Текст книги "Девятнадцать минут"

Более ужасающего, более хладнокровного поведения Патрик никогда в жизни не видел.

Посмотрев в свою тарелку с лапшой быстрого приготовления и поняв, что потерял аппетит, он отставил ее на стопку старых газет, отмотал видео и сделал над собой усилие, чтобы посмотреть запись еще раз.

Зазвонил телефон. Патрик взял трубку и рассеянно сказал «да», не отрывая взгляда от экрана.

– Ты тоже здравствуй, – произнесла Нина Фрост.

Услышав ее голос, Патрик тут же оттаял: первую любовь не забудешь…

– Извини. Я просто замотался.

– Представляю себе. В новостях только об этом и говорят. Ты как – держишься?

– Да так, знаешь ли… – ответил Патрик.

В данном случае это означало, что он не спит ночами, что, стоит ему закрыть глаза, он видит лица мертвецов, что в голове не умещаются вопросы, которые он забыл задать бесчисленным свидетелям. Нина была самым давним другом Патрика и знала его лучше, чем кто бы то ни было, даже лучше, чем он сам, поэтому сказала:

– Не вини себя.

Он уронил голову:

– Как я могу себя не винить, если это случилось в моем городе?

– Жаль, что у тебя нет видеотелефона. Тогда я бы увидела, в чем ты сейчас – во власянице или в плаще супермена, – сказала Нина.

– Не смешно.

– Согласна. Но тебе ли не знать, что в этом деле расклад предельно ясен? Сколько у тебя свидетелей? Тысяча?

– Около того.

Нина замолчала. Патрику не приходилось объяснять ей – женщине, для которой сожаление было постоянным спутником, – что осудить преступника недостаточно. Патрик мог считать свою работу выполненной, только поняв, как Питер Хоутон до такого дошел. Если не разобраться в этом, трагедия могла повториться.

Из отчета ФБР, созданного на основании анализа случаев массового убийства в учебных заведениях разных стран мира:

В семьях подростков, открывавших стрельбу в школах, наблюдались схожие проблемы: либо преступник конфликтовал с родителями, либо не обращали внимания на патологию его поведения. Близкие отношения между членами семьи отсутствовали. Подросток имел неограниченный доступ к телевизору или компьютеру, а иногда и к оружию.

В школе преступники демонстрировали отсутствие интереса к учебному процессу. Со стороны педагогов и администрации наблюдалось попустительство в отношении неуважительного обращения одних учеников с другими. Проводилась негибкая и недемократическая дисциплинарная политика, в рамках которой отдельные учащиеся пользовались привилегированным положением.

Многие из стрелявших находились под влиянием фильмов, телепередач и видеоигр, пропагандирующих насилие, а также употребляли наркотики и алкоголь, встречая одобрение своего поведения в коллективе единомышленников, сложившемся вне школы.

Кроме того, совершению массового убийства часто предшествовал некий тревожный сигнал, который мог иметь форму стихотворения, рисунка, интернет-поста или любых других очных или заочных угроз.

При всей обоснованности сделанных нами выводов мы не рекомендуем использовать их для создания анкет, распространяемых с целью выявления потенциальных преступников. Получив огласку в средствах массовой информации, наши наблюдения могут послужить причиной враждебного отношения окружающих ко многим старшеклассникам, фактически не имеющим преступных наклонностей. Некоторые указанные нами особенности свойственны большому количеству подростков, чье поведение находится в пределах нормы.

Льюис Хоутон был человеком привычки. Каждое утро он просыпался в 5:35, спускался в подвал на беговую дорожку, после пробежки принимал душ и съедал миску кукурузных хлопьев, просматривая заголовки газеты. В любую погоду он носил одно и то же пальто, перед колледжем всегда ставил машину на одно и то же место.

Однажды он попытался математически оценить влияние рутины на степень удовлетворенности человека собственной жизнью. Оказалось, что радость от повторения привычного возрастает или убывает в зависимости от сопротивляемости переменам, свойственной конкретному индивиду, то есть, говоря нормальным языком, к чему Лейси часто призывала своего мужа, таким людям, как он, Льюис, нравится наезженная колея, а для кого-то это пытка. Во втором случае коэффициент комфортности приобретает отрицательное значение: привычное не успокаивает, а только раздражает.

Именно это, как предполагал Льюис, происходило сейчас с его женой. Лейси бродила по дому так, будто он ей чужой, но о возвращении на работу даже слышать не хотела. «По-твоему, я сейчас в состоянии думать о чужих детях?! – негодовала она. – Мы должны что-то сделать для нашего ребенка!» Но Льюис не представлял, что бы это могло быть. Не зная, чем помочь жене и сыну, он решил позаботиться о себе. Просидев дома пять дней после того, как Питеру предъявили обвинения, он проснулся, собрал портфель, съел хлопья, просмотрел газету и отправился на работу.

По дороге в офис Льюис обдумывал свою формулу счастья: С = Р/О, где «Р» – реальность, «О» – ожидания. Это равенство основывалось на общепринятой истине: каждый человек чего-то ждет от будущего. «О» должно быть положительным числом, ведь делить на ноль нельзя. Но в последнее время эта истина перестала казаться Льюису непререкаемой. Ночью, лежа рядом с женой, которая только притворялась спящей, он глядел в потолок и думал о том, что иногда человек не ждет от жизни совершенно ничего. Если тебя не сокрушила ни потеря первого сына, ни массовое убийство, учиненное вторым, значит делить на ноль все-таки можно. Значит, там, где раньше было твое сердце, теперь большая черная дыра.

На территории колледжа Льюис сразу почувствовал себя лучше. Здесь он был не отцом убийцы, а доктором Хоутоном, профессором экономики. Здесь он по-прежнему держал ситуацию под контролем и ему не нужно проверять свои многолетние исследования в поисках момента, когда все пошло наперекосяк.

Не успел Льюис достать бумаги из портфеля, как в дверном проеме возникла голова заведующего кафедрой. Хью Маккуори, которого студенты за глаза называли Гориллой, был человеком богатырского сложения и очень гордился своей должностью.

– Хоутон? Что вы здесь делаете?

– Насколько я знаю, колледж продолжает мне платить. Значит, я должен работать, – попытался пошутить Льюис.

С чувством юмора у него всегда были проблемы: Льюис плохо рассказывал анекдоты, комкая развязку или выдавая ее раньше времени.

– Боже мой, Льюис, – произнес Хью, входя. – Не знаю, что и сказать…

За этими словами последовала пауза. Льюис был не в обиде: он и сам не мог подобрать для произошедшего нужные слова. В магазинах продавались открытки с выражениями соболезнований по поводу смерти близкого человека или домашнего животного, даже по поводу увольнения. Но никто толком не знал, как выразить сочувствие человеку, чей сын убил десятерых.

– Я думал позвонить вам… Лиза хотела что-нибудь для вас испечь… Как Лейси?

Льюис поправил очки на переносице:

– Ну как вам сказать… Мы оба стараемся держаться в норме.

Сказав это, Льюис представил себе график собственной жизни: линия «нормы» тянулась и тянулась, приближаясь к оси, но не достигая ее.

Заведующий кафедрой сел напротив Льюиса – на тот самый стул, где обычно сидели студенты, которые нуждались в консультации по микроэкономике.

– Вам нужно взять паузу.

– Спасибо, Хью, – ответил Льюис, поглядев на формулу, написанную на доске. – Я ценю вашу заботу. Только сейчас мне лучше быть здесь. Это отвлекает меня от мыслей о необходимости быть там.

Льюис взял мел, и через всю доску потянулся красивый ряд аккуратных цифр. Вычисления помогали успокоиться. Он, профессор экономики счастья, знал: между тем, что делает тебя счастливым, и тем, что не делает тебя несчастным, есть разница. Но нужно как-то внушить себе, будто это одно и то же.

Хью положил руку Льюису на плечо, остановив его на середине уравнения:

– Наверное, я неточно выразился. Мы хотим, чтобы вы взяли отпуск.

Льюис остолбенело уставился на Маккуори.

– А… Понимаю, – протянул он, хотя на самом деле ничего не понимал.

Если ему более или менее удавалось отделять профессиональную жизнь от личной, то почему же колледж Стерлинга не мог делать то же самое? Или он, доктор Хоутон, изначально заблуждался? Вероятно, он напрасно полагал, что неуверенность в решениях, которые ты принимаешь как отец, можно компенсировать профессиональной состоятельностью? Вероятно, таким образом он возвел хрупкую бумажную стену, не способную выдержать никакое давление?

– Это ненадолго, – сказал Хью, – так будет лучше.

«Для кого?» – подумал Льюис, но вслух не произнес ни слова и даже не обернулся. Услышав, как за Маккуори закрылась дверь, Льюис снова взял мел и стал смотреть на свои уравнения. Когда строчки начали расплываться у него перед глазами, он принялся ожесточенно чиркать мелом по доске – как композитор, чьи пальцы не успевают записывать симфонию, звучащую в голове. Почему же он раньше до этого не додумался? Разделив реальность на ожидания, получаешь коэффициент счастья – это знают все. Но если, наоборот, ожидания разделить на реальность, то получишь не противоположность счастью. Получишь надежду. Только теперь Льюис это понял. Это же чистая логика: принимаем реальность за постоянную величину, и тогда ожидания, превосходящие ее, дают оптимизм. А пессимист – это тот, чьи ожидания уступают реальности. Для него дробь становится все меньше и меньше, но нуля не достигает, потому что надежда никогда не покидает человека окончательно. В любой момент, если появится хотя бы какой-нибудь повод, она может резко возрасти.

Льюис отошел от доски и оглядел написанное. Тому, кто счастлив, незачем надеяться на перемены. Но оптимист на то и оптимист: он всегда верит во что-то лучшее, чем действительное положение вещей. Льюис спросил себя, есть ли исключения из этого правила: может ли счастливый человек быть полон надежды и может ли несчастный совершенно не ждать изменений к лучшему.

Рассуждая так, он вспомнил о сыне.

И заплакал – стоя перед доской по локоть в меловой пыли, делающей его похожим на привидение.

Офис, где работала команда гиков – так Патрик любовно называл тех, кто ловил промышляющих в Интернете порнографов и любителей почитать «Поваренную книгу анархиста»[13]13
   «Поваренная книга анархиста» (The Anarchist Cookbook) – запрещенное в ряде регионов пособие по изготовлению оружия, взрывчатых веществ и наркотиков в домашних условиях. Написано Уильямом Пауэллом и впервые опубликовано в 1971 г. как протест против участия США в войне во Вьетнаме.


[Закрыть], – был завален компьютерами. Ноутбуку Питера Хоутона составляли компанию системные блоки, изъятые при обыске в школе: один из секретариата, несколько из библиотеки.

– А он не чайник, – заявил Орест, технический специалист, который сам по виду больше походил на школьника. – Шарит не только в HTML программировании, но и много в чем другом.

Орест извлек из недр компьютера Питера графический файл, сам по себе ни о чем Патрику не говоривший, и нажал несколько клавиш: на экране внезапно появился трехмерный огнедышащий дракон.

– Ух ты! – удивился Патрик.

– Ага. Этот парень даже сделал несколько компьютерных игр и вывесил их на сайтах, где можно выкладывать свои работы и получать отзывы.

– Комментарии не смотрел?

– Старик, ты за кого меня принимаешь? Вот, гляди, я уже отметил. У него был ник DeathWish. Это…

– Знаю. Такая рок-группа.

– Они не просто группа, – почтительно произнес Орест, продолжая стучать по клавиатуре. – Они совесть современного общества.

– Скажи это «Типпер» Гор[14]14
   Мэри Элизабет «Типпер» Гор – жена Альберта Гора, вице-президента США с 1993 по 2001 г., одна из учредительниц организации, выступавшей за усиление родительского контроля над музыкой, которую слушают дети, в частности, за присвоение музыкальным альбомам специального знака, предупреждающего об этически сомнительном содержании песен и присутствии в них нецензурной лексики.


[Закрыть].

– Кому?

Патрик рассмеялся:

– Ты тогда, наверное, еще не родился.

– А что ты слушал, когда был пацаном?

– Пещерного человека, который стучал камнем о камень, – сухо ответил Патрик.

На экране отобразились посты пользователя DeathWish. В основном он давал советы из области графического дизайна и высказывал свое мнение о чужих играх. Дважды процитировал любимую группу.

– А вот самое интересное, – сказал Орест, открывая сообщение.

От: DeathWish

Кому: Аиду 1991

Этот город – отстой. В выходные будет ярмарка ремесел, на которой старые пердуны выставят всякий самодельный хлам. Надо бы назвать это «ярмарка говна». Я спрячусь в кустах за церковью и буду стрелять по тем, кто переходит дорогу. За каждого подстреленного десять очков!

Йи-ха!

– Это еще ничего не доказывает. – Патрик откинулся на спинку стула.

– Да, – согласился Орест. – А ярмарки ремесел и правда отстой. Но ты посмотри сюда. – Он повернулся на вращающемся стуле, достал другой системный блок и поставил его перед собой. – Вот. Питер взломал школьную систему.

– Зачем? Оценки хотел исправить?

– Нет. В девять пятьдесят восемь программа, которую он написал, пробила брандмауэры.

– Как раз в это время в машине взорвалась бомба, – пробормотал Патрик.

– И на экране всех школьных компьютеров появилось вот это.

Орест повернул монитор к Патрику, и тот увидел, как на фиолетовом фоне загорелись огненно-красные буквы: «РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ – Я ИДУ ИСКАТЬ!»

Джордан уже сидел за столом в комнате свиданий, когда охранник привел Питера Хоутона.

– Спасибо, – сказал Джордан охраннику, глядя на своего подзащитного.

Питер быстро изучил комнату, и его глаза сверкнули при виде единственного окна.

Джордан много раз наблюдал у своих клиентов такую реакцию. Оказавшись в камере, человек очень быстро превращается в зверя. Хотя тут, конечно, возникал вечный вопрос о курице и яйце: такие люди потому становятся животными, что попадают в неволю, или они попадают в неволю, потому что вели себя как звери?

– Садитесь, – сказал Джордан и, хотя подзащитный остался стоять, невозмутимо продолжил: – Питер, я хочу объяснить вам основные правила. Все, что я говорю вам, конфиденциально. Все, что вы говорите мне, конфиденциально. Я не имею права рассказывать всем то, что узнаю от вас. Но я могу посоветовать, чтобы без меня вы не отвечали ни на вопросы полиции, ни на вопросы прессы. Если кто-нибудь попытается вступить с вами в контакт, сразу же вызывайте меня. Как ваш защитник, я буду говорить от вашего имени. С нынешнего момента я и лучший друг, и мать, и отец, и священник. Это понятно?

Питер злобно посмотрел адвокату в лицо:

– Более чем.

– Хорошо. Итак, – Джордан достал из портфеля блокнот и карандаш, – у вас, наверное, накопились вопросы. Я готов ответить на них.

– Здесь невозможно находиться! – неожиданно взорвался Питер. – Почему вообще я должен здесь торчать?!

Многие клиенты Джордана, оказавшись в тюрьме, сначала вели себя тихо, а потом ужас и подавленность сменялись злобой и негодованием. Но в словах Питера сейчас прозвучало нечто другое. Подобные ноты Джордан слышал в голосе Томаса, когда ему было столько же лет, сколько Питеру, и он, считавший себя центром вселенной, вдруг начинал сердиться на весь мир, включая отца, который тоже в этом мире жил. Заставив себя мыслить как юрист, а не как родитель, Джордан задумался о том, может ли Питер Хоутон в самом деле не понимать, почему он в тюрьме. Адвокат Макафи не хуже кого бы то ни было знал, что строить защиту на том, чтобы подсудимого признали невменяемым, – путь, как правило, малоперспективный. Но возможно, Питеру он давал реальный шанс получить оправдательный приговор?

– Что вы имеете в виду? – спросил Джордан с нажимом.

– Они сами сделали меня таким, а теперь меня же и обвиняют!

Джордан откинулся на спинку стула и сложил руки на груди. О содеянном Питер, очевидно, не сожалел. Наоборот, он считал себя жертвой. Но вот в чем заключалась удивительная особенность работы адвоката: ему, Джордану, было все равно. Со своими человеческими чувствами он привык не считаться. Ему много раз приходилось иметь дело с отбросами общества: с убийцами и насильниками, которые мнили себя мучениками. Он не должен был ни верить им, ни судить их. Он должен был только говорить и делать все, что могло помочь этим людям выйти на свободу. Минуту назад Джордан сказал Питеру неправду: он был для своих клиентов не другом, не священником и не психиатром, а всего лишь специалистом по связям с общественностью.

– Послушайте, – произнес Джордан ровным голосом, – вы должны понять позицию правоохранительных органов. Для них вы просто убийца.

– Значит, все, кто меня здесь держит, лицемеры. Можно подумать, они сами не наступили бы на таракана, если бы его увидели!

– Ты так описываешь произошедшее в школе?

Питер быстро отвел глаза:

– Вы знаете, что мне даже журналов читать не дают? Даже во двор всех выпускают, а меня нет?

– Я здесь не для того, чтобы регистрировать ваши жалобы на условия содержания.

– А для чего вы здесь?

– Я пытаюсь помочь вам отсюда выбраться. Если вы этого хотите, то должны со мной поговорить.

Питер, скрестив руки, быстро смерил своего адвоката взглядом от галстука до начищенных черных туфель:

– Вам же на меня насрать!

Джордан встал и засунул блокнот обратно в портфель:

– А знаешь что? Ты прав. Мне действительно на тебя насрать, но я делаю свою работу, потому что это ты всю оставшуюся жизнь будешь питаться за государственный счет, а мне нужно оплачивать счета и кормить семью.

Он зашагал было к двери, но голос Питера его остановил:

– Почему все так переживают из-за этих подонков?

Джордан медленно обернулся, отметив про себя, что в случае с Питером не работает ни доброе отношение, ни авторитет. Только простая чистая злоба может заставить его заговорить.

– В смысле… Все оплакивают их смерть, а ведь они были сволочи. Все говорят, я сломал их жизни, а когда они ломали мою жизнь, всем было наплевать.

Джордан присел на край стола:

– Как это происходило?

– Мне откуда начать? – спросил Питер с горечью. – С подготовительного класса, когда во время ланча из-под меня выдергивали стул и все ржали? Или со второго класса, когда эти уроды сунули мою голову в унитаз и без конца нажимали на смыв, радуясь, что наконец-то могут это сделать? А может быть, с того, как меня по дороге из школы избили так, что пришлось накладывать швы?

Джордан чиркнул в блокноте: «Швы».

– Кто это делал?

– Да вся шайка.

«Это были те, кого ты решил убить?» – подумал Джордан, но вслух задал другой вопрос:

– Как ты думаешь, почему они приставали к тебе?

– Может, потому, что они засранцы? Не знаю. Они как свора. Им нужно заставлять кого-нибудь чувствовать себя дерьмово, тогда они сами чувствуют себя хорошо.

– Как ты пытался это остановить?

– На случай если вы не заметили, Стерлинг – не мегаполис, – фыркнул Питер. – Здесь все всех знают. Ты оканчиваешь школу вместе с теми, кто сидел с тобой в одной песочнице.

– А ты не мог держаться подальше от этих ребят?

– Я же должен был ходить в школу, – сказал Питер. – Вы не представляете, какой маленькой она становится, когда торчишь там по восемь часов каждый день.

– После уроков тебя тоже донимали?

– Если им удавалось меня поймать. И если я был один.

– Тебя оскорбляли по телефону или в письмах? – спросил Джордан.

– Онлайн, – ответил Питер. – Мне постоянно слали сообщения, что я лузер и тому подобное. Однажды взяли мое электронное письмо, которое я написал, и переслали его всем. Вся школа смеялась… – Он отвернулся и замолчал.

– Над чем?

– Это было… – Питер замотал головой. – Не хочу об этом говорить.

Джордан сделал еще одну пометку в своем блокноте.

– Ты кому-нибудь обо всем этом рассказывал? Родителям? Учителям?

– Им по фиг. Они советовали не обращать внимания. Обещали проследить, чтобы такого больше не повторилось, но ни за чем не следили. – Питер подошел к окну и приложил ладони к стеклу. – В первом классе с нами училась девочка, у которой была эта болезнь… ну, когда позвоночник торчит из тела.

– Расщепление позвоночника?

– Да. Она передвигалась на коляске и не могла даже нормально сидеть. Но перед тем как она появилась, учительница попросила нас вести себя так, будто эта девочка ничем от нас не отличается. А она отличалась. Мы все это знали, и она тоже. Получается, нас заставляли врать ей в лицо. – Питер покачал головой. – Все говорят, это не страшно – быть не таким, как все. Но еще говорят, что Америка – это плавильный котел. Какого черта это может значить? А если нас бросают в плавильный горшок, то значит, мы должны стать одинаковыми, да?

Джордану невольно вспомнилось, как его сын Томас переходил из начальной школы в среднюю. Они тогда только переехали из Бейнбриджа в Сейлем-Фоллз – маленький город, где все подростковые компании давно сложились и крайне неохотно впускали чужаков. Поэтому некоторое время Томас вел себя как хамелеон: после занятий запирался в своей комнате, а потом выходил из нее то футболистом, то актером, то математиком. Он несколько раз менял кожу, ища компанию, которая его примет и со временем позволит ему быть самим собой. Поиски увенчались успехом, и поэтому старшие классы он прожил вполне благополучно. Но что было бы, если бы он так и не нашел друзей? Если бы он снимал с себя кожу до тех пор, пока под ней не оказалась бы пустота?

Питер вдруг посмотрел на своего адвоката так, будто прочел его мысли:

– У вас есть дети?

Джордан не обсуждал с клиентами свою личную жизнь. Он решал их юридические проблемы и ни на шаг не выходил за профессиональные рамки. Это правило он нарушал крайне редко и в результате каждый раз оказывался на грани личностного и профессионального краха. Тем не менее сейчас он встретил взгляд Питера и сказал:

– Двое. Младшему шесть месяцев, старший уже учится в Йеле.

– Тогда вы должны понимать. Все хотят, чтобы их ребенок, когда вырастет, поступил в Гарвард или стал квотербеком клуба «Пэтриотс». Никто не смотрит на своего младенца и не думает: «Пусть он будет изгоем, пусть каждый день по дороге в школу молится, чтобы не привлечь ничьего внимания». Однако знаете что? Такие дети рождаются каждый день.

Джордан не нашелся с ответом и задумался о тонкой грани между уникальным и ненормальным, между тем, что получилось из Томаса, и тем, что получилось из Питера. Неужели все подростки ходят по краю пропасти? Можно ли определить, в какой момент они теряют равновесие?

Сегодня, когда Джордан менял Сэму подгузник, малыш схватил себя за пальцы ног и, придя в восторг от находки, засунул их в рот. «Ты только посмотри на него, – пошутила Селена, глядя на ребенка через плечо мужа, – весь в отца». Одевая Сэма, Джордан подумал о том, каким огромным и загадочным кажется мир тому, кто живет всего несколько месяцев. Кто, проснувшись утром, может обнаружить часть себя самого, о существовании которой раньше даже не догадывался.

Если ты в этот мир не вписываешься, то становишься сверхчеловеком. Ты чувствуешь, что, как липучка, притягиваешь взгляды окружающих. Ты за милю слышишь, как о тебе шепчутся. Ты можешь исчезнуть, хотя кажется, будто ты стоишь на месте. Можешь закричать, но никто не услышит ни звука.

Ты превращаешься в мутанта, который упал в кислоту, в Джокера, который не может снять маску, в бионического человека, у которого нет ни рук, ни ног – только сердце.

Ты был когда-то нормальным, но так давно, что уже и не помнишь.