Текст книги "Мальчик с голубыми глазами"

4

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

Время: 23.30, понедельник, 28 января

Статус: ограниченный

Настроение: созерцательное

Музыка: Radiohead, Creep

Называйте меня Би-Би. Так меня все называют. Никто, кроме банковских служащих и полицейских, никогда не пользуется моим настоящим именем. Мне сорок два года, рост – пять футов восемь дюймов, у меня мышиного цвета волосы и голубые глаза. Всю свою жизнь я прожил здесь, в Молбри.

Пишется: «Malbry», читается: «Мол-бри». По-моему, уже от самого этого слова несет дерьмом. Впрочем, я чрезмерно чувствителен к словам, к тому, как они звучат и резонируют. Именно поэтому у меня теперь и йоркширского акцента нет, да и от своей детской привычки заикаться я полностью освободился. Особенностью произношения у нас в Молбри является чрезмерная растянутость гласных и невнятность гортанных звуков, отчего каждое слово будто окутано грязноватой пленкой. В здешних местах постоянно с этим сталкиваешься; девочки-подростки с прилизанными и зачесанными волосами произносят свое «hiyaaa»[4]4
  Hiya! (англ.) – сленг, означающий «Привет!».


[Закрыть], обладающее привкусом синтетической клубники. Мальчишки еще меньше следят за артикуляцией, что не мешает им орать «фрик» и «лузер», когда я прохожу мимо; их ломающиеся голоса то дают петуха, то звучат глухо, как удары большого барабана, от их слов пахнет пивом и потом, как в мужской раздевалке. Но чаще всего я просто их не слышу. Ведь моя жизнь – это непрекращающийся саундтрек, обеспеченный мне айподом, в который я закачал более двадцати тысяч композиций, сорок два плей-листа – по одному на каждый год моей жизни, и каждый со своей специфической тематикой…

Фрик. Они выкрикивают это слово, надеясь, что оно меня задевает. Видимо, в их мире подобный ярлык невообразимо страшен. А мне-то как раз кажется, что самое страшное – стать таким же, как они: слишком рано жениться, жить на пособие по безработице, научиться пить пиво и курить дешевые сигареты, завести детей, обреченных в точности повторить судьбу родителей, – ведь единственное, что эти люди умеют делать хорошо, это размножаться, плодить себе подобных. Впрочем, долго они не живут, но, хвала Господу, постоянно преумножают свою численность – и если именно то, что я не имею ни малейшего желания хоть в чем-то следовать их примеру, делает меня фриком…

А вообще я обычный человек. Голубые глаза – самое красивое, что во мне есть, так считают многие, хотя не всем нравится их холодный оттенок. Вы вряд ли обратили бы на меня внимание. Я замечательно неприметен. Говорю я мало, лишь в случае острой необходимости. Здесь только так и можно выжить – не позволять нарушать свое личное пространство. Молбри – то место, где прямо-таки кишат всевозможные тайны, слухи и сплетни, поэтому приходится осторожничать и не выставлять себя напоказ.

Не сказать, что сам городок ужасен. Старый район под названием Деревня очень даже мил с типичными для Йоркшира сгорбленными каменными коттеджами, церковью и единственным строем крошечных лавчонок. Здесь редко что-либо случается; оживление наступает по субботним вечерам, когда дети болтаются возле церкви и, пока их родители торчат в пабе, покупают чипсы у китайца-разносчика, а пакеты и обертки запихивают в зеленую изгородь.

К западу от Деревни расположена Миллионерская улица – так называет ее моя мать; это два ряда больших каменных домов, отгороженных от проезжей части широким газоном и густыми деревьями. Дома солидные: высокие каминные трубы, четырехдюймовый брус, ворота с дистанционным управлением. Чуть дальше – средняя школа Сент-Освальдс, окруженная двенадцатифутовой стеной с геральдическими решетками на воротах. К востоку кирпичными террасами спускается Красный город, где родилась моя мать, а в самой западной части раскинулся Белый город, весь в зарослях бирючины, среди которых вьются посыпанные гравием тропинки. Там, правда, не такая доброжелательная атмосфера, как в Деревне, но я, например, давно научился избегать опасных мест. В Белом городе находится и наш дом, он стоит на окраине; перед ним квадратная лужайка, заросшая травой, клумба и зеленая изгородь, спасающая нас от любопытных соседей. В этом доме я и появился на свет, и с тех пор в нем вряд ли что-то изменилось.

Разве только у меня появились кое-какие привилегии. Например, я езжу на синем «Пежо-307», зарегистрированном на имя моей матери. Затем у меня имеется собственный кабинет со стеллажами для книг, айподом, компьютером и целой стеной компакт-дисков. Также мне удалось собрать настоящую коллекцию орхидей; правда, по большей части это гибриды, но есть и парочка довольно редких Zygopetala, в названии которых чувствуется аромат дождевых лесов Южной Америки, откуда они родом; цветы у них просто потрясающие: какие-то невероятно яростные оттенки первобытного зеленого и кислотно-синего, а на лепестках пестрые крапинки, точно на крыльях бабочки, – такие краски ни один художник не сможет повторить. Кроме всего прочего, у меня имеется еще и темная комнатка в подвале, где я проявляю и печатаю фотографии. В Сеть я, разумеется, их не выкладываю. Но мне приятно думать, что в этой сфере у меня есть кое-какие способности.

В пять утра по будням, надев костюм и рубашку в голубую полоску и держа в руках портфель, я прихожу на работу в больницу Молбри – во всяком случае, приходил до недавнего времени. Моя мать очень этим гордится, то есть тем, что ее сын ходит на работу в костюме. А чем я там занимаюсь, для нее почти неважно. Я холост, честен, изыскан в беседе, и, если бы это была очередная телевизионная мелодрама, которые так любит ClairDeLune, мой безупречный жизненный стиль и незапятнанная репутация, возможно, сделали бы меня главным подозреваемым.

А в реальности меня замечают только дети. Для них любой мужчина, который продолжает жить вдвоем с мамой, либо гомик, либо придурок. Впрочем, подобное мнение – скорее привычка. Вряд ли они действительно так думают. Если б они сочли меня опасным, то вели бы себя совершенно иначе. Ведь когда убили того мальчика, ученика Сент-Освальдс, да еще в двух шагах от дома, никому и в голову не пришло, что я могу иметь к этому хоть какое-то отношение.

Естественно, то убийство вызвало мое любопытство. Убийство всегда интригует. Кроме того, я уже начинал обретать сноровку и понимал, что полезна любая информация, любые намеки, которые достигнут моих ушей. Я всегда восхищался красивыми убийствами, совершенными чисто и аккуратно. Под это определение подходят очень немногие; преступники по большей части вполне предсказуемы, да и убийства в основном некрасивы и весьма банальны. А это уже само по себе почти преступление – вам не кажется? – когда такой восхитительный акт, как лишение жизни, превращается в нечто обыденное и напрочь лишенное артистизма.

В художественной литературе не бывает идеальных преступлений. В кино отрицательный герой, он же плохой парень, неизменно обладает блестящим умом, даже харизмой, но всегда совершает фатальную ошибку. Он упускает из виду мелочи, предается тщеславию, теряет самообладание и в итоге оказывается жертвой какого-нибудь исполненного иронии стечения обстоятельств. Сколько бы мрака и тумана ни напускали в фильме, ванильная сердцевина все равно проглядывает, так что счастливый конец обеспечен тем, кто его заслуживает. А плохим парням уготовано тюремное заключение, выстрел в сердце или – что гораздо лучше с драматической точки зрения, хотя статистически почти невозможно, – падение с крыши какой-нибудь высотки. Тем самым бремя наказания передается государству, а главный герой, хороший парень, освобождается от чувства вины за то, что был вынужден лично пристрелить этого мерзавца.

Однако мне известно, что все не так и большинство убийц отнюдь не блещут умом и никакой харизмой не обладают, а, напротив, чаще всего это типы весьма среднего уровня и довольно тупые. Но полицейские настолько завалены всякой бумажной работой, что даже несложные убийства вполне могут проскользнуть через их сеть – например, нападения с ножом или огнестрельным оружием, обычные драки, когда основного преступника, даже если он и покинул сцену преступления, зачастую легко отыскать в ближайшем пабе…

Называйте меня романтиком, если угодно, но я действительно верю в идеальное преступление. Как и встреча с настоящей любовью, это просто вопрос времени и терпения; нужно верить, не терять надежду, пользоваться моментом, точно уловить день…

Вот так мои интересы и привели меня сюда, в мое одинокое убежище – в сообщество badguysrock. Безобидные интересы, по крайней мере сначала, хотя вскоре я стал рассматривать и иные возможности. Но тогда все действительно было связано с чистым любопытством, с возможностью наблюдать за другими, будучи невидимым, изучать мир, лежащий за пределами моего собственного мирка, замкнутого в узком треугольнике между Молбри, Деревней и пустошами Незер-Эдж, дальше которых я не осмеливался и заглянуть. Интернет с миллионами географических карт был мне столь же мало знаком, как планета Юпитер, но однажды я просто оказался в Сети, почти случайно. Словно изгой, я следил за чужой, неведомой мне жизнью, за сменявшими друг друга изображениями и постепенно осознавал: это и есть по-настоящему мое, здесь мне и следует быть, сюда я сбегу, избавлюсь и от Молбри, и от прежней жизни, и от матери.

Моя мать. Как звучит, а? Мать – слово сложное, насыщенное таким множеством ассоциаций, что я вряд ли могу его по-настоящему понять, а значит, прочувствовать. Порой оно того же чистого голубого цвета, что и одеяние Девы Марии, а порой серого, как клубы пыли под кроватью, где я любил прятаться в детстве. Иногда оно бывает зеленым, словно сукно в лавке на рынке, и пахнет неуверенностью, утратой, черными раскисшими бананами, солью, кровью и воспоминаниями…

Моя мать. Глория Уинтер. Она причина того, что я все еще здесь, что на все эти годы я застрял в Молбри, точно растение, которому слишком тесно в горшке, чтобы зацвести. Я всегда был при ней. Как и все остальное. Если не считать соседей, ничего никогда не менялось. Дом с тремя спальнями, аксминстерский ковер[5]5
  Род бархатного ковра с большими вытисненными цветами; первоначально такие ковры производились в г. Аксминстер, графство Девоншир.


[Закрыть], обои с тошнотворными цветочками, на кухне – зеркало в позолоченной раме, прикрывающее обвалившуюся штукатурку, потертая гравюра китайской девушки, лакированная ваза на каминной полке и собачки.

Ох уж эти собачки! Эти чудовищные фарфоровые твари!

Сначала коллекционирование было просто хобби, потом превратилось в болезненную страсть, в последнее время ставшую совершенно неуправляемой. Теперь у нас на каждой поверхности собаки: спаниели, немецкие овчарки, чихуахуа, бассеты и йоркширские терьеры (ее любимцы). У нее есть музыкальные собаки, есть множество собачьих портретов – например, собак, одетых как люди, есть собаки с жадно высунутым языком, подпрыгивающие на месте от нетерпения, а есть такие, которым велели сидеть, и они сидят смирно, с выжидательным выражением на морде, призывно подняв переднюю лапу и выставив торчком уши, просвечивающие розовым.

Однажды, еще в детстве, я одну такую собачку кокнул, и мать побила меня куском электрического провода, хоть я и отрицал свою вину. До сих пор я этих собак не перевариваю, о чем мать прекрасно знает. Но ведь это «ее детки», как она выражается (с ужасающими девичьими ужимками), и, потом, она же никогда не жалуется на то, каким отвратительным хламом у меня наверху все завалено.

Хотя она понятия не имеет, чем я там занимаюсь. Я строго соблюдаю границы личной территории: все мои комнаты запираются на ключ, и ей туда хода нет. Собственно, моя территория – это перестроенный чердак, где находятся кабинет, ванная и спальня, а также моя любимая темная комнатка в подвале, где я проявляю фотографии. Здесь я чувствую себя действительно дома – вокруг мои книги, музыкальные записи, интернетовские френды. Мать предпочитает коротать дни в гостиной; там она курит, отгадывает кроссворды, вытирает пыль с собачек и смотрит телевизор.

Гостиная. Я всегда ненавидел это слово с фальшивым привкусом принадлежности к среднему классу, насквозь провонявшее цитрусовым освежителем воздуха. Теперь я ненавижу его еще больше – из-за материной гостиной с полинявшим ситцем, фарфоровыми собачками и отвратительным запахом отчаяния. Конечно, я не смог бы бросить ее. С самого начала она прекрасно это понимала, знала, что если решит остаться в этом доме, то и меня с собой удержит, прикованного к ней цепью, подобно узнику или рабу. Я ведь такой почтительный сын. Всегда обеспечиваю порядок в саду. Забочусь о наличии необходимых лекарств. Отвожу ее на машине в танцкласс на занятия сальсой (мать тоже умеет водить машину, но предпочитает, чтобы ее возили). Порой, когда ее нет рядом, я мечтаю…

Моя мать вся состоит из конфликтов и противоречий. Сигареты «Мальборо» практически лишили ее обоняния, но она постоянно пользуется духами фирмы «Герлен» «L’Heure Bleue». Она не любит романы, но обожает словари и энциклопедии. Она покупает готовые обеды в магазине «Маркс энд Спенсер», а фрукты и овощи – всегда только на рынке и всегда самые дешевые, то есть помятые, побитые или залежалые.

Дважды в неделю в обязательном порядке (не пропустив даже неделю, когда погиб Найджел) мать надевает красивое платье и туфли на высоком каблуке, и я отвожу ее в танцевальный класс Молбри-колледжа, где она танцует сальсу. После занятий она обычно встречается с друзьями, они выпивают по чашечке какого-нибудь мудреного чая или даже бутылку «Совиньон блан», и мать с претензией на аристократизм рассказывает обо мне и моей работе в больнице, где без меня, по ее словам, «совершенно не обойтись» и где я «ежедневно спасаю человеческие жизни». В восемь я заезжаю за ней, хотя от кафе до автобусной остановки рукой подать. «Этим бандюганам из пригородов, – говорит она, – ничего не стоит пырнуть ножом любого, и охнуть не успеешь».

Возможно, она права, что бережет себя. Члены нашей семьи, судя по всему, предрасположены к несчастным случаям. И все же мне заранее жаль того бандюгана, который осмелится подойти к моей мамуле. Уж она-то сумеет за себя постоять! Даже сейчас, в свои шестьдесят девять, она вполне способна и кровь пустить. Она отлично умеет нанести ответный удар любому, кто нам угрожает. Возможно, теперь она несколько сдала по сравнению с теми временами, когда в ход пускался кусок электрического провода, но и сейчас было бы в высшей степени неразумно идти против Глории Уинтер. Я постиг эту премудрость с малолетства и в данном случае оказался весьма прилежным учеником. Не таким, правда, сообразительным, как Эмили Уайт, та слепая девочка, история которой сильно повлияла на мою жизнь, но все же у меня хватило ума выжить, чего, кстати, не удалось ни одному из моих братьев.

Но разве все это не в прошлом? Эмили Уайт давным-давно в могиле; затих ее жалобный голосок, сожжены ее письма, а нечеткие моментальные фотографии пожухли и свернулись в трубочку в потайных ящиках и на книжных полках Особняка. И даже если бы она невероятным образом осталась жива, пресса уже позабыла бы о ней. Хватает и других событий, чтобы поднимать кипеж, и новых скандалов, которыми вполне можно занять умы. Исчезновение одной маленькой девочки, случившееся более двадцати лет назад, – кому это интересно? Жизнь не стоит на месте. Эмили Уайт все давно выкинули из головы. И мне пора сделать то же самое.

Но есть проблема: ничто никогда не кончается. Если мать и сумела кое-чему меня научить, так именно этому. Ничто не кончается, просто ты неторопливо приближаешься к самому центру, точно разматывая клубок пряжи. Сначала ты сматываешь и сматываешь нитку, клубок все крутится, крутится, крутится, нить пересекается, перекручивается, и вскоре сердцевина клубка совсем скрывается под вереницей лет. Но недостаточно просто спрятать свое прошлое. Кто-нибудь обязательно его обнаружит, размотав клубок. Кто-нибудь всегда лежит в засаде и ждет, когда ты ослабишь внимание, утратишь бдительность хоть на секунду, и тут же – хоп! – прошлое взрывается и летит прямо тебе в физиономию.

Возьмем, к примеру, ту девушку в пальтишке из бобрика. Ту, что напоминает Красную Шапочку со своими розовыми щечками и невинным выражением лица. Разве можно поверить, что она не такая, какой кажется? Что под плащом абсолютной невинности бьется сердце хищницы? Разве, глядя на нее, вы сможете представить, что она способна отнять у человека жизнь?

Ведь не сможете, верно? Ну ладно, не спешите с ответом.

Но со мной ничего не случится. Я очень тщательно все продумал. И когда это произойдет – а мы знаем, что так и случится, – Голубоглазый будет уже далеко, на другом конце света, будет сидеть в тени на берегу моря, слушать шум прибоя и любоваться парящими над водой чайками…

Но все это будет только завтра, верно? А сейчас у меня в планах иное. По-моему, самое время выложить в веб-журнал очередной рассказ о вымышленном герое – в таком виде я нравлюсь себе гораздо больше. Да и повествование от третьего лица добавляет отстраненности, как уверяет Клэр, дает возможность говорить то, что хочется. И потом, так приятно иметь постоянную аудиторию. Даже убийца любит похвалу. Возможно, именно поэтому я и пишу художественную прозу, а не из-за потребности исповедаться. Хотя, признаюсь, сердце у меня бьется сильнее всякий раз, когда я читаю в Сети комментарии, даже если они присланы Крисси или Кэпом, которые никогда не признают гения, как бы он им ни навязывался.

Порой я чувствую себя царем кошек, который правит армией мышей – наполовину из хищных интересов, наполовину из потребности в подобострастных голосах. Это к вопросу об оправдании и одобрении, как вы понимаете. И когда утром я захожу в почту и вижу, сколько пришло отзывов, это странным образом меня успокаивает…

Лузеры, жертвы, паразиты – и все же я не могу остановиться и перестать их коллекционировать, как не могу перестать коллекционировать орхидеи, как когда-то «коллекционировал» всяких шустрых тварей, складывая их в синее игрушечное ведерко на морском берегу, как когда-то меня самого превратили в экспонат обширной коллекции.

Да, пора переходить к следующему убийству. Публичный пост в веб-журнале несколько уравновешивает мои глубоко личные размышления. И что еще более важно, уравновешивает во мне убийцу. Потому что, хоть я и пишу о нем в третьем лице, он…

В общем, мы с вами отлично понимаем, что речь обо мне.

5

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

Размещено в сообществе: [email protected]

Статус: публичный

Настроение: мрачное

Музыка: Nick Lowe, The Beast in Me

Несчастные случаи по большей части приключаются дома. Зная об этом слишком хорошо, он с раннего детства старательно избегал того, что хотя бы потенциально способно причинить вред. Обходил стороной площадку для игр с ее качелями, каруселями и слоем сосновых иголок. Рыбный пруд с его топкими берегами, где маленький мальчик может легко поскользнуться, упасть в воду и утонуть, запутавшись в водорослях. Велосипеды, которые способны сбросить тебя на асфальт, и тогда ты до крови поранишь коленки и локти или даже попадешь под автобус, который и вовсе сдерет с тебя шкуру, как с апельсина, а твое истерзанное тело так и оставит лежать на дороге. Других детей он тоже сторонился – противные мальчишки не понимали, какой он особенный и впечатлительный, и потому вполне могли расквасить ему нос, а противные девчонки – разбить сердце…

Несчастные случаи так легко происходят.

Поэтому единственное, что ему нужно понять, это как создать условия для идеального несчастного случая. Может, подстроить автомобильную аварию? Или падение с лестницы? Или просто скромный пожар, вызванный замыканием электропроводки? Но как подстроить несчастный случай – фатальный, конечно же! – для той, которая не водит машину и не занимается опасными видами спорта, которая считает, что «пуститься в загул» – это всего лишь смотаться с подружками в город (она и ее приятельницы всегда именно сматываются, а не ездят в город), посплетничать и выпить стаканчик вина?

И боится он не преступного акта как такового. Он боится последствий. Ведь его вызовут в полицию, он попадет в число подозреваемых, какой бы случайностью ни казалось данное происшествие, и тогда ему придется отвечать на множество вопросов, умолять, уговаривать, убеждать в том, что он ни в чем не виноват…

Вот почему придется тщательнейшим образом выбрать подходящий момент. Осечки быть не может, как не может быть и никаких отступлений или поправок. Ему известно, что убийство во многом напоминает секс; некоторые умеют не спешить, наслаждаться ритуалом соблазнения, отказа и примирения, радостью неопределенности и пронзительным ощущением охоты. Но большинство просто желают увидеть, как это произойдет, желают скорее избавиться от потребности, незамедлительно дистанцироваться от ужасов подобной интимности и испытать наконец несказанное облегчение.

Великие любовники знают, что все далеко не так просто.

Великие убийцы тоже прекрасно знают об этом.

Нет, он не великий убийца. Так, подающий надежды любитель. Не имея четкого modus operandi[6]6
  Латинское выражение, обычно переводится как «образ действия»; в юриспруденции используется для описания способа совершения преступления.


[Закрыть], он чувствует себя точно неизвестный начинающий артист, которому совершенно необходимо найти свою манеру игры. А это самое трудное – как для артиста, так и для убийцы. Убийство, как и любой акт самоутверждения, требует невероятной уверенности в себе. А он пока ощущает себя новичком, застенчивым, колеблющимся, скрывающим свои таланты и не решающимся обрести известность. Несмотря ни на что, он по-прежнему чрезвычайно уязвим и по-прежнему боится – но не самого действия, а того, как это будет воспринято, и тех людей, которые неизбежно станут судить его, выносить ему приговор, но сами так ничего и не поймут…

Ну а ее он ненавидит. Иначе и планировать бы ничего не стал. Он не имеет ничего общего с тем убийцей из Достоевского, который действует по воле случая, практически бездумно. Нет, он ненавидит ее с такой страстью, какой никогда ни к кому не испытывал, эта страстная ненависть цветет в его душе и в его крови, унося от реальности, точно горькая голубая волна…

Ему интересно: а как все будет потом? Когда он станет раз и навсегда свободным от нее. Свободным от ее извечного присутствия, которое словно обволакивает его со всех сторон. Свободным от ее голоса, от ее лица, от ее привычек. Но он опасается – ведь никогда еще ничего подобного не испытывал, – а потому собирается действовать очень осторожно, выбирая цель (он не желает пользоваться словом «жертва») в полном соответствии с правилами, подготавливая все с чрезвычайной аккуратностью и дотошностью, которые, впрочем, свойственны ему и в обычной жизни…

Несчастный случай. Только и всего.

Он понимает: чтобы бросить вызов и пересечь границу, сначала нужно научиться следовать правилам. Чтобы приблизиться к совершению подобного акта, надо много тренироваться, оттачивая мастерство на каком-нибудь базовом элементе – в точности как скульптор работает с глиной, безжалостно уничтожая все, что не соответствует замыслу, бесконечно повторяя и повторяя попытки до тех пор, пока не достигнет желаемого результата и не создаст истинный шедевр. Было бы наивным, говорит он себе, ожидать успеха после первой же попытки. Это ведь как в сексе или в искусстве: первый раз всегда сильно разочаровывает, получается не слишком элегантно и даже весьма неуклюже. Ничего, он давно готов к этому. Пока его главная цель – не быть пойманным. Все должны считать происшедшее несчастным случаем – и его взаимоотношения с предметом, с его главной целью, должны казаться достаточно далекими и сбить со следа тех, кто станет выявлять его причастность к событию.

Видите, он уже и думает как убийца. Он ощущает в своем сердце колдовскую притягательность злодеяния. Хотя никогда не причинил бы зла тому, кто не заслуживает смертной казни. Может, он и плохой парень, но несправедливость ему не свойственна. И он не выродок. Он никогда не станет заурядным убийцей с кистенем в руке, бездумным, ошалевшим от собственной смелости, грязным, промокшим от слез раскаяния. Столь многие умирают совершенно бессмысленной смертью, а в данном случае будут и причина, и порядок, и… да, и справедливость! Одним паразитом в мире станет меньше, и мир чуточку очистится…

Резкий крик снизу вторгается в его фантазии, и он с раздражением замечает, как его охватывает дрожь, вызванная чувством вины. Она почти никогда к нему не заходит. Да и зачем лишний раз подниматься по лестнице, если она прекрасно знает, что ее оклик непременно заставит его спуститься?

– Кто там у тебя? – спрашивает она.

– Никого, ма.

– Я слышала какой-то шум.

– Я просто сижу в Сети.

– Болтаешь со своими воображаемыми друзьями?

Воображаемые друзья. Неплохо сказано, ма!

Ма. Это лепет малыша, это шепот лежачего больного, слабый, с привкусом горячего молока, беспомощный. Такой беспомощный, что ему нестерпимо хочется пронзительно завопить…

– Все равно спускайся. Тебе пора пить напиток.

– Подожди, я скоро.

Смерть. Мать. Какие похожие слова. Матриарх. Матрицид[7]7
  Матереубийство.


[Закрыть]. Паразит. Паррицид. Последнее означает убийство кого-то из близких родственников, а звучит как название химического вещества для избавления от паразитов. И все эти слова окрашены в различные оттенки синего – синего, как то одеяло, которое она подтыкала ему каждый вечер, когда он был маленьким, – и все они пахнут эфиром и горячим молоком…

Ночь, детка. Спи крепко.

Каждый маленький мальчик любит свою маму. И мама тоже очень любит своего мальчика. «Я так сильно тебя люблю, Би-Би, что взяла бы и проглотила». А что, возможно, и проглотила бы; сейчас у него как раз такое чувство, словно его проглотило нечто медлительное и безжалостное, и спастись от этой твари невозможно, она засасывает все глубже и глубже в свою жуткую утробу…

Swallow. По-английски это и «проглотить», и «ласточка». Ласточка – какое синее слово! Улететь на юг, в синий простор небес. И пахнет это слово морем, но у него соленый привкус слез, и оно заставляет его снова вспоминать то синее ведерко и несчастных суетливых морских тварей, пойманных в ловушку и постепенно умирающих на жарком солнце…

Она говорит, что очень им гордится, его работой, его умом, его даром. Дар… По-английски gift. А в немецком это слово означает «яд». Значит, бойтесь немцев, дары приносящих… Бойтесь ласточек, улетающих на юг. На южные острова, на острова его грез, на голубые Азорские и Галапагосские острова, на Таити, на Гавайи…

Гавайи. Прощаййй. Самый южный край той карты, что постоянно у него перед глазами. Страна, пропахшая заморскими специями. Он, правда, никогда там не был, но ему необычайно приятна колыбельная напевность слова «Гавайи», в котором слышится тихий смех, белый песок пляжей, заросшие пальмами берега и голубые небеса с белыми барашками облачков. И аромат плюмерии. И хорошенькие девушки в разноцветных саронгах с цветами в длинных волосах…

Но он-то знает, что ему не суждено полететь на юг. Его мать при всех своих амбициях никогда не имела склонности к путешествиям. Она любит свой маленький мир и свои фантазии – ту безопасную нишу, которую шаг за шагом она высекла в скале пригородной жизни. Она никогда не уедет отсюда, он это отлично понимает; она присосалась к нему, последнему из ее сыновей, точно моллюск, точно паразит…

– Эй! – кричит ему снизу мать. – Так ты спускаешься или нет? Ты вроде обещал скоро спуститься.

– Да-да, спускаюсь, ма.

«Ну конечно спускаюсь. Я всегда делаю то, что сказал. Неужели я когда-нибудь тебе врал?»

Стоит ему появиться в гостиной, где пахнет дешевым фруктовым освежителем воздуха, то ли грейпфрутовым, то ли мандариновым, как его охватывает такое острое отчаяние, что ему кажется, будто он попал прямо в брюхо какого-то огромного, вонючего, умирающего животного – динозавра или выброшенного на берег синего кита… А от проклятого запаха синтетических цитрусовых его так тошнит, что он с трудом сдерживает рвоту…

– Иди сюда. Я уже приготовила твой напиток.

Она сидит в маленькой кухоньке, руки сложены на груди, ноги всунуты в туфли на высоком каблуке, подъем ступней выпирает горбом, как спина верблюда. Всегда при виде матери его на мгновение охватывает удивление: какая же она маленькая! Когда ее нет рядом, она представляется ему куда более крупной, а на самом деле она маленького роста, намного ниже его, и только руки у нее на редкость крупные, особенно по сравнению с тщедушным, каким-то птичьим телом; суставы пальцев опухли и совершенно утратили форму, но не только от артрита, а еще и от колец, которые она понадевала за эти годы: старинный золотой соверен, созвездие бриллиантов, турмалин цвета «Кампари», кабошон малахита и плоский синий сапфир, оправленный в золото…

Ее голос одновременно и ломок, и странно проникновенен.

– Ты выглядишь ужасно, Би-Би, – замечает она. – Надеюсь, ты не собираешься слечь с чем-нибудь?

Она произносит «слечь» с такой неприязненной подозрительностью, словно он уже принес в гостиную неведомую заразу.

– Я просто плохо спал, – отвечает он.

– Выпей скорей витаминный напиток.

– Ма, я совершенно здоров…

– Напиток пойдет тебе на пользу. Давай, давай, пей, – настаивает она. – Тебе известно, что бывает, когда ты перестаешь его пить.

И он пьет, как обычно, и вкус у напитка, как и всегда, невнятный и гнилостный, словно в равных долях смешали фрукты и дерьмо. А мать смотрит на него, и во взгляде ее темных глаз светится ужасающая нежность. Затем она ласково целует его в щеку, и аромат ее духов – «L’Heure Bleue», конечно! – окутывает его, точно душное одеяло.

– Может, ты ляжешь и немного поспишь? До вечера еще далеко. Тебя в этой больнице совершенно замучили работой! Это же просто преступление…

Вот теперь он действительно чувствует себя больным и раздумывает, не стоит ли и в самом деле прилечь. Лечь и накрыться с головой одеялом, потому что нет ничего хуже тех минут, когда он буквально тонет в ее нежности…

– …ясно тебе? – доносится ее голос. – Мать всегда лучше знает!

Ма-теринский. Ма-стиф. Ма-стодонт. Эти слова плавают в его голове кругами, как пираньи, почуявшие кровь. И голова уже начинает болеть, и ему известно, что скоро будет еще хуже, края предметов сначала расплывутся, потом над ними вспыхнут гирлянды радуг, которые затем как бы разбухнут и взорвутся множеством разноцветных вспышек, а в череп ему прямо за левым глазом вонзится острый шип…

– Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? – волнуется мать. – Может, мне посидеть с тобой?

– Нет! – возражает он; голова уже болит довольно сильно, а в ее присутствии ему станет только хуже. Он заставляет себя улыбнуться. – Не беспокойся, ма, пожалуй, мне действительно надо немного поспать. И через часок-другой я буду в полном порядке.