Текст книги "Код доверия. Искусство налаживать полезные связи с новыми людьми"

Мы путешествовали и смешивались, население росло – так начался процесс самоодомашнивания. Мы стали выглядеть иначе. У нас разгладились надбровные дуги, лица стали меньше и женственнее, зубы, похожие на собачьи, укоротились, а объем черепа немного уменьшился, что связано с повышением уровня серотонина, а вы помните, что этот гормон управляет агрессией. Глаза наши увеличились, склера утратила пигмент, белки стали белыми – и окружающие начали понимать, куда мы смотрим. Для волка или шимпанзе это серьезный недостаток – представьте себе квотербека, который заранее показывает направление каждого броска. Но для людей ценность быстрой и невербальной демонстрации своих намерений перевешивала опасность того, что враги смогут предсказать следующий шаг. Такая демонстрация облегчала сотрудничество с другими и делала его более эффективным.

В какой-то момент Homo sapiens начал говорить. Мы не знаем, когда именно возникла речь, но многие ученые считают, что это результат увеличения размеров племен. Британский антрополог Робин Данбар установил, что по мере роста группы приматов обезьяны все больше времени проводят, ухаживая друг за другом. Такое ухаживание – не просто гигиена, это сближение и коммуникация. Когда группа расширяется, уже невозможно относиться ко всем ее членам так, как они привыкли. Нужна более эффективная форма передачи социальной информации. Данбар полагает, что у людей этой формой стала речь.

Что же такое самоодомашнивание могло дать охотнику-собирателю? Одно: повысить легкость передвижения. Когда ты открыт для сотрудничества с другими, а они готовы сотрудничать с тобой, количество вариантов не ограничивается лишь двумя: дерись или беги. Судя по современным исследованиям подобных племен за последние полтора века, их образ жизни можно назвать «разделение – смешение». В таких обществах человек перемещается между племенами, иногда покидая свое, чтобы присоединиться к другому. Иногда это происходит путем брака, иногда через возвращение ушедших членов семьи с новыми друзьями. И брак с прибывшим человеком можете заключить уже вы, а не тот, кто его привел. Иногда племена оказываются слишком большими и неэффективными, и тогда они делятся на более мелкие группы.

В результате перемещения людей между группами сами группы стали более разнообразными. Статистический анализ 32 обществ охотников-собирателей, проведенный в 2011 году, показал, что в среднем лишь четверть членов племени генетически связаны между собой. Четверть связана через брак, еще четверть – через отдаленные брачные узы (например, жена брата вашего мужа). А последняя четверть вообще не имеет генетического родства. Это генетические чужаки, и все же их воспринимают как членов семьи. Сегодня антропологи называют эту социальную категорию почетным родством.

Не хочу сказать, что в жизни охотника-собирателя нет конфликтов и территориальности. Все это есть. Если людей становится слишком много и возникает соперничество за ресурсы, в нас просыпается внутренний шимпанзе. Но, как установил американский антрополог Дуглас Фрай, главный специалист по насилию в группах охотников-собирателей (кочевых добытчиков), сеть отношений в обществах «разделения – смешения» является «сильным препятствием» для внутренней враждебности, которой отмечены самые вопиющие злоключения человечества. Фрай пишет: «В отсутствие четко определенных племен групповой верности не существует». Другими словами, если нет стабильного «мы», то нет и стабильного «они».

В 2013 году Фрай и его коллега Патрик Содерберг изучали случаи смертельного насилия в 21 обществе охотников-собирателей, анализируя данные прошлых полевых исследований. Им надоело, как неспециалисты уверенно утверждают, что первые люди жили в состоянии постоянной войны. Такие утверждения основывались на изучении обществ, не являющихся истинными охотниками-собирателями. (Чаще всего речь идет о более сложных обществах, имевших негативные контакты с более сложными сообществами или получивших доступ к алкоголю.) Фрай и Содерберг установили, что чаще всего смертельные случаи «были связаны с одиночками, и почти две-трети происходили случайно, в результате межродовых споров, были внутриплеменными казнями [за нарушение правил] или диктовались межличностными мотивами – например, соперничество за одну женщину». В трех обществах убийств не было вовсе. Открытые конфликты между племенами являлись редкостью.

Факт остается фактом: на протяжении человеческой истории убийство незнакомцев, как правило, не имело смысла[22]22
  Полли Висснер рассказала мне о своем пребывании в племени ю/васи в пустыне Калахари. Однажды она сказала им, что в Америке люди иногда убивают незнакомцев: «Все рассмеялись, словно говоря: зачем убивать того, кого ты не знаешь? Можно убить брата, если у него есть что-то, чего нет у тебя, но к чему убивать человека, которого ты даже не знаешь?!» Мы вернемся к вопросу убийств незнакомцев чуть позже.


[Закрыть]. Многим обществам охотников-собирателей, которые изучали антропологи, ксенофобия и насилие обходились очень дорого. Это мешало передвижениям и ограничивало возможности. Задумайтесь: территории были непредсказуемы. Иногда пищи хватало, иногда нет. Иногда воды было в избытке, иногда нет. Племенам приходилось развивать отношения друг с другом. В трудные времена можно было положиться на помощь соседей. В хорошие времена стоило помогать соседям. «Мы мало знаем о развитии этих эгалитарных обществ, – писала антрополог Полли Висснер. – Но совершенно ясно, что, будучи установленными, эгалитарные отношения между индивидуумами и социальными группами в значительной степени способствуют сотрудничеству, взаимности и мобильности».

Антрополог Роберт Тонкинсон убедился в этом на личном опыте во время изучения племени марду в австралийской Западной пустыне. «Межплеменной конфликт или нарушение установленных социальных и территориальных границ стали бы настоящим самоубийством, поскольку ни одно из племен не могло рассчитывать, что запасы воды и пищи на их территории не иссякнут до следующих дождей, – писал он в 2004 году. – Неудивительно, что у марду нет слов „грабеж“ или „война“. Нет никаких свидетельств какой-то давней враждебности между племенами, связанной с грабежом и войнами».

Как я уже говорил, мы часто думаем о собственном виде крайне негативно. Доминирующие убеждения в склонности наших далеких предков к ненависти и насилию по отношению к чужакам создают впечатление, что человек – ксенофоб от природы, а мирное общение с незнакомцами – это исключение, а не правило. Хроническое непонимание природы обществ охотников-собирателей укрепляет это убеждение. «Мы постоянно используем термин «племя», а это укрепляет нас в ошибочном представлении о том, что эти народы организовывались в территориально определяемые союзы, строго подчинялись определенным обычаям и вождям, – в 1976 году писала антрополог Элинор Ликок. – Люди гораздо более космополитичны, чем подразумевает термин „племя“. Они перемещались, торговали и заключали договоры. Они постоянно выбирали свои действия из ряда альтернатив»[23]23
  Ликок отмечала, что в этих племенах мужчины и женщины пользовались равным статусом. В них не было подчиненности и отчуждения, свойственных более сложным обществам. «В структуре эгалитарных племенных обществ мужчины никак не выделялись, – писала она. – В них не было экономических и социальных обязанностей, которые заставляли бы женщин быть более чуткими к потребностям и чувствам мужчин, и наоборот». Мужчины и женщины занимались разными делами, но неравенства в престиже женских занятий (сборе растительной пищи и воспитании детей) и мужских (охоте и защите) не было. Оба вида занятий необходимы для выживания племени, и оба пользуются равным уважением.


[Закрыть].

Дуглас Фрай рассказывал мне нечто подобное: «Культурная организация племен „разделения – смешения“ очень интересна, поскольку она отражает то, что есть у нас сегодня: по крайней мере, определенные общества Запада тяготеют к некоему космополитизму, и в них трудно понять, к какой группе кто принадлежит. Подобное отношение считают беспрецедентным, но, работая среди кочевых добытчиков, я понял, что свободное отношение к групповой идентичности существует почти столько же, сколько существует человечество». Проще говоря, как считают Фрай и Содерберг, общество охотников-собирателей «не склонно к ведению войны. Кочевому добытчику нужно ладить с соседями, а не воевать с ними. Из всех уроков, преподанных нам далекими предками о войне, мире и человеческой природе, этот самый важный».

В этом отношении мы отличаемся от наших кузенов-шимпанзе. У шимпанзе «один вид чужака вызывает страх, враждебность и агрессию», пишут биолог Питер Ричерсон и антрополог Джо Генрих. «К тем, кто не представляет угрозы или не является очевидным членом враждебной группы, люди относятся доброжелательно, в духе сотрудничества», – отмечают исследователи. В этом и проявляется самоодомашнивание.

Когда племена встречались и возникали социальные сети, между ними формировались отношения, демонстрирующие косвенную взаимность – расширение понятия «мы» за пределы собственного племени. Брайан Хейр, главный сторонник гипотезы самоодомашнивания, называет это «уникальным видом дружелюбия» и считает, что «человеческие культурные инновации беспрецедентны, потому что сотни, а затем миллионы новаторов уникальным образом научились принимать чужаков и сотрудничать с ними». Повышение плотности населения породило новые идеи и новые, более утонченные приемы, а также увеличило количество потенциальных партнеров и компаньонов. В книге «Секрет нашего успеха: как культура способствовала человеческой эволюции, одомашниванию нашего вида и как она сделала нас умнее» антрополог Джо Генрих дает хорошую метафору ценности скопления людей, склонных к сотрудничеству:

«Представьте себе две очень большие дочеловеческие популяции – Гении и Бабочки. Предположим, Гении совершают изобретения раз в десять поколений. Бабочки намного глупее – у них на те же изобретения уходит одна тысяча поколений. Это означает, что Гении в десять раз умнее Бабочек. Но Гении не слишком общительны, и у каждого есть только один друг, у которого можно учиться. У Бабочек по десять друзей, что делает их в десять раз более общительными. Каждый член популяции пытается что-то изобрести, действуя самостоятельно или обучаясь у друзей. Предположим, что учиться у друзей трудно: если друг обладает знанием, то ученик учится лишь половину времени. Когда все обучились самостоятельно и попытались научиться у друзей, то где инновация станет более распространенной – у Гениев или Бабочек?

У Гениев изобретением овладеет чуть меньше чем каждый пятый (18 процентов). Половина этих Гениев сделает изобретение самостоятельно. У Бабочек же изобретением овладеет 99,9 процента популяции, но при этом лишь 0,1 процента сделает его самостоятельно».

Древние люди отдавали предпочтение своим группам. Но группы эти становились больше. И людям понадобился способ быстро обозначать свою принадлежность, чтобы сразу же показывать, что они – часть группы. Отсюда появилось то, что мы называем культурами. Люди развивали общие диалекты и обычаи, демонстрировали принадлежность с помощью материальной культуры. Археологи обнаружили в Африке и Юго-Восточной Азии декоративные раковины и резные предметы, которым от 70 до 90 тысяч лет. Этими вещами торговали, их дарили и носили с собой, чтобы показать, к какой группе принадлежит человек. И даже там, где он был чужаком, такой предмет показывал, что он не совсем посторонний. И здесь снова вступает в действие наша уникальная химия. «Окситоцин заставляет нас испытывать добрые чувства по отношению к приближающемуся незнакомцу даже на расстоянии, если мы видим, что он похож на нас», – пишет Брайан Хейр. Таков наш следующий социальный ренессанс.

В психологии есть концепция, которая проливает определенный свет на функционирование культуры и на то малое, что она может сделать, чтобы ослабить страх перед незнакомцами. Это концепция простой принадлежности. Приведу пример: иногда я ношу бейсболку «Ред Сокс». Я живу в Нью-Йорке, и такая бейсболка делает меня чужаком. Нет, не ненавистным чужим, как болельщика «Янкис» в Бостоне, но представителем терпимого меньшинства. Когда я надеваю эту бейсболку в Нью-Йорке, на улицах со мной заговаривают незнакомые люди – почти каждый раз. Такова сила кепки! Хотя они ничего обо мне не знают, бейсболка показывает, что со мной можно безопасно поговорить. Она убеждает людей, что у нас есть что обсудить.

Проблема в том, что я уже давно перестал быть активным болельщиком. Это увлечение прошло много лет назад. Я ношу такую кепку, потому что Бостон – мой родной город, и бейсболка нашей команды самая красивая в высшей лиге. И когда ко мне подходит незнакомец и начинает обсуждать вчерашнюю игру, я пытаюсь объяснить ему мою долгую и мучительную личную историю с бостонской командой – этой истории можно посвятить целую книгу, написав настоящий учебник психологии. Лицо моего собеседника всегда омрачается. Это как если бы я ходил в бурке, ко мне подошел бы мусульманин и сказал: «Ассалам алейкум!», а я бы ответил: «Вы об этом? Нет-нет, мне просто нравится ваша одежда, а так-то я католик»[24]24
  Работая над этой книгой, я общался с раввином Итаном Такером, который только что завершил сорокамильное велосипедное путешествие по Нью-Йорку. «Вместе со мной ехали 30 тысяч совершенно незнакомых людей, – сказал он. – И меня поразило, как часто мы говорили друг с другом». Больше всего его поразила легкость такого общения. «Мы не были знакомы, но у нас была некая общая униформа меньшинства, – вспоминает Итан. – Я, как и все, натянул на свой шлем странную фиолетовую оболочку, взгромоздился на странного вида велосипед и, как и все, боролся с причудами погоды. Эти факторы напрочь избавили нас от ощущения „незнакомости“. Все происходило инстинктивно». Итан прав. Это действительно инстинкт.


[Закрыть].

По мнению психологов и сторонников теории естественной принадлежности Грегори Уолтона и Джеффри Коэна, люди «очень чувствительны даже к мелким сигналам социальной связи». Стоит нам найти хоть малую общность, она становится «входом в социальные отношения – мелкий сигнал социальной связи с другим человеком или группой». Люди испытывают потребность в принадлежности к какому-либо сообществу, и при встрече с незнакомцами мы ищем случайное сходство. Это нас успокаивает – мы понимаем, что у нас есть нечто общее, что мы принадлежим к одной группе. А если у нас есть что-то общее с незнакомцем, пусть даже незначительное, он нам наверняка понравится, мы сможем ему доверять и общаться с ним, потому что будем считать его членом своего сообщества. Этим сигналом может быть и бейсболка «Ред Сокс» (хотя ее трудно считать признаком разумности и цивилизованности), и домашняя собака (хотя у Гитлера тоже была собака, овчарка Блонди[25]25
  Ну а как ее еще могли звать?


[Закрыть], и он очень горевал, когда она умерла).

Психологи давно изучали силу такого сходства. Выяснилось, что даже самые незначительные сходства заставляют незнакомцев испытывать друг к другу больше симпатии и больше помогать. В эксперименте Ярроу Данэма участвовали пятилетние дети. Психологи случайным образом разделили их на «красных» и «синих», выдали футболки соответствующих цветов, а затем показали фотографии чужих детей в красных или синих футболках. Участникам предложили оценить каждую фотографию – нравится им ребенок или нет. У каждого маленького испытуемого было пять монет, которые следовало выдать приятным для него детям на фотографиях, ответить на вопросы вроде «Кто печет печенье для всех своих друзей?» или «Кто взял деньги без спроса?» и выбрать себе товарища по играм. Участники эксперимента чаще всего отдавали предпочтение представителям собственного пола, а следующим фактором симпатии стала футболка цвета их групп. Именно детей в футболках своего цвета они считали более симпатичными, выделяли им больше монет, готовы были играть с ними и более позитивно оценивали их характер.

Другие исследования показали, что люди испытывают больше симпатии к окружающим, даже если сходство совершенно бессмысленно. Психологи выяснили, что студенты с большей готовностью жертвуют деньги или откликаются на просьбу что-то написать, если узнают, что у того, кто обратился с просьбой, день рождения в тот же день, то же имя или сходные отпечатки пальцев. Общий день рождения вызывает симпатию даже к продавцу – и усиливает желание совершить у него покупку.

Психолог Джеймс Джонс представлял участникам совершенно незнакомых людей, обладающих с ними, казалось бы, бессмысленным сходством – сходные буквы в фамилиях, случайно присвоенный кодовый номер, напоминающий дату рождения участника. А затем он задавал вопросы: «Насколько сильно вам хочется познакомиться с этим человеком во время предстоящей беседы? Как вы думаете, понравится ли вам этот человек, если вы познакомитесь?» Больше симпатии участники выражали тем, с кем у них было хоть малейшее сходство. Впоследствии Джонс создал ощущение угрозы – он предложил участникам перечислить то, что им больше всего не нравится в потенциальных партнерах. Оказалось, что люди, подсознательно ощущавшие угрозу, еще сильнее тянулись к гипотетическим партнерам-тезкам. В трудные времена мы сплачиваемся с себе подобными, даже если определение этого «подобия» совершенно бессмысленно.

В 1989 году психологи Джон Финч и Роберт Чалдини провели опыт, который довел эту склонность до еще более абсурдных высот. Они предложили участникам прочитать биографическую статью о Распутине, «безумном монахе из России». Половину участников убедили, что Распутин родился в один с ними день, а другой половине вообще не сообщили дату его рождения. У членов первой группы сложилось более благоприятное впечатление об этом садисте, одержимом манией величия. Вот насколько велика сила естественной принадлежности. Пристрастие к членам собственной группы давно установлено, но установлено и то, что определение собственной группы легко меняется и расширяется на протяжении человеческой истории. В должных обстоятельствах все очень просто.

А теперь я хочу кое-что прояснить. Я вовсе не пытаюсь сказать, что люди добры от природы, потому что распространению человечества способствовала вовсе не доброта, а экспансия, умножение и усиление. Гиперкооперация – это обоюдоострое оружие. Она может сплотить группу ради воспитания осиротевшего чужого ребенка – или начать этническую чистку клана этого ребенка. Но инстинкт кооперации и расширения своих групп – и успешное его проявление – доказывает, что мы обладаем необычно сильной способностью общения с незнакомцами, совместной работы с ними и, конечно же, разговоров. Это врожденная способность. Как почти две тысячи лет назад писал своему другу римский император Марк Аврелий: «Мы с ним были рождены, чтобы действовать вместе, как две руки, две ноги и два глаза человека, как верхний и нижний ряд зубов. Противостояние друг другу было бы нарушением закона природы».

В конце концов, если бы наши далекие предки убивали всех незнакомцев, мы как вид далеко не ушли бы. Мы наверняка не смогли бы пройти тот путь, что прошли, создать сложные культуры и технологии, научиться жить в любом климате и строить города, где миллионы обитателей как-то уживаются, не убивая друг друга. Все это было бы невозможно, если бы в начальные тысячелетия люди отличались патологической бдительностью, не удалялись от своих стоянок, не общались с чужаками и постоянно находились в состоянии войны. И это меня радует. Именно поэтому так трудно найти детские книжки, где описывалось бы смертельное насилие между первобытными людьми.

Так что, нет, мы не созданы добрыми или злыми. Мы разные. Приматолог Франс де Вааль называл людей биполярными обезьянами, и мне это очень нравится. Но Аллен Бьюкенен и Расселл Пауэлл, профессора Университета Дьюка и Бостонского университета, занимавшиеся огромным множеством дисциплин, придумали лучшую метафору. Они считают, что у людей есть моральная «шкала», которую, в зависимости от обстоятельств, можно настроить по своему усмотрению – повысить инклюзивность или эксклюзивность. В данном случае инклюзия – это готовность видеть в незнакомцах людей и относиться к ним как к равным. Эксклюзия – это убеждение в том, что незнакомец не человек вовсе и его можно мучить и убить без угрызений совести.

Археологические изыскания показывают нам следующее: война, то есть крупномасштабное убийство в процессе противостояния разных групп, – это относительно современное явление. Древнейшим археологическим свидетельствам массовых убийств всего 10 тысяч лет, то есть они относятся к периоду появления сельского хозяйства. Находки эти были сделаны на озере Туркана в Кении. Аналогичная находка в Германии – судя по всему, это была массовая казнь – датируется семью тысячами лет. У жертв были раздроблены берцовые кости. Изотопный анализ показал, что жертвы были чужаками.

Примерно 12 тысяч лет назад, на заре зарождения сельского хозяйства, социальная организация охотников-собирателей уступила место более сложным обществам – вождествам и государствам. Там появились понятия богатства, статуса и имущества – все это можно было собирать, накапливать и бороться за это. Сельское хозяйство привело к стремительному росту населения, но в то же время впервые в истории привязало людей к определенному участку земли. Наши предки потеряли возможность во время конфликта скрыться в лесу или уйти на другие территории. У человека появилось то, что можно защищать, и у его соседей тоже. А это означало, что у соседей было нечто такое, что стоило украсть. Так началась война в нашем понимании. И социальная стратификация – появились классы и политические иерархии с их безумными гонками и ревностью. Новые общества ориентировались на доминирование, а не сотрудничество. В обществах, сосредоточенных на торговле и войне, положение женщин резко ухудшилось. Появились религии, а вместе с ними мужская иерархия, неотрывно связанная с политической властью и жаждой завоеваний.

Традиция охотников-собирателей кое-где сохранилась, но после контакта с европейскими исследователями и колонизаторами, которые в лучшем случае фатально нарушили тонкий баланс этих эгалитарных обществ, а в худшем – уничтожили их, угасание таких культур ускорилось. Очень часто антропологи, изучавшие традиционные общества, сталкивались с жестоким и ксенофобским отношением к чужакам – особенно там, где имел место трагический контакт с незнакомцами из более сложных обществ.

В 1835 году Алексис де Токвиль писал о положении коренных народов Америки: «Разрушая их семьи, пренебрегая их традициями, нарушая цепь их воспоминаний… европейская тирания сделала их более непокорными и менее цивилизованными, чем они были раньше». За полтора десятилетия до этого к аналогичным выводам пришел американский географ Джедидия Морс. В 1820 году он писал американскому военному министру: «Те индейцы, которые меньше всего сталкивались с белыми, всегда принимали меня с величайшим гостеприимством и добротой».

То же происходило по всему земному шару. Жители Андаманского архипелага, расположенного в Бенгальском заливе между Индией и Мьянмой, отличались поразительной ксенофобией. Ученые полагали, что они мигрировали из Африки 50 тысяч лет назад и с тех пор были предоставлены сами себе. Замкнутых андаманцев называли «самым загадочным народом планеты». Можно подумать, что их неприятие чужаков – отличительная черта человеческой природы. Но и у этого народа есть своя печальная история. Первые контакты с европейцами произошли в XVIII веке, и с тех пор население островов резко уменьшилось – и из-за насилия, и из-за занесенных пришельцами патогенов. После этого страх перед посторонними для андаманцев приобрел сверхъестественный оттенок. «Тело умершего или убитого чужака не хоронили, но бросали в море или разрезали на куски и сжигали, – писал антрополог А. Р. Рэдклифф-Браун в 1906 году. – Откуда взялся этот обычай? По-видимому, туземцы стремились избавиться от опасности, которую представляло даже мертвое тело чужака. Кровь и жир мертвеца, от которых и исходило злое влияние, улетали в небо с дымом костра и становились безвредными».

Однако, исходя из наших знаний об охотниках-собирателях, можно сказать, что убийство незнакомцев оставалось возможностью, то есть делать это было можно. А кооперация была тенденцией – это происходило регулярно. По мере роста населения и усложнения общества моральная шкала человечества менялась и корректировалась. Иногда человечество склонялось к максимальной эксклюзии, и на планете начинался настоящий ад. Но чаще всего мы поворачивали в противоположном направлении, и наш уникальный социальный гений вел к более эластичному и экспансивному определению понятия «мы». Да, мы отдаем предпочтение представителям своего рода, но оказалось, что «свой род» – это очень аморфная концепция. Циники, идеологи и экстремисты полагают, что идея эта определена раз и навсегда и не может быть изменена ни при каких обстоятельствах. Но в соответствующих условиях понятие это становится проницаемым, как изгородь из штакетника. Нам просто необходимо встречаться.