Текст книги "Мальчик с голубыми глазами"

Я очень чувствительна к голосам. Каждый из них, словно музыкальный инструмент, уникален и обладает индивидуальным алгоритмом. У мужчины был приятный голос, спокойный и очень четкий; некоторые слоги он произносил как бы с легким нажимом, словно человек, который немного заикается. Не такой, как голос Найджела, но было понятно, что они братья.

– Ничего, все в порядке, – ответила я. – Спасибо.

– В порядке, – задумчиво повторил он. – На редкость полезное выражение, не правда ли? В данном случае означает: я не желаю с тобой общаться, пожалуйста, уйди и оставь меня в покое.

В его тоне не было ни малейшего раздражения или угрозы. Лишь холодная усмешка. И пожалуй, немного сочувствия.

– Извини, если… – начала я.

– Нет. Я сам виноват. И приношу свои извинения. Просто ненавижу похороны. Сплошное лицемерие. И пошлость. Пища, которую в другое время и есть бы не стал. Ритуал с крошечными сэндвичами из рыбного паштета, мини-тарталетками с вареньем и сосисками в слоеном тесте… – Казалось, он заставил себя переменить тему. – Ох, прости! Пожалуй, теперь я веду себя грубо. Принести тебе какой-нибудь еды?

Я нервно рассмеялась.

– Ты так аппетитно об этом рассказываешь, что я, пожалуй, лучше откажусь.

– И поступишь весьма разумно.

В этой фразе я различила самую настоящую улыбку. Его обаяние до такой степени меня поразило, что и сейчас, когда прошло столько времени, меня всегда чуточку подташнивает, когда я вспоминаю, что на похоронах св оего любовника я преспокойно болтала – и смеялась! – с другим мужчиной, которого находила почти привлекательным…

– Должен признаться, я испытываю огромное облегчение, – сообщил он. – Я ведь думал, что ты во всем обвинишь меня.

– Обвинять тебя в том, что Найджел попал в аварию? Но с какой стати?

– Ну, может, из-за моего письма, – пояснил он.

– Из-за твоего письма?

И снова в его голосе послышалась улыбка.

– Из-за того письма, которое он получил и распечатал в день своей гибели. Почему, как ты считаешь, он ехал так неосторожно? Полагаю, ему просто хотелось поскорее до меня добраться. И воплотить в жизнь одно из своих… предупреждений.

Я пожала плечами.

– Ты что, ясновидящий? Смерть Найджела – просто несчастный случай…

– В нашей семье не бывает просто несчастных случаев.

После этих слов, встав так поспешно, что мой стул с грохотом отлетел в сторону по паркетному полу, я спросила:

– Что все это значит, черт побери?

Его голос звучал по-прежнему спокойно, но в нем еще слышалась ирония.

– Это значит, что свою долю несчастий мы уже получили. А ты чего хотела? Исповеди?

– Я бы никогда не связала случившееся с тобой, – заявила я.

– Ну спасибо. Ты поставила меня на место.

Тут я ощутила какое-то странное головокружение. То ли от жары, то ли от шума, то ли просто из-за того, что он стоял так близко и можно было взять его за руку…

– Ты ненавидел его? Хотел, чтобы он умер? – промолвила я жалобно, словно ребенок.

Он помолчал и ответил:

– Я полагал, ты знаешь меня. Неужели ты действительно думаешь, что я способен на такое?

И теперь мне показалось, что я почти слышу первые такты «Фантастической симфонии» Берлиоза с ее скороговоркой флейт и негромкими, ласкающими звуками струнных. Что-то ужасное приближалось к нам, и мне вдруг почудилось, что в воздухе, которым я дышу, совсем нет кислорода. Я попыталась схватиться за спинку стула, чтобы не упасть, но промахнулась и невольно шагнула куда-то в пустоту. В горло точно вонзилась булавка, а голова казалась раздувшейся, как воздушный шар. Подобно слепой, я вытянула перед собой руки, но они тоже ощутили лишь пустоту.

– Что с тобой? Тебе нехорошо? – произнес он с искренней тревогой.

И снова я попыталась нащупать спинку стула – мне необходимо было немедленно сесть, – но вдруг совершенно растерялась, и помещение показалось мне темной глубокой пещерой.

– Постарайся расслабиться. Сядь. И дыши спокойно.

Я чувствовала, как он нежно обнимает меня за плечи и подводит к стулу, и снова вспомнила Найджела и то, как мой папочка чуть надтреснутым, дрожащим голосом говорит: «Ну же, Эмили. Дыши. Дыши!»

– Может, я лучше выведу тебя на улицу? – предложил он.

– Да нет, ничего. Все в порядке. Это из-за шума.

– Ну, если это не из-за моих откровений…

– Не льсти себе, – парировала я, изобразив фальшивую улыбку.

И лицо мое сразу застыло, как после укола дантиста. Мне действительно необходимо было немедленно выбраться оттуда. Я оттолкнула стул, и он снова с грохотом проехал по паркету. Мне требовалось хоть несколько глотков свежего воздуха, и все сразу пришло бы в норму. Умолкли бы голоса, эхом звучащие в ушах. И прекратилась бы эта ужасная музыка.

– Тебе плохо?

«Дыши, детка, дыши».

Теперь музыка гремела с новой силой, перейдя в мажор, отчего-то кажущийся еще более опасным и тревожным, чем минор…

Затем, словно сквозь разряды статического электричества, я услышала его голос:

– Не забудь пальто, Альбертина.

После этой фразы я вырвалась и бросилась наутек, не обращая внимания на препятствия и неожиданно обнаружив, что вполне еще способна крикнуть: «Дайте пройти!» Итак, я снова бежала, точно преступница, лихорадочно проталкиваясь сквозь толпу навстречу безмолвному пространству.

2

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

Время: 21.03, суббота, 2 февраля

Статус: ограниченный

Настроение: язвительное

Музыка: Voltaire, Almost Human

Оказывается, она находит меня почти привлекательным. Это так трогательно, что просто нет слов. Знать, что она так думает обо мне – или хотя бы какое-то время думала… Теперь, пожалуй, можно еще поскрипеть…

Когда в день своей гибели Найджел заглянул к нам, я как раз проявлял фотографии. Мой айпод играл на полную мощность, и я попросту не услышал стук в дверь.

– Би-Би! – настойчиво крикнула мать; ненавижу, когда она так меня называет. – Что? Ну что ты там делаешь? Ты торчишь там уже несколько часов!

– Просто сортирую негативы.

Слух у нее невероятно хороший. И довольно много различных вариантов молчания. На этот раз молчание было явно неодобрительным; она не переваривает мои занятия фотографией, считая их пустой тратой времени. И потом, в мою темную комнату никто, кроме меня, войти не может – дверь я запираю на замок. По ее словам, это совершенно нездоровая привычка: у мальчика не должно быть секретов от его мамы.

Ее затянувшееся молчание начало действовать мне на нервы. Теперь оно усугубилось, стало задумчивым, а я прекрасно знал, что в такие моменты мать опаснее всего. Она явно что-то таила за пазухой, что-то, не сулящее добра.

– Ну что там, ма? – вынужден был спросить я. – Мам? Ты еще тут?

– Твой брат пришел, – сухо сообщила она. – Хочет тебя видеть.

Вы наверняка догадываетесь, что было дальше. И по-моему, мать даже не сомневалась: я это заслужил. В конце концов, я ведь сам был виноват в том, что потерял право на защиту с ее стороны, сам развел целую кучу секретов от нее. Если честно, все было не совсем так, как я описывал в своем журнале, но ведь автор имеет право на художественный вымысел, право на свободное развитие сюжета. Найджел всегда обладал бешеным темпераментом, а я никогда не принадлежал к числу тех, кто способен дать сдачи.

Пожалуй, я мог бы как-то выкрутиться с помощью лжи, и я не раз это проделывал, но мне показалось, что уже слишком поздно: в ход было пущено нечто такое, что невозможно остановить. Кроме того, братец вел себя вызывающе нагло. Он был абсолютно уверен в эффективности своей хамской, дуболомной тактики, ему никогда и в голову не приходило, что существуют и другие, более мягкие способы выиграть сражение, а не только применение грубой силы. Найджелу всегда не хватало гибкости и хитрости. Возможно, именно поэтому она и полюбила его. Он, в общем-то, совершенно ей не соответствовал: слишком открытый, слишком прямолинейный и слишком верный, как хороший пес.

Не об этом ли ты думала, Альбертина? Не это ли ты видела в нем? Не отражение ли твоей былой, ныне утраченной невинности? Ну, я могу лишь развести руками. Ты ошибалась. Найджел отнюдь не был невинным. Он был убийцей, точно таким же, как и я, хотя тебе – я совершенно в этом уверен – он никогда не говорил об этом. Да и что, в конце концов, он мог тебе сказать? Что при всей кажущейся честности он так же фальшив, как и я? Что мы оба лгуны? Что он просто согласился на ту роль, которую ты предложила ему, и сыграл профессионально?

Эти похороны чересчур затянулись. Похороны вообще имеют тенденцию затягиваться, а после поминок, когда со столов сметены сэндвичи и сосиски в слоеном тесте, еще предстоит возвращение домой, и все это снова на тебя обрушится – фотографии, которые нужно проявить, ее вздохи, слезы, банальные слова сожалений… Будто она и впрямь когда-то любила его, будто ей удалось полюбить кого-то, кроме себя самой, Глории Грин…

По крайней мере, это произошло почти мгновенно. Первый сорт, величайший хит, излюбленная пошлость всех времен и народов, воспеваемая в классических шлягерах и выраженная в штампах. «По крайней мере, он не страдал» или: «Ах, эта дорога просто ужасна, а они так по ней гоняют!» Место, где погиб мой брат, напоминает теперь место гибели принцессы Дианы, хотя цветов там, слава богу, существенно меньше.

Я совершил странствие в это святое место вместе с другими пилигримами – моей матерью, Аделью и Морин. Искренне ваш был одет в присущие ему цвета; мать, точно вдовствующая королева, была вся в черном и под вуалью; от нее, естественно, разило «L’Heure Bleue», а в руках она несла чучело собачки, держащей в пасти венок – этакая веселая нотка в похоронной процессии, превращение хобби в составляющую похорон…

– Не думаю, что смогу туда посмотреть, – заявляет она и отворачивается.

Однако ее орлиный взор подмечает подношения у дороги, и в уме она уже подсчитывает стоимость груды красных гвоздик, бегоний в горшках и веток печальных хризантем, воткнутых в стену придорожного гаража.

– Лучше бы они были не от нее, – добавляет она, хотя это лишнее.

На самом деле ничто не указывает на пребывание здесь девушки Найджела; еще менее вероятно, что она приносила цветы.

Однако мать эти доводы не убеждают. Она посылает меня произвести расследование и отвергнуть любой дар, в который не вложена визитная карточка, затем кладет чучело собачки на обочину дороги и тяжко вздыхает, с трудом сдерживая слезы.

Исполнив свой долг, она, с обеих сторон поддерживаемая Аделью и Морин, бредет назад на шестидюймовых каблуках, которые напоминают остро заточенные карандаши и, цепляясь за асфальт, издают такой противный звук, что у меня возникает оскомина – как когда пишут мелом по сухой школьной доске.

– По крайней мере, у тебя есть Би-Би, дорогая Глория.

Очередная величайшая пошлость. Пошлость номер четыре.

Глаза матери холодны и ничего не выражают. В центре каждого зрачка маленький, как булавочная головка, голубой проблеск. И я лишь через некоторое время понимаю, что это мое отражение.

– Да. Просто не представляю, что бы я делала без него, – отвечает она. – Би-Би никогда бы не разочаровал меня так. Он бы никогда не стал меня обманывать.

Неужели она действительно произнесла эти слова? Может, мне просто показалось? И все же именно в этом, как она считает, заключается предательство Найджела. Вот как она мыслит: плохо уже и то, что я потеряла сына, уступив его другой женщине, но уступить его той девчонке…

Найджелу следовало шевелить мозгами. Разве можно сбежать от Глории Грин? Моя мать – словно насекомоядное растение Nepenthes distillatoria, которое привлекает жертву сладким нектаром, а затем, когда та устает сопротивляться, топит ее в кислоте.

Мне бы следовало это знать, я ведь прожил с ней целых сорок два года. А причина того, что меня до сих пор не переварили с помощью кислоты, довольно проста: этому хищному паразиту необходим манок, подсадная утка, существо, которое, спокойно обитая на его лепестке, одним своим видом убеждает остальных, что бояться тут нечего…

Понимаю, это вряд ли достойное занятие. Но так, безусловно, лучше, чем быть съеденным заживо. Видите ли, выгодно сохранять верность моей мамуле. И притворяться тоже выгодно. Кроме того, разве не я стал ее любимцем, которого обучили убивать еще во чреве? И если я сумел избавиться от Малькольма, с какой стати мне щадить двоих оставшихся?

В детстве я считал, что система правосудия – это неправильный и слишком долгий путь к цели. Итак, человек совершает преступление. Затем (конечно, если его поймали) ему выносится приговор. Пять, десять, двадцать лет – в зависимости от тяжести злодеяния. Но поскольку очень многие преступники неспособны предвидеть, какова будет расплата, было бы разумнее не совершать преступление в кредит, а как бы расплатиться за него заранее и заранее отсидеть определенный срок, чтобы потом уже спокойно, без всякого судебного разбирательства, дать выход любым разрушительным эмоциям, сея хаос или устраивая резню.

Представьте, как много времени и денег можно было бы сэкономить; не потребовались бы ни полицейские расследования, ни продолжительные допросы, я уж не говорю о ненужных волнениях и огорчениях, которые выпадают на долю самого преступника, ведь он никогда не знает, будет ли пойман и осужден. А при той системе, которую я предлагаю, многих серьезных преступлений действительно можно было бы избежать – ведь мало кто согласился бы провести всю жизнь в тюрьме ради одного-единственного убийства. На самом деле, уже отсидев половину срока, преступник предпочтет выйти на свободу и остаться невиновным ни в одном преступлении, даже если ему не засчитают время, проведенное в тюрьме. А кто-то отсидит достаточный срок, заранее оплатив какое-нибудь не особенно тяжкое преступление: нападение с применением оружия, например, или, допустим, изнасилование, или ограбление…

Понимаете? Это же идеальная система! Моральная, дешевая и практичная. Она позволяет переменить отношение к жизни. Она предлагает отпущение грехов. Грех и его искупление в одном флаконе, бесплатная карма, приобретенная в «Jesus Christ superstore»…[14]14
  Несколько издевательская аллюзия на название рок-оперы Эндрю Ллойда Уэббера «Jesus Christ Superstar» («Иисус Христос – суперзвезда», 1970). Superstore (англ.) – супермаркет.


[Закрыть]

Впрочем, это лично моя точка зрения. Я-то отведенное мне время полностью исчерпал. Больше сорока лет отсидки. И теперь, когда близится день моего освобождения…

Вселенная задолжала мне как минимум одно убийство.

3

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

Размещено в сообществе: [email protected]

Время: 22.03, суббота, 2 февраля

Статус: публичный

Настроение: убийственное

Музыка: Peter Gabriel, Family Snapshot

Братья всегда недолюбливали его. Возможно, он слишком сильно от них отличался. А возможно, они просто завидовали его способностям и тому вниманию, которым он пользовался благодаря своему дару. Так или иначе, они ненавидели его – ну, возможно, Брендан, братец в коричневом, на ненависть способен не был, для этого он был слишком толстым; а вот Найджел, тот, что в черном, точно ненавидел. В тот год, когда родился Бенджамин, Найджелу пришлось испытать столь сложные перемены в собственной жизни, что он стал прямо-таки неузнаваем.

Рождение младшего брата он встретил взрывами такого бешеного гнева, что мать оказалась попросту неспособна ни унять этот гнев, ни докопаться до его причины. А трехлетний Брендан – тогда это был спокойный, флегматичный, добродушный ребенок, – услыхав, что у него теперь есть маленький братик, заявил: «Это еще зачем, ма? Отошли его обратно!»

Как вы догадываетесь, не слишком многообещающее начало для маленького Бенджамина, который вскоре понял, что его бросили в этот жестокий мир, точно кость своре собак, и никто, кроме мамы, не может его защитить, уберечь от перспективы быть съеденным заживо.

Но мать именно его считала своим голубоглазым талисманом. Именно он казался ей необыкновенным, особенным – с того самого дня, как появился на свет. Остальные дети были обычные; они, как и все, ходили в школу, качались на качелях, лазали по всяким, иногда довольно опасным строениям на детской площадке, рисковали конечностями, а порой и жизнью, играя в футбол, и каждый день приходили домой с синяками и ссадинами, которых она старалась не замечать. Зато над Беном она прямо-таки тряслась. Стоило ему оцарапаться или разок кашлянуть, и она сразу же била тревогу. А уж когда он явился из детского сада с разбитым носом (нос ему разбили в жестокой схватке из-за вырытой в песке ямки), она тут же забрала его оттуда, и он стал вместе с ней ходить по домам тех хозяек, которых она обслуживала.

Тогда у нее было четыре хозяйки, и всех их Голубоглазый видел через призму синего цвета. Все они жили в Деревне на расстоянии не более полумили друг от друга; дома их стояли на красивых, обсаженных деревьями улицах, тянущихся от Миллроуд до самой границы с Белым городом.

Помимо миссис Электрик-Блю, которой предстояло лет через пятнадцать – двадцать умереть столь неожиданным образом, имелись миссис Френч-Блю, которая курила сигареты «Голуаз» и любила слушать Жака Бреля, миссис Химик-Блю, которая принимала чуть ли не двадцать видов витаминов и непременно убирала дом до прихода Бенджамина с матерью (а возможно, и после), и, наконец, миссис Беби-Блю, которая коллекционировала фарфоровых кукол и, по ее словам, была художницей – во всяком случае, на чердаке у нее действительно имелась студия. Ее муж преподавал музыку в Сент-Освальдс, привилегированной школе для мальчиков, расположенной чуть дальше по той же улице; туда они с матерью каждый день в четыре тридцать ходили убирать классы в верхнем коридоре и возили по паркетным полам старую полировальную машину; Бену казалось, что коридор этот в десятки миль длиной.

Бен не любил Сент-Освальдс. Особенно ненавидел тамошний затхлый запах, смешанный с вонью дезинфекции и полироли. Это был отвратительный (хотя и не особенно сильный) запах засохших и заплесневелых сэндвичей, дохлых мышей, зараженного жучком дерева и мела; этот запах застревал у него глубоко в горле и вызывал перманентный катар. Через некоторое время достаточно было произнести вслух название школы – тошнотворное сочетание звуков Освальдс! – и он тут же ощущал запах. С самого начала это место внушало ему ужас; он боялся и преподавателей в длинных черных одеяниях, и учеников в полосатых кепках и синих блейзерах с нашивками.

А вот мамины хозяйки ему нравились. Во всяком случае, сначала.

«Ах, он такой умница! – восклицали они. – Только почему он не улыбается? Хочешь печеньице, Бен? Хочешь во что-нибудь поиграть?»

И Бен обнаружил, что ему приятно, когда над ним так хлопочут. Четырехлетние малыши обладают великой властью над женщинами определенного возраста. Вскоре он отлично научился пользоваться этой властью и понял, что даже самое притворное хныканье способно вызвать у этих дам искреннюю озабоченность, а улыбкой можно завоевать и лакомство, и подарок, и прочие удовольствия. У каждой хозяйки имелось для него особое угощение: миссис Электрик предлагала кокосовые колечки, миссис Френч-Блю – печенье «язычки», langues de chat. Но самой его любимой хозяйкой была миссис Беби-Блю, которую в реальности звали Кэтрин Уайт. Она покупала большие красные банки печенья «Фэмили секл», где были и двойные печеньица с джемом, и шоколадные, и колечки с глазурью, и розовые вафли – эти вафли потом почему-то вспоминались ему как нечто декадентское, возможно из-за своей легкости и хрупкости, и чем-то походили на пышное убранство кровати Кэтрин или ее коллекцию кукол с невыразительными и несколько зловещими фарфоровыми лицами, выглядывавшими из кружев и пышных ситцевых платьев.

Старшие братья почти никогда туда не ходили. А когда изредка это случалось – по выходным или в каникулы, – они не способны были показать себя в выгодном свете. Найджел в свои девять лет уже был сущим головорезом, вечно насупленный и явно склонный к насилию. Брендан, тогда еще не полностью лишившийся младенческой привлекательности, однажды тоже дождался привилегии, но вскоре подрос и всякое очарование утратил; и потом, он всегда был неуклюжим ребенком, вечно все разбивал и переворачивал, а однажды у миссис Уайт вдребезги разбил садовое украшение – солнечные часы. Матери пришлось за это заплатить, после чего оба старших мальчика были наказаны – Брен за то, что нанес ущерб, а Найджел за то, что не предостерег братишку; и больше ни тот ни другой в доме Уайтов не появлялись, так что вся добыча доставалась Бену.

Как же мать Бена реагировала на такое внимание к нему со стороны своих хозяек? Ну, возможно, думала, что кто-то и впрямь очаруется ее сынком и в одном из этих больших богатых домов найдется для него благодетель. У матери Бена имелись свои амбиции, причем такие, которых она и сама толком не понимала. Возможно, она всегда была честолюбива, а возможно, эти амбиции родились в ее душе, когда она вынужденно полировала чужое столовое серебро или рассматривала фотографии чужих сыновей – выпускников колледжа в мантиях и смешных шляпах. И маленький Бен почти с самого начала догадался: мать берет его в большие богатые дома, чтобы научить чему-то более значительному, чем вытирать пыль, выколачивать ковры или натирать воском паркет. Мать чуть ли не с первых дней его жизни ясно дала ему понять, что он особенный, даже уникальный, и предназначен для иных, более великих дел, чем его старшие братья.

И он никогда не подвергал это сомнению. Как, впрочем, и она. Но ее глобальные ожидания были для юного Бена точно петля на шее. Все трое мальчиков понимали: мать много и тяжело работает; у нее часто болела спина после целого дня, проведенного на ногах, да еще и внаклонку, у нее случались жестокие мигрени, а от грязной работы на ладонях появлялись трещины, из которых сочилась кровь. С ранних лет они ходили вместе с ней по магазинам и задолго до того, как пошли в школу, легко могли подсчитать в уме, сколько надо заплатить в бакалейной лавке и как ужасно мало останется от дневного заработка матери на прочие нужды…

Но открыто мать никогда не говорила об их бедности. Впрочем, они и так чувствовали это тяжкое бремя, огромные мамины ожидания и ее неколебимую, чудовищную уверенность, что уж ее-то сыновья всем докажут и жертвы, принесенные ею, окажутся ненапрасными. Они знали, что должны будут заплатить эту цену и что этот долг им никогда полностью не отдать; об этом, правда, тоже вслух не говорили.

Бен оставался любимчиком матери, и все, что он делал, только укрепляло ее надежды. В отличие от Брендана у него были неплохие успехи в спорте, и это делало его вполне конкурентоспособным. В отличие от Найджела он любил читать, и мать верила в его уникальные способности. Бен еще и рисовал неплохо, к огромному удовольствию миссис Уайт, которая, впрочем, никаких особых надежд на него не возлагала, но, поскольку ей всегда хотелось иметь собственного ребенка, вечно суетилась вокруг, угощала сластями и дарила подарки. Она была светловолосая, очень хорошенькая и немного богемная; Бена она называла «мой дорогой», обожала танцевать, смеялась и плакала порой без всякой причины. И кстати, все трое братьев втайне мечтали, чтобы именно она была их мамой…

И дом у миссис Уайт был просто замечательный. В гостиной стояло пианино, а парадную дверь украшал большой разноцветный витраж, который в солнечные дни отбрасывал на полированный паркет красные и золотистые зайчики. Пока мать работала, миссис Уайт показывала Бену свою студию, забитую холстами и рулонами бумаги; она учила его рисовать лошадей и собак и, открыв коробку с красками в тюбиках, вслух произносила название каждой, и эти слова звучали для него словно магическое заклинание.

Изумрудная зелень. Морская волна. Хром. Иногда у красок были французские, испанские или итальянские названия, что лишь прибавляло им колдовских свойств. Violetto. Escarlata. Pardo de Turba. Outremer.

– Это язык искусства, мой дорогой!

С этим восклицанием миссис Уайт покрывала большой грязно-серый холст сладкими светло-розовыми и грозными пурпурными тонами, поверх которых приклеивала разные картинки из журналов – в основном головки девочек, – затем словно вписывала их в холст с помощью нескольких слоев красок, украшала локонами и облаками настоящих старинных кружев.

Бенджамину эти коллажи не особенно нравились, однако именно миссис Уайт научила его различать цвета, благодаря ей он понял, что его собственный цвет, синий, обладает великим множеством оттенков, и научился определять на глаз разницу между сапфиром и ультрамарином, понимать их текстуру, чувствовать запах.

– Это чья-то шоколадка, – заявлял он, показывая на толстенький алый тюбик с нарисованной на нем земляникой.

Надпись на тюбике гласила: Escarlata, то есть алый, а запах был просто сногсшибательный, особенно на солнечном свету; этот запах наполнял душу Голубоглазого счастьем, ему виделись какие-то белые пятнышки, которые затем превращались в фантастических мальтийских болонок и куда-то уплывали.

– Как шоколадка может быть красной?

Ему было уже почти семь лет, но он по-прежнему не умел объяснить свои чувства.

– Ну, просто может, и все, – важно отвечал он.

Точно так же тюбик с орехово-коричневой краской (Avellana) представлялся ему томатным супом и почему-то часто вызывал у него беспокойство, тюбик Verde Verones (веронская зелень) имел аромат лакрицы, а от Amarillo Naranja (желтый апельсин) пахло тошнотворным капустным варевом. Порой ему достаточно было только услышать любое из этих названий, и у него мгновенно возникало соответствующее ощущение; казалось, каждое из этих слов включает некую алхимическую реакцию, дразня его неуловимым и веселым взрывом запахов и оттенков.

Сначала Голубоглазый считал, что все могут испытывать то же самое, но стоило ему упомянуть об этом в присутствии братьев, и Найджел немедленно врезал ему как следует и обозвал фриком, а Брендан просто смутился и сказал удивленно: «Ты что, чувствуешь запах слов, Бен?», а потом и сам стал как-то странно усмехаться, фыркать и крутить носом, стоило Бенджамину появиться с ним рядом, – в общем, всячески делал вид, что имеет ту же способность. Он вообще часто подражал Бену и никогда над ним не подшучивал. На самом деле бедный Брендан попросту завидовал ему; медлительный, коротконогий, толстый, вечно чем-то испуганный, он таскался следом за Беном, но всегда все делал невпопад…

Для матери уникальная особенность Бена так и осталась совершенно непонятной и бессмысленной. Зато миссис Уайт сразу все поняла. Она вообще знала все о языке красок и очень любила душистые свечи – дорогие, привезенные из Франции, – жечь которые, по словам матери Бена, было все равно что сжигать деньги; эти свечи замечательно пахли: фиалками, дымчатой полынью, будуарными пачулями, кедровой хвоей, розами.

У миссис Уайт был один знакомый, приятель ее мужа, и она уверяла, что он отлично в таких вещах разбирается. Она объяснила матери Бена, что у мальчика, вероятно, редкие способности – в чем та и не сомневалась, зато сам Бен очень даже сомневался, хотя и держал это при себе, – и пообещала познакомить их с этим человеком. Его звали доктор Пикок, он жил в одном из больших старых особняков за игровыми площадками школы Сент-Освальдс, на той самой улице, которую мать Бена называла Миллионерской.

Доктору Пикоку был шестьдесят один год, раньше он заведовал школой Сент-Освальдс, а также занимался научной работой и был автором нескольких книг. Он по-прежнему оставался другом мистера Уайта, который преподавал в Сент-Освальдс музыку. Порой доктор прогуливался по Деревне – бородатый, в твидовом пиджаке, в старой шляпе с обвисшими широкими полями и с собакой на поводке. Миссис Уайт пояснила с грустной улыбкой, что доктор Пикок – человек довольно эксцентричный и лишь благодаря кое-каким удачным вложениям имеет гораздо больше денег, чем здравого смысла…

Мать Бена ни секунды не колебалась. Поскольку ей медведь на ухо наступил, она никогда не обращала внимания на то, как остро, по-особому, ее сын воспринимает звуки и слова, но кое-что все-таки сумела заметить, хотя, как обычно, отнесла это на счет его чрезмерной чувствительности. Однако мысль о том, что ее сын талантлив, вскоре взяла верх над ее природным скептицизмом. И потом, она понимала: ее голубоглазому мальчику необходим благодетель, богатый покровитель и наставник, поскольку Бен, не проучившись в школе и одной четверти, уже имел кучу неприятностей и явно нуждался в отцовском влиянии.

Доктор Пикок – бездетный, пребывающий на пенсии и, самое главное, богатый – показался матери Бена реальной возможностью воплотить в жизнь все ее честолюбивые мечты. И она решила обратиться к нему за помощью, тем самым положив начало длинной веренице событий, которые, подобно фильтрам на фотообъективе, постепенно окрашивали следующие тридцать лет во все более глубокие оттенки синего.

Мать не ведала, чем это обернется. Да и вообще, никто из них не мог знать, что выйдет из этого знакомства. Кто мог предугадать, что это закончится смертью двух сыновей Глории, а Голубоглазый окажется совершенно беспомощным, угодив в ловушку, подобно тем суетливым царапающимся морским существам, которых он когда-то позабыл в ведерке на берегу и оставил умирать под жарким солнцем?

КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕ

ClairDeLune: Очень даже неплохо, Голубоглазый. Мне нравятся твои художественные приемы. Я заметила, что ты предпочитаешь описывать события из личной жизни, а не от кого-то услышанные интересные случаи. Получается отлично! Надеюсь прочесть еще что-нибудь!

JennyTricks: (сообщение удалено).

blueeyedboy: Очень рад…