Текст книги "Сейчас и на земле"

Глава 17

День поминовения павших приходился на конец недели, и у нас было три праздничных дня, начиная с пятницы. У меня же было время прийти в себя. Я закончил свой рассказ несколько недель назад, и мне не с чем было сражаться. Да и мои решили, что я «заслужил» отдых. Отдых и все подобные вещи в нашем доме считаются роскошью, да так оно, наверное, и есть. В общем...

Роберта сказала, что рассказ потрясающий. А мама сказала, что я должен радоваться, что решился попробовать. Но я-то знал. Он вышел слабый, неуравновешенный, словно мое состояние отбросило на него черную тень. Мы отослали его первым делом Макфаддену, а когда он вернул – Фосеттсу; затем Моэ Анненбергу и дальше – только все впустую. Мне лично было до лампочки, напечатают его или нет. Если честно, то я предпочел бы, чтоб не печатали. Ведь если его напечатают, они насядут на меня, чтоб я писал следующий, а следующий будет еще хуже. И это чувство провала начнет преследовать меня и убьет последнее слабое желание писать.

Но я снова отступаю от темы.

Итак, мои решили, что я заслужил отдых, и с утра пораньше в субботу после ленча отправились на пляж и торчали там весь день; конечно, сгорели до угольков, после чего несколько дней ходили вразвалку, намазанные крахмальным клейстером. Я им совсем не сочувствовал.

Вечером я пришел домой весь измотанный и злой как черт после того, что натворил на заводе, а в доме хоть шаром покати, потому что некому было сходить в магазин; и все еще ждут, что я буду рассматривать их обгорелые задницы, ахать и охать и посыпать их тальком; чтоб им всем волдырями покрыться. Меня так никогда в жизни не мутило от задниц, а уж я-то их насмотрелся, меняя пеленки в двух семьях.

– Что ж это вы, олухи царя небесного, целый день делали? – рычал я. – Вы что, на головах, что ли, стояли?

– Мы хотели как лучше, чтоб ты отдохнул без нас.

– А нельзя было чем-нибудь прикрыться и залезть под зонтики? Или, вы считаете, мне приятно смотреть на такое барбекю?

– Мы не думали, что будет такое пекло, мои шорты грязные, а Шеннон утащила зонт на...

– Ну, сидели бы под скалой. Что ж это за идиотизм! Я как-то ночью свалился в ледяной Пекос, а до нашего лагеря миль двенадцать. Вы что ж думаете, я ручки вверх, что ли? Мол, спички мокрые, фонарь пропал, чего трепыхаться, все равно замерзать. Я запустил один из генераторов и...

– О, только не рассказывай мне о своих подвигах, ради Бога! Куда нам до тебя. Мы ж не такие умники.

– Вы все это устроили нарочно, чтобы я же еще и испытывал угрызения совести. Дай вам волю, вы б пришли в еще худшем виде, чтоб я бичевал себя, как это я вас одних оставил...

– Можешь не бичевать себя, – говорит мама. – И угораздило меня вообще сказать, что я обгорела. Давай лучше прикусим язык, Роберта. Завтра вечером я схожу в магазин и...

– Нет, я схожу, мама. Тебе гораздо хуже.

Тут начинает верещать малышня и проситься с ними; и уже через минуту все забывают, с чего сыр-бор разгорелся. А на следующий вечер в магазин идти опять мне, да еще непременно надо взглянуть, как у них сходит кожа. И так все десять, а то и двенадцать дней.

Я сам себя ненавижу за свою бессердечность; когда я болею, они ко мне гораздо внимательнее. Я бываю иногда очень плох. Прошлый месяц пришлось дважды вызывать врача. Сам-то я не хотел, потому что и так знал, что из этого получится, да они все равно вызвали. Первый раз это случилось, когда я поперхнулся. Это было за ужином, хлебная крошка попала не в то горло, и тут же в тарелку хлынула кровь. Пришел врач, прослушал грудь и принялся расспрашивать, что я ел да что пил и много ли курю и сколько сплю. Вечером пришлось идти на рентген и сдавать анализы. Только это, как водится, ничего не дало. Через несколько дней он позвонил, когда я был на работе, и сообщил Роберте данные анализов. Он был, как я полагаю, крайне раздосадован. Никаких следов в легких; старые рубцы рассосались. Со мной вообще ничего плохого, не считая, что я слишком много курю и пью, мало сплю и плохо питаюсь. Когда мои мне все это рассказали со всякими там «видишь, Джимми» и «я же говорила тебе», я решил, что они дурачат меня. Я все смеялся, пока не начался приступ кашля, и все говорили: «Ах, конечно, Джимми считает себя таким умником. Он знает все лучше врача». Я перестал смеяться. Они не врали. Они ничего не понимали. Я стал ложиться в постель – не спать, а так – в десять. Я не пил ни капли. Я сжирал уйму яиц и пил бездну молока. Выкуривал не больше пяти сигарет в день. Эта неделя мало чем отличалась от предыдущих, не считая, что я практически перестал спать, а желудок совсем расстроился, хуже, чем раньше. Я не хочу сказать, что это уже было. Я хочу сказать, что хуже не стало. Может, чуток, но не намного.

В воскресенье утром, когда я только заснул, слышу – Роберта шевелится. Я сажусь в кровати и спрашиваю, в чем дело. Она говорит:

– Ничего. Я просто хочу пойти в церковь.

– Но сейчас только полпятого.

– Но мне же пешком, так ведь? Или ты вызовешь такси?

– Насколько я знаю, туда ходят автобусы.

– Мне плохо в автобусе. Я лучше пройдусь пешком.

– Но ведь есть обедня и не в шесть утра.

– Но это не для людей с полдюжиной детей, за которыми надо присматривать. Ты же знаешь, что, когда все проснутся, я уже пойти не смогу.

– Но раньше ты же ходила? Прошлое воскресенье ты ходила в десять...

– А в это воскресенье пойду сейчас.

И Роберта отправилась в ванну привести себя в порядок, а я метался, пытаясь заснуть, но наконец пошел за ней.

– Я все пытался докопаться, – говорю, – за что ты пытаешься расквитаться со мной.

Она поворачивается ко мне и смотрит с изумлением. Да, да, с нескрываемым изумлением. Она не знала, что я знаю. Только догадывалась.

– Ну, давай выкладывай, – говорю. – В чем я повинен на сей раз? Вышел, когда ты слушала Уолтера Уиндчелла? Сказал Джо, что она не умрет, если не будет три раза в день чистить зубы? Передал хлеб Фрэнки раньше, чем тебе? Или еще чего?

Она смотрит на меня и бледнеет.

– Ты же знаешь, что я люблю Фрэнки, и знаешь, как я стараюсь хорошо обращаться с мамой.

– Ты не против, чтоб они были здесь, – признал я, – хотя и изображаешь все время, какое они для тебя бремя. Если б ты не хотела, чтоб они были здесь, их бы и не было. Они ближе к тебе, чем ко мне. Благодаря им ты можешь держать меня в узде. Можешь доставать меня ими, а они меня тобой. Вы все пользуетесь эти крючком, чтоб меня держать в руках.

– Да что такое стряслось? – не выдержала она. – Чего ты как с цепи сорвался?

– Я немного отошел в сторону. Я хотел узнать, за что ты пытаешься поквитаться со мной? Или просто пришло время сорваться? Ты и так держишься дольше, чем можно было ожидать.

Роберта начинает расстегивать пуговички.

– Ладно. Раз так, никуда не пойду.

– Да нет же. Иди, ради Бога. Не бери близко к сердцу...

Она хлопает дверью в спальню и будит Мака, а сама залезает в постель. Он, само собой, хочет к нам в кровать, так что ей «ни лечь ни встать», я вне себя от огорчения, но сказанного не вернуть. Все цепляется одно за другое: она не могла не разбудить меня в полпятого утра, собравшись к обедне, я не мог не наговорить ей кучу гадостей. Я беру Мака и отправляюсь с ним на кухню, сделать ему завтрак, но роняю кастрюлю и бужу Шеннон. И вот уже все на кухне, за исключением Джо и Роберты; а Шеннон и Мак гоняются друг за дружкой вокруг стола, я лезу из кожи вон, пытаясь объяснить, из-за чего весь сыр-бор.

– Почему ты не позволил ей идти в церковь? – пристает мама. – Что же это такое? Каждый имеет право верить в Бога. У нее есть деньги, я знаю. Она не отдала мне сдачу, когда платила разносчику газет.

– Дело вовсе не в церкви. Вовсе не в церкви, а сдачу я тебе отдам...

– Нет, нет. Не надо мне никаких денег, я просто хотела сказать...

– Но черт побери, есть у нее деньги. Вся моя зарплата. Просто она пытается сделать из меня...

– О, знаем мы, как все это бывает, – вступает Фрэнки. – Чик заводится точно так же – ни с того ни с сего. Я к этому привыкла, да и кто этого не знает. Джимми хоть лопни надо сказать свое слово, вот и все.

Это все в духе Фрэнки и на уровне ее понимания. В каком-то смысле у Фрэнки более спартанское воспитание, чем у меня. Она ничего другого в жизни не знала, кроме вечных препирательств с клиентами сети магазинов и баррикадирования от босса, и убеждена, что все всегда образуется само собой. В результате я пошел объясняться с Робертой, пока она не простила меня и не отправилась в церковь к десятичасовой обедне. Часам к двенадцати, когда она должна была вернуться, ввалился Кларенс со своими дружками-португальцами. Мы пригласили Кларенса к обеду, потому что он так добр к нам и притащил эту рыбину и все такое прочее. Но у нас совсем из головы вылетело, что он должен явиться именно в это воскресенье, а уж на его дружков, само собой, мы вообще не рассчитывали. Это, насколько понимаю, его кузены. Когда Роберта вернулась и все это увидела, челюсть у нее распахнулась на добрый фут. Она нашла в себе силы улыбаться и чего-то говорить, пока шла в спальню, но вид у нее был очень невеселый. Гости, слава Богу, ничего не заметили. Это было выше их разумения – чтобы друг явился со своим другом в дом третьего друга и ему были бы не рады. Помню, Кларенс как-то прихватил меня с собой (он договорился провести вечер с Фрэнки, а ее не оказалось дома) и возил по всей Пойнт-Лиме. Чуть не на каждом углу к нам подсаживался кто-нибудь, пока в машине не набилось пассажиров как сельдей в бочке. Мы останавливались в десятке домов, и никому в голову не приходило, что в таких нашествиях что-то такое есть. Скорее наоборот, у меня сложилось впечатление, что хозяева были бы огорчены, если б мы не заходили всем гамузом. Нам тут же предлагали портвейн, – и что в этом плохого, португальцы умеют его делать, – а если мы отказывались, тут же появлялось виски (лучшее), или пиво, или чего тебе угодно. И еда. Огромные тарелки цыплят, и ветчины, и тунца; соленья; хлеб – полдюжины разного вида. Складывалось впечатление, что они за неделю знали, что ты придешь, и заранее готовились. Такие уж они были и есть, и им, наверное, непонятно, как это всего пять нежданных гостей могут наделать столько переполоха. Эти ловцы тунца в подобных случаях лицом в грязь не ударят. Те из них, кто не попал на обед к акулам или не погиб от опасностей ремесла или истощения, худо-бедно заколачивали в среднем тысяч десять долларов в год. Кое-кто из них, и Кларенс в их числе, сейчас были на мели. Правительство скупило множество лодок для старателей.

В общем, как я уже говорил, они ввалились в дом, и их надо было чем-то кормить, а в доме только кусок грудинки да немного картошки – только-только нам на обед. Сбегал я в бакалею по соседству и купил хлеба и тушенки – на два доллара, – и с горем пополам сварганили мы приличный обед. (Мака, отличавшегося отменным аппетитом, пришлось спровадить в спальню «посмотреть книжку».) Мама не ела, а мы с Робертой делали вид, что едим. Роберта не выходила из спальни. После обеда наши новые друзья не хотели показать себя неблагодарными невеждами, которые сразу уходят, встав из-за стола. Кто-то из них сходил и принес ящик пива и коробку сигар. И все стали пить пиво и курить сигары. А потом, когда они решили, что пора и честь знать, встали и ушли. Они выказали себя истинными джентльменами. Боюсь, что это мы выставили их за дверь. Лично я не пил, не курил сигар и не прикоснулся к еде. День, по сути, близился к вечеру, и Роберта захотела сходить в кино, пока не поздно, потому что вечерние цены были чересчур высокими. Мы этого себе не могли позволить. Да и утренние билеты были нам не по карману. Весь дом загудел, дети попросили есть. Фрэнки купила фарш и бобы в банках, и все перекусили. Но Роберте все казалась, что Фрэнки злится на нее за Кларенса. И она была в дурном настроении и дулась. Мама тоже чувствовала себя обиженной. Она достала газету с объявлениями и обзванивала десятки номеров, где требовались услуги домработницы или сиделки. Наконец я выхватил у нее газету, разбил телефон и вышвырнул его вон.

Когда я вернулся к восьми, все выглядело тихо и мирно. Мак спал. Джо читала. Она чего-то настряпала, и они с мамой и Фрэнки сидели и дружелюбно чесали языками. Мама говорит что-то вроде – вот и наш бешеный мужчина. Но Фрэнки умоляет ее не начинать. А Роберта садится на подлокотник моего кресла и целует меня.

– А где Шеннон? – спрашиваю. – Легла спать?

– Даже не знаю, – говорит Роберта. – Она легла, мама?

Мама пошла взглянуть. Она заглянула во все чуланчики и в ванную. Шеннон нигде не было.

– Наверное, пошла в свой аптечный магазин, – предполагает Фрэнки. – Придет, когда надо.

– Джо, а ты видела, как она уходила? – спрашиваю.

Джо говорит, что нет. Меня охватило дурное предчувствие. Я сидел как на иголках и не знал, за что взяться, так что мы с Робертой пошли в аптеку. Внутрь мы не зашли. Аптекарь говорил в прошлый раз со мной очень мило, но у меня сложилось впечатление, что он не слишком-то высоко меня ставил. Роберта не могла войти, потому что «не одета». Но Шеннон там не было. Никого, кроме продавщицы содовой. Это было видно через дверь. Мы пошли домой, а мама ждет на ступеньках.

– Часть ее одежды пропала, Роберта. И этот саквояжик Фрэнки тоже.

Роберта тяжело осела на ступеньки.

– Мама!

– Я понятия не имею, куда пошел этот ребенок, а вы? Джимми, ты что-нибудь понимаешь?

Я не знал, что и думать. Как-то, когда ей было три годика, она сказала нам, что уезжает и больше с нами жить не будет, а мы все, как водится, сказали, что это здорово, и стали собирать ей в дорогу еду и одежду; мы полагали, что так ей будет легче передумать. Прошел чуть не день, когда нам удалось вернуть ее. Обходчик нашел ее на тормозной площадке товарняка, отправляющегося в Чикаго.

– Не знаю, – говорю. – У нее же нет ни копейки, так ведь?

– Насколько мне известно, нет.

– В тот вечер, что мы гуляли по заливу, – размышлял я вслух, – она все хотела забраться на какое-нибудь судно. Она говорила, что запросто могла бы пересечь океан, если бы...

Роберта вскрикнула:

– Вот куда она убежала! Она утонет! Я знаю, она утонула! Мое дитя, мое... – И она потеряла сознание.

Мы с мамой отнесли ее в дом. Фрэнки села на телефон. Она позвонила в Агентство помощи путешественникам. В полицию. В транспортную компанию. Она была на грани истерики, такое с ней было раз-два и обчелся за всю жизнь; боюсь, ее толком не поняли. Но я не стал дожидаться, когда она закончит. Как только я уложил Роберту, я бросился что есть духу к заливу.

Там, где мы живем, пляжа нет. Только дамба, и частный Док, и илистые отмели, уже исчезнувшие под приливной волной. Футах в сорока или пятидесяти от края воды болталась гребная шлюпка, одна из дюжины, пляшущих на волнах. Что-то белое приникло к ее борту и отчаянно билось, и мне показалось, что до меня доносятся слабые крики Шеннон. Я представил себе, как все произошло. Она шла здесь по илу, и в это время начался прилив. Наверно, когда вокруг заходили волны, она попробовала вернуться, но споткнулась о якорь. А сейчас... Я стал кричать ей, чтоб как-то поддержать ее, а сам тем временем спрыгнул с дамбы в илистую муть и очутился в воде. Волна сбила меня с ног, и я захлебнулся, но продолжал кричать и так, где бегом, где вплавь двигался к шлюпке. Наконец я был там. Держась за борт, я добрался до того места, где была Шеннон. Но это оказалась не Шеннон. Так, кусок холста... С трудом я одолел холм. Я был почти невменяем и даже не чувствовал, насколько промерз, пока не встретил Фрэнки, спускающуюся сверху.

– Джимми! Что там такое?

– Она погибла, – говорю. – Она упала в залив и...

– Она дома в постели, – говорит Фрэнки. – Она была у аптекаря.

– Но...

– Ты же знаешь, как она действует Джо на нервы. Ну так вот, все утро, когда у нас была эта свистопляска, она печатала на твоей машинке записку хозяину магазина и подписала твоим именем; просила, чтоб он приглядел за Шеннон несколько дней. Она написала, что ты должен уехать из города и что ты знаешь, как он хорошо к ней относится и все такое прочее. Все сделано было комар носу не подточит, мне так в жизни не написать, так что неудивительно, что бедняга попался. Когда Джо поняла, что натворила и какая из-за этого началась дьявольщина, она перепугалась и все нам рассказала.

– Но с какой стати...

– Я тебе скажу. У Джо куча пьесок, которые она хотела поставить, и Шеннон ей мешала. Так она, во всяком случае, все представила. Да и не много она успела рассказать, прежде чем заперлась в ванной.

Когда мы вернулись домой, мама, вся красная, стояла в дверях и очень извинялась перед полицейским, который сидел в патрульной машине перед крыльцом. Второй полицейский спускался по ступенькам, он был в бешенстве и тоже очень извинялся. А старик перед ним – такой благоприятный старый чайник – был просто вне себя от бешенства, и кипел, и чертыхался, задыхаясь от негодования, но маленькая девочка у него на руках колотила его с такой яростью, что понять, что он говорит, было невозможно. Мы с Фрэнки обогнули эту странную процессию и ринулись было в дом, но в этот момент подъехала еще одна машина. Отгуда вылезла женщина в форменном синем костюме и в морской фуражке. Она открыла заднюю дверцу, и девочка-негритянка – эдакая смышленая мордочка лет шести-семи с косичками в розовых ленточках, с улыбкой до ушей – впорхнула внутрь. Мама разжала зубы и велела мне приглядеть за Робертой.

– А я разберусь здесь.

Фрэнки начала снова названивать. Я двинулся к ванной комнате. У Роберты в руках было ружьё-спрей против насекомых. Она целилась в замочную скважину и одновременно пыталась выбить дверь. Она орала, что убьет Джо, если та не откроет дверь, и что убьет себя, как только та откроет. Джо не отзывалась. Она (я знаю) сидела на табурете и читала. В ванной всегда найдется что почитать. Наконец мама избавилась от женщины из Агентства помощи путешественникам, а Фрэнки закончила оповещать всех, что пропажа нашлась, и мы втроем кое-как вытащили Роберту в переднюю комнату и попридержали ее, чтобы она малость остыла. Мама рассказала про полицейских и старика с девочкой и даму из Агентства помощи путешественникам с негритянкой, и все это было ужасно смешно, если только не смотреть с моей точки зрения. Роберта начала хихикать, а потом хохотать. Мама сварила на всех полный кофейник кофе и велела мне поскорее переодеться. Я пошел переодеваться и по дороге сказал Джо, что можно выходить из ванной. Роберта потаскала ее для вида, вернее, с отсутствующим видом, и на этом все кончилось. Ничего смешного во всем этом не было, потому что я чертовски сильно промок. Джо завтра не будет относиться к Шеннон по-иному. Ей хотелось, чтоб ее не было рядом, но отделаться от нее она все равно не могла и вот придумала, как это устроить. Причем было яснее ясного, что ее не трогает, каким способом она отделалась от Шеннон. Как яснее ясного и то, что Шеннон не извлечет из этого никакого урока и не попытается хотя бы поменьше досаждать Джо. А Джо изобретательна. У нее коэффициент интеллектуального развития человека на десять лет старше; и нечего делать вид, что мы не знаем, на что она способна и сколь безразлична к любым последствиям. Я не мог не думать о том, что могла бы сделать девятнадцатилетняя девушка... Я пытаюсь не думать об этом. В конце концов, все не так уж безнадежно. Джо по-своему привязана к Шеннон. Ей нравятся ее бойцовские качества. Она иногда наряжает ее и берет с собой на двор разыгрывать с другими пьески. Делится с ней своими вещичками. Так что не стоит видеть все в таком уж черном свете. Хотя дела в общем плохи. Рано или поздно Шеннон забудет все доброе, и в памяти у нее останется только то, как ее обманом подкинули аптекарю, и она навсегда затаит зло на Джо. Как я затаил зло на Мардж. Уроки на скрипке, например; ее никчемность, слабость, умение подлизываться – все то, что давало ей преимущества, которых я был лишен. Да, я затаил на нее зло. Что толку отрицать.

Я заснул где-то около трех утра, а в пять надо вставать, потому что я стал опять ходить на работу пешком. Не думал, что мне это будет по силам, да куда денешься. Ничего в этом нового нет, так что нечего описывать подробности. У меня все дни на одно лицо. Мун – лучше говорить в настоящем времени, потому что ничего не изменилось, разве что к худшему, – Мун подчеркнуто холоден. Больше нет речи о том, чтобы прогуляться в контору; он не обращается ко мне успокоительно растягивая слова, чтобы разбудить, когда я вырубаюсь. Я могу рассчитывать только на себя. Мэрфи со мной не разговаривает. Вейл просто не замечает, а это значит, что и Баскену до меня нет дела. Гросс подчеркнуто дружелюбен, но от этого только хуже. Мун делается еще холоднее и настороженнее. Я даже не пойму, зол ли он от того, как повела себя Роберта, или обижен из-за приличных трат во время нашей поездки в Тиа-Хуану, либо просто это защитная реакция из-за Фрэнки. Скорее всего, все вместе. Но главное, наверное, в том, что он опасается, что я хочу его подсидеть. Он, вероятно, вбил себе это в голову потому, что я обсуждал новую систему учета не с ним, а с Болдуином. Он не может понять, что можно выкладываться без всякой задней мысли только ради того, чтоб работа шла, и все тут. Я объясню насчет системы. Ничего тут особенно оригинального нет. Я просто вывожу детали из учетных книг и заношу их на карточки, а карточки раскладываются в хронологическом порядке. Это снимает проблему двойных записей. Вместо пятнадцати минут на поиск местонахождения детали уходит секунда. К тому же нужна одна сопроводиловка вместо от одной до тридцати в зависимости от необходимости, как было. На каждой карточке две колонки. Дебиты и кредиты отражены в балансах, а не выводятся сами по себе, вследствие чего количество запчастей, необходимых для комплектования семисот пятидесяти самолетов, можно определить мгновенно, сложив два баланса – меньше наименований с грифом «Совершенно секретно», – и вычтя общую сумму из этого количества. Те, что с грифом «Совершенно секретно» – это лишние детали или запчасти. В системе есть один изъян – или будет, когда я доведу ее до завершения. Мы выпускаем детали и составляем отчет о дефиците по позициям. Мои карточки разложены в хронологическом порядке. А это значит, что для того, чтобы расположить все карточки по одной позиции, мне придется пересмотреть всю картотеку в несколько тысяч карточек. Я, конечно, что-нибудь придумаю. У меня есть кое-какие идеи, но пока что...

Опять я сбился. Пока что мне приходится вести бухгалтерию по старой системе. Одновременно я работаю над новой. Я должен вести инвентарный учет, и никто его за меня не сделает. Мне приходится вкалывать в два раза больше, чем прежде, а удовольствия от этого в два раза меньше. При этом мне еще приходится ходить на работу и домой пешком. Вот так вот обстояли дела. Такие они и сейчас.

Во вторник мы получили телеграмму от Мардж. Папа совсем плох, и всю неделю мы места себе не находили. Я хочу сказать, что к нашим обычным невзгодам прибавились новые. Мама считает, что ей «надо ехать», хотя ей прекрасно известно, что ни у меня, ни у Фрэнки денег ни копейки, а занять нам негде, а посему какого черта спрашивать нас по двадцать раз на дню... Меня потянуло выпить. Вынь да положь. И я сидел как на иголках весь вечер, не зная, куда деть руки без сигареты. Но я выдерживал предписания врача. В воскресенье вечером позвонила Мардж и долго говорила – за наш счет, потому что Уолтера совсем затравили на работе за бесконечные счета и он запретил ей делать новые. Папе лучше, во всяком случае, достаточно хорошо, чтобы отправить его в то место, и, выложив все это, она, хоть убей меня, еще целых пятнадцать минут не произнесла ни одного связного слова. Роберта и я пошли спать, а мама говорила и слушала. Роберта все твердила: мол, надо как-то заткнуть ее, мы никогда не сможем оплатить счет, и Фрэнки не сможет, и нас просто разорят. Иди и скажи ей... Когда мама пришла, чтобы рассказать, что говорила Мардж, Роберта отвернулась к стенке. Это, прямо скажем, атмосферу не улучшило.

А потом прихожу я домой в понедельник вечером, все прекрасно. Роберта ждет не дождется, когда я войду в дом, и бросается на меня, и обнимает, и целует, а ребятишки – даже Джо – возбужденно верещат. Мак собирается ехать на чу-чу, Шеннон обсуждает покупку ружья, а Джо размышляет об уроках танцев. Мама достает письмо с каминной полки и дает мне. Письмо из литфонда. У них, пишут они, проект, который, они надеются, меня заинтересует. Но прежде, чем перейти к нему, они вынуждены вернуться к прошлогоднему исследованию. Оно оказалось не очень впечатляющим; увы, нет. Стиль ходульный; изложение поверхностно. Во всяком случае, по их мнению. Однако это скорее их вина, а не моя. Слишком широка была предложенная тема, и им не удалось более четко сформулировать свои требования. Следует признать, что у них самих был некоторый разброд в смысле основных приоритетов. И вот сейчас...

Меня разобрал смех. Роберта не поняла, в чем дело.

– Ведь правда здорово? Я так рада за тебя.

Я все смеюсь.

– Перестань, – говорю. – Ты меня доконаешь.

– Что тут смешного? – спрашивает Роберта, как-то бессмысленно улыбаясь. – Не понимаю...

– Да как же – они «открыли» мою старую подборку. Ту, что вышла три года назад.

– Ну и что?

– Все, что им нужно от меня, – смеюсь я, – это чтоб я писал так же. Писал как тогда. Вот и все.

Я повалился на пол и катался от хохота.

Врач пришел и ушел, а я даже не знал. Знаю только, что пошел спать. А когда проснулся, стал приставать к Роберте с расспросами насчет того, что говорил врач, но толку особенно от нее не добился, кроме того, что он «все о тебе расспрашивал и выведывал».

– Он ничего не говорил об обязательном трехмесячном отпуске, а?

– Говорил, но когда я объяснила...

– Понятно.

– Я не хочу, чтоб ты так надрывался, Джимми. Но только что тут поделаешь.

– Понимаю, – говорю. – У тебя виски есть?

– Какое еще виски?

– Виски, которое он велел тебе дать мне.

– Не понимаю, о чем ты. Он сказал, чтоб ты не пил много.

– А насчет сигарет?

– Курить тебе тоже помногу не рекомендуется.

– Чертовски мудрый совет, – говорю. – Надо запомнить.

– Да, да, конечно, милый. Я так беспокоилась...

– Да, вот еще. Он не говорил, что у меня нет никаких органических нарушений?

– Именно об этом он и говорил, милый. Он сказал, что, если б ты мог побыть в покое, и не волноваться, и не слишком заводиться по каждому поводу... И больше ел, и меньше пил и курил, и...

– Ну да, и тогда все будет прекрасно.

– Во-во. Ты ведь прислушаешься к его советам, милый, правда? Сделай это ради меня.

Я кивнул. Я больше не мог смеяться, а чтоб подняться и вздуть ее, не было сил.