению перемена, что-то такое, что заставляло холодеть от шока и в то же время казалось совершенно естественным для нее. У него возникло такое чувство, что он не видел ее никогда такой прежде; что перед ним незнакомый ему человек, а для Торренто вроде старая приятельница.

– В чем, – сказала она, – в чем заключается твое предложение, Руди?

– А ты как думаешь? В том, чтобы ты и мальчик Клинт отправились со мной.

– И?..

– Я раскошеливаюсь на новую машину. Я оплачиваю все расходы и не поскуплюсь на такие мелочи, как норковая шубка. Ты получишь все, что ни пожелаешь, как только мы будем в безопасности и сможем это купить. Ты поедешь через всю страну первым классом, а когда доберемся до Калифорнии, там тебя будет ждать приз в десять штук.

Ее глаза мягко заблестели.

– Неплохо звучит, – промурлыкала она. – Это очень даже неплохо звучит, Руди.

– Еще бы, – сказал Руди. – Это просто отлично. Большие бабки, новая машина и шикарная поездка. И ни малейшего шанса, что нас сцапают. Клинт делает мне перевязки, так что никто не видит, что там у меня, – я попал в тяжелую аварию, понятно? Потом...

– Я не стану этого делать. – У Клинтона наконец прорезался голос. – Мы не поедем с вами, мистер Торренто.

– Да заткнись ты! – Жена посмотрела на него с яростью. – Кажется, я могу сказать, как мы поступим!

– Да ладно тебе, смотри на вещи проще, – посоветовал Руди. – Что плохого в этой сделке, Клинт? Я думал, тебе это понравится, но, может быть, я могу немного ее подсластить.

– Что в ней плохого? – Доктор яростно замахал руками. – Да... да все плохо! Я уважаемый гражданин, профессионал. Я просто не могу бросить все, что у меня есть, и отправиться колесить по стране с... гм... я не смог бы это сделать за любые деньги!

– Почему ты не можешь? – с интересом спросил Руди.

– Да... потому! Я только что вам сказал!

– Ах, уважаемый гражданин? Но ты им не будешь, вспомни! Все равно ты им долго не пробудешь, если только не собираешься стать покойником, шкурой, полной переломанных костей, с фунтом сырого гамбургера вместо лица.

– Он уже покойник! – презрительно выпалила его жена. Потом, избрав другую тактику поведения, она соскочила со стула, пересекла проход и опустилась на колени возле Клинтона. – Ну же, Гарольд, милый! – уговаривала она. – Почему ты так себя ведешь? Разве ты меня больше не любишь? Разве ты не хочешь, чтобы я была счастлива? Мы могли бы так замечательно жить вместе, милый. Без того, чтобы без конца беспокоиться и дергаться из-за денег, и люди будут уважать тебя и смотреть на тебя снизу вверх, вместо того чтобы смеяться и подшучивать, как...

– Но, Фрэн! – изворачивался доктор. – Я... ты знаешь, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива, но...

– Отсюда все твои беды, милый. Деньги! У тебя просто не было денег, чтобы достойно начать. О, я знаю, какой ты умный, какой чудесный, мой ягненочек, даже если не всегда это показывала, и мне иногда просто плакать хочется, когда я думаю, что все могло бы быть иначе. Ты только подумай, ягненочек! Начать в совершенно новом месте, когда у нас будет все, что нужно, чтобы произвести хорошее впечатление. Хорошая одежда, шикарная машина и достойное жилье. И настоящий кабинет для тебя, милый. Чудесный большой кабинет и прекрасная большая лаборатория, где ты смог бы ставить свои опыты...

Она прижала его к себе и подмигнула Руди из-за его плеча. Клинтон дергался и брызгал слюной, одновременно пытаясь – как казалось – ответить на ее объятия и высвободиться из них. Его сопротивление становилось все слабее и слабее. Наконец в качестве последнего средства он заявил, что у него есть желание пуститься в это предприятие, что он хотел бы этого, но грозящая им опасность делала это немыслимым.

– Мы можем попасть в аварию, и они обнаружат, кто такой мистер Торренто. Или полиция может просто остановить нас по подозрению – знаешь ли, одна из этих рутинных проверок. Многих преступников именно так и отлавливают, и...

– Многих людей заклевали насмерть дикие утки. – Руди зевнул. – Но я скажу тебе, что я сделаю, Клинт. Если мы попадем в паршивую историю, вроде той, о которой ты только что упомянул, то вы с Фрэн можете стать заложниками. Я вам в этом помогу. Вы помогаете мне, потому что я бы вас убил, если бы вы не согласились.

Клинтон вздохнул и сдался. Всю свою жизнь он сдавался. Он не знал, почему это происходило; почему человеку, который не хотел ничего, кроме как жить честно, деятельно и приносить пользу, – который, говоря в нескольких словах, просил только о привилегии отдавать и помогать, – приходилось идти на компромиссы и сдаваться на каждом шагу. Но именно так обстояло дело, и, очевидно, так уж ему было на роду написано.

– Полагаю, вам не кажется, что я во многом вам уступаю, мистер Торренто, – сказал он подавленно. – Но для меня... – Он помолчал, взгляд его случайно остановился на кобыле с глубокой седловиной, и его голос обрел новую силу. – Они ужасно умные, мистер Торренто. Вы даже не поверите, насколько они умные и какие же они бывают чудесные. О, возьмите к примеру свинью или хоть даже ленточную змею[3]3
  Ленточная змея – наиболее распространенный в Северной Америке полосатый уж.


[Закрыть] и приласкайте ее, накормите и подлечите, если с ней что-то не так, просто обойдитесь с ней так, как вы хотели бы, чтобы обходились с вами, будь вы на ее месте...

– Тьфу, опять завел свою песню! – Жена Гарольда вскочила на ноги. – Нас ждут дела.

Машину Руди завезли на заросшее сорняками каменистое пастбище, похоронили под стогом гниющего сена. (Она до сих пор там – если кто-то вдруг удосужится убедиться.) Дела доктора, в том числе и профессиональные, уладили двумя короткими телефонными звонками, сообщив о прекращении аренды дома и передав его практику другому ветеринару. Ни домовладелец, ни другой ветеринар не удивились ни самому поступку, ни его кажущейся внезапности. Клинтон едва сводил концы с концами. Запущенные земли, обветшавший дом, сдаваемый вместе с мебелью, заставляли пасть духом и гораздо более находчивых и упорных людей, чем он.

Снова измерив у Руди температуру и убедив его в необходимости отдыхать, Клинтон уехал в своем допотопном драндулете. В бумажнике у него было более трех тысяч долларов Руди. Местом его назначения был близлежащий город, где покупка машины за наличные не вызвала бы никаких подозрений.

Фрэн Клинтон любовно помахала ему на прощанье из-за двери амбара, потом медленно прошествовала обратно, покачивая бедрами, и снова уселась на табурет напротив Руди.

– Ну что, – она самодовольно улыбалась, – нравится тебе, как я управилась с этим дураком?

– С Доком, ты хочешь сказать? – Руди поманил ее согнутым пальцем: – Иди-ка сюда.

– Зачем?

Руди пристально смотрел на нее, не отвечая. Понимающая улыбка на ее лице чуть дрогнула, но она соскочила с табурета и пересекла проход. Стала заходить в закуток, где лежал Руди. Нисколько не изменившись в лице, он пнул ее в живот; немигающим взглядом наблюдал, как она, упав, барахтается и охает на соломе в проходе.

Она, покачиваясь, поднялась на ноги, тяжело дыша, с глазами, залитыми слезами гнева и боли. Она яростно спросила: в чем дело? Да кем он вообще себя возомнил? Потом, беспомощно, поскольку он продолжал молча глазеть на нее, она зарыдала:

– Я ничего такого не сделала. Я... я старалась вести себя х-хорошо, делать то, что ты от меня хочешь, а ты...

Ее переполняла жалость к себе. Слепо, как будто притягиваемая магнитом, она снова приблизилась к Руди. А он зацепил ее ногой, вволок, спотыкающуюся, в закуток, поставил на колени, потянув цепкой рукой. Переместил руку на ее затылок. Грубо прижал ее губы к своим. Она судорожно ловила ртом воздух и боролась какое-то время; потом с жадным стоном сдалась, корчась и прижимаясь к нему своими мягкими формами.

Внезапно Руди оттолкнул ее.

– Так ты уразумела, в чем тут дело? – сказал он. – Когда я говорю тебе что-то делать, ты это делаешь. Быстро! Запомнишь это?

– О да, – сказала она, глаза ее мягко поблескивали. – Все, что ты скажешь, Руди. Ты только скажи мне – что бы это ни было – я...

Он сказал ей, что она должна делать. Потом, когда она смотрела на него с вытянутым лицом, он, вывернув ей руку, отдал команду.

– А ну-ка, – сказал он, – сними эту красную краску со своих когтей. Меня от нее мутит.