Текст книги "Холодное железо: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна"

Но тут он обнаружил, что светятся все вокруг. Успел напиться в дерьмо…

Впрочем, она казалась не такой, как все. Из украшений только ожерелье из красных камней на длинной шее; одета в белое платье, просторное, как у чернокожих женщин, которых он видел в Вестпорте. Но сама с очень белой кожей. Что-то простое и естественное было в том, как она держалась, никакой чопорности. Что-то искреннее в том, как улыбалась. На миг и его собственные губы тронула улыбка. Впервые за долгое время.

– Найдется здесь местечко? – По-стирийски она говорила с союзным акцентом. Чужая в этой стране, как он сам.

– Вы хотите сесть… рядом со мной?

– Отчего бы и нет? Разве вы разносчик чумы?

– С моим счастьем я бы не удивился. – Он повернулся к ней левым боком. – Но хватает и этого, чтобы меня избегали.

Взгляд ее устремился на его уродство и снова встретился с его взглядом. Улыбка не дрогнула.

– У всех у нас свои шрамы. У кого снаружи, у кого…

– Те, что внутри, однако, не портят внешнего вида.

– Мне кажется, значение красоты часто переоценивают.

Трясучка медленно смерил ее взглядом сверху донизу. Не без удовольствия.

– Легко вам говорить. У вас ее столько…

– Хорошие манеры. – Она выпятила губы, окинула взглядом зал. – Я уж отчаялась встретить их здесь. Клянусь, вы единственный искренний человек во всей этой толпе.

– Вот уж не думаю. – Тем не менее он все-таки улыбнулся. Доброе слово от красивой женщины услышать всегда приятно. У него ведь еще осталась гордость.

Тут она протянула ему руку, и Трясучка растерянно заморгал.

– Можно поцеловать, да?

– Если хотите. Она не растает.

Рука оказалась мягкой и гладкой. Совсем не похожей на руку Монцы, покрытую шрамами, обветренную, мозолистую, как у какого-нибудь Названного. Не говоря уж о второй, искалеченной, скрытой под перчаткой. Трясучка прижался губами к пальцам, учуял аромат духов. Цветочный, с какой-то непонятной примесью, от которой у него перехватило дыхание.

– Я… э… Кол Трясучка.

– Знаю.

– Откуда?

– Мы виделись уже, но недолго. Меня зовут Карлота дан Эйдер.

– Эйдер? – Через мгновение он вспомнил. Сипани. Мелькнувшее в тумане лицо. Красный плащ. Любовница принца Арио. – Вы – та самая, кого Монца…

– Обманула, шантажировала, уничтожила и бросила умирать? Да, та самая. – Она бросила хмурый взгляд на высокий стол. – Монца… вот как. Не просто по имени, но по уменьшительному. Вы, должно быть, очень близки.

– Достаточно. – Совсем не так, однако, как в Виссерине, когда у него еще были оба глаза.

– Тем не менее она сидит наверху с великим герцогом Рогонтом, а вы – внизу, с нищими прихлебателями.

Словно мысли его прочитала… В нем снова начал разгораться гнев, и Трясучка поспешил увести разговор в сторону.

– Что вас привело сюда?

– После резни в Сипани выбора у меня не было. Герцог Орсо наверняка предложил за мою голову немалую сумму. Последние три месяца я прожила, от каждого встречного ожидая, что меня пырнут ножом, задушат или отравят.

– Хм. Мне это знакомо.

– Примите мое сочувствие.

– Мертвые знают, что малость сочувствия мне не помешало бы.

– От меня можете получить все, ибо оно того стоит. Вы такая же пешка в этой маленькой грязной игре, как и я, не правда ли? И потеряли даже больше, чем я. Глаз. Красоту.

Она вроде бы не двигалась с места, но в то же время стала ближе. Трясучка сгорбился.

– Может быть.

– Герцог Рогонт – мой старый знакомый. Не сказать, что надежный человек, но, несомненно, привлекательный.

– Может быть, – повторил, скрипнув зубами, Трясучка.

– Пришлось отдаться на его милость. Без особого желания, но все же это помощь, на время. Хотя, кажется, он уже нашел себе новую забаву.

– Монцу? – Трясучка сам об этом думал весь вечер, но сейчас возмутился. – Она не такая.

Карлота дан Эйдер недоверчиво фыркнула:

– Правда? Не убийца, не вероломная лгунья, которая, чтобы добиться своего, использует всех и каждого? Она предала Никомо Коску, украла его кресло. И почему, вы думаете, ее пытался убить герцог Орсо? Да потому, что следующее кресло, которое она собиралась украсть, принадлежит ему!

Малость отупев от выпитого, Трясучка не нашелся с ответом.

– Что ей помешает использовать Рогонта, чтобы добиться своего? Она любит кого-нибудь другого?

– Нет, – прорычал он. – Не знаю… нет, черт подери! Вы все перевираете!

Она приложила руку к белой груди.

– Я перевираю? Ее не зря прозвали Змеей Талина! Змея никого не любит, кроме себя!

– Вы сами сказали. Она использовала вас в Сипани. Вы ее ненавидите!

– Слезы лить над ее трупом я не стану, это правда. И буду горячо признательна человеку, который всадит в нее нож… очень горячо. Но это еще не делает меня лгуньей. – Она зашептала ему чуть ли не на ухо, обдавая его жарким дыханием, будившим наряду с гневом похоть: – Монцкарро Меркатто, Палач Каприле! Там убивали детей. Детей! На улицах! Она даже брату своему изменяла, как я слышала…

– Что? – Не надо было ему пить так много. Зал потихоньку начинал кружиться.

– Вы не знали?

– Чего не знал?

Трясучка ощутил странную смесь любопытства, страха и отвращения.

Эйдер положила руку ему на плечо. И он снова уловил запах – сладкий, кружащий голову, вызывающий тошноту.

– Они с братом были любовниками.

Последнее слово она подчеркнула. Промурлыкав его.

– Кем? – Трясучке словно дали пощечину, так загорелась щека со шрамом.

– Любовниками. Спали друг с другом – как муж и жена. Трахались. Это не секрет. Спросите кого хотите. Ее саму.

Трясучке стало трудно дышать. Мог бы и сам догадаться. Слышал же не раз намеки… которые только теперь обрели смысл. А может, он и догадывался на самом деле. Но все равно вдруг почувствовал себя обманутым. Преданным. Высмеянным. Рыбой, выброшенной из воды на берег и задыхающейся. После всего, что он для нее сделал, после всего, что потерял… Гнев вспыхнул в нем с такой силой, что Трясучка чуть не утратил самообладание.

– Заткни свой дерьмовый рот! – Сбросил руку Эйдер с плеча. – Думаешь, я не понимаю, что ты нарочно меня подстрекаешь? – Оказался неведомым образом на ногах, навис над нею. Зал поплыл куда-то, закачались вокруг размытые лица и огни. – За дурака меня держишь, женщина? За ничтожество?

Щеки у него пылали. Голову сдавило так, что казалось, глаза сейчас вылезут… не считая того, который уже выжжен. Трясучка зарычал сдавленно, поскольку горло перехватило. Попятился, чтобы не броситься на нее и не придушить, наткнулся на слугу. Тот выронил поднос. Зазвенели посыпавшиеся на пол бокалы и бутылка, хлынуло струей вино.

– Господин, нижайше про…

Левый кулак Трясучки врезался ему под ребра, заставив согнуться, правый – в лицо, не дав упасть. Слуга отлетел к стене и сполз по ней в россыпь осколков. На кулаке Трясучки осталась кровь. Кровь и кусочек чего-то белого, застрявший меж пальцев. Обломок зуба.

Больше всего хотелось встать на колени возле этого ублюдка, схватить его обеими руками за голову и колотить ею по красивой настенной резьбе, пока мозги не вылетят. И Трясучка чуть было так и не сделал.

Но все же заставил себя отвернуться. Заставил… и, пошатываясь, двинулся прочь.

Время тянулось бесконечно.

Монца лежала спиной к Трясучке, отодвинувшись от него как можно дальше, на самый краешек кровати. Еще немного – и упадешь. Меж занавесок на окне начал уже брезжить рассвет, тьма в комнате вылиняла до грязно-серого цвета. Действие вина кончилось, оставив за собой только чувство еще большей тошноты, усталости и безнадежности, как волна, накатившая на грязный берег, оставляет на нем, вместо того чтобы вычистить, кучу дохлых рыбешек.

Она пыталась думать о том, что сказал бы сейчас Бенна. Что сделал бы, чтобы ей стало лучше. Но не могла вспомнить даже его голоса. Бенна уходил все дальше, унося с собой самое лучшее в ней. Монца вспоминала его мальчиком – маленьким, болезненным, беспомощным, нуждающимся в ее заботе. Вспоминала мужчиной – смеющимся, скачущим рядом с ней вверх по горе к Фонтезармо и все так же нуждающимся в ее заботе. Она помнила, какого цвета у него были глаза. Помнила, какие складки появлялись возле уголков губ при улыбке. Но никак не могла увидеть саму улыбку.

Вместо брата перед нею представали со всеми кровавыми подробностями те пятеро человек, которых она убила. Гобба, цепляющийся за удавку Балагура распухшими, искалеченными руками. Мофис, корчащийся на полу в судорогах, с розовой пеной на губах. Арио, хватающийся за шею, по которой течет черная кровь. Ганмарк, проткнутый насквозь исполинским мечом Столикуса. Верный, утонувший, висящий на мельничном колесе. Не хуже нее…

Пятеро человек, которых она убила, и двое, что были еще живы. Резвый малыш Фоскар, еще даже не мужчина. И Орсо, конечно. Великий герцог Орсо, любивший ее как дочь.

«Монца, Монца, чтобы я без вас делал?..»

Она сбросила одеяло, спустила ноги с кровати, натянула штаны, дрожа, хотя в комнате было очень жарко. Голова от похмелья гудела.

– Вы куда? – послышался хриплый голос Трясучки.

– Покурить надо.

Руки тряслись так сильно, что Монца с трудом прибавила огня в фонаре.

– Может, стоило бы курить поменьше? Не думали об этом?

– Думала. – Морщась от боли в кривых пальцах, она захватила щепотку хаски. – Решила, что не стоит.

– Ночь же сейчас.

– Ну, так спи.

– Дерьмовая привычка. – Он тоже сел, со своей стороны кровати, широкою спиной к Монце. Повернув голову, нашел ее краем целого глаза.

– Ты прав. Может, начать взамен выбивать слугам зубы? – Взяв нож, она принялась уминать хаску в чашечке трубки. – Рогонт, знаешь ли, был не в восторге.

– Не так давно вы сами были от него не в восторге, насколько помню. Похоже, ваши чувства к людям меняются вместе с ветром. Скажете, нет?

Голова у нее раскалывалась. Говорить не хотелось, не то что спорить. Но бывают времена, когда людям трудно удержаться от того, чтобы укусить побольнее.

– А тебе-то что? – огрызнулась она, и без того все понимая и не желая на самом деле ничего слышать.

– А вы как думаете?

– Послушай, мне своих проблем хватает.

– Вы меня бросили – вот что!

– Бросила?

– Вчера! Оставили внизу со всяким дерьмом, а сами уселись важно наверху, с этим герцогом проволочек!

– Думаешь, от меня зависело, кто где, черт тебя подери, сядет? – усмехнулась Монца. – Он посадил меня туда, чтобы самому выглядеть лучше.

Трясучка помолчал немного. Отвернулся, сгорбился.

– Что ж, насчет того, чтобы хорошо выглядеть… я нынче не помощник.

Монца скривилась от неловкости и раздражения.

– Мне тоже нужна помощь Рогонта. Только и всего. Фоскар уже здесь, с армией Орсо. Фоскар здесь… – И должен умереть, чего бы это ни стоило.

– Все мстите, да?

– Они убили моего брата. Мне нет нужды объяснять тебе что-то. Ты и так знаешь, что я чувствую.

– Нет. Не знаю.

Она нахмурилась.

– А как же твой брат? Ты же вроде бы говорил, что его убил Девять Смертей. Я думала…

– Своего чертова брата я ненавидел. Люди звали его прирожденным Скарлингом, но он был скотина. Учил меня по деревьям лазить, рыбу ловить, смеялся, по щеке трепал, когда отец был рядом. А когда отца не было, бил смертным боем. Потому что я якобы убил нашу мать. А все, что я сделал, – так это родился. – В голосе Трясучки не осталось гнева, он стал пустым. – Когда я узнал, что он мертв, мне смеяться хотелось. Но я плакал, потому что все плакали. И поклялся отомстить его убийце, потому что так положено, куда денешься. Я ж не хуже других… А когда услышал, что Девять Смертей прибил его голову к штандарту, я сам не знал, ненавижу его за это или за то, что он украл у меня случай самому сделать то же самое. А может, мне и вовсе хотелось его расцеловать, как вы расцеловали бы… брата.

Монца готова была уже встать, подойти к нему, положить руку на плечо. Но тут он скосил на нее прищуренный, недобрый глаз.

– Хотя про это вам лучше знать, наверно. Как братьев целуют.

Кровь застучала у нее в висках с новой силой.

– Кем был для меня брат – мое дело! – Заметив, что тычет в сторону Трясучки ножом, Монца швырнула его на стол. – Я не привыкла объясняться! И не собираюсь начинать с людьми, которых нанимаю!

– То есть я для вас всего лишь наемник?

– А кем еще ты можешь быть?

– После всего, что я для вас сделал? После всего, что потерял?

Руки у нее затряслись еще сильнее.

– Я хорошо плачу, не так ли?

– Платите? – Он подался к ней, показал на свое лицо. – Сколько стоит мой глаз, сучка злая?

Монца сдавленно зарычала, вскочила на ноги и, прихватив со стола фонарь, направилась к балконной двери.

– Куда вы? – Голос у него внезапно стал заискивающим, словно Трясучка понял, что хватил лишку.

– Подальше от твоей жалости к себе, дурак, пока меня не стошнило!

Рывком распахнув дверь, она шагнула на балкон.

– Монца… – донеслось вслед.

Он сидел на кровати, сгорбившись, с самым несчастным видом. Сломленный. Отчаявшийся. Потерявший надежду. Фальшивый глаз смотрел куда-то вбок. Казалось, Трясучка сейчас заплачет, падет ниц, начнет молить о прощении…

Она захлопнула за собой дверь, радуясь предлогу расстаться. Уж лучше испытать вину на миг за то, что повернулась спиной, чем чувствовать ее бесконечно, глядя ему в лицо.

Вид с балкона смело можно было назвать одним из самых чарующих в мире. Осприя спускалась с горы четырьмя ярусами, каждый из которых окружали собственные стены с башнями. Под их защитой, вдоль крутых улиц и кривых ступенчатых переулочков, походивших сверху на глубокие, темные горные ущелья, толпились тесно старинные высокие дома из кремового камня, с узкими оконцами, с отделкой из черного мрамора, чьи медные крыши складывались в головокружительный лабиринт. Кое-где в окнах уже горел свет. Передвигались по верху стен мерцающие огоньки – факелы часовых. Ниже, в долине под горою, тускло отблескивали в ночной темноте воды Сульвы. По другую сторону реки, на вершине самого высокого из холмов, светились совсем уж крохотные точки – возможно, лагерные костры Тысячи Мечей.

Человеку со страхом высоты выходить на этот балкон не стоило.

Но Монцу сейчас не интересовали виды. Ей хотелось забыть обо всем, и поскорее. Поэтому она торопливо забилась в уголок, сгорбилась над фонарем и трубкой, как замерзающий над последним язычком огня. Зажала мундштук в зубах, откинула фонарную заслонку, нагнулась…

Над балконом пронесся внезапный порыв ветра. Закружился смерчем в углу, швырнул ей волосы в лицо. Пламя трепыхнулось и погасло. Монца оцепенело уставилась на мертвый фонарь сначала в растерянности, потом с ужасом, не желая верить собственным глазам. И, когда все же поняла, что это означает, ее прошиб холодный пот.

Огня нет. Покурить невозможно. Вернуться тоже невозможно.

Вскочив на ноги, она шагнула к перилам и со всей силой метнула фонарь вниз, в спящий город. Запрокинула голову, набрала полную грудь воздух, вцепилась в перила и закричала. Вложила в этот крик всю свою ненависть – к фонарю, еще кувыркавшемуся в воздухе, к ветру, который его задул, к городу, раскинувшемуся под балконом, к долине под горой, к миру и ко всему, что в нем есть.

Из-за дальних гор вставало равнодушное солнце, пятная небеса вокруг черных вершин кровью.

Больше никаких проволочек

Стоя перед зеркалом, Коска наводил последний лоск – расправлял кружевной воротник, поворачивал перстни на пальцах так, чтобы камни смотрели строго наружу, придирчиво разглядывал выбритый подбородок. По подсчетам Балагура, на то, чтобы собраться, у него ушло полтора часа. Он совершил двенадцать движений бритвой по ремню для правки. Еще тридцать одно, удаляя щетину, в результате чего под подбородком остался один маленький порез. Выдернул тринадцать волосков из носа. Затем застегнул сорок пять пуговиц. Четыре крючка с петлями. Затянул восемнадцать ремешков и столько же защелкнул пряжек.

– Ну вот, все готово. Мастер Балагур, я хочу, чтобы вы заняли пост первого сержанта бригады.

– Я ничего не знаю о войне. – Ничего… кроме того, что она безумие и лишает его всякого самообладания.

– А вам и не надо. Вашим делом будет оставаться рядом со мной, хранить зловещее молчание, во всем следовать моему примеру и, главное, присматривать за моей спиной и своей собственной. В мире столько предателей, мой друг!.. При случае еще пускать в ход ваши ножички. Иногда считать деньги, полученные и потраченные, производить учет людей, оружия и всего прочего, что имеется у нас в наличии…

Точно такую же работу Балагур исполнял для Саджама. Сначала в Схроне, потом за его пределами.

– Это я могу.

– Лучше, чем любой из живущих, не сомневаюсь! Не могли бы вы начать с того, чтобы помочь мне застегнуть пряжку? Чертовы оружейники. Они нарочно их туда ставят, клянусь, чтобы нас бесить. – Коска ткнул пальцем в боковое крепление своей раззолоченной кирасы, выпрямился, втянул живот и задержал дыхание, покуда Балагур затягивал ремешок. – Благодарю, друг мой, вы – сама надежность! Якорь! Оплот спокойствия, вокруг которого я верчусь как безумец. Что бы я без вас делал?

Вопроса Балагур не понял.

– То же самое.

– Нет, нет. Не то же самое. Пусть мы знакомы недолго, я чувствую, между нами есть… понимание. Близость. Мы с вами очень похожи.

Балагур порой боялся слово сказать. Боялся новых людей и новых мест. Только считая все и вся, он еще мог как-то продержаться с утра до ночи. Коска, в отличие от него, порхал по жизни, подобно лепестку, несомому ветром. Его умение болтать, улыбаться, смеяться и вызывать улыбки и смех у других людей казалось Балагуру таким же магическим, как способность появляться из ниоткуда гурчанки Ишри.

– Мы совсем не похожи.

– Именно… как вы меня понимаете! Мы – полные противоположности, земля и небо. Однако… нам обоим недостает чего-то такого… что остальным кажется само собой разумеющимся. Какой-то детали механизма, позволяющего человеку чувствовать себя частью общества. Каждому из нас недостает своего зубчика на колесе. Но, сцепляясь между собой, мы образуем, похоже, одного более или менее приличного человека.

– Одно целое из двух половинок.

– И даже незаурядное целое! Я никогда не был человеком, заслуживающим доверия… нет, нет, не пытайтесь отрицать! – Балагур и не пытался. – А вы, мой друг, – постоянны, проницательны, прямодушны. Честны… достаточно, чтобы я сам становился честнее.

– Я почти всю жизнь провел в тюрьме.

– Где помогали стать честней опаснейшим преступникам Стирии, и с большим успехом, чем все судьи мира, не сомневаюсь! – Коска хлопнул его по плечу. – Честные люди такая редкость, что их зачастую ошибочно принимают за разбойников, мятежников, безумцев. И каково, в самом деле, было ваше преступление, кроме того, что вы – другой?

– Кража, в первый раз, и отсидел я семь лет. Когда меня схватили снова, в обвинении было восемьдесят четыре пункта, из них – четырнадцать убийств.

Коска вскинул бровь.

– И вы вправду были виновны?

– Да.

На миг тот нахмурился, затем небрежно махнул рукой.

– Никто не совершенен. Забудем прошлое. – Встряхнул шляпой в последний раз, распушая перо, нахлобучил ее на голову под обычным франтовским углом. – Как я выгляжу?

Черные узконосые сапоги с огромными золотыми шпорами в виде бычьих голов. Черная стальная кираса с золотым орнаментом. Черные бархатные рукава с желтым шелком в прорезях. Манжеты сипанийского кружева, прикрывающие запястья. Меч с вычурным золотым плетением, такой же кинжал, свисающие с пояса до нелепого низко. Огромная шляпа – желтое перо чуть не до потолка.

– Как сводник, приодевшийся у полкового портного.

Коска расплылся в лучезарной улыбке.

– Именно то, чего я добивался! Что ж, за дело, сержант Балагур! – И, откинув полог, решительно шагнул из палатки в сияние ясного солнечного дня.

Балагур двинулся за ним след в след. Теперь это было его работой.

Аплодисменты раздались, не успел он запрыгнуть на бочонок. На речи своей Коска приказал присутствовать всем офицерам Тысячи Мечей, и они действительно собрались и встретили его радостными воплями во всю глотку, хлопками, гиканьем и свистом. Впереди стояли капитаны, за ними лейтенанты, в тылу толпились прапорщики. Последние почти во всех армейских формированиях являлись их лучшими представителями – самые молодые и знатные люди, самые способные и смышленые, отважные и преданные идеалам. Здесь, в бригаде наемников, все было как раз наоборот. Самые старые и опытные стервятники, по уши погрязшие в пороках, самые коварные предатели, быстрее всех сбегающие с поля боя, имеющие наименьшее количество иллюзий и наибольшее измен за душой. Точь-в-точь такие, как сам Коска, другими словами.

В ряд возле бочонка выстроились, аплодируя сдержанно, Сезария, Виктус и Эндиш. Величайшие и подлейшие из всех плутов. Не считая самого Коски, конечно. Балагур остановился чуть позади, скрестил на груди руки и принялся шарить взглядом по собравшимся. «Уж не считает ли он их?» – подумал Коска и решил, что наверняка так и есть.

– Нет, нет! Не надо! Слишком много чести, парни! Мне аж неловко от столь доброго ко мне отношения! – Он махнул рукой, и верноподданнический гам сменился молчанием в ожидании продолжения.

К нему обратилось множество лиц, покрытых шрамами и оспинами, загорелых и нездорово бледных, алчных, как у бандитов, которыми эти люди и были.

– Отважные герои Тысячи Мечей! – загремел голос Коски в благоуханной утренней тишине. – Ну… скажем так, по меньшей мере отважные парни Тысячи Мечей! Или даже так – просто парни! – По рядам прокатился смех, послышались одобрительные возгласы. – Ребята мои, все вы меня знаете. Кое-кто из вас сражался рядом со мной… или впереди, это точно. – Снова волна смеха. – Остальные знают… мою незапятнанную репутацию. – И снова смех. – Вы знаете главное – я один из вас. Солдат, конечно же! Воин, разумеется! Но такой, который охотней вкладывает оружие в ножны… – Коска, многозначительно кашлянув, оправил штаны в паху, – чем обнажает его! – И под громовой хохот хлопнул по рукояти меча.

– Да не скажут никогда, будто мы не мастера и не поденщики славного ремесла – войны! А какие-нибудь комнатные собачки у ног благородного господина! Мы люди сильные! – Он шлепнул по могучей спине Сезарию. – Жаждущие славы! – Ткнул пальцем в Виктуса. – Да не скажут никогда, будто мы не шли отважно на риск ради вознаграждения! – Одобрительный ропот. – Ваш наниматель, молодой принц Фоскар, хотел отправить вас в лобовую схватку с главными силами врага… – Настороженное молчание. – Но я отказался! Пусть вам платят за то, чтобы вы сражались, сказал я ему, но вы куда больше жаждете денег, чем сражений! – Горячее одобрение. – И, следовательно, сапоги мы замочим выше по реке, где встретим меньше противодействия! Что бы сегодня ни происходило, как бы оно ни обернулось, помните – вы всегда можете рассчитывать на то, что ваши интересы я лелею, как… свои собственные! – Коска потер большим пальцем остальные, вызвав еще более радостные вопли.

– Я не стану вас оскорблять, требуя отваги, стойкости, верности и чести! И без того знаю, что всем этим вы наделены в высшей степени! – Общий смех. – Поэтому – по местам, офицеры Тысячи Мечей! Ждите моего приказа. И пусть госпожа удача пребудет нынче на нашей стороне! Ведь она, в конце концов, благоволит тем, кто меньше всего ее заслуживает! Пусть ночь застанет нас победителями! Целыми и невредимыми! И, главное, богатыми!

Последовал шквал одобрения. В воздух взметнулись мечи и копья, руки в кольчугах и броне, кулаки в латных рукавицах.

– Коска!

– Никомо Коска!

– Капитан-генерал!

Улыбаясь, он соскочил с бочонка, и офицеры начали расходиться. Сезария и Виктус тоже ушли, готовить свои полки, вернее свои шайки оппортунистов, воров и головорезов, к боевым действиям. А Коска неторопливо поднялся на самую вершину холма, откуда открывался вид на мирную долину, еще укрытую кое-где островками утреннего тумана, на которую гордо взирала со своей горы Осприя, казавшаяся этим ясным утром особенно прекрасной. Сливочный камень построек, черно-голубые полосы мраморной отделки, медные крыши, позеленевшие от времени и лишь на немногих домах, выстроенных недавно, ослепительно сверкающие под лучами солнца…

– Славная речь, – сказал Эндиш. – Если кому нравятся речи.

– Спасибо. Мне нравятся.

– Вам они по-прежнему удаются.

– Эх, друг мой… ты видел, как приходят и уходят капитан-генералы. И знаешь, что бывает такой счастливый период в самом начале, когда новый командир попросту не может ни сказать, ни сделать ничего неправильного в глазах подчиненных. Как муж – в глазах молодой жены. Увы, это не длится вечно. Сазин, я, Меркатто, бедняга Карпи Верный – у каждого из нас прилив сменился отливом в свое время. Одни умерли, других предали. И сейчас у меня снова этот период. В будущем заслужить одобрение будет потруднее.

Эндиш оскалил зубы в ухмылке.

– Вы всегда умели сплотить вокруг общего дела.

– Ха! – Коска опустился в капитан-генеральское кресло, стоявшее в редкой тени ветвистой оливы, откуда хорошо видны были оба брода. – Будь прокляты эти дерьмовые общие дела! Это всего лишь предлоги. Я не видел людей, действующих с большей глупостью, жестокостью и эгоистичной злобой, чем те, кто воодушевлен именно общим делом. – Прищурясь, глянул на солнце, ярко пылавшее в чистом голубом небе. – Чему мы, без сомненья, станем свидетелями в ближайшие часы…

Рогонт с чуть слышным звоном обнажил меч.

– Свободные воины Осприи! Свободные воины Лиги Восьми! Великие сердца!

Монца отвернулась и сплюнула. Речь. Пустая трата времени вместо того, чтобы побыстрее выдвинуться и посильнее ударить. Окажись у нее перед началом битвы время для речи, она решила бы, что подходящий момент упущен. Отступила бы и поискала другой. Нужно считать себя весьма значимой фигурой, чтобы верить, будто слова твои могут что-то изменить.

Не удивительно поэтому, что у Рогонта все так хорошо складывалось…

– Вы долго следовали за мной! Долго ждали случая доказать свою доблесть! Я благодарен вам за ваше терпение! Благодарен за вашу отвагу! За вашу верность! – Он поднялся в стременах, вскинул меч над головой. – Сегодня мы сразимся!

Выглядел герцог на славу, ничего не скажешь. Высокий, красивый, крепкий, кудри развеваются на ветру. Броня усеяна сверкающими драгоценными камнями, оружие начищено так, что смотреть больно. Войско его, впрочем, тоже расстаралось. В центре – тяжелая пехота, в доспехах с ног до головы, с палашами, зажатыми в латных рукавицах, с щитами и голубыми накидками, украшенными белой башней Осприи. По флангам – пехота легкая, застывшая в положении «смирно», затянутая в клепаную кожу, под строго вертикальным лесом копий. Лучники в плащах с капюшонами, арбалетчики в стальных касках. Безупречное построение слегка портил отряд аффойцев на дальнем правом фланге – ряды кривоваты, оружие разное, но и они выглядели куда аккуратней, чем все солдаты, которыми случалось командовать Монце.

О кавалерии, выстроившейся у нее за спиной вдоль наружной крепостной стены Осприи, и говорить не приходилось. Каждый всадник – само благородство по рождению и духу, конские доспехи блещут, шлемы изукрашены скульптурными гребнями, копья наготове – так и рвутся навстречу славе… Картинка из книжки сказок.

Монца сплюнула снова. По ее опыту, который имелся в избытке, этакие чистюли всех ретивей стремились в бой и всех ретивей от него бежали.

Рогонт тем временем возносился все к новым вершинам ораторского искусства.

– Мы стоим на поле битвы! Где, скажут люди по прошествии лет, сражались герои! Где, скажут они, решилась судьба Стирии! Здесь, друзья мои, здесь, на нашей земле! Возле наших жилищ! Перед древними стенами гордой Осприи!

Ближайшие к Рогонту ряды разразились одобрительными криками. Монца сомневалась, что остальные могли расслышать хоть слово. Сомневалась, что большинство из них могло вообще разглядеть герцога. И что тем, кто видел его, созерцание блестящего пятнышка вдалеке сильно поднимало боевой дух.

– Ваша судьба в ваших руках! – Судьба их находилась некогда в руках Рогонта, и он пустил ее на ветер. Сейчас она была в руках Коски и Фоскара, и предстояло ей, скорей всего, стать кровавой.

– Итак – за свободу! – Или, в лучшем случае, за более привлекательную тиранию.

– За славу! – Славное местечко в иле на дне реки.

Рогонт резко дернул поводья и заставил своего гнедого скакуна взвиться на дыбы, молотя копытами воздух. Эффект несколько подпортили комья дерьма, которым как раз в этот момент случилось вывалиться из конского зада. Затем скакун помчался вдоль стройных рядов пехоты, и каждый отряд, когда герцог подъезжал, приветствовал его ревом и одновременным вскидыванием копий. Зрелище, возможно, и впечатляющее. Но Монца и зрелища такие видела не раз, и плачевные итоги тоже. Хорошая речь – невеликая подмога, когда тебя втрое превосходят числом.

Герцог проволочек рысью подскакал к ней и прочим своим штабным – все тому же скопищу обильных украшениями и скудных опытом вояк, которых она выставила дураками в пурантийской купальне. Приоделись они нынче, правда, все-таки скорей для битвы, чем для парада. К Монце они, разумеется, особого тепла не испытывали. Ей, разумеется, это было безразлично.

– Славная речь, – сказала она. – Если кому нравятся речи.

– Спасибо. – Рогонт, развернув коня, остановился рядом. – Мне нравятся.

– Никогда бы не подумала… Доспехи тоже славные.

– Подарок от юной графини Котарды. – Оба глянули в сторону стайки знатных дам, расположившихся под городской стеной, дабы посмотреть на битву, и восседавших в дамских седлах, нарядных, увешанных драгоценностями, словно тут их поджидала свадьба, а не массовое смертоубийство. Молочно-бледная Котарда в желтом шелковом платье помахала Рогонту. Он без особого энтузиазма ответил тем же. – Мне кажется, ее дядя лелеет замысел нас поженить. Если я переживу сегодняшний день, конечно.

– Страсть юности… Сердце мое пылает.

– Чтобы остудить вашу сентиментальную душу, скажу, что она не в моем вкусе. Мне нравятся женщины с некоторой… перчинкой. Доспехи тем не менее хороши. Наблюдатель со стороны может, пожалуй, даже принять меня за героя.

– Хм. «Отчаяние выпекает героев из самого негодного теста», – писал Фаранс.

Рогонт испустил тяжкий вздох.

– Тесту для этой буханки не хватит времени подняться.

– Я думала, это всего лишь непристойные слухи, будто у вас что-то не поднимается… – Одна из дам, окружавших Котарду, одетая несколько проще, чем другие, элегантная, с длинной шеей, показалась Монце смутно знакомой. Дама эта повернула к ним с герцогом голову, потом – коня, и начала спускаться по травянистому склону. И тут Монца ее узнала и вздрогнула. – Какого черта она здесь делает?

– Карлота дан Эйдер? Вы знакомы?

– Да. – Если удар кулаком в лицо можно счесть знакомством.

– Она – мой старый… друг. – Последнее слово Рогонт произнес так, что стало ясно – имеется в виду нечто большее. – Приехала ко мне просить защиты, поскольку ей угрожает опасность. При каких обстоятельствах я мог бы ей отказать?