Текст книги "Я никогда не обещала тебе сад из роз"

– Ты принуждаешь ее к зрительным и обонятельным галлюцинациям? Сеешь у нее сомнения в собственном здравомыслии, в реальных ощущениях?

– Нет, – ответила Дебора. – Болезнь – это не то, что тебе померещилось или послышалось… болезнь таится глубже. Я никогда не растолковывала сестре мои симптомы. Душевный недуг – это вулкан; пусть она сама разукрасит его склоны.

– Тебе по-прежнему зябко? – спросила доктор.

– Да, с той самой минуты, когда зарядили дожди и опустились ледяные туманы. На отделении не топят.

– Понимаешь, на улице… во внешнем мире… сейчас август. Небо ясное, солнце печет. К сожалению, холод и туман у тебя внутри.

Тут проснулась опухоль, разгневанная соперничеством других сил за союз с нею, и заявила о себе острой болью, которая пронзила ее владения, чтобы напомнить всем и вся, кто здесь пока еще главный. Согнувшись, Дебора охнула и задрожала. «А я тебя предупреждал», – бросил Цензор. До нее долетел удушливый запах эфира и хлороформа; она слышала, как стучит сердце.

– Когда моя сестра только появилась на свет, я попыталась ее убить, – сказала Дебора и сама удивилась, что эти слова не заглушили ее собственный голос. Пушечного залпа не случилось.

– Каким способом?

– Выбросить из окна. И была почти готова это сделать, но тут вошла мама и остановила меня.

– Родители тебя наказали?

– Нет. Об этом случае вообще никто не вспоминал.

К ней мало-помалу пришло опасливое чувство благодарности к родным, которые существовали бок о бок с чудовищем, но относились к нему как к человеческому существу.

– А после операции… – задумчиво начала доктор.

– Мы жили в залитом солнцем доме, куда перебрались на один год. Но, понимаете, чем бы меня ни задаривали, как ни баловали…

Дебора оказалась на грани слез, но болезнь тут же напомнила, что слезы свойственны только человеческим существам. «Ты не из их числа», – бросил Ир, и слезы высохли так же внезапно, как подступили.

– Ты обдумывала ее убийство?

– Да нет же! Я поднесла ее к окну и готова была выбросить.

– И родители никогда об этом не заговаривали, ни о чем не спрашивали?

– Нет. – Дебора знала, что они, скорее всего, признали очевидный факт и поспешили его захоронить, как труп.

Но она хорошо знала и кое-что другое: как, преследуя виновных, зловоние похороненной лжи будет висеть в воздухе, пока не напитает его затхлостью и порчей. В Ире была целая область под названием Трясина Страха. Как-то раз Дебору привел туда Лактамеон, чтобы показать ей скопившихся за долгие годы чудовищ и мертвецов из ее ночных кошмаров. Плыть туда пришлось сквозь почти монолитную почву.

Дебора тогда спросила: «Откуда такое жуткое зловоние?»

«От стыда и утаек, Легкокрылая, от стыда и утаек», – был ответ.

Теперь Дебору стал разбирать смех; доктор наклонилась к ней:

– Что такое? Возьми меня с собой.

– Простите, – сказала Дебора, – простите. Где-то завелся вор, который прознал, что люди зарывают и прячут золото и драгоценности. Представляете, какое у него будет лицо, когда он набредет на все, что захоронено мною?!

И они обе коротко рассмеялись.

Глава одиннадцатая

Когда на дежурство заступила вечерняя смена, Элен заняла позицию перед сестринской и принялась тяжело топать ногами. На шум вышла санитарка.

– Ну, что у вас еще, Элен?

– Дело закрыто, – ответила Элен. – Удары возвещают, что дело мистера Хоббса закрыто.

От ее надменной улыбки санитарка поджала губы и застыла. Считалось, что происшедшее держится в строгой тайне: вчера, вернувшись домой после смены, мистер Хоббс плотно затворил все окна и двери, а потом открыл газ. В замкнутом тюремно-монашеском четвертом отделении это стало известно всем, даже пребывавшим в прострации.

Больные – психопатки, сумасшедшие, дебилки, чокнутые, дурковатые – не обязаны были держаться в рамках приличий и соблюдать правило «о мертвых – либо хорошо, либо ничего». Если к физическим недостаткам здесь относились с определенным сочувствием, то смерть и связанные с ней условности вызывали только презрение. Элен как-то изрекла: «Дебил – это тот, у кого петля не выдержала» – ведь все они в разное время готовились наложить на себя руки, все с большим или меньшим рвением совершали суицидные попытки, все завидовали мертвым. В силу своего недуга каждая считала себя центром мироздания, и поступок Хоббса приравнивался к тому, что он всем им показывает язык, а они не могут дотянуться, чтобы надавать негодяю по роже.

Сейчас, когда заступила вечерняя смена, пациенткам не терпелось узнать, кто же займет место Хоббса. Первыми увидели новоприбывшего поджидавшие в холле; весть распространилась мгновенно.

– Да это же «нос»… новенький этот… опять «нос». – Это известие встречали почти физически ощутимым стоном.

«Носами» прозвали парней, которые вместо воинской повинности выбрали альтернативную службу. Это прозвище давным-давно дала им Ли Миллер, сказав: «Терпеть их не могу, этих альтернативщиков. За оружие браться не желают, вот правительство им в назидание и говорит: „Кто от службы нос воротит, тот пусть нюхнет либо психушки, либо тюряги!“». Элен расхохоталась, а кто-то поддакнул: «Стало быть, нас с вами эти носы и нюхнут».

Карла только шепнула:

– Я не против, чтобы меня в назидание использовали; хоть на что-то сгожусь, – и посмеялась с несвойственной ей горечью.

«Носов» обычно присылали парами.

– Думаю, правильней будет звать их «ноздрями», – уточнила педантичная Мэри, стирая кровь с невидимых стигм.

Больные рассмеялись, а Карла сказала:

– Кто угодно, только не Хоббс.

Под их взглядами новичок совершил свой нелегкий первый проход по коридору. Парень был в ужасе. Заметив это, пациентки встретили его с гневным весельем. Констанция, посаженная в изолятор, заверещала; тогда Мэри во всеуслышанье объявила:

– Да он сейчас в обморок грохнется! – И с обидой добавила: – Вообрази, тут все – живые души.

– Боится от нас подцепить заразу, – сказала Дебора под общий смех: ведь Хоббс явно что-то здесь подцепил, отчего и погиб.

Теперь новичок, затесавшийся в стайку медперсонала, приближался к ним.

– Встаньте, сделайте одолжение, – обратилась одна из медсестер к группе больных, которые сидели вдоль стен холла и коридора.

Взглянув на «носа», Дебора изрекла:

– Препятствия.

Она имела в виду, что больные, которые, вытянув ноги, перегородили проход, образовали своего рода полосу препятствий и тем самым взялись – от имени армии – заменить собой «ужасы войны», чтобы альтернативная служба никому не казалась медом. Но сестры не поняли и даже не улыбнулись, а пошли дальше, на ходу убеждая больных не сидеть на полу. Но женщины знали, что это всего лишь проформа. Сидеть на полу не запрещалось, и персонал, в основном состоявший из провинциальных женушек, только в присутствии посетителей начинал кудахтать насчет пыли и сетовать на «непорядок».

Когда Констанция уже готовилась выть всю ночь напролет, дверь отделения распахнулась и вошел Макферсон. Пристально посмотрев на дежурного ординатора, Дебора заметила, что все как-то расслабились, и со значением произнесла:

– Надо было им сменить замок.

Она подумала, что поворот ключа и приход Макферсона были явлениями совершенно иного порядка в сравнении с тем, которое им предшествовало, – как будто речь шла совсем о других дверях и других замках. Она смутно чувствовала, что эти слова как-то причинили ей вред, и повторила их заново, ища виновника:

– Надо… было… им… сменить… замок.

Макферсон ответил:

– Не нравится мне разговор о ключах.

Карла огляделась, в точности как перед тем – Дебора, зная, что никто этого не понял, но у Макферсона непонимание не влекло за собой ни презрения, ни ненависти, ни других порицаний. Она безмолвно откинулась назад.

Макферсона встретили с радостью, но, поскольку эта эмоция выдавала уязвимость, ее старались прятать.

– Без этих ключей вы бы ничем не отличались от нас!

Но Макферсон только посмеялся, причем не над ними, а над собой.

– Мы и так мало чем отличаемся, – ответил он и скрылся в сестринской.

– Кого он хочет обмануть?! – воскликнула Элен.

Злобы в ее словах не было – она просто спешила восстановить только что пробитую им стену. Отвернувшись, Элен погрузилась в свое чистилище, а поскольку в воздухе по-прежнему витал образ Макферсона, ехидных замечаний насчет ее самоустранения не последовало. Но когда мимо еще раз прошествовали волхвы, в том числе и «нос», негнущийся, стиснувший зубы от страха, ни одна не удержалась от жестокости, которую считала, как и все другие, своей истинной, врожденной натурой. От его приближения Элен содрогнулась, Карла напустила на себя равнодушный вид, а Мэри, всегда доброжелательно-веселая, бросила:

– Смотрите, жертвы Хоббса: вот идет очередной любитель газа!

– Давайте назовем его Хоббсов Левиафан[1]1
  Аллюзия на трактат шотландского философа Томаса Гоббса (иначе – Хоббса) «Левиафан» (1651).


[Закрыть] – в нем наверняка всякой дряни на целого кита хватит!

– Их религия запрещает самоубийство, – сообщила Сильвия со своего места у стены.

Тут все отделение погрузилось в тишину. За истекший год Сильвия не проронила ни звука; голос ее оказался лишенным всякого выражения, будто заговорила сама стена. В молчании все гадали, взаправду ли до их слуха донеслись человеческие слова, исходившие от недвижного и немого предмета больничной обстановки – от Сильвии. Каждая видела, как другие проверяют себя: она действительно это сказала или мне послышалось? Потом очнувшаяся от своей безучастности Ли Миллер направилась к сестринской и молотила в дверь до тех пор, пока в коридор не высунулась медсестра, словно раздосадованная приходом назойливого коммивояжера.

– Врача вызовите, – непререкаемо потребовала Ли Миллер. – Сильвия заговорила.

– Еще сводный отчет не готов, – отрезала медсестра и захлопнула дверь.

Ли забарабанила снова. Через некоторое время дверь отворилась.

– Ну?..

– Если не вызовете врача, сами же будете виноваты. Адамс точно придет – она всегда отзывается. В прошлый раз в три часа ночи примчалась, когда Сильвия заговорила!

– А с чего такие волнения, Миллер? – спросила медсестра. – Что она такого сказала?

– Да какая разница – вам не понять, это был обрывок фразы.

– О чем?

– Господи! Я вас умоляю!

Затесавшаяся между Сильвией и возбужденной Ли Миллер, Дебора понимала, какой глупостью звучит любая вырванная из разговора фраза. Сильвия выключила свой краткий, слабый проблеск света. Вокруг Ли возникла аура светотьмы, которая в Ире указывала на того, кто сделался танкутуку, что в буквальном переводе означало «неспрятанный», открытый всем стихиям и находящийся вдали от убежища. Ли вогнала себя в это жуткое состояние ради другого человека, от которого не дождешься ни похвалы, ни благодарности. Для такого человека в ирском языке тоже имелся особый термин, хотя и малоупотребительный: нэлак – безглазый. Деборе захотелось самой поблагодарить Ли за безглазость и неспрятанность. Ир отдавал должное Ли, а у Деборы не получалось выговорить подходящие слова.

Но что-то же нужно было делать. Ли осталась одна в этом мрачном месте под названием «Сопричастность» или «Реальность», и никто не мог ей помочь. Дебору, запертую, прямо как Сильвия, в неподвижном теле, утратившую родной язык, бросило в дрожь. Страх опять загонял ее в Ир – чем глубже, тем лучше, а огненный Антеррабей только хохотал.

«Будешь знать, как связываться с их миром! Тебя ждет Возмездие, предательница!» Путь в Ир оказался для нее закрыт.

«Нет! Нет! Я сойду с ума!» — закричала она Иру.

«Ты преклоняешься перед нэлак танкутуку, верно? Что ж, вот тебе земной мир. Пользуйся!»

Налетел черный ветер. Стены разверзлись, и мир стал переплетением теней. В поисках тени земной тверди, что дает опору, она лишь обманулась заново, когда этот жаркий мираж исчез; тогда она принялась искать глазами берег, но его унес ветер. Со всех сторон подступала ложь. Законы физики, твердые частицы оказались аннулированы, а жизненный опыт тактильных ощущений, движения, формы, тяжести, света свелся на нет. Дебора не знала, сидит она или стоит, где верх, где низ и откуда падает свет, который наносит ей укол за уколом. Она потеряла ощущение частей тела: не понимала, где у нее руки и как ими шевелить. Поскольку зрение беспорядочно кружило, исчезая и возвращаясь, она попыталась уцепиться за мысли, но лишь обнаружила, что напрочь забыла английский; даже ирский утратил всякий смысл. Память изменила ей полностью, а вслед за тем и рассудок, оставался лишь ускоряющийся бег смутных ощущений, неудержимых в отсутствие слов и мыслей. Эти ощущения предполагали нечто тайное и страшное, но она не могла этого уловить, потому что в конце концов перестала реагировать на что бы то ни было. Теперь оставался только безграничный ужас.

После Возмездия она принялась разглядывать ногти, синие и холодные. Стояло непонятное летнее время, снаружи блестел солнечный свет, озарявший зелень, но для определения часа Дебора не осмеливалась включить ум, чтобы Возмездие не вернулось и не отобрало у нее время заново. Она встала с чужой койки, на которой очнулась, сдернула с нее одеяло, укуталась и, все еще стуча зубами от холода, вышла в коридор. Лиц она не узнавала, но в какой-то степени удостоверилась, что существует, что смотрит на трехмерные объекты под названием «люди», которые движутся в стихии под названием «время». Решив подойти к одному такому объекту, Дебора задала нелепый вопрос:

– Какой сегодня день недели?

– Среда.

– Это ясно, а день какой?

Ее не поняли, а сама она слишком запуталась, чтобы продолжать расспросы, и пошла дальше. У нее за спиной трехмерные твердые тела сетовали на жару. Все овеивали себя воздухом отдельного времени.

Холод вызвал у Деборы приступ дурноты; от греха подальше она вернулась в палату и легла на койку, с облегчением признав в ней свою собственную.

«Вот видишь… – проникновенно увещевал ее Антеррабей. – Это и впрямь в нашей власти. С нами шутки плохи, Легкокрылая, ведь мы способны что угодно повернуть хоть вверх, хоть вниз, хоть вбок. Ты думала, это метафоры: потерять рассудок, тронуться, свихнуться, лишиться ума, не дружить с головой? Увы, сама видишь: так оно и есть. С нами не шути, Легкокрылая: мы тебя защищаем. Если опять начнешь восхищаться земным миром, жди от нас тьмы».

Впоследствии доктор Фрид спросила, что она уяснила для себя со времени их последней беседы.

– Я уяснила насчет безумия, – ответила Дебора и покачала головой, благоговейно вспоминая необъятность, и власть, и ужас. – Это нечто. Да, это нечто.

Вражда между больными и «носом» (он же – Хоббсов Левиафан) не утихала. В силу его фанатичных убеждений безумие виделось ему заслуженной ссылкой для тех, кого оно настигло, Божьей карой или происками дьявола, а порой всеми этими тремя наказаниями сразу. Шли дни; страх его отступал, а время праведного гнева близилось. Он понимал, что страдает за веру.

На его отвращение больные и реагировали болезненно. Образованные переиначивали Библию или издевательски толковали отдельные изречения, ввергая его в ужас. Констанция позволяла себе неприкрытые домогательства. Элен, сделав скромный книксен, взяла у него принесенное для нее полотенце со словами:

– Параноикам от Параклета[2]2
  Параклет (др. – греч.) – в Евангелии от Иоанна, в прощальной беседе Иисуса Христа с учениками название Святого Духа. В переносном смысле – утешитель, заступник.


[Закрыть]. Аминь, аминь.

А Дебора пару раз нелицеприятно отозвалась о сходстве между психическим и религиозным фанатизмом. Макферсон чувствовал, что по всему отделению ветром летает злобная агрессия, и не понимал, как ее остановить. Для решительных действий так или иначе не хватало медицинского персонала. Еще двое альтернативщиков неплохо освоились на других отделениях, а у одного даже обнаружились способности к работе с душевнобольными. Тот недолюбливал этого Эллиса – можно сказать, своего двойника, но в то же время испытывал к нему сочувствие. Эллис был совершенно не создан для такой работы, боялся и ненавидел пациентов и, должно быть, относился к правительству так же, как раннехристианские мученики – к римским прокураторам. Потому-то к нему и прилипло прозвище, связанное с покойным Хоббсом. Но хуже всего было то, что вера Эллиса не позволяла ему видеть в самоубийстве ничего, кроме греховности, ужаса и чудовищного безобразия.

Так вот: Эллис носил в себе дохлого, смердящего кита, и Макферсон размышлял о том, что ни один китобой не способен так ловко и беспощадно направить гарпун в уязвимое место, как эти душевнобольные. Порой он задумывался, почему они травят только Хоббса. Против Макферсона даже образованная Элен никогда не направляла острие своих знаний, даже суровая Дебора Блау не ранила его своим колючим языком. В этом сквозило нечто большее, чем простое везенье, но Макферсон не понимал, как и почему не стал мишенью горя и страданий, повсюду искавших себе выход.

Сейчас Макферсон наблюдал за пациентками, которые сгрудились в ожидании ужина, в ожидании темноты, в ожидании снотворного, в ожидании сна. Блау стояла у зарешеченного окна и закрытого щитком радиатора, глядя куда-то сквозь стену. Однажды он спросил, что она там разглядывает, и девушка ответила из своего отчуждения: «Я – мертвая, и точка».

Констанцию выпустили из одиночной палаты, но она по-прежнему оставалась в одиночестве и что-то негромко бормотала в углу. Ли Миллер стискивала и разжимала челюсти; мисс Кэбот из их спальни твердила: «Я – Вдова Убитого Президента Соединенных Штатов!» Все остальные, включая Линду, Мэрион и Сью Джепсон, вели себя как обычно. И все же в воздухе висела опасная тревога – куда более ощутимая, чем сумма отдельных тревог. Из сестринской появился Эллис: там он заполнял бланки на расход препаратов. Травля не заставила себя ждать.

– Забил фонтан – плывет Левиафан!

– Изыди, Сатана!

– Хоббс сам на себя руки наложил, а на этого наложила руки армия!

– Назначение получил, да только до полковничьего орла вряд ли дослужится.

– С таким назначением он только до тараканов в голове дослужится!

– Что новенького в аду, проповедник?

– Рано спрашивать. Он еще в своих владениях не осмотрелся.

В нише стены, за мощной решеткой, висел радиорепродуктор. Включали его только в определенные часы, когда по трансляции передавали безобидную полуэстрадную музыку, но сейчас Макферсон отпер ключом решетчатый щиток и врубил радио на полную мощность. В отделение полились жестяные звуки любовно-романтического танца, трогательно неуместного, если не смехотворного в тяжелом воздухе, среди неистребимых запахов мочи и хлорки. Когда влажный голос диктора пожелал слушателям спокойной ночи от имени «Звездной крыши», Карла, пародируя романтическое томление, пропела:

– Прощальный трепет ледяных мешков и нежный лепет: «приятных снов»… «приятных снов».

Все отделение взорвалось смехом и расслабилось, но явственный запах напряжения по-прежнему висел в воздухе, как озон после разряда молнии. Опасность удалось отвести с большим трудом.

Получив снотворное, Дебора забралась в постель и предалась знакомому ожиданию, а боги и Синклит притихли до сонных полутонов. Вошедший в спальню Макферсон остановился у ее кровати.

– Деб, – мягко произнес он, – оставь в покое мистера Эллиса, ладно?

– А я-то что? – возмутилась она.

– Это ко всем относится. Пошутили – и будет. Не надо больше трепать имя Хоббса.

– И вы объявите это каждой? – (Такой вопрос родился из утраты бдительности вследствие настороженного соперничества за благосклонность и подозрения ко всем побудительным причинам всех представителей земного мира.)

– Ага, – подтвердил он. – Всему отделению.

– И Мари, и Лине? – (Даже больные признавали этих двух самыми тяжелыми из всех.)

– Деб… ты, главное, сама оставь его в покое.

На миг ей показалось, что он использует ее в своих целях. Только ему дозволялось называть пациенток уменьшительными именами, и у него это получалось естественно, хотя сейчас прозвучало как-то натянуто.

– А что все я да я? Мне казалось, у вас, у нормальных, считается, что мы к этому касательства не имеем – к вашим условностям и порядкам. Я – не симпатяшка, я – невежа и про Хоббса знаю больше вашего. Он был из наших! И разделяло нас одно: железный трехдюймовый ключ, который он все время поглаживал, для верности. Вот и Эллис такой же. Я насквозь вижу и этого типа, и его ненависть.

Макферсон говорил тихо, но злость его была непритворной и, как почувствовала Дебора, исходила из таких глубин души, какие он прежде не открывал:

– Вы, девушки, считаете, что все больные упрятаны в лечебницы? Думаете, у вас есть монополия на страдание? О финансовой стороне дела умолчу – эта тема уже в зубах навязла, но скажу тебе прямо: на воле полно людей, которые и хотели бы получить помощь, да не могут. Кто-кто, а ты распознаешь душевную болезнь с первого взгляда. Ты не издеваешься над другими больными. Я не слышал от тебя ни слова осуждения в чей-либо адрес. – (Тут Дебора вспомнила, какие слова выкрикнула Карле, и вновь содрогнулась от стыда.) – Оставь Эллиса в покое – сама же потом спасибо скажешь.

– Я попробую.

Дежурный ординатор смотрел на нее в упор сверху вниз. В полумраке она не различала его лица, но чувствовала, что он успокоился. Потом он развернулся и вышел. Некоторое время Дебора боролась со снотворным и перебирала в уме, что было сказано Макферсоном и как именно. Слова были жесткими, но правдивыми, и за гневом угадывался такой тон… тон в принципе редкий, а в психиатрической лечебнице – бесценный: тон простого уважения к равному. Она ужаснулась от того, что теперь связана ответственностью, но одновременно испытала и новое чувство. Это была радость.