Текст книги "Девятнадцать минут"

Уже утром Джози поняла, что, когда ей хочется побыть одной и чтобы мать перестала кружить над ней, словно ястреб, нужно сказать волшебные слова: «Я, пожалуй, вздремну». Тогда мать отстанет, даже не подозревая о том, насколько сильно облегчение меняет ее лицо, которое только в такие минуты и становится узнаваемым.

Наверху, в своей комнате, Джози сидела, сложив руки на коленях. Был яркий день, но в наглухо зашторенной комнате было темно. Люди придумали множество всяких приспособлений для искажения реальности: в помещении можно искусственно создать ночь, с помощью ботокса можно сделать из одного лица совершенно другое, с помощью видеокамеры – заморозить время или повернуть его вспять. Процедура предъявления обвинений в суде выглядела как попытка остановить кровь пластырем, хотя на самом деле был нужен жгут.

В темноте Джози нащупала под крышкой прикроватного столика пакетик с запасом снотворного. Она была не лучше других глупых людей, которые верили: если о чем-нибудь изо всех сил думать, то оно сбудется. Джози думала, будто смерть – это ответ, по незрелости не понимая: это, напротив, самый большой из вопросов.

Еще вчера она не знала, какие узоры может выводить кровь, разбрызгиваясь по белой стене. Не знала, что жизнь в первую очередь покидает легкие человека, а глаза отказываются служить ему в последнюю очередь. Она воспринимала самоубийство как прощальное «Да пошли вы…», адресованное тем, кто не подозревал, до чего тяжело ей было казаться той Джози, которую все хотели видеть. Ей почему-то мнилось, что, умерев, она сможет увидеть реакцию окружающих и напоследок над ними посмеяться. Только вчера она поняла: мертвые мертвы. После смерти не вернешься посмотреть на мир, по которому соскучился. Ни перед кем не извинишься. Не получишь второго шанса. Смерть невозможно контролировать. Она всегда сильнее тебя.

Джози разорвала пакетик, высыпала содержимое на ладонь и засунула в рот пять таблеток. Потом пошла в ванную, сунула голову под открытый кран и набрала полный рот воды, так что таблетки стали плавать, как в аквариуме. «Глотай», – сказала она себе, но вместо того, чтобы выполнить собственный приказ, бросилась к унитазу и все выплюнула. Вдогонку кинула туда же оставшееся снотворное, которое было зажато у нее в ладони, и, не успев даже моргнуть, смыла.

Мама пришла на звук плача, который полз вниз по плитам пола и известке потолка. Слезы, по сути, уже стали такой же частью дома, как кирпичи и другие материалы, из которых он был построен, только ни мать, ни дочь еще не осознавали этого. Алекс вбежала в спальню, а оттуда в ванную и, плюхнувшись на пол рядом с Джози, прошептала:

– Детка, ну чем же тебе помочь?

Она снова и снова гладила Джози по спине, как будто ответ был написан там, а не в раненом сердце.

Иветт Харви сидела на диване, держа в руках фотографию дочери, сделанную в восьмом классе на выпускном вечере – за два года шесть месяцев и четыре дня до смерти. Беззаботная кривая улыбка, лунообразное лицо, типичное для детей с синдромом Дауна и лишь отчасти замаскированное длинными волосами…

Была бы Кейтлин сейчас жива, если бы в свое время Иветт отдала ее не в обычную школу? Если бы отправила ее в школу для ребят с ограниченными возможностями? Может, они не такие злые и среди них не вырос бы убийца?

Продюсер «Шоу Опры Уинфри» вернула Иветт стопку фотографий Кейтлин, которые та давала ей посмотреть. До сегодняшнего дня мать погибшей не знала этого, но оказалось, существует несколько уровней горя и если тебя хотят пригласить на передачу, то ты предварительно должна доказать, что твоя история достаточно печальная. Муж Иветт наотрез отказался даже присутствовать на встрече с продюсером, да и сама она не собиралась демонстрировать свои чувства на камеру. Но она смотрела новости, и ей было что сказать в этой связи.

– У Кейтлин была очаровательная улыбка, – мягко сказала продюсер.

– Да, – согласилась Иветт и, покачав головой, добавила: – Была.

– Она знала Питера Хоутона?

– Нет, они учились в разных классах, совместных занятий не посещали. – Иветт до боли надавила пальцем на серебристую рамку фотографии. – Сейчас многие говорят, что у Питера Хоутона не было друзей, что его травили… На самом деле это у моей дочери не было друзей, это ее травили, причем постоянно. Это она чувствовала себя на обочине жизни, потому что ее действительно туда отбросили. А Питер Хоутон, которого все предпочитают воспринимать как отверженного страдальца, на самом деле никакой не страдалец. Он просто зло. – Иветт опустила глаза и, глядя на фотографию дочери, продолжила: – В отделении полиции мне сказали, что Кейтлин умерла первой. Она не успела понять, что происходит, а значит, не страдала.

– Наверное, вам было до некоторой степени утешительно это слышать, – сочувственно произнесла продюсер.

– Да. Но потом я пообщалась с родителями других погибших. Выяснилось, что психолог всем так говорила. – Иветт подняла мокрые от слез глаза: – Но ведь все ребята не могли быть первыми!

После трагедии на семьи погибших и пострадавших посыпались подарки: деньги, подносы с запеканками, помощь в уходе за младшими детьми, соболезнования. Отец Кейтлин Харви утром обнаружил, что какой-то добрый самаритянин уже очистил подъездную дорожку к его дому от последнего легкого весеннего снега, выпавшего ночью. Прихожане церкви, которую посещала семья Кортни Игнатио, обязались до июля месяца поочередно, по графику, приносить еду в дом погибшей или делать там уборку. Автозавод «Форд» подарил матери Джона Эберхарда микроавтобус, оборудованный для перевозки колясочников, чтобы помочь молодому человеку адаптироваться к жизни с параличом ног. Все раненые получили письма от президента: на плотных листах с эмблемой Белого дома он выражал восхищение их храбростью.

Если изначально наплыв журналистов воспринимался как подобие цунами, то постепенно к их присутствию в городе привыкли. Несколько дней помесив жидкую мартовскую грязь Новой Англии сапогами на высоком каблуке, репортеры купили себе клоги «Меррелл» и резиновые сапоги «Мак бутс». Вместо того чтобы, как в первые дни, приставать к администратору гостиницы с вопросом: «Почему у меня не ловит мобильный?» – они стали толпиться на парковке сотовой компании, где был хотя бы слабый сигнал, поскольку это самое возвышенное место в городе. Скопление представителей прессы, желающих получить хоть какую-то информацию, перед отделением полиции, зданием суда или кофейней уже давно никого не удивляло.

Каждый день в Стерлинге кого-нибудь хоронили.

Во время панихиды по Мэттью Ройстону церковь не смогла вместить всех скорбящих. Одноклассники погибшего, родственники и друзья семьи теснились на скамьях, в проходах и вдоль стен, стояли за дверями. Несколько ребят из школы пришли в зеленых фуфайках с цифрой 19 на груди – номером Мэтта в хоккейной команде.

Джози сидела рядом с матерью в одном из последних рядов, и тем не менее ей казалось, будто все на нее пялятся: то ли знают, что она девушка Мэтта, то ли видят ее насквозь.

– Блаженны плачущие, ибо они утешатся[12]12
   Евангелие от Матфея, 5: 4.


[Закрыть], – сказал пастор.

Джози задрожала. Она плачущая? Когда оплакиваешь кого-то, это нормально, что дыра внутри тебя только расширяется при каждой твоей попытке ее заткнуть? А может быть, она, Джози, не имеет права считать себя плачущей, потому что не помнит того, о чем плачет? Мама наклонилось к ее уху:

– Мы уйдем, как только ты скажешь.

Раньше, то есть «до», Джози не знала саму себя, и это было тяжело. Но сейчас, «после», она и окружающих перестала узнавать. Люди, всегда ее игнорировавшие, вдруг начали обращаться к ней по имени. Глаза всех, кого она встречала, глядели жалостливо. Ну а самой чужой теперь казалась мать. Она напоминала бизнесмена-трудоголика, который, однажды чуть не сыграв в ящик, вдруг стал защитником окружающей среды. Джози предполагала, что отпроситься на похороны Мэтта будет очень непросто, но мама, как ни удивительно, сама предложила пойти.

Глупый мозгоправ, к которому ей, Джози, предстояло ходить очень долго, вероятно даже всю жизнь, постоянно долдонил о «примирении»: предполагалось, что с потерей человека нужно смириться, как мирятся с потерей любимой футболки или с поражением в спортивной игре. А еще предполагалось, что мама теперь должна вести себя как чокнутая гипертрофированно заботливая эмоциональная машина, которая, изображая хорошую мать (в своем представлении), постоянно спрашивает Джози, не нужно ли ей чего-нибудь (интересно, сколько чашек травяного чая поместится в человека, прежде чем он лопнет?). Джози каждый раз подмывало ответить: «Хочешь, чтобы мне стало лучше – возвращайся на работу». Тогда они обе могли бы делать вид, будто все идет по-прежнему. Ведь, в конце концов, именно мать научила Джози быть не тем, кем она являлась.

Перед алтарем стоял гроб. Джози его не видела, но знала, что он закрыт и что об этом ходят слухи. Ей было трудно представить себе Мэтта лежащим в черной лакированной коробке. Мэтта, который не дышит. Мэтта, в чьи вены вместо крови закачаны какие-то химикаты.

– Друзья! – возгласил пастор. – Над всеми нами, пришедшими сюда, чтобы почтить память Мэттью Карлтона Ройстона, Господь простирает благодатный покров Своей исцеляющей любви. Изливая наше горе, отпуская злобу и ощущая пустоту внутри, мы должны знать: Господь хранит нас.

В прошлогоднем учебнике по истории Древнего мира рассказывалось о погребальных традициях египтян. Мэтт обыкновенно готовился к урокам, только если Джози заставляла, но эта тема его увлекла. Он сидел и слушал, а Джози, положив голову ему на колени, вслух читала о том, как мозг фараона доставали через нос, как складывали в гробницу нужные для загробного мира вещи, как умерщвляли любимых животных, чтобы они продолжали служить хозяину. Мэтт прервал Джози и, положив ладонь ей на лоб, сказал: «А я, когда умру, возьму с собой тебя».

Пастор обвел взглядом собравшихся:

– Смерть любимого человека может потрясти нас до основания. Если же умирает тот, кто был юн и полон сил, боль утраты зачастую оказывается особенно острой. В такие минуты мы обращаемся за поддержкой к родным и друзьям. Нам нужен кто-то, на чьем плече мы могли бы поплакать. Кто-то, кто пойдет вместе с нами по дороге страдания. Мэтта не вернуть. Но мы должны утешаться, думая о том, что на Небесах он обрел покой, которого не ведал в жизни.

Мэтт не ходил в церковь, хотя его родители посещали воскресные службы, пытались и Мэтта заставить, но он этого терпеть не мог. Считал бездарной тратой выходного дня. Мол, даже если бы воскресенье действительно стоило проводить в компании Бога, то славить Его нужно было бы, разъезжая на джипе с открытым верхом или гоняя в хоккей на пруду, а не сидя в душном помещении с книжкой в руках.

Пастор отошел в сторону, и поднялся отец Мэтта. Джози его, конечно же, знала: у него было ужасное чувство юмора: вечно сыпал несмешными каламбурами, а еще он очень гордился хоккейными успехами сына, потому что в юности сам играл за команду Вермонтского университета, пока не получил серьезную травму колена. Теперь этот человек, в одночасье сгорбившийся и потускневший, казался тенью себя самого. Он стал рассказывать, как впервые привел Мэтта на каток: протянул ему клюшку и повез за собой, но скоро понял, что сынишка не держится, а едет сам. Мать Мэтта заплакала. Ее шумные всхлипывания словно бы разбрызгивались по церковным стенам, как краска.

Сама не успев понять, что делает, Джози встала. Мама попыталась остановить ее яростным шепотом, в котором на долю секунды мелькнула настоящая, привычная Алекс Кормье – женщина, никогда не выставлявшая своих эмоций напоказ. Джози так трясло, что она не чувствовала под ногами пола, когда вышла в проход и, как будто притянутая магнитом, приблизилась к гробу. Ощущая на себе взгляд отца Мэтта и слыша перешептывания, она нагнулась к крышке. С зеркально отполированной поверхности на нее предательски смотрело ее же собственное отражение.

– Джози, – сказал мистер Ройстон, сходя с возвышения, чтобы обнять девушку своего сына, – с тобой все в порядке?

Горло Джози сжалось, словно закрытый розовый бутон. Как мог отец Мэтта задать ей подобный вопрос?! Она почувствовала себя так, будто вот-вот растает. Будто для того, чтобы превратиться в привидение, не обязательно быть мертвой. Это условие – простая формальность.

– Ты хочешь что-нибудь сказать? – спросил мистер Ройстон и, не дав Джози опомниться, вывел ее на возвышение.

Словно в тумане, она видела свою маму, которая поднялась со скамьи и стала пробираться по проходу вперед. Зачем? Чтобы похитить ее? Помешать ей сделать очередную ошибку?

Джози стояла, молча разглядывая знакомые и в то же время чужие лица. Все эти люди, наверное, думали: «Она любила его. Она была с ним, когда он погиб». У Джози перехватило дыхание. Сердце забилось в грудной клетке, как мотылек. Но что же она могла сказать? Правду?

Джози почувствовала подступившие к горлу слезы. Ее лицо искривилось, и она зарыдала так громко, что деревянные половицы церкви прогнулись и заскрипели. Так громко, что – она была в этом уверена – даже Мэтт в закрытом гробу должен был услышать.

– Прости, – произнесла она, задыхаясь. – О боже мой, как я сожалею…

Бормоча эти слова, обращенные к Мэтту, к мистеру Ройстону, ко всем, кто слушал, Джози не заметила, как к ней подошла мама. Алекс обняла ее и вывела в заалтарное помещение, где обычно находился органист. Джози взяла протянутый ей бумажный платок и позволила погладить себя по спине. Она даже не возразила, когда Алекс заправила ей волосы за уши – почти забытое материнское движение из раннего детства.

– Все подумают, что я идиотка, – сказала Джози.

– Все подумают, что тебе очень тяжело без Мэтта, – ответила Алекс и, подумав, добавила: – Я понимаю: ты винишь в произошедшем себя.

У Джози на груди всколыхнулась шифоновая ткань – так сильно забилось сердце.

– Но, милая, – продолжала Алекс, – ты не могла его спасти.

Взяв еще один платок, Джози сделала вид, будто мама все правильно поняла.

Питер содержался в режиме строгой изоляции. Это означало, что сидел он один, на прогулку его не выпускали, еду трижды в день приносили прямо в камеру, а то, что он читал, просматривали надзиратели. Поскольку предполагалось, что он может покончить с собой, из камеры убрали все, кроме унитаза и скамьи. Не было ни матраса, ни простыней – ничего, способного помочь человеку свести счеты с жизнью.

Задняя стена камеры состояла из четырехсот пятнадцати шлакобетонных блоков – Питер сосчитал. Дважды. Покончив с этим занятием, он стал без отрыва смотреть в направленную на него видеокамеру, пытаясь угадать, кто находится по другую сторону. Он представил себе, как надзиратели, собравшись у плохонького монитора, каждый раз подталкивают друг друга локтями и ржут, когда он ходит в туалет. Вот еще одна группа людей, для которой он стал посмешищем. У видеокамеры постоянно горел красный индикатор, свидетельствующий о том, что она включена. Объектив радужно мерцал, резиновое кольцо, обрамляющее линзу, напоминало веко. Питеру вдруг пришло в голову, что если сейчас он и не хочет наложить на себя руки, то через несколько недель такой жизни непременно захочет.

К ночи в камере становилось не темно, а просто тускло. Но это не имело значения: все равно делать было нечего – только спать. Питер лежал на скамье, думая о том, потеряет ли человек слух и способность разговаривать, если долго не будет ими пользоваться. На уроках социологии рассказывали, что на Диком Западе, если индейцев бросали в тюрьму, они иногда умирали без видимой на то причины. Якобы некоторые люди, привыкшие к неограниченной свободе передвижения, совершенно не выносят замкнутого пространства. Но у Питера была другая теория: просто, когда вся твоя компания – это ты сам, но общаться с собой тебе не хочется, есть только один способ выбраться из камеры.

Дежурный надзиратель совершил контрольный обход. Вскоре после того, как в коридоре стих топот тяжелых ботинок, Питер услышал:

– Я знаю, что ты сделал.

«Черт возьми! – подумал Питер. – Кажется, я начинаю сходить с ума».

– Все знают.

Он опустил ноги на пол и посмотрел на глазок видеокамеры, но она ничего ему не объяснила. Голос был похож на шепот ветра над заснеженной пустошью.

– Справа, – опять произнес кто-то.

Питер медленно встал и сделал несколько шагов:

– Кто… кто здесь?

– Ну наконец-то! А я уж, черт подери, думал, ты никогда не перестанешь выть!

Питер постарался разглядеть что-нибудь через решетку, но не смог.

– Вы слышали, как я плачу?

– Пора завязывать с этим, чертов ты сосунок.

– Кто вы?

– Можешь звать меня, как все, – Хищник.

– А что вы совершили? – сглотнув, спросил Питер.

– Я не совершал ничего из того, что мне шьют. Тебе еще долго?

– Что долго?

– Ждать суда.

Питер не знал. Он забыл задать этот вопрос Джордану Макафи. Вероятно, боялся услышать ответ.

– У меня суд на следующей неделе, – сказал Хищник, не дождавшись ответа Питера.

Металлическая дверь холодила висок, как лед.

– Как долго вы здесь сидите?

– Десять месяцев.

Питер представил себе, каково будет десять месяцев проторчать в этой камере. Сколько раз ему придется пересчитать шлакоблоки и сколько раз надзиратели увидят на своем маленьком телевизоре, как он писает.

– Ты детишек перестрелял, да? Знаешь, что бывает в этой тюрьме с теми, кто убивает детей?

Питер не ответил. В школе, где он учился, все были примерно его возраста. Он не в детсадовский класс вломился. И не без оснований. Но говорить об этом не хотелось.

– Почему вас не освободили под залог?

– Потому что они уверены, – фыркнул Хищник, – что я изнасиловал какую-то официантку, а потом ее заколол.

Похоже, в этой тюрьме все считали себя невиновными. До сих пор Питер, лежа на своей скамье, пытался внушить себе, что он здесь особенный. Оказалось, ничего подобного. Интересно, Джордан воспринимал его слова так же, как он – слова Хищника?

– Эй, ты здесь? – снова подал голос сосед.

Питер молча лег и отвернулся к стене. Хищник еще несколько раз пытался заговорить с ним, но безрезультатно.

Патрик в очередной раз был поражен тем, насколько моложе судья Кормье выглядит, когда не носит мантию. Она открыла ему дверь: джинсы, собранные в хвост волосы, кухонное полотенце в руках. Джози стояла у нее за спиной. Произошедшее словно бы смыло с лица девочки всякое выражение. Патрик, разговаривая с другими пострадавшими, уже десятки раз видел этот отсутствующий взгляд. Джози была недостающим звеном цепи. Она была единственной, кто видел, как Питер застрелил Мэттью Ройстона. И единственной, чья мать знает все тонкости судебной системы.

– Здравствуйте, Ваша честь. Здравствуй, Джози, – сказал Патрик. – Спасибо, что разрешили зайти.

– Вы напрасно теряете время, – ответила судья, в упор глядя на него. – Джози ничего не помнит.

– При всем уважении к вам, Ваша честь, я должен услышать это от нее самой. Это моя работа.

Патрик приготовился к спору, но судья посторонилась и впустила его. Он украдкой оглядел прихожую: на антикварном столике горшок с вьющимся растением, на стенах со вкусом подобранные пейзажи. Так вот, значит, как живет судья! А его, Патрика, собственное жилище, вернее, место, куда он приходил с работы, чтобы через несколько часов опять уйти, было скорее похоже на гараж, заваленный нестираным бельем, старыми газетами и просроченной едой.

– Как голова? – спросил Патрик у Джози.

– Еще болит, – ответила она так тихо, что ему пришлось напрячь слух.

Патрик снова повернулся к судье:

– Где бы я мог несколько минут поговорить с вашей дочерью?

Его провели на кухню – точно такую, какую он себе представлял, когда думал, какой могла бы быть его жизнь, если бы он выбрал другую профессию. Шкафчики вишневого дерева, солнечный свет, обильно льющийся через эркер, блюдо с бананами на столешнице. Он сел напротив Джози, ожидая, что судья усядется рядом, но она, к его удивлению, сказала:

– Если понадоблюсь, я буду наверху.

Джози умоляюще посмотрела на мать:

– Может, останешься?

Патрик увидел, как в глазах судьи мелькнуло что-то похожее на сожаление, но прежде, чем он успел это расшифровать, оно исчезло.

– Ты же знаешь, я не могу, – мягко произнесла она.

Собственных детей у Патрика не было, но он прекрасно понимал: если бы его ребенок пережил подобную трагедию, то он бы ни на шаг не захотел его отпускать от себя. Что именно происходит между матерью и дочерью, Патрик не знал, но одно знал наверняка: ему лучше не влезать.

– Детектив Дюшарм, я уверена, бережно отнесется к твоим чувствам.

В ответ на это отчасти пожелание, а отчасти предостережение Патрик кивнул. Хороший полицейский всегда старается защищать людей и помогать им, но если по вине преступника пострадал кто-то, кого ты знаешь, ставки возрастают. Не жалеешь времени, чтобы лишний раз снять телефонную трубку, перестраиваешь свой график так, что все остальные дела отходят на второй план. Несколько лет назад, после того случая с его подругой Ниной и ее сыном, Патрик уже испытал это на себе, причем более остро, чем сейчас. С Джози Кормье он не был лично знаком, но ее мать работала в правоохранительных органах, причем на самом верху. Поэтому с девочкой следовало проявлять особую осторожность. Проводив Алекс взглядом, Патрик достал из кармана блокнот и карандаш.

– Ну так как у тебя дела? – спросил он.

– Только не притворяйтесь, будто вам не все равно.

– Я не притворяюсь.

– Мне вообще непонятно, зачем вы пришли. Кто бы вам что ни сказал, те ребята все равно не оживут.

– Это правда, – согласился Патрик, – но прежде чем Питер Хоутон предстанет перед судом, мы должны выяснить все подробности произошедшего. Меня самого, к сожалению, там не было.

– К сожалению?

Патрик опустил взгляд:

– Иногда мне кажется, что лучше быть среди пострадавших, чем знать, что не сумел предотвратить убийство.

– Я там была, – сказала Джози, потрясенная его словами, – но тоже не смогла ничего предотвратить.

– Это не твоя вина.

Джози посмотрела на него так, будто очень хотела принять его слова на веру, но знала, что он заблуждается. Действительно, разве Патрик мог в чем-то ее убедить? Он сам часто спрашивал себя, как все сложилось бы, если бы в тот момент он был в школе. Сумел бы он обезоружить Питера Хоутона, пока никто не пострадал?

– Я не помню, как это произошло, – сказала Джози.

– Как оказалась в спортзале, тоже не помнишь? – (Она покачала головой.) – Как бежала туда вместе с Мэттом?

– Нет. Я даже не помню, как встала и как приехала в школу. У меня в памяти белое пятно, и я не могу через него перескочить.

Психиатры, которые работают с потерпевшими, говорили Патрику, что подобные провалы в памяти – это совершенно нормально. Таким образом сознание защищает себя от того, чего может не выдержать. В каком-то смысле он даже немного завидовал Джози: ему бы тоже хотелось забыть все то, что он увидел, и не переживать это снова и снова.

– А как насчет Питера Хоутона? Ты его знала?

– Его все знали.

– Почему?

– Он выделялся, – пожала плечами Джози.

– Потому что был не таким, как все?

– Потому что не старался приспособиться, – на секунду задумавшись, ответила Джози.

– Ты встречалась с Мэттью Ройстоном?

Глаза Джози мгновенно заволоклись слезами.

– Он любил, чтобы его называли Мэтт.

Патрик протянул ей бумажную салфетку:

– Джози, я очень сожалею о том, что с ним произошло.

– Я тоже, – сказала она и опустила голову.

Подождав, когда она вытрет глаза и высморкается, Патрик спросил:

– За что Питер мог невзлюбить Мэтта?

– Над Питером многие смеялись. Не только Мэтт.

«А ты?» – подумал Патрик. Он изучил тот фотоальбом, который изъяли при обыске у Хоутонов. Фотографии многих ребят были помечены, но погибли не все. Причин могло быть несколько. Вероятно, застрелить всех Питер просто не успел, или отыскать тридцать человек в школе, где тысяча учеников, оказалось не так просто, как ему думалось. В любом случае из всех фотографий, обведенных в кружок, только одна была вычеркнута. Только под одним портретом, под портретом Джози, Питер написал большими печатными буквами: «Пускай живет».

– Ты знала его лично? Вы ходили вместе на какие-нибудь занятия?

Джози подняла глаза:

– Мы вместе работали.

– Где?

– В копировальном салоне в центре города.

– Ладили друг с другом?

– По-разному, – ответила Джози. – Не всегда.

– Из-за чего ссорились?

– Однажды он чуть не устроил там пожар. Я сдала его, и Питера уволили.

Патрик сделал пометку в своем блокноте. Почему же Питер пощадил Джози, если у него был повод на нее обижаться?

– А до того случая? Могла бы ты сказать, что вы дружили?

Джози сложила салфетку, которой вытирала глаза, треугольничком, потом этот треугольничек сложила еще раз и еще.

– Нет. Мы не были друзьями.

Рядом с Лейси сидела женщина в клетчатой фланелевой рубашке, пропахшая сигаретами. У нее не было половины зубов.

– Первый раз здесь? – спросила она, окинув взглядом юбку и блузку Лейси.

Лейси кивнула. Они ждали своих сыновей, сидя бок о бок на длинном ряду стульев. Напротив, за красной разделительной чертой, был еще один ряд. Заключенные и посетители должны были сидеть друг против друга, как в зеркале.

– Привыкнешь, – улыбнулась соседка Лейси.

Раз в две недели Питера мог посещать один из родителей, свидание длилось час. Лейси принесла книги, журналы и полную корзинку домашних кексов – все, что, как ей казалось, могло помочь Питеру. Но при регистрации у нее все конфисковали. Никакой выпечки. А литература должна быть предварительно проверена.

Подошел бритоголовый мужчина с татуировками от запястий до плеч. Лейси вздрогнула. Что это у него на лбу? Свастика?

– Привет, мам, – буркнул он.

По взгляду соседки Лейси поняла, что она видит не оранжевый арестантский комбинезон, не бритый череп и не чернильные узоры, а маленького мальчика, который ловил головастиков в луже за домом. «Каждый человек – чей-то ребенок», – подумала Лейси.

Отвернувшись, чтобы не смущать их, Лейси увидела, как ведут Питера. Он так похудел, а глаза за стеклами очков казались такими пустыми, что на мгновение у нее перестало биться сердце, но в следующую секунду она, усмирив свои чувства, широко улыбнулась. Она не покажет, каково ей видеть сына в арестантском комбинезоне. Забудет о панической атаке, с которой ей пришлось бороться при въезде на тюремную парковку. Сделает вид, будто для нее это нормально – находиться в окружении наркодилеров и насильников, когда расспрашиваешь сына о том, прилично ли его кормят.

– Питер, – сказала Лейси, обнимая его.

Это длилось всего полсекунды, но он тоже обнял ее. Она уткнулась лицом ему в шею, как делала, когда он был совсем крошечным и ей хотелось его съесть. Только теперь от него почему-то не пахло ее сыном. На миг Лейси позволила себе помечтать о том, чтобы все это оказалось ошибкой: на самом деле Питер не в тюрьме, а это чей-то чужой несчастный ребенок… Вдруг она поняла, в чем дело. Здесь он пользовался другим шампунем и другим дезодорантом, поэтому его запах стал более резким.

Кто-то тронул Лейси за плечо:

– Долгие объятия запрещены, мэм. Отпустите его.

«Если бы это было так просто!» – подумала она. Они с Питером сели друг против друга по разные стороны красной черты.

– У тебя все в порядке? – спросила Лейси.

– Я все еще здесь.

Он заставил ее содрогнуться, потому что произнес эти слова так, будто всерьез рассматривал другой вариант. Она чувствовала: он говорит не об освобождении под залог. Но чтобы Питер мог себя убить… Нет, это не умещалось у нее в голове. Ей сдавило горло, и она поняла, что уже сделала то, чего обещала себе не делать, – заплакала.

– Питер, – прошептала Лейси, – зачем?

– В доме была полиция? – спросил он.

Лейси кивнула. Ей казалось, что обыск был уже очень давно.

– Они заходили в мою комнату?

– Им выдали ордер…

– Они рылись в моих вещах?! – вскрикнул Питер. Эта была первая эмоция, которую он показал за все это время. – Ты разрешила им брать мои вещи?

– Что ты со всем этим делал? – прошептала Лейси. – С этими бомбами, ружьями…

– Ты бы все равно не поняла.

– Ну так объясни мне, Питер, – сказала она, чувствуя себя сломленной. – Объясни.

– Мама, я семнадцать лет пытался это сделать. Какой смысл пытаться теперь? – Его лицо исказилось. – Я вообще не понимаю, зачем ты пришла.

– Чтобы увидеть тебя…

– Ну так смотри! – закричал Питер. – Почему ты, черт возьми, не смотришь?!

Он схватился обеими руками за голову, узкие плечи затряслись от плача. «Вот до чего дошло, – подумала Лейси. – Смотришь на сидящего перед тобой незнакомца и категорически заявляешь себе, что это уже не твой сын. Или же все-таки стоит поискать в нем то, что осталось от твоего ребенка. А может быть, если бы я действительно была матерью, то не стояла бы перед таким выбором».

Люди скажут, что монстрами не рождаются, а становятся. Люди будут говорить, как неправильно Лейси растила своего сына: здесь, мол, она обошлась с ним чересчур жестко, а здесь чересчур мягко, здесь излишне отстранилась, а здесь задушила чрезмерной заботой. Жители Стерлинга до смерти заполощут имя Хоутонов, обсуждая все то, что она, Лейси, раньше сделала не так. Ну а сейчас что она должна делать? Легко гордиться ребенком, который получает отличные оценки и побеждает в спортивных играх, – ребенком, от которого мир и так в восторге. А вот попробовали бы найти что-нибудь, что можно любить, в ребенке, которого все ненавидят! Может быть, подлинное основание для оценки материнских достоинств нужно искать не в том, как она, Лейси, действовала до этого ужасного момента, а в том, как она поведет себя теперь?

Лейси потянулась через красную линию и обняла Питера. Ей было плевать, разрешено это или нет. Пусть охранники подойдут и оттащат ее, но до тех пор она не отпустит своего сына.

На записи с камеры видеонаблюдения было видно, как дети ходили по кафетерию с подносами, делали уроки или просто болтали в тот момент, когда появился Питер с пистолетом. Раздались выстрелы, послышались крики. Сработавшая пожарная сигнализация дополнила эту какофонию. Все забегали, и Питер снова начал стрелять. Две девочки упали. Другие ребята побежали вон, спотыкаясь об их тела.

Оставшись с жертвами наедине, Питер стал прохаживаться между столиками, словно хотел оценить то, что сделал. Он прошел мимо мальчика, лежащего на учебнике в луже крови, остановился возле брошенного на столе плеера, надел наушники, включил плеер, потом выключил. Перевернул страницу в чьей-то тетради. Взял поднос с нетронутой едой, положил на него пистолет, высыпал воздушный рис из пачки в одноразовую миску, залил молоком и съел. Затем встал и, взяв пистолет, вышел из кафетерия.