Текст книги "Игра разума. Как Клод Шеннон изобрел информационный век"

Но даже это пришлось бы претворять в жизнь без помощи Шеннона. Он оставил свою работу в области генетики сразу после того, как она была отпечатана и прошита.

В определенном смысле предметом диссертации был сам Клод Шеннон. Данный проект был инициативой Буша, и гипотеза была его. Гипотеза: субъект, двадцатитрехлетний гений, работающий в научной области, в которой он не получил образования и «даже не знал, что означают конкретные термины», способен сделать оригинальные открытия меньше чем за год. Заключение: подтверждено в целом.

В кулуарах Буш потихоньку тщательно изучал мнения своих коллег, признавая, как и прежде, что в работе Шеннона просматривались черты дилетантизма: «Сначала все идет нормально, потом резко прерывается, и обнаруживаешь очевидные грубые ошибки». Тогда уже он был готов огласить Шеннону свой вердикт как можно более деликатно. «Мне нужна ваша поддержка, прежде чем я поговорю с ним относительно конкретной вещи, – писал он гарвардскому специалисту по статистике, – потому что то, что я скажу, может его сильно воодушевить или разочаровать». Такое беспокойство говорит о чувствительном самолюбии, которое Буш видел у своего студента, «человека, с которым следует обращаться крайне деликатно», а также о том простом факте, что в академической жизни Шеннон вплоть до того момента – от Гэйлорда до Кембриджа – не знал поражений.

В любом случае Бушу не пришлось сообщать плохие новости: в появившихся рецензиях звучали фразы типа «очень достойно» и «весьма впечатлен». Беркс была особенно участлива, выражая свое одобрение. Существует легенда о том, что математик семнадцатого века Паскаль в возрасте двенадцати лет самостоятельно открыл теоремы евклидовой геометрии, рисуя на полу своей детской. И работа Шеннона, по заявлению Беркс, была чем-то подобным. «Я совершенно точно знаю, что это должно быть слегка отшлифовано, а затем опубликовано», – писал Буш Шеннону не без удовлетворения.

Но, несмотря на все это, Шеннон проигнорировал слова своего наставника: его работа по генетике была сдана в архив и забыта. Нет никаких признаков того, что Шеннон услышал нотки снисходительности в его сравнении с двенадцатилетним вундеркиндом, рисующим на полу. Но в то же время он, похоже, не проявлял желания становиться очередным Паскалем, заново открывая уже известные факты. Подобные открытия могли бы сказать много замечательного об их авторах – не получившем образования ребенке или инженере, работающем в новой для себя сфере, – но они бы не сказали ничего нового о мире. Новейшим элементом диссертации Шеннона стал его алгебраический метод, и было бы совершенно удивительно, если бы Шеннон, молодой человек без связей и знакомств, мог убедить генетиков отложить в сторону свои привычные инструменты и начать использовать его. Шеннон понимал это так же хорошо, как любой другой: «Я здорово провел те пару лет, что изображал из себя генетика», – шутил он позднее.

Сама специфичность метода Шеннона и условия изолированности, в которых он был изобретен, делали его неуместным.

Помимо восхваления его работы, Беркс и Буш также давали свои объективные оценки возможности того, что данный труд окажет влияние на всю науку в целом. Беркс написала в МТИ, что «лишь немногим ученым удается творчески применить новый и нетрадиционный метод, выработанный кем-то другим, по крайней мере, среди представителей своего поколения». Вместе с похвалой Буш спешил предостеречь своего студента: «Я очень сильно сомневаюсь в том, что твоя публикация выльется в дальнейшую работу, и другие будут применять твой метод, так как в этой области слишком мало индивидов, которые стали бы этим заниматься». Сама специфичность метода Шеннона и условия изолированности, в которых он был изобретен, делали его неуместным. Или же, в лучшем случае, приговаривали его изобретателя к печальной участи генетика-аутсайдера, навязывающего свои условные обозначения скептикам. Для студента, уже снискавшего себе славу одного из самых талантливых молодых инженеров страны, подобное будущее могло показаться малопривлекательным и ненужным. Шеннону, как отметил позднее один из его коллег, «не нужно было портить свою уже сложившуюся репутацию чем-то столь невпечатляющим».

С того момента и до конца своих дней Шеннон был непреклонен в том, что касалось любых его публикаций: вложив столько сил в научную работу, прилагать новые усилия к общению было не обязательно. Он решал этот вопрос в пользу собственного комфорта, особенно это касалось случаев, не требующих особого внимания. Вот как Шеннон объяснял это позднее: «После того как я находил ответы на искомые вопросы, для меня всегда было мукой подробно описывать их или публиковать (а только так можно получить широкое признание)». Какой-нибудь более напыщенный ученый мог бы добавить что-то о чистой платонической радости открытия. Но только не Шеннон: «Слишком праздное это дело, мне кажется».

Спустя более полувека после того, как диссертация была представлена Бушу и Беркс, издатели работ Шеннона попросили эксперта в области современной популяционной генетики прочитать потерянную диссертацию и оценить ее непредвзятым взглядом. Они хотели получить ответ на вопрос: в случае, если бы эта диссертация была опубликована и прочитана, имела бы она какое-то значение для всей науки в целом? Рецензент сравнил диссертацию с работами двух других молодых математически подкованных генетиков, трудившихся в безвестности в конце 1930-х годов. И хоть он в итоге поставил Шеннона на третье место, ученый выразил сожаление, что «работы всех троих не получили широкого признания в 1940 году»: «На мой взгляд, это бы существенно изменило историю данного предмета».

Шеннону же предстояло творить свою историю в другой области. Самое простое объяснение его нежелания публиковать свою работу заключается в том, что внимание его, как это бывало часто, переключалось с одного предмета на другой. В разгар его предполагаемого полного погружения в генетику он решился написать письмо своему руководителю:

«Дорогой д-р Буш…

Я работаю над тремя различными идеями одновременно, I/, как ни странно, это кажется мне гораздо более продуктивным методом, чем если бы я занимался какой-то одной проблемой…

Я то и дело возвращаюсь к тому, что анализирую некоторые фундаментальные свойства общих систем передачи информации, включая телефонию, радио, телевидение, телеграфию и т. д.».

7. «Лаборатории»

Прикладная математика… нуждается в варварах: людях, готовых сражаться, завоевывать, строить, понимать, не думая заранее о том, каким орудием воспользоваться.

Бернар Буземи

На это требовалось время. Даже самой значительной написанной и опубликованной магистерской работы в области генетики было недостаточно для того, чтобы получить докторскую степень. Так же как любой другой студент МТИ, Клод Шеннон должен был сдать обязательные языковые экзамены. Поэтому он вернулся в Кембридж и в промежутках между преподаванием на математическом факультете и набрасыванием первых заметок по телеграфии, телефонии, радио и телевидению – обо всем, что математик мог сказать о четырех средствах связи, обладающих общими важными «фундаментальными» свойствами – он переписывал стопки дидактических карточек. Французский был легче, немецкий с первого раза он не сдал.

В этом строгом, подчиненном миру цифр распорядке дня он находил время для прямо противоположного хобби. У Шеннона развилась страсть к джазу, особенно к импровизациям, которые он называл «непредсказуемыми, иррациональными». В Гэйлорде он играл на трубе в оркестре духовых инструментов, в Кембридже – на джазовом кларнете в своей комнате. Прослушивание личной коллекции пластинок было единственным моментом, отвлекавшим его от «интеллектуального» проекта, заставляя все чаще засиживаться допоздна, а потом по утрам поздно вставать с постели. Он поселился вместе с двумя соседями по квартире в апартаментах по адресу: Гарден-стрит, 19, недалеко от Гарвард-сквер. Мы можем лишь догадываться, с каким трудом он отрывался от стола, услышав низкий гул голосов каждый раз, когда затевалась вечеринка. Не привыкший к непринужденным разговорам юноша, стоявший в дверях или у стен. Однажды он стоял в дверях на одной из таких вечеринок, когда зернышко от попкорна угодило ему в лицо.

Норме Левор, бросившей попкорн, чтобы привлечь внимание высокого тихого молодого человека в дверях, было всего девятнадцать, но она была уже самым искушенным в житейских делах человеком из тех, которых знал Шеннон. Она появилась на свет в фешенебельной квартире одного из небоскребов в западной части Центрального парка в Нью-Йорке. Ее мать была наследницей приличного состояния от галантерейного бизнеса, а отец импортировал высококачественные швейцарские ткани. Одно время она находилась под опекой своего кузена, «красного» голливудского сценариста и драматурга, влившегося в ряды левых с Верхнего Вест-Сайда, а также сестры, учившейся на факультете права Колумбийского университета (где радикальные студенты были троцкистами, как рассказывала Норма, а основная масса студентов – просто обычными коммунистами). Девушка провела лето в Париже, работая там репортером, пока родители не забрали ее домой в преддверии войны («Именно поэтому я и здесь», – говорила она им, но они и слушать ее не стали). После этого она заинтересовалась политологией, выбрав Рэдклифф, а потом оказалась на этой ужасно скучной вечеринке, где тощий молодой человек стоял на пороге своей спальни, слушая джаз на своем собственном граммофоне.

Почему ты не выходишь сюда, где все? – спросила она его. И он ответил:

– Мне нравится здесь, у меня тут очень хорошая музыка.

– А Бикс Байдербек у тебя есть?

– Это мой любимый музыкант.

И все сложилось. Норма вспоминала потом, что ее привлекла внешность Клода, напоминавшего немного вытянутого в высоту Иисуса, руки Эль Греко – у нее был хороший вкус. У Клода был круглосуточный доступ к комнате с дифференциальным анализатором, и это место, довольно тесное, стало свидетелем их отношений. Наверное, этого времени было слишком мало, для того, чтобы Норма осознала минусы своего недополученного образования или чтобы она обнаружила в личности Шеннона нечто другое, помимо его необычного гения. И слишком мало для Клода, у которого весь опыт ухаживаний до женитьбы заключался в первой порывистой влюбленности, случившейся в двадцать лет. Будучи свободной и не закомплексованной, Норма стала продолжением той его жизни, что он оставил, покидая Гэйлорд. «Мы разговаривали на нашем собственном, понятном только нам интеллектуально-глупом языке, – писала она. – Он обожал слова и повторял “булева” снова и снова ради самого звучания этого слова». Он писал ей стихи, некоторые были довольно игривыми, и все были написаны строчными буквами в стиле лирика-урбаниста Эдуарда Эстли Каммингса. Она сказала ему, что она атеистка в третьем поколении. Он ответил: «А кем ты еще можешь быть?»

«Мы разговаривали на нашем собственном, понятном только нам интеллектуально-глупом языке. Он обожал слова и повторял “булева” снова и снова ради самого звучания этого слова».

Они были неразлучны с самого начала, причем до такой степени, что Норма столкнулась с «большой проблемой», пробираясь тайком по утрам в свою комнату в общежитии в Рэдклиффе. В начале их отношений Клод был «таким любящим и таким нежным, забавным и милым, с ним было так весело и радостно, так здорово находиться все время, ночью и днем, долгие-долгие месяцы». Попкорн попал ему в лицо в октябре 1939 года. 10 января 1940 года в Бостонском здании суда их расписал мировой судья. Медовый месяц в Нью-Гемпшире был испорчен лишь владельцем отеля, антисемитом, отказавшим им в номере (Норма была еврейкой, Клод, по всей видимости, смахивал на еврея).

Шеннон, похоже, был приятно ошеломлен той скоростью, с которой все произошло. Он писал Бушу: «Я женился не на женщине-ученом, как вы, возможно, ожидали, а на журналистке. Она помогала мне с французским, и это очевидно вылилось в нечто большее».

Весной он надел шапочку и мантию, празднуя одновременно получение магистерской и докторской степеней, а также членство в Национальном исследовательском институте, которого он добился благодаря помощи Буша. Следующий учебный год он должен был провести в знаменитом Институте перспективных исследований (IAS) в Принстоне. На вопрос о том, как ему повезло попасть в списки студентов этого престижного заведения, он выразился с еще большей для себя долей сарказма: «Ну, я написал туда, и вот что из этого вышло. Все так делают. Расскажите им, какой вы талантливый и умный». Норма прервала учебу на последнем курсе в Рэдклиффе, чтобы последовать за ним – вполне естественный поступок для жены в те дни, но со временем он будет вызывать у нее все больше раздражения. В области политики и журналистики интеллектуальные амбиции Нормы не уступали амбициям ее мужа, но о них пришлось на время забыть.

До приезда в Принстон пара успела сделать короткую остановку на лето в доме, где прошло детство Нормы, на Манхэттене. Летом 1940 года Клода во второй раз пригласили в «Лаборатории Белла». Но теперь уже он вернулся не в качестве студента-выпускника, а ученым с докторской степенью, имевшим покровителя в лице Вэнивара Буша. Он направлялся в самую, возможно, передовую технологическую компанию в мире – место, где были собраны самые блестящие умы Америки в области связи.

Захоти, Шеннон, он мог бы продолжить идти по накатанной, занимаясь академической деятельностью, коллекционируя награды и звания и получив в итоге штатную должность и пожизненные профессорские блага. Но Шеннон своей работой доказал, что он тот тип математика, который способен действовать независимо от академии и чья работа могла принести ему нечто большее, чем просто академическую должность. Самый главный наставник Шеннона Буш тоже понимал это и намеревался дать соответствующее направление его жизни.

Конечно же, помогло и то, что Вэнивар Буш был в то время корифеем прикладной математики. Возможно, он и не лепил Клода по своему образу, но понимал, что таланты молодого ученого, если правильно их направить, послужат ему во благо и вне стен университета, точно так же, как таланты Буша позволили ему достичь признания в национальном масштабе. Именно Буш взял к себе Шеннона работать с дифференциальным анализатором, и подтолкнул его к тому, чтобы приложить свои знания в области математической логики к теоретической генетике. И именно он в 1938 году внедрил Шеннона в работу по созданию быстрого переключателя микрофиша, «чувствительной считывающей системы, позволяющей быстро отыскивать информацию на пленке с микроизображением». Такая деятельность являлась лишь слабым эхом любой научной работы Шеннона, но это была еще одна возможность заставить своего студента поразмять «математические мускулы» в незнакомой области. Буш тоже обладал чутьем изобретателя-самоучки, и он взялся обработать Шеннона так, как это может сделать опытный наставник: свежая проблема здесь, новая тема для исследования там. А в итоге Шеннон превратится в эксперта прикладной математики высшего ранга.

После того как его приняли в Институт перспективных исследований, но еще до отъезда в офис «Лабораторий Белла», Шеннон написал Бушу, прося его совета относительно дальнейшей карьеры. Буш выразил свое участие: «Единственное, что я держу в памяти, это мое ощущение, что вы в первую очередь эксперт в области прикладной математики, а, следовательно, направления ваших исследований должны касаться самых широких сфер, не ограничиваясь лишь областью чистой математики».

Но Буш был не единственным, кто понимал, что истинный потенциал Шеннона скрыт где-то в иной области, отличной от чистой математики. Торнтон Фрай, руководитель математической группы «Лабораторий», тоже заметил это. Фрай был «очень дотошным и строгим человеком». Это был мягкий способ сказать, что тот был человеком в футляре: работая в Национальном центре исследований атмосферы, он «довольно неодобрительно относился к неформальному западному стилю одежды его сотрудников», хотя «это никогда не влияло на его уважительную оценку их работы». В манерах Фрая чувствовалось его происхождение: он был сыном плотника из Огайо. К 1920 году ему удалось отойти от семейного дела и получить три докторских степени в области математики, физики и астрономии.

Сочетание удачи и полученных знаний помогло Фраю попасть на работу в «Вестерн Электрик», производственное подразделение компании «AT&T» и одну из ведущих в стране инженерных организаций. Во время собеседования с руководителем исследований компании «Вестерн Электрик» Фрай был неожиданно пойман врасплох. Тот хотел знать, насколько Фрай был знаком с работой наиболее влиятельных в то время инженеров в области связи. Вот как Фрай впоследствии вспоминал свое фиаско во время интервью: «Читал ли я когда-нибудь работы Хевисайда? Я никогда не слышал о Хевисайде… Он спросил меня, а слышал ли я о Кэмпбелле? Я никогда не слышал о Кэмпбелле. По-моему, он спросил меня, слышал ли я о Молине. Не слышал. Всего, о чем бы он ни спрашивал меня, я не знал». И все же что-то в этом слишком правильном молодом человеке внушало доверие. Представители «Вестерн Электрик» решили довериться судьбе и дали Фраю работу. И он блистал. А после того как исследовательские подразделения «Вестерн» и «AT&T» расширились, образовав «Лаборатории Белла», Фрай был назначен руководителем математической исследовательской группы.

«Лаборатории Белла» «были там, где будущее, которое мы теперь называем нашим настоящим, постигалось и моделировалось», – писал Джон Гертнер в своей книге «Фабрика идеи», посвященной истории «Лабораторий». Другие оценки были выдержаны в том же ключе: «гордость страны», «идеальное интеллектуальное общество». К тому времени, когда Шеннон влился в ряды сотрудников «Лабораторий», причудливое сочетание технологий, таланта, культуры и уровня развития превратило скромный филиал телефонной компании в локомотив открытий. Это было учреждение, которое штамповало изобретения и идеи с неслыханной скоростью и в невообразимом разнообразии. По словам Гертнера, «чтобы постичь то, что происходило в “Лабораториях Белла”… надо понимать какие возможности может получить огромное объединение людей».

Их основателем был изобретатель другой эпохи: Александр Грэм Белл. Американский патент под номером 174,465 – за «метод и аппарат для передачи звуков речи или других звуков телеграфически… путем создания электрических волновых колебаний, похожих по форме на вибрации воздуха, сопровождающие звуки речи или другие звуки» – обеспечил Беллу звание «изобретателя телефона», всемирное признание и значительное состояние. Он основал «Американскую телефонную и телеграфную компанию» («AT&T»), цели которой были отнюдь не скромными: превратить изобретение Белла в национальную телефонную сеть с обширными линиями, многочисленными телефонами и передатчиками. Результат: в течение десяти лет телефон перекочевал из демонстрационных залов лаборатории в дома 150 000 американских жителей. К 1915 году сеть стала чудом инженерной мысли, она опоясывала весь континент, обеспечивая возможность трансконтинентальной связи в то время, когда физическое перемещение с побережья на побережье занимало почти неделю.

В 1925 году «Лаборатории» вышли из состава телефонной компании, став отдельной единицей, находящейся под юрисдикцией одновременно «AT&T» и «Вестерн Электрик». Уолтер Гиффорд, президент «AT&T», отмечал, что «Лаборатории», номинально считаясь отделением телефонной компании, могли «продолжать осуществлять научные исследования в масштабе, вероятно, не сопоставимом с возможностями никакой другой организации в стране и даже мире». Целью «Лабораторий Белла» были не просто более чистые и быстрые телефонные звонки. Перед «Лабораториями» стояла задача замыслить и смоделировать будущее, в котором любая форма связи была бы проектом с участием машины.

Так называемые фундаментальные исследования стали кровеносной системой «Лабораторий». Если «правило 20 %» «Google» – практика, согласно которой сотрудникам разрешено посвящать пятую часть своего рабочего времени сторонним проектам, – выглядит как вольность Западного побережья, тогда функционирование исследовательских программ «Лабораторий Белла», поддерживаемое федерально одобренной монополией и огромными размерами прибылей, кажется в сравнении с ним прожорливым чудищем. Сотрудникам «Лабораторий» предоставлялась неограниченная свобода. Представьте, исследователя просили подумать над тем, как «фундаментальные вопросы физики или химии могли в будущем повлиять на систему связи». «Могли, в будущем» – исследователи «Лабораторий», вдохновленные этой идеей, обдумывали ее десятилетиями, представляя, насколько радикально технологии способны поменять ход привычной жизни, и удивляясь тому, как «Лаборатории» смогли «объединить всех нас и собрать все наши новые машины в одном месте». Один из сотрудников «Лабораторий» уже более поздней эпохи выразился на этот счет следующим образом: «Когда я впервые попал туда, познакомился с их философией: смотри, то, над чем ты сейчас работаешь, может не иметь большого значения в ближайшие десять-двадцать лет, ну и прекрасно, мы все равно будем там».

За несколько десятков лет исследователи «Лабораторий» изобрели факсовый аппарат, кнопочный набор в телефонии и элемент солнечной батареи.

Такая беспрецедентная свобода была мечтой любого ученого, и возможность работать так, как им нравится, притягивала друг к другу ошеломительное количество умов. Бернард «Барни» Оливер, ученый из «Лабораторий», который впоследствии возглавит исследования для «Хьюлетт Паккард», вспоминал типичные размышления своих коллег: «Знаешь, приятель, здесь в моем распоряжении все знания в мире в области электрической инженерии. Мне достаточно лишь снять трубку телефона или встретиться с определенным человеком, и я получу ответ на свой вопрос».

Такое сосредоточение талантов в одном месте приносило невиданные дивиденды. За несколько десятков лет исследователи «Лабораторий» изобрели факсовый аппарат, кнопочный набор в телефонии и элемент солнечной батареи. Они сделали возможным осуществление телефонной связи на дальние расстояния и синхронизировали звук и изображение в кинофильмах. Во время войны они усовершенствовали радар, локатор, противотанковый гранатомет и создали защищенную телефонную линию, позволившую Франклину Рузвельту разговаривать с Уинстоном Черчиллем. А в 1947 году исследователи «Лабораторий» Джон Бардин, Уильям Шокли и Уолтер Браттейн сконструировали транзистор – основу современной электроники. Эти трое получили Нобелевскую премию – одну из шести, которыми были награждены ученые «Лабораторий» в двадцатом веке.

Одно дело, когда промышленная лаборатория берет на работу ученых с докторской степенью и предлагает им заняться различными остро назревшими инженерными проблемами. Но Нобелевская премия? Какие-то заоблачные проекты? Десять-двадцать лет форы? Даже учитывая ностальгию по тем временам, замечание Торнтона Фрая кажется вполне уместным, когда он, вспоминая свою работу там, называет «Лаборатории» «компанией из сказки».

Представьте себе Клинтона Дэвиссона, нобелевского лауреата и исследователя «Лабораторий Белла». Дейви, как его называли, был «похож на привидение… медленно передвигавшийся… почти как спектральная матрица». Субтильный, спокойный житель Среднего Запада, Дейви в основном держался сам по себе и мог самостоятельно ставить себе задачи. Как выразился Гертнер, «ему было разрешено придерживаться позиции ученого, отвергавшего любое руководство, и работать в одиночку или иногда в команде с одним или двумя другими исследователями-экспериментаторами, занимаясь только теми проектами, которые вызывали его интерес». Примечательно, что «его, похоже, особо не волновал вопрос, каким образом его исследование поможет телефонной компании».

«Лаборатории Белла» не были ни университетом, ни благотворительной организацией. И все же Дейви было позволено проводить бесконечные эксперименты за счет компании, многие из которых имели лишь самое отдаленное отношение к главному направлению деятельности фирмы. Довольно красноречив тот факт, что Нобелевская премия Дейви, полученная им за доказательство того, что электроны движутся волнообразно (данные тщательно собирались в ходе эксперимента по дифракции электронов на кристаллах), принесла «Лабораториям» славу, но никакого дополнительного дохода. Человек подобного склада ума, строивший свою академическую карьеру по собственному разумению, считался здесь полезным сотрудником, даже если эта польза была неясной.

Строго рассчитанные финансовые вложения в фундаментальные исследования означали, что в распоряжении «Лабораторий» в любое время имелось несколько штатных сотрудников вроде Дейви. Конечно, вполне допустимо, что предоставленная ученым свобода выбирать направление исследований была для руководства определенным бременем и источником беспокойства. Умельцы-технари, процветавшие в «Лабораториях», были теми, кто, сталкиваясь с почти бесконечным числом задач, выбирал «правильные»: те, которые сулили прорыв в технологиях или в науке, те, что открывали новые перспективы, а не заканчивались тупиком. Подобный выбор задач всегда был вопросом интуиции и одновременно эрудиции – неделимое зерно искусства в науке.

Клод Шеннон был одним из тех, кто чувствовал себя там вольготно. Среди всех институтов, что остались на карте жизни Шеннона, трудно представить место, которое бы лучше подходило ему, чем «Лаборатории Белла» 1940-х годов, учитывая свойственные ему многочисленные увлечения и особый стиль работы. «Я обладал свободой делать все, что хочу, практически с первых дней моей работы, – вспоминал он. – Они никогда не диктовали мне, над чем работать».

Торнтон Фрай не просто взял Шеннона на работу в «Лаборатории», он также приписал его к математической группе, которую создал сам, чтобы быть уверенным в том, что этот талант не пропадет. У Фрая были четкие представления о роли математиков в индустрии. Кто-то назвал бы его романтиком, а кто-то – еретиком. В пространном, вдумчивом размышлении, опубликованном в «Техническом журнале» «Лабораторий», Фрай начинает с того, что указывает на очевидное: несмотря на осведомленность и просвещенность преподавателей математических факультетов университетов, в то время почти отсутствовала практическая направленность подготовки тех математиков, которые стремились «конструировать вещи, а не просто обдумывать их». «Несмотря на то что Соединенные Штаты удерживают явные лидерские позиции в области чистой математики, – писал Фрай, – нет школы, которая обеспечивала бы соответствующее математическое обучение для студента, желающего применить эти знания в области промышленных технологий, а не просто культивировать знания ради знаний».

«В наше время считается само собой разумеющимся, что математик высокого уровня может найти высокооплачиваемую работу. Но так было не всегда, и, в частности, не в мире элитных математиков начала двадцатого столетия. То, что ценилось в этих кругах, не имело почти никакого приложения вне университетских стен. Славу приносили решения абстрактных проблем, а потому вся карьера человека могла строиться вокруг поиска решений таких задач, как гипотеза Римана, гипотезы Пуанкаре и Коллатца и знаменитая теорема Ферма. Это были самые величайшие математические загадки в мире. И тот факт, что десятилетиями их никто не мог решить, делал их еще более манящими. Они воспринимались убийственно серьезно, и вопрос о том, имели ли эти решения какую-либо практическую цель или применение, был второстепенным, если вообще возникал.

Славу приносили решения абстрактных проблем, а потому вся карьера человека могла строиться вокруг поиска решений таких задач, как гипотеза Римана, гипотезы Пуанкаре и Коллатца и знаменитая теорема Ферма.

Фрай, будучи сам математиком с докторской степенью, понимал это предельно ясно.

«Типичный математик, – отмечал Фрай, – не тот тип человека, который станет осуществлять промышленный проект. Он мечтатель, не особо интересующийся вещами или долларами. Он перфекционист, не желающий идти на компромисс, имеющий дело с идеальными материями, не имеющими практической ценности. Он слишком увлечен расстилающимся перед ним широким горизонтом и не может фокусировать взгляд на самом важном».

Все это делало большинство выпускников хорошо подготовленными исключительно в том, что касается решения задач, которые имели ограниченную область применения вне математического сообщества. И промышленная лаборатория, таким образом, представляла для математика почти такую же ценность, как рыба для велосипеда. Если только…

Догадка Фрая заключалась в том, что не все математики хотели писать научные работы и гоняться за должностью. Он также предположил, что правильное окружение могло бы пойти им на пользу и дать возможность поработать над практическими задачами, заинтересовав «насущными проблемами» и «конкретными разработками». Он был среди тех немногих людей, которые могли поспособствовать реализации этой идеи, превратив феномен «промышленный математик» в новую породу «изобретателя-практика».

И он претворил в жизнь свою философию в самом сердце математической группы. Он действовал просто: инженеры «Лабораторий Белла» были «удручающе несведущи в математике». Но математика, при правильном ее применении, могла помочь им решить сложные задачи в области телефонии. В то же время математическая группа служила своеобразным ситом для любого одаренного сотрудника фирмы, который был слишком необычным, чтобы поладить с другими. «Математики – странный народец. Вы и я. Это факт, – заявил Фрай своему коллеге на собеседовании. – Поэтому в отношении любого достаточно странного субъекта, с которым вы не знаете, что делать, вы говорите: “Этот парень математик. Давай передадим его Фраю”.

Математическая группа под руководством Фрая начинала как внутренняя консультационная служба: к его математикам обращались за помощью инженеры, физики, химики и другие, но они также были свободны подбирать своих собственных внутренних «клиентов». Они были всегда рядом, чтобы помочь советом или помощью. А вопросы управления и сложные вопросы практической реализации промышленных проектов можно было оставить для других. Как отмечал Генри Поллак, «наш принцип гласил, что мы сделаем что-то один раз, но не дважды».

Это давало группе широкие полномочия, гибкие даже с учетом известной всем свободной атмосферы, царившей в «Лабораториях». Один исследовательтой поры сказал: «Наша работа заключалась в том, чтобы совать свой нос в дела каждого». По словам Фрая, «не было ничего, над чем мы не имели полномочий работать, если нам это было нужно». Сам Шеннон вспоминал: «Я работал в математической исследовательской группе, деятельность которой развивалась в свободном режиме; не столько ориентировались на проекты, сколько пытались как можно быстрее осуществить свои индивидуальные исследования… И мне нравился такой подход, когда я мог работать над своими собственными проектами».