Текст книги "Уроки милосердия"

Джозеф

В детстве брат просил завести собаку. У наших соседей был ретривер, и брат часами играл у них во дворе, пытаясь научить его переворачиваться, сидеть и даже разговаривать. Но отца раздражали любые домашние животные, поэтому я знал: как бы сильно Франц ни упрашивал, отец никогда не исполнит его желание.

Как-то ночью, осенью – мне тогда было лет десять, и мы спали с Францем в одной комнате – я услышал свист, проснулся и обнаружил сидящего на кровати Франца, а между ног у него на одеяле лежал маленький кусочек сыра. Его грызла крошечная мышь-полевка. И я увидел, как брат гладит ее по спинке.

Могу уверенно заявить, что мама не из тех хозяек, что разводит в доме грызунов и вредителей. Она постоянно скребет пол, вытирает пыль и все такое. На следующий день я обнаружил, что мама меняет на постелях белье, хотя день был не прачечный.

– Эти мерзкие, грязные мыши – как только холодает, они стараются залезть в дом. Я обнаружила мышиный помет, – с содроганием призналась она. – Завтра, когда будешь идти из школы, купи пару мышеловок.

Я подумал о Франце.

– Ты собираешься их убить?

Мама удивленно взглянула на меня.

– А как еще поступать с паразитами?

Тем же вечером, когда мы ложились спать, Франц принес очередной кусочек сыра, который стащил в кухне, и положил рядом с собой на кровать.

– Я назову его Эрнст, – сказал он.

– Откуда ты знаешь, что это не Эрма?

Но Франц не ответил и скоро уже крепко спал.

Мне не спалось. Я чутко прислушивался и наконец уловил, как крошечные коготки царапают деревянный пол, а после увидел, как в лунном свете на одеяло карабкается мышонок, чтобы полакомиться оставленным Францем сыром. Однако до сыра мышонок не добежал – я схватил его и резко швырнул о стену.

От шума Франц проснулся и, когда увидел на полу своего мертвого любимца, тут же расплакался.

Я уверен, что мышь ничего не почувствовала. В конце концов, это всего лишь мышь. К тому же мама совершенно однозначно объяснила, как нужно поступать с такими созданиями.

Я сделал всего лишь то, что сделала бы мама.

Я только выполнил приказ.

Не знаю, смогу ли объяснить, каково это – внезапно почувствовать себя «золотым ребенком». Если честно, родители мало что могли сказать о Гитлере и политике Германии, но они невероятно гордились, когда герр Золлемах ставил меня в пример остальным мальчикам нашего небольшого отряда. Они больше не жаловались на мою успеваемость, потому что каждые выходные я возвращался домой с лентами победителя и похвалой от герра Золлемаха.

Положа руку на сердце, я не знаю, верили ли мои родители в философию нацистов. Отец не мог бы сражаться за Германию, даже если бы и захотел – после перенесенной в детстве неудачной операции у него осталась хромота. Если у родителей и были свои сомнения относительно гитлеровской версии великой Германии, они отдавали должное его оптимизму и надеялись, что наша страна сможет вернуть себе былое величие. Тем не менее, поскольку я был любимцем герра Золлемаха, их статус в обществе не мог не повыситься. Они были настоящими немцами, которые воспитали такого сына, как я. Ни один злопыхатель не мог «обсасывать» тот факт, что мой отец не присоединился к движению, ведь у него был такой звездный представитель местного гитлерюгенда, как я.

Каждую пятницу я ужинал у герра Золлемаха, приносил цветы его дочери. А однажды летним вечером, когда мне было шестнадцать, я потерял с ней невинность на старом шерстяном одеяле, расстеленном прямо на кукурузном поле. Герр Золлемах называл меня «сынок», как будто я уже стал членом его семьи. И вскоре после моего семнадцатилетия он рекомендовал меня в HJ-Streifendienst – особое патрульное формирование внутри гитлерюгенда. В нашу задачу входило обеспечение порядка на митингах, выявление предателей, доносы на всех, кто плохо отзывался о Гитлере, – даже если это были, как в некоторых случаях, собственные родители. Я слышал о мальчике, Вальтере Гессе, который лично сдал отца в гестапо.

Чудно́, что нацисты не приветствовали религию, однако я могу провести очень близкую аналогию, как нам с детства внушали идеи. Официальная религия Третьего рейха выражалась в попытках служить Германии – разве можно обещать равную преданность и фюреру, и Богу? Вместо празднования Рождества, например, мы отмечали день зимнего солнцестояния. Как ни крути, но ни один ребенок себе религию не выбирает, и лишь воля случая – в одеяло каких верований тебя завернут. С младенчества, когда человек еще не может думать самостоятельно, его крестят, водят в церковь, где он слушает мерное бормотание священника, который учит, что Иисус умер за наши грехи, а поскольку родители кивают и говорят, что это правда, разве можно им не верить? Герр Золлемах и остальные, кто нас учил, давали нам очень похожие наставления. Нам говорили: «Что плохо – зло. Что полезно – добро». Все предельно просто. И когда учителя вешают на доску карикатуру на еврея, указывая на черты, присущие низшим расам, мы верим им. Они же старше нас, им же наверняка виднее! Какому ребенку не хочется, чтобы его страна стала лучшей? Самой большой? Самой сильной в мире?

Однажды герр Золлемах повел Kameradschaft – Боевое сообщество – в особый поход. Вместо того чтобы выйти из города, как мы чаще всего поступали, герр Золлемах повел нас по короткой дороге, ведущей к замку Вевельсбург, который сам Генрих Гиммлер избрал официальным штабом СС.

Разумеется, нам всем был знаком этот замок, мы выросли в нем. Возвышающийся на скале над аллеей Альме, он представлял собой три башни с треугольным внутренним двором и являлся частью местной истории. Но никто из нас не бывал внутри, с тех пор как СС начали реконструкцию. Теперь уже во внутреннем дворике в футбол не поиграешь, теперь тут жила элита.

– Кто мне скажет, почему этот замок имеет такое значение? – спросил герр Золлемах, когда мы устало тащились наверх.

Первым ответил мой брат-грамотей:

– Замок имеет историческое значение, поскольку является образчиком ранней немецкой истории – Германн-херуск[25]25
  Германн (Арминий, лат. Arminius, 16 г. до н. э. – ок. 21 г.) – вождь германского племени херусков, нанесший римлянам в 9 г. одно из наиболее серьезных поражений в Тевтобургском лесу.


[Закрыть] одержал победу над римлянами в девятом году нашей эры.

Остальные мальчики заржали. В отличие от гимназии, в гитлерюгенде энциклопедические знания Франца никого не интересовали.

– Но чем этот замок важен для нас? – уточнил герр Золлемах.

Мальчик по имени Лукас, который, как и я, был членом HJ-Streifendeinst, поднял руку.

– Сейчас замок принадлежит рейхсфюреру СС, – сказал он.

Рейхсфюрер СС Гиммлер, которому подчинялись СС, вся немецкая полиция и концлагеря, посетил замок в 1933 году и в тот же день взял его в аренду на сто лет, планируя отреставрировать его для СС. В 1938 году в северной башне все еще проводилась реконструкция – мы заметили это еще на подходе.

– Гиммлер говорит, что Зал обергруппенфюреров после окончательной победы станет центром мира, – заявил герр Золлемах. – Он углубил ров и пытается отреставрировать внутреннее убранство. Ходят слухи, что сегодня он приедет сюда, чтобы проверить, как ведутся работы. Вы слышите, парни? Сам рейхсфюрер СС, прямо здесь, в Вевельсбурге!

Не знаю, как герру Золлемаху удалось добиться разрешения на вход в замок, поскольку он строго охранялся и даже лидеры Боевого сообщества местного разлива не имели привычки вращаться в высших эшелонах национал-социалистической партии. Но когда мы подошли, герр Золлемах отдал салют, и стражи отсалютовали ему в ответ.

– Вернер, – обратился к одному из них герр Золлемах, – какой волнующий день, верно?

– Вы вовремя, – ответил солдат. – Как Мария? А девочки?

Мне следовало бы знать, что герр Золлемах никогда не полагается на случай.

Брат потянул меня за рукав, чтобы привлечь внимание к стоящему посреди двора человеку, который обращался к группе офицеров:

– Кровь говорит! Законы арийской избранности благоволят тем, кто сильнее, умнее, добродетельнее, чем его менее совершенные соплеменники. Преданность. Послушание. Правда. Долг. Братство. Вот краеугольные камни древнего рыцарского сословия и будущих СС[26]26
  СС (нем. SS, сокр. от нем. Schutzstaffel – «охранные отряды») – военизированные формирования Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП).


[Закрыть].

Если честно, я не понимал, о чем он говорит, но по почтению, которое демонстрировали окружающие, решил, что это, должно быть, и есть сам Гиммлер. Однако этот худощавый, сердитый человек больше походил на служащего банка, чем на начальника немецкой полиции.

И тут я осознал, что он тычет в меня пальцем.

– Вот ты, парень! – Он поманил меня к себе.

Я шагнул вперед и отсалютовал, как нас учили на собраниях.

– Ты отсюда родом?

– Так точно, рейхсфюрер, – ответил я. – Я член патрульной службы гитлерюгенда.

– Так скажи мне, парень, почему страна, которая стремится к чистоте расы и к будущему в новом мире, избрала этот ветхий замок в качестве своего тренировочного центра?

Вопрос с подвохом. Очевидно, что настолько важный человек, как Гиммлер, не случайно избрал такое место, как Вевельсбург. Во рту у меня пересохло.

Стоящий рядом со мной брат закашлялся. «Хартманн», – прошептал он.

Я не понял, что он пытался мне сказать, когда шептал эту фамилию. Возможно, хотел, чтобы я представился. Чтобы Гиммлер точно знал, что за идиот стоит перед ним.

И тут я понял, что брат шептал вовсе не «Хартманн». Он говорил «Германн».

– Потому что это не ветхий замок.

Гиммлер медленно улыбнулся.

– Продолжай.

– Именно здесь Германн-херуск сражался с римлянами и одержал победу. И хотя остальные народы стали частью Священной Римской империи, немецкое своеобразие осталось нетронутым. Как случится и с нами, когда мы опять выиграем войну.

Гиммлер прищурился.

– Как тебя зовут, парень?

– Командир боевого сообщества Хартманн, – ответил я.

Он прошел через толпу и положил руку мне на плечо.

– Воин, ученый, лидер – все в одном. Вот это будущее Германии! – Когда толпа с приветственными возгласами расступилась, он подтолкнул меня вперед. – Пойдешь со мной, – велел он.

Он повел меня вниз по ступеням в die Gruft (подвал). В подвале замка, где все еще велась реконструкция, находилось круглое помещение. Посредине в пол была вмонтирована газовая труба. По периметру комнаты располагалось двенадцать ниш, в каждой свой пьедестал.

– Здесь все заканчивается, – сказал Гиммлер. Голос в этом маленьком помещении звучал глухо. – Прах к праху, земля к земле.

– Рейхсфюрер!

– Здесь и я буду после окончательной победы. Здесь найдут приют все двенадцать главных генералов СС. – Он повернулся ко мне. – Возможно, пришло время такому умному молодому человеку, как ты, стремиться к подобным высотам.

В этот момент я решил вступить в партию.

* * *

В той же мере, в какой герр Золлемах гордился тем, что я стал одним из СС-штурмманнов[27]27
  Звание соответствовало званию ефрейтора в вермахте.


[Закрыть], мама моя была раздавлена. Она тревожилась обо мне, когда угроза войны обострилась. Но в равной степени она боялась за моего брата, который в свои восемнадцать лет продолжал жить, с головой погрузившись в книги, и которого я больше не смогу защищать.

Они с отцом устроили небольшие проводы накануне моей отправки с одним из отрядов подразделения «Мертвая голова» в концентрационный лагерь Заксенхаузен. Пришли соседи и друзья. Один из соседей, герр Шеффт, который работал в местной газете, сфотографировал, как я задуваю свечи на шоколадном торте, испеченном мамой, – вот этот снимок, мама позже переслала мне его по почте, и я до сих пор его храню. Я часто смотрю на эту фотографию. Видите, какой я на ней счастливый? Не только потому, что уже занес вилку над тарелкой в предвкушении чего-то очень вкусного. И не только потому, что я пил пиво, как настоящий мужчина, а не мальчишка. А потому, что для меня все еще было впереди. Это последний снимок, где в моем взгляде не сквозит понимание и осмысление происходящего.

Один из приятелей отца начал напевать: «Hoch soll er leben, hoch soll er leben, dreimal hoch!» («Долгих лет ему жизни, долгих лет ему жизни, три раза ура!») Неожиданно распахнулась дверь и, дрожа от возбуждения, вбежал младший братишка моего друга Лукаса.

– Герр Золлемах говорит, что мы должны немедленно явиться, – сказал он. – И форму не надевать.

Вот это было любопытно: мы всегда с большой гордостью носили свою форму. И мама не очень-то хотела отпускать нас среди ночи. Но все члены гитлерюгенда, включая Франца и меня, последовали приказу. Мы побежали в местный клуб, где проводили свои собрания, и увидели одетого так же, как и мы, в гражданское герра Золлемаха. Перед клубом стоял грузовик, похожий на те, на которых ездят военные, с откинутым задним бортом и скамейками в кузове, чтобы было где сесть. Мы загрузились в кузов, и по обрывкам информации, полученной от других парней, я узнал, что немецкого дипломата по имени фон Рат убил какой-то польский еврей, и сам фюрер заявил, что не сможет удержать немецкий народ от спонтанных актов возмездия. Когда грузовик подъезжал к Падерборну, всего в нескольких километрах от Вевельсбурга, улицы были заполнены вооруженными кувалдами и топорами людьми.

– Здесь живет Артур, – прошептал мне Франц, имея в виду своего бывшего школьного приятеля.

Это меня ничуть не удивило. Последний раз я был в Падерборне год назад, когда отец ездил покупать подарок маме на Рождество – пару модных кожаных сапожек, сшитых сапожником-евреем.

Нам приказали:

1. Не портить имущество немцев-неевреев, не угрожать их жизни.

2. Не разграблять еврейские дома и магазины, а только ломать.

3. Иностранцы – даже если они евреи – не должны подвергаться насилию.

Герр Золлемах вложил мне в руку тяжелую лопату.

– Вперед, Райнер, – сказал он, – накажи этих свиней по заслугам!

Темноту ночи разрезало пламя факелов. Воздух был наполнен криками и дымом. Словно непрекращающийся дождь, слышался звон бьющегося стекла, и осколки хрустели у нас под сапогами, когда мы бежали по городу, вопя изо всех сил и разбивая витрины магазинов. Мы вели себя дико и разнузданно, страх вместе с по́том высыхал на нашей коже. Даже Франц, который, насколько я видел, не разбил ни одной витрины, бежал раскрасневшийся, со слипшимися от пота волосами – затянутый в водоворот безумия толпы.

Было непривычно получить приказ что-то разрушать. Мы были послушными немецкими мальчиками, которые хорошо себя вели, которых мамы ругали за разбитую лампу или чашку. Мы росли в крайней бедности и потому понимали ценность чужих вещей. И все же этот мир, наполненный огнем и неразберихой, стал последним доказательством того, что мы попали, как Алиса, в Зазеркалье. Все перевернулось с ног на голову, все изменилось. И доказательство тому – сверкающие осколки у нас под ногами.

Наконец мы добежали до дома, куда я заходил с отцом, – до крошечной сапожной мастерской. Я подпрыгнул, ухватился за вывеску, рванул ее, и она осталась болтаться на одной цепи. Я ударил острием лопаты в витрину, просунул ее через торчащие острые стекла, вытащил обувь – десяток пар сапог, туфель-лодочек, мокасин – и швырнул их в лужу. Члены штурмовых отрядов стучали в дома, вытаскивали хозяев прямо в пижамах и ночных сорочках на улицу и гнали в центр города. Они сбивались небольшими группками, закрывая собой детей. Одного отца заставили раздеться до белья и танцевать перед солдатами.

– Kann ich jetzt gehen? – молил мужчина, вращаясь как заведенный. («Теперь я могу идти?»)

Не знаю, что на меня нашло, но я подошел к семье этого мужчины. Его жена, наверное, заметив мою гладкую, небритую кожу и юное лицо, вцепилась в мой сапог.

– Bitte, die sollen aufhören! – взмолилась она. («Пожалуйста, заставьте их остановиться!»)

Она рыдала, цеплялась за мои брюки, хватала за руку. Я не хотел, чтобы на меня попали ее слезы, сопли и слюни. Ее горячее дыхание и пустые слова упали мне в ладонь.

И я поступил так, как велел инстинкт. Оттолкнул ее ногой.

Как говорил в тот день рейхсфюрер СС: «Голос крови». Я не хотел бить эту еврейку. Я о ней вообще, если честно, не думал. Я защищал себя.

И в ту же секунду я понял, зачем вся эта ночь. Дело не в жестокости, не в погромах, не в прилюдном унижении. Эти меры стали своеобразным посланием евреям, чтобы они поняли, что не имеют на нас, этнических немцев, никакого влияния – ни экономического, ни общественного, ни политического – даже после совершенного убийства.

Только на рассвете наша колонна двинулась назад в Вевельсбург. Юноши дремали друг у друга на плече, их одежда блестела от стеклянной пыли. Герр Золлемах храпел. Не спали только мы с Францем.

– Ты видел его? – спросил я.

– Артура?

Франц отрицательно покачал головой, и его белокурые волосы упали на один глаз.

– Может быть, он уже уехал. Я слышал, многие уехали из страны.

Франц взглянул на герра Золлемаха.

– Я ненавижу этого человека.

– Тс-с… – предостерег я. – Мне кажется, он слышит даже порами.

– Жопой он слышит.

– И ею наверняка тоже.

Брат едва заметно усмехнулся.

– Нервничаешь? – спросил он. – Перед отъездом?

Я нервничал, но ни за что бы в этом не признался. Негоже офицеру бояться.

– Все будет отлично, – заверил я, надеясь, что смогу и себя убедить в этом. Я ткнул его локтем в бок. – А ты смотри не влезь куда-нибудь, пока меня не будет.

– Не забывай, откуда ты родом, – ответил Франц.

Иногда он любил так говорить: как будто он умудренный жизнью старик в теле восемнадцатилетнего подростка.

– Ты на что намекаешь?

Франц пожал плечами.

– Что ты не обязан верить всему, что говорят. Может быть, это все неправда. Ты не должен всему верить.

– Дело в том, Франц, что я искренне верю. – Если я смогу объяснить ему свои чувства, может, он перестанет быть белой вороной на собраниях гитлерюгенда, когда меня не будет рядом. И чем меньше он будет выделяться, тем меньше его будут дразнить. – Сегодня ночью задача была не в том, чтобы наказать евреев. Евреи – это сопутствующие потери. Суть в том, чтобы мы оставались в безопасности. Мы, немцы.

– Сила не в том, чтобы совершить что-то ужасное с тем, кто слабее тебя, Райнер. Сила в том, чтобы, имея возможность совершить что-то ужасное, иметь мужество этого не делать. – Он повернулся ко мне. – Помнишь мышонка, который жил в нашей спальне много лет назад?

– И что?

Франц встретился со мной взглядом.

– Помнишь. Того, которого ты убил, – сказал он. – Я прощаю тебя.

– Я не просил у тебя прощения! – заявил я.

Брат пожал плечами.

– Но это не значит, что ты не хотел бы его получить.

Первому убитому мною человеку я выстрелил в спину.

Я больше не работал в концентрационном лагере. В августе 1939 года наши подразделения «Мертвая голова» отозвали из Заксенхаузена и послали с немецкими войсками. Было 20 сентября. Я помню это точно, потому что это день рождения Франца, а у меня не было ни времени, ни возможности написать и поздравить брата. Семь дней назад мы вошли в Польшу вслед за основными войсками. Путь наш лежал из Острово через Калиш, Турек, Жуки, Кросневице, Клодава, Пшедбуш, Влоцлавек, Дембрице, Быдгощ, Выжиск, Зарникау и наконец Ходзеж. Мы обязаны были подавлять любое оказанное нам сопротивление.

Однажды мы занимались тем, для чего нас, собственно, сюда и отправили: обыскивали дома, сгоняли в одно место бунтовщиков, брали под арест всех подозрительных: евреев, поляков, активистов. Еще один солдат, Урбрехт – парень с похожим на квашню лицом и слабым желудком – сопровождал меня в этом местечке. Стояла мерзкая, дождливая погода. И у меня сел голос от крика на этих тупых поляков, которые не понимали немецкого: приходилось постоянно орать, чтобы они вставали и присоединялись к остальным. Семья состояла из матери, девочки лет десяти и мальчика-подростка. Мы искали отца семейства, который являлся лидером местной еврейской общины. Но в доме больше никого не было – так после расспросов заявил Урбрехт. Я орал женщине в лицо, допытывался, где спрятался ее муж, но она молчала. А потом вдруг упала на колени и зарыдала, указывая в сторону дома. У меня чудовищно разболелась голова.

Сын все никак не мог ее успокоить. Я ткнул ее в спину ружьем, чтобы они вставали, но женщина продолжала сидеть на коленях в грязной луже. Когда Урбрехт рывком поднял женщину, мальчик побежал к дому.

Я понятия не имел, зачем он это сделал. Откуда мне было знать, может быть, Урбрехт не заметил оружия. И я поступил так, как меня учили: выстрелил.

Вот мальчик бежит – и в следующую секунду уже нет. Звук выстрела оглушил. Сперва я вообще ничего не слышал. А потом слух вернулся.

Крики были негромкими и цеплялись друг за друга, как вагоны поездов. Я перешагнул через сломанное тельце мальчика и вошел в кухню. Не понимаю, как этот идиот Урбрехт не заметил лежащего в корзине для белья ребенка, который теперь проснулся и орал во все горло.

Говорите что хотите о бесчеловечности отрядов «Мертвая голова» во время вторжения в Польшу, но я отдал женщине ребенка и только потом погнал ее к остальным.

Начинали мы с синагог.

Наш командир, штандартенфюрер Ностиц, объяснил нам суть «еврейской акции», которую мы должны были проводить во Влоцлавеке. Действия наши были во многом похожи на то, чем мы занимались с герром Золлемахом в Падерборне почти год назад, но в большем масштабе. Мы сгоняли еврейских лидеров, заставляли их мыть туалеты талитами[28]28
  Тали́т или тáлес – в иудаизме молитвенное облачение, представляющее собой особым образом изготовленное прямоугольное покрывало.


[Закрыть] и рыть канавы между лужами воды. Некоторые солдаты избивали стариков, которые шли недостаточно быстро, или кололи их штыками, а другие это фотографировали. Мы заставляли религиозных лидеров сбривать бороды, швырять священные книги в грязь. У нас был динамит, мы взрывали синагоги и поджигали их. Били витрины еврейских магазинов и загоняли толпы евреев в камеры. Лидеров еврейской общины выстраивали в шеренгу прямо на улице и расстреливали. Происходящее напоминало хаос: воздух рассекал дождь из стекла; лопались трубы, и вода заливала улицы; лошади вставали на дыбы, переворачивая телеги; булыжная мостовая от крови становилась красной. Поляки, гражданское население, приветствовало нас криками. Им евреи на их земле надоели так же, как и нам, немцам.

После двух дней «акции» штандартенфюрер приказал сформировать две штурмовые бригады из батальона для выполнения особого задания. Полиция и служба безопасности составили список, куда были внесены имена представителей интеллигенции и лидеров сопротивления в Познани и Померании. Мы должны были найти и уничтожить этих людей.

Быть избранным почиталось за честь. Но я начал понимать истинные масштабы этой операции, только приехав в Быдгощ. «Список смертников» не уместился на одном листе бумаги. В нем было восемьсот человек. Целый том.

Откровенно говоря, найти их оказалось легко. В списке значились польские учителя, священники, лидеры националистических организаций. Некоторые были евреями, многие – нет. Всех согнали вместе. Отделили небольшую группу, чтобы рыли канаву, – они считали, что копают противотанковую траншею. Но потом к канаве подвели первую группу арестованных, и мы должны были их расстрелять. Эту обязанность возложили всего на шестерых из нас. Трое должны были целиться в голову, трое – в сердце. Прозвучали выстрелы, фонтаном брызнули кровь и мозги. К краю канавы шагнула следующая группа…

Стоявшие в конце очереди видели, что происходит, и, должно быть, поняли, что, поворачиваясь к нам, солдатам, они смотрят в лицо смерти. Тем не менее большинство даже не пытались спастись, не пытались избежать своей участи. Свидетельствовало это о неимоверной глупости или о беспрецедентной храбрости, не знаю.

Один подросток смотрел прямо на меня, когда я вскидывал ружье к плечу. Поднял руку, ткнул в себя пальцем и на безупречном немецком произнес: «Neunzehn». («Девятнадцать».)

После первых пятидесяти я перестал смотреть им в лицо.

* * *

После того как в Польше я продемонстрировал стойкость духа, меня послали в гитлерюгенд-СС в Бад-Тольце – школу подготовки офицеров. Перед отправкой в школу мне предоставили трехнедельный отпуск, и я поехал домой.

Прошел всего год, а я стал совершенно другим человеком. Когда уезжал – был еще ребенком, теперь же я превратился во взрослого мужчину. Я вырывал вопящего ребенка из рук матери. Убивал своих сверстников, мальчишек и девчонок, и даже детей значительно младше. Я привык брать то, что хочу и когда хочу. Пребывание в родительском доме раздражало, я чувствовал себя здесь неуютно.

Мой брат, напротив, считал наш маленький домик в Вевельсбурге подарком небес. Он был лучшим учеником своего класса в гимназии и собирался поступать в университет. Хотел стать писателем, а если не получится, то профессором. Казалось, он не понимал элементарных вещей: Германия начала войну, все изменилось. Все наши детские мечты остались в прошлом, принесены в жертву великому будущему страны.

Франц получил повестку, в которой ему предписывалось явиться в военкомат, и швырнул ее в огонь. Как будто таким образом он мог оградить себя от того, что СС его найдет и заставит туда пойти!

– Им такие, как я, не нужны, – сказал он за обедом.

– Нужны все годные к военной службе мужчины, – ответил я.

Мама боялась, что Франца примут за политического противника режима Третьего рейха, а не просто воздержавшегося. Я не мог ее винить. Я знал, что происходит с политическими противниками рейха. Они исчезали.

В первый же день после возвращения домой я проснулся и увидел, как в окна струится солнечный свет, а на краю моей узкой кровати сидит мама. Франц уже ушел в гимназию. Я проспал почти до обеда.

Я натянул одеяло до подбородка.

– Что-то случилось?

Мама склонила голову.

– Когда ты только родился, я постоянно наблюдала, как ты спишь, – сказала она. – Твой отец считал, что я сошла с ума. Но я верила: если отвернусь, ты можешь забыть сделать очередной вдох.

– Я уже не ребенок, – напомнил я.

– Да, – согласилась мама, – не ребенок. Но это не значит, что я перестала за тебя волноваться. – Она прикусила губу. – Тебя там не обижают?

Разве я мог рассказать маме о том, чем занимался? Как я выбивал двери в еврейские дома, забирал радиоприемники, ценные вещи – все, что могло пригодиться на войне… Как избил старика раввина за то, что он молился после наступления комендантского часа… Разве я мог рассказать о мужчинах, женщинах и детях, которых мы сгоняли посреди ночи и расстреливали?

Как было объяснить ей, что я напивался до беспамятства, чтобы меня не преследовали образы тех, кого я убил днем? Или рассказать, что в перерыве между расстрелами я садился на край ямы, свесив ноги, и чувствовал, как болит от отдачи плечо? Как я выкуривал сигарету, дулом автомата указывая, куда поставить следующую партию заключенных, чтобы они падали туда, куда нужно. Потом я стрелял. И меткость не имела значения, хотя нас учили не тратить зря патроны. Две пули в голову – слишком много. Ударной волной голову едва не отрывало от тела.

– А вдруг тебя в Польше ранят? – спросила она.

– Меня могли ранить и в Германии, – напомнил я. – Мама, я очень осторожен.

Мама коснулась моей руки.

– Не хочу, чтобы пролилась кровь Хартманнов.

По ее лицу я сразу понял, что она думала о Франце.

– С ним все будет хорошо, – заверил я маму. – Существуют специальные отряды, которые возглавляют люди с докторской степенью. В СС найдется место и для ученых.

Лицо мамы просветлело.

– Может быть, ты расскажешь об этом брату?

Она ушла, пообещав приготовить обед, достойный короля, поскольку завтрак я уже проспал. Я принял душ и переоделся в гражданское, прекрасно осознавая, что теперь даже по осанке во мне угадывался солдат.

Когда я покончил с едой, которую приготовила мама, в доме царила тишина. Отец был на работе, мама – на собрании волонтеров в церкви, у Франца до двух занятия. Я мог бы прогуляться по городу, но мне не хотелось выходить на люди. Поэтому я вернулся в спальню, которую мы делили с братом.

На его письменном столе стояла деревяшка – грубо вырезанный небольшой оборотень. Рядом с промокательной бумагой стояли еще две фигуры различной степени готовности. И еще вампир со скрещенными руками и запрокинутой головой. В мое отсутствие братишка стал искусным мастером.

Я держал вампира, большим пальцем пробуя остроту его зубов, когда услышал голос Франца:

– Что ты делаешь?

Я обернулся.

– Ничего.

– Это мое! – возмутился он, вырывая фигурки у меня из рук.

– С каких пор ты занялся резьбой по дереву?

– С тех пор, как решил сделать себе шахматы, – ответил Франц.

Он отвернулся и принялся что-то искать на книжных полках. Как некоторые люди собирают марки и монеты, Франц коллекционировал книги. Они наводнили полки, письменный стол и стопками лежали у него под кроватью. Он никогда не отдавал книги в церковь, на благотворительную распродажу, потому что, по его словам, не знал, не захочет ли еще раз перечитать их. Я наблюдал за тем, как он достает стопку книг ужасов из узкой щели между стеной и письменным столом. «Крымский волк». «Жажда крови». «Охота»…

– Кто читает такую ерунду? – удивился я.

– А тебе какое дело? – Франц высыпал содержимое портфеля на кровать и вместо учебников положил книги. – Вернусь попозже. Нужно выгулять Отто, собаку Мюллеров.

Я совершенно не удивился, что Франц взялся за такую странную работу; удивило меня другое – что собака Мюллеров до сих пор жива.

– Собираешься ему почитать?

Франц промолчал. Я пожал плечами и устроился на узком матрасе с одной из его книжек. Я трижды прочел одно и то же предложение, когда услышал щелчок входной двери, подошел к окну и увидел, как брат переходит улицу.

Он прошел мимо дома Мюллеров.

Я спустился вниз, выскользнул на улицу и, используя знания, полученные на занятиях по тактической подготовке, несколько минут незамеченным шел за Францем к дому, который был мне незнаком. Я понятия не имел, кто его хозяин, но было ясно, что в доме никто не живет. Ставни были закрыты, сам дом находился в плачевном состоянии. Однако, когда Франц постучал, его немедленно впустили.

Я ждал минут пятнадцать, прячась за живой изгородью. Когда мой брат снова появился, портфель его был пуст.

Я вышел из-за кустарника.

– Ты что здесь забыл, Франц?

Он прошел мимо меня.

– Носил книги другу. Насколько мне известно, это не преступление.

– Тогда почему ты соврал, что выгуливаешь собаку?

Брат не ответил, но на его щеках вспыхнули два ярко-красных пятна.

– Кто там живет, что ты не хочешь, чтобы знали о твоих визитах? – Я удивленно приподнял бровь и усмехнулся, решив, что братишка в мое отсутствие стал дамским угодником. – Это девушка? Неужели тебя наконец-то стало волновать что-то еще, кроме рифмованного метра? – Я шутливо схватил Франца за плечо, но он отпрянул.

– Прекрати!

– Ах, бедняжка! Если бы ты поговорил со мной, я бы посоветовал тебе принести ей конфеты, а не книги…

– Это не девушка! – выпалил Франц. – Это Артур Гольдман. Он здесь живет.

Я не сразу понял, что он говорит о мальчике-еврее, своем однокласснике из гимназии.

Большинство евреев уехали из нашего города. Не знаю, куда они направились – в большие города, может быть, в Берлин… Если честно, меня их судьба совершенно не волновала. Однако, похоже, она волновала моего брата.