Текст книги "Похищение"

V

Листья памяти горестно

Шуршат в темноте.

Генри Уордсворт Лонгфелло.

Обломки мачт

Лелия

Рутэнн рассказывает Софи, что в ее детстве девочки из племени хопи завивали волосы и собирали локоны изящными «гульками» над ушами. Она разделяет волосы Софи пополам, заплетает две косы и укладывает их спиралями.

– Вот так-то. Теперь ты вылитая kuwanyauma.

– А это что значит?

– Это бабочка, раскрывшая свои красивые крылышки.

Рутэнн накидывает Софи на плечи шаль и обматывает ей ноги бинтами – такие импровизированные мокасины.

– Замечательно! – говорит она. – Готово.

Сегодня она повезет нас в музей Херда, где состоится большой фестиваль. Машина под завязку набита старыми настольными играми, сломанными часами, ручками с пустыми ампулами и вазами с фишками и жетонами. «Вам все равно заняться нечем, – сказала она нам, – а мне понадобится помощь».

Через час мы с Софи стоим на лужайке у музея в окружении барахла Рутэнн, пока она бродит среди потенциальных покупателей, периодически распахивая свой обвешанный куклами плащ. Все, прихлебывая воду из бутылок и уминая гренки по четыре доллара за штуку, расселись на складных стульях или на подстилках. В круглом тенте у павильона несколько мужчин склонились над гигантским барабаном; их голоса сплетаются воедино и улетают в небо.

Здесь немало белых зевак, но в основном публика состоит из индейцев. Одеты они как придется: от национальных костюмов до джинсов и звездно-полосатых футболок. У некоторых мужчин волосы заплетены в косички и хвосты. Все улыбаются. Я замечаю девочек, у которых волосы заплетены точно так же, как у Софи.

В центр круга выходит танцор.

– Дамы и господа, – объявляет конферансье, – поприветствуйте Дерека Дир'а из Сиполови, что на земле хопи!

Мальчишке на вид не больше шестнадцати. Колокольчики на его костюме позвякивают при ходьбе, плечи и руки пересекает радужная бахрома, а лоб закольцован в кожаную повязку с радужным диском посредине. Из-под набедренной повязки выглядывают облегающие шорты.

Он раскладывает на земле пять обручей, каждый примерно в два фута диаметром. Барабаны начинают бить, и мальчишка приходит в движение. Два шажка правой ногой, потом – левой, затем – не успеваю я и глазом моргнуть – он уже подбрасывает первый обруч ногой и ловит его руками.

То же самое он проделывает с оставшимися четырьмя, после чего обручи превращаются в части его тела. Он проходит сквозь два и выстраивает другие три по вертикали, хлопает верхними, как будто исполинской челюстью. Не останавливаясь, он, пританцовывая, выходит из обручей и расправляет все пять за спиной, как орел крылья. Вот он оборачивается необъезженным жеребцом, вот – змеей, а вот – бабочкой. Потом свивает податливые обручи, будто Атлант, громоздящий все больше тяжести на свои плечи, и выкатывает эту трехмерную сферу в центр арены. Под рокот барабанов он танцует последний круг – и припадает на одно колено.

Я никогда в жизни не видела ничего подобного.

– Рутэнн… – Она как раз подходит ко мне, хлопая в ладоши. – Это было потрясающе. Это…

– Пойдем к нему.

Она проталкивается сквозь толпу, пока мы не оказываемся у павильона барабанщиков. Вспотевший мальчуган ест питательный батончик. Приглядевшись, я понимаю, что радуга на его костюме – это пришитые вручную ленты. Рутэнн беспардонно хватает мальчика за рукав.

– Только взгляни, на ниточке все держится! – журит его она. – Твоей маме не мешало бы научиться шить.

Мальчишка расплывается в улыбке.

– Может, тетя сможет починить… Хотя она слишком занята своим бизнесом, чтобы обращать внимание на таких, как я. – Он обнимает Рутэнн. – Или, может, ты захватила нитку и иголку с собой?

Почему она не сказала, что этот гениальный танцор – ее племянник? Рутэнн отступает назад, чтобы оценить его во всей красе.

– Вылитый отец! – заключает она, и улыбка снова разрезает его лицо пополам. – Дерек, это Софи и Делия, ïkwaatsi.

Я пожимаю ему руку.

– Ты бесподобно танцевал!

Софи пытается поддеть обруч ногой. Тот подлетает на пару дюймов, а Дерек смеется.

– О, уже появились поклонницы!

– И не самые, доложу тебе, плохие, – говорит Рутэнн.

– Как поживаешь, тетя? Мама сказала… Она говорила, что ты ходила в поликлинику для индейцев.

По лицу Рутэнн пробегает тень, я с трудом успеваю ее заметить.

– Хватит обо мне. Лучше скажи, ставить на твою победу?

– Я даже не уверен, что в этом году буду участвовать, – отвечает Дерек. – Не было времени на тренировки. Столько всего случилось, сама понимаешь…

Рутэнн легонько толкает его в плечо и указывает куда-то в небо. На безупречно голубом фоне видна кургузая тучка.

– Думаю, это твой папа пришел убедиться, что ты не подкачаешь.

Дерек пристально смотрит в небо.

– Может быть.

Пока он объясняет Софи, как. подбрасывать обруч одной ногой, Рутэнн рассказывает, что ее шурин, отец Дерека, погиб в Ираке одним из первых. Согласно традиции хопи, его тело должны были прислать обратно в Америку на четвертый день. Однако вертолет с останками сбили, поэтому груз доставили только через шесть дней после его смерти. Родственники старались как могли: вымыли ему волосы экстрактом юкки, набили полный рот еды, чтобы он не голодал сложили все его личное имущество в могилу, – но все же с двухдневным опозданием. Они очень переживали, сможет ли он благополучно проделать положенный путь.

– Мы все ждали и ждали, – рассказывает Рутэнн, – и наконец, перед самым наступлением темноты, пошел дождь. Не везде – только над домом моей сестры, над ее полями и перед тем зданием, где завербовался мой шурин. Так мы поняли, что он все же добрался до следующего мира.

Я гляжу на тучу, в которой она узнала своего шурина.

– А что случается с теми, которые не добрались?

– Они блуждают по нашему миру, – отвечает Рутэнн.

Я подставляю ладонь и пытаюсь убедить себя, что ловлю дождевую каплю.

– Рутэнн, – спрашиваю я на обратном пути, – а почему ты живешь в Месе?

– Потому что Феникс – это тихое болото, а я люблю драйв!

– Нет, серьезно! – Я смотрю в зеркальце заднего вида, чтобы убедиться, что Софи не проснулась. – Я и не знала, что у тебя поблизости живут родственники.

– А почему люди вообще переезжают в такие места? – пожимает она плечами. – Потому что больше некуда податься.

– Ты никогда туда не ездишь?

– Езжу. Когда хочу вспомнить, откуда я родом, и понять, куда двигаюсь.

Может, и мне туда съездить, думаю я.

– Ты ни разу не спрашивала, зачем я приехала в Аризону.

– Я так рассудила: захочешь – сама расскажешь.

Я не свожу глаз с дороги.

– Когда я была еще совсем маленькой, меня похитил родной отец. Он сказал, что мама погибла в аварии, и увез меня из Аризоны в Нью-Гэмпшир. Сейчас он сидит в тюрьме в Фениксе. Еще неделю назад я ничего об этом не знала. Не знала, что моя мать жива. Я даже не знала, как меня по-настоящему зовут.

Рутэнн оглядывается на заднее сиденье, где Софи улиткой свернулась под боком у Греты.

– А почему ты решила назвать ее Софи?

– Ну… просто понравилось имя.

– В то утро, когда моя дочь должна была получить имя, каждая из ее тетушек предложила свой вариант. Ее отец был из Povolnyam – из Клана Бабочек, так что все имена были так или иначе с этим связаны: Polikwaptiwa – это Бабочка, Сидящая На Цветке, Tuwahoima – это Гусеница Превращается В Бабочку, Talasveniuma – Бабочка, Несущая Пыльцу На Крыльях. Но бабушка выбрала имя Kuwanyawna – Бабочка, Раскрывающая Красивые Крылья. Она дождалась рассвета и отнесла Kuwanyawna знакомиться с духами.

– У тебя есть дочь? – поражаюсь я.

– Назвали ее в честь отцовского клана, но принадлежала она мне, – говорит Рутэнн, пожимая плечами. – После обряда инициации ее называли уже иначе. В школе учителя обращались к ней «Луиза». Я к чему веду: имя – это, по сути, не так уж важно.

– И чем занимается твоя дочь? – не унимаюсь я. – Где она живет?

– Ее давно уже нет. Луиза так и не смогла понять, что «ходи» – это не описание человека, но его дорога. – Рутэнн тяжело вздыхает. – Я скучаю по ней.

Сквозь ветровое стекло я вижу облака, тянущиеся вдоль горизонта. Я думаю о шурине Рутэнн, пролившемся дождем над семейной усадьбой.

– Прости. Я не хотела тебя огорчить.

– А я не огорчилась, – отвечает она. – Если хочешь узнать о человеке, он сам должен тебе все рассказать. Вслух. Но каждый раз рассказ чуть меняется. Он новый даже для меня.

Слова Рутэнн заставляют меня задуматься, что дебет, вероятно, далеко не всегда сходится с кредитом. Быть может величина «отнять ребенка у матери» больше, чем «отнять мать у ребенка». Быть может, «найти свое место под солнцем» не тождественно «знать, кто ты есть».

– Ты уже виделась с матерью? – спрашивает Рутэнн.

– Да. Но встреча прошла не очень удачно.

– Почему?

Я еще не готова посвятить ее в эту тайну.

– Она оказалась не такой, какой я ее представляла.

Рутэнн выглядывает в окно.

– Никто никогда не оказывается.

Из всех музеев в детстве я больше всего любила ходить в «Аквариум Новой Англии», а всем экспонатам предпочитала небольшой водоем, где можно было играть в Бога. Там были морские звезды, умевшие выплевывать собственные желудки и отращивать поврежденные щупальца. Там были анемоны, способные всю жизнь простоять на одном месте. Там были раки-отшельники, и моллюски-блюдечки, и морские водоросли. Но главное, там была красная кнопка: когда я ее нажимала, поднималась волна, вся живность смешивалась и крутилась, как одежда в стиральной машине, а после оседала снова.

Мне нравилось быть посланницей перемен, нравилось вершить судьбы одним касанием пальца. Я дожидалась, пока краб уляжется на свое место, и нажимала на кнопку еще раз. Меня восхищала мысль об обществе, где в принципе не могло быть никакого «статус кво».

Но я любила не только эту забаву. Мне также по душе был стробоскоп, вертящийся над потоком воды. Я знала, что это всего лишь обман Зрения, но все равно радовалась, что хотя бы в одном месте на планете вода может течь вспять.

Рутэнн находит для меня занятие: я помогаю ей с ее чудовищными куклами. Однажды, когда мы мастерим Барби-Разведенку – в комплекте идет катер Кена, машина Кена и его же купчая на дом, – она спрашивает:

– Чем ты занималась в Нью-Гэмпшире?

Я наклоняюсь, чтобы приклеить пуговицу, но вместо этого случайно припечатываю сумку Барби к ее лбу.

– Мы с Гретой искали людей.

Рутэнн изумленно вскидывает брови.

– Что, в полиции?

– Нет, мы просто им помогали.

– Так почему бы тебе не заняться этим здесь?

Я поднимаю глаза. «Потому что мой отец сидит в тюрьме. Потому что мне, двадцать восемь лет числившейся пропавшей без вести, стыдно теперь за свою работу».

– Грета не приучена работать в пустыне, – наугад брякаю я.

– Так приучи.

– Рутэнн, – говорю я, – сейчас не самое подходящее время.

– Это не тебе решать.

– Да ну? А кому же?

– Kuskuska. Так называются заблудшие.

Она снова берется за работу.

Может, в этот самый момент какую-то девочку насильно перевозят через границу? Какой-то мужчина застыл с лезвием над собственным запястьем? Какой-то ребенок перебросил ногу через забор, призванный оградить его от окружающего мира? Отчаявшимся обычно удается достичь цели, потому что им нечего терять. Но что, если дело в другом? Если бы в Фениксе двадцать восемь лет назад работал специалист вроде меня, разве смог бы мой отец уйти безнаказанным?

– Я могла бы развесить объявления, – говорю я Рутэнн.

Она отнимает у меня клей.

– Вот и хорошо. Потому что куклы у тебя, честно говоря, получаются хреновые.

По пути в пустыню Фиц рассказывает мне поразительные итории: о мужчине, который после пересадки сердца влюбился во французскую Ривьеру, хотя в жизни не выезжал за пределы Канзаса; о трезвеннице, которая, очнувшись с новой почкой, принялась пить ту самую марку мартини, что предпочитала донор.

– Если следовать этой логике, – возражаю я, – наши первые впечатления должны запечатлеваться прямо в глазных яблоках.

Фиц пожимает плечами.

– Может, так оно и происходит.

– В жизни ничего глупее не слышала.

– Я просто рассказываю тебе, что прочел…

– А как насчет того парня, который жил в начале века? Помнишь, он случайно воткнул себе в голову железный штырь, а когда пришел в себя, то заговорил по-киргизски…

– В этом я очень сомневаюсь, – перебивает меня Фиц. – Еще лет пять назад такой страны – Киргизстан – вообще не было на карте.

– Это неважно. Что, если воспоминания хранятся в мозгу, но совсем не обязательно соответствуют реальному опыту? Что, если мы подсоединены к целому айсбергу опытов, а наш разум – лишь верхушка этого айсберга?

– Прикольная мысль… что мы с тобой можем думать одинаково, потому что такими нас сотворила природа – едиными.

– Мы с тобой и так думаем одинаково.

– Да, но мои воспоминания об обнаженном Эрике не имели такого эффекта, как твои.

– Может, я на самом деле не помню этого дурацкого лимонного дерева. Может, у всех просто посажено по лимонному дереву в башке.

– Ага. Только вот у меня в голове – «форд» семьдесят восьмого года выпуска.

– Очень смешно…

– Если бы тебе пришлось его водить, не смеялась бы. Господи, а помнишь, как он сломался по дороге на выпускной вечер?

– Я помню, что твоя девушка тогда испачкала все платье машинным маслом. Как ее звали? Карли?…

– Кейси Босворт. И к тому моменту как мы добрались до выпускного, она уже перестала быть моей девушкой.

Я съезжаю с дороги на красную землю, усыпанную мелким гравием, и протягиваю Фицу бутылку воды и рулон туалетной бумаги.

– Ты же помнишь, что делать, верно?

Он оставит для нас с Гретой след, как оставлял сотни раз в Нью-Гэмпшире. Но поскольку это незнакомая нам территория, он будет оставлять кусочки туалетной бумаги на деревьях и кактусах, чтобы я знала, верный ли курс взяла Грета.

Фиц выходит из машины и заглядывает в окно с моей стороны.

– Мне кажется, в руководстве опущен момент с койотами.

– О койотах я бы не беспокоилась, – с елейной улыбкой отвечаю я. – Скорее, о змеях.

– Забавно.

Фиц удаляется – рыжеволосый здоровяк, который в считанные часы порозовеет, как мизинец.

– Если Грета оплошает, поезжай на юг. Я буду ждать тебя там, попивая текилу с дорожными патрульными.

– Грета не оплошает. Кстати, Фиц… – Он оборачивается, приложив ладонь ко лбу «козырьком». – Я не шутила насчет змей.

Отъезжая, я гляжу на Фица в зеркальце заднего вида. Он нервно смотрит под ноги, и я захожусь хохотом. Если вам интересно мое мнение, я отвечу так: воспоминания хранятся не в сердце, не в голове и даже не в душе, а в пространстве между двумя людьми.

По поверьям индейцев хопи, мир, в котором мы рождены, порой становится нам тесен.

Сначала была лишь тьма и Тайова – дух Солнца. Он создал Первый Мир, обитатели которого жили глубоко под землей, в пещере. Но вскоре между ними начались свары, и послал Бабушку Паучиху подготовить их к переменам.

Когда Бабушка Паучиха вывела этих существ во Второй Мир, Тайова переменил их. Из насекомых он превратил их в пушистых зверей с хвостами и перепончатыми пальцами Они радовались открывшимся просторам, но в жизни разбирались не лучше, чем раньше.

Тогда Тайова снова послал к ним Бабушку Паучиху, чтобы она вывела их в Третий Мир. Так животные превратились в людей. Они строили деревни и сажали кукурузу. Но в Третьем Мире почти всегда было холодно и темно. Бабушка Паучиха научила людей вязать одеяла и лепить глиняные горшки. Вот только на холоде глина не запекалась, а кукуруза не росла.

Однажды к людям в поле прилетела колибри, посланница Масауву – Властителя Верхнего Мира, Хранителя Места Мертвых. Птичка принесла им огонь и открыла им тайну огня.

Теперь люди могли обжигать горшки, согревать поля и готовить пищу. Какое-то время они жили мирно, но скоро среди них появились колдуны, отравлявшие неугодных соседей. Мужчины бросали поля и предавались азартным играм. Женщины дичали и забывали о собственных детях. Люди начали хвастать, будто создали себя сами, а Бога никакого нет.

Бабушка Паучиха вернулась. Она сказала людям, что те, у кого доброе сердце, уйдут отсюда, а злые останутся. Куда им идти, они не знали, но слышали в небе шаги. Тогда вожди и знахари сообща слепили из глины ласточку, облачили ее в подвенечное платье и оживили с помощью песни.

Ласточка полетела к просвету в небе, но ей не хватило сил добраться туда. Тогда знахари решили создать птицу покрупнее – и песня их родила голубку. Той удалось пролететь в просвет, и вернулась она с вестью: «По ту сторону есть бесконечная земля, только на ней никто и ничто не живет».

Но вожди и знахари все равно слышали шаги наверху. Они сотворили дрозда и велели ему увидеться с Шагающим и попросить разрешения войти на его землю.

Дрозд полетел туда, куда летали его предшественницы. Он увидел пески и плоскогорья, и спелые кабачки, и голубую кукурузу, и готовые треснуть дыни. В единственном доме, сложенном из камня, он увидел хозяина – Масауву. Вернувшись, он сообщил вождям и знахарям, что Масауву позволил им прийти. Вожди и знахари задрали головы, задумавшись, как же им попасть к этой дыре в небесах.

Тогда они обратились к Бурундуку – сеятелю. Бурундук зарыл в землю семечко подсолнуха, а люди силой своего пения заставили его расти. Однако скоро подсолнух согнулся под собственной тяжестью и не достал до дыры.

Бурундук посадил ель, потом – сосну, но ни то ни другое дерево не доросло до нужной высоты. Наконец он посеял бамбук, и люди запели. Каждый раз, когда они замолкали, чтобы перевести дыхание, бамбук переставал расти и на нем образовывался узел. Вскоре бамбук прошел в небесное отверстие.

В этот Четвертый Мир пустили только чистых душою людей. Первой по стеблю поползла Бабушка Паучиха с двумя своими внуками-воинами. Когда на поверхность вылезли люди, пересмешник разделил их на хопи и навахо, зуньи и пима, ютов и супаи, сиу и команчей – и белых. Внуки-воины достали мяч из оленьей кожи и пинали его до самой Земли, создавая горы и плоскогорья. Бабушка Паучиха создала солнце и луну. Койот вышвырнул остатки в небо – и там засияли звезды.

Хопи рассказывают, что злодеям все-таки удалось тайком вскарабкаться по бамбуку. Что время Четвертого Мира, считай, истекло. Со дня на день, говорят они, мы можем очутиться в новом мире.

Когда работаешь с ищейкой, запахи лишаются романтического флера. Аромат, влекущий к любимому, облачко духов, вынуждающее мужчин обернуться вслед незнакомке, – все это лишь разлагающиеся клетки. Для нас с Гретой запахи – дело серьезное.

Пристегнув Грету на поводок, я подвожу ее к брошенной Фицем бейсболке. Она принюхивается с такой силой, что втягивает ткань в ноздри. «Ищи!» – командую я, и Грета, перепрыгнув через покосившийся забор и не отрывая носа от земли, устремляется вперед.

Этот мир населен птицами с нелепыми названиями: кукушковый шилоклювый дятел, пустынный каюк, мексиканская сойка. На пути нам попадаются агавы, чолья, тройчатый гибискус, золотистая ястребинка. Мимо нас проплывает флора, которую я видела лишь в книгах: мучнистая энцелия, просвирник, цикутовый аистник, жожоба. Нам встречаются кактусы-мутанты, растущие не наружу, а внутрь; их кривые головки напоминают извилины человеческого мозга.

Грета не спеша движется по пустошам. Я не могу оторвать глаз от пухлых отростков цереусов и вытянутых, как на картинах Модильяни, шей блестящих фукьерий; там и сям я вижу кусочки туалетной бумаги, брошенные Фицем в знак того, что Грета не сбилась со следа.

Она останавливается у высохшей скорлупы цереуса и садится. Но внезапно всеми четырьмя лапами упирается в землю, скалится, рычит, ощетинивается.

Виной тому – четырехфутовый поросенок пекари с вздыбленной серой шерстью. Желтоватые клыки загнуты, грива лежит на спине до самого зада. Он отрывается от обеда – кактуса «колючая груша» – и хрюкает.

Я никогда не могла запомнить, что нужно делать, если столкнешься с медведем: бежать или замереть на месте. Понятия не имею, разработаны ли правила безопасности для встреч с пекари. Поросенок довольно нахально наступает на Грету, и та шмыгает в сторону. Я едва успеваю натянуть поводок, чтобы уберечь ее от столкновения с кактусом.

Тут Грета жалобно скулит и падает наземь, царапая нос. Кактус, от которого я ее спасла, каким-то образом все же сумел плюнуть колючками собаке в морду. И некоторые из них угодили в ее черные резиновые губы.

Скорбные вопли Греты спугивают стайку крапивников, ошарашенный пекари стремительно убегает. Я опускаюсь на колени и перебрасываю Грету через плечо, как пожарник, выносящий жертву из огня. Я бегу и даже не чувствую семидесяти пяти фунтов ее массы.

– Фиц! – кричу я что есть мочи и бегу дальше, ориентируясь по брошенным им обрывкам бумаги.

Мы, сгорбившись, сидим над Гретой на заднем сиденье «Эксплорера». Я держу ее, поглаживая голову и уши, Фиц выдергивает иголки плоскогубцами из моего аварийного набора.

– Это растение, кажется, называется «медвежья чолья», – говорит он. – Очень гадкое растение… Само нападает. – Он пытается осторожно приоткрыть Грете пасть, и она недовольно рявкает. – Почти готово, золотце, – успокаивает ее Фиц, вытаскивает из десны последний шип и наклоняется проверить, ничего ли не упустил. – Вот и все. Можешь, конечно, показать ее специалисту, если сомневаешься в моих ветеринарных талантах, но, похоже, все в порядке.

Я смотрю на Грету, перевожу взгляд на Фица – и слезы брызжут сами по себе.

– Мне здесь не нравится! – кричу я. – Я ненавижу это место! Ненавижу жару и змей! И никакой зелени! И вонь в этой идиотской тюрьме не переношу! Я хочу домой!

Фиц поднимает глаза.

– Так поезжай, – говорит он.

От его слов я на мгновение замолкаю, огорошенная.

– Ты даже не пытаешься меня разубедить?

– А зачем? В ближайшее время твой отец никуда не денется, а он сам хотел бы, чтобы ты забыла о случившемся и жила дальше. Софи будет лучше в Нью-Гэмпшире. Да и ты не должна торчать здесь ради матери…

– О чем ты?

– Разве тебе не наплевать, увидишь ты ее еще когда-нибудь или нет?

Да, хочу ответить я. Но почему-то не могу.

– Я думала, что приеду сюда – и все встанет на свои места, – говорю я, вытирая слезы краем футболки. – Мне просто хочется все вспомнить.

– Зачем?

Мне еще никто не задавал этого вопроса.

– Ну… потому что я не знаю, кем была раньше.

– Я это знаю. И Эрик знает. Боже мой, Делия, да сто свидетелей расскажут тебе все в подробностях! Если тебе так уж нужно о чем-то переживать, подумай, кем ты будешь в дальнейшем. Знаешь, что я думаю?

– Если я скажу, что знаю, ты замолчишь?

– Я думаю, ты злишься на мать за то, что она тебя не уберегла.

Я неохотно киваю.

– И на отца – за то, что он забрал тебя.

– Ну…

– Но больше всего ты злишься на себя за то, что тебе не хватило смекалки разобраться во всем самостоятельно. Ну да, ты жила в Нью-Гэмпшире, а не в Аризоне, но какая разница? Главное – где ты будешь жить через пять лет. И пусть на заднем дворе у вас росло лимонное дерево – гораздо интереснее, посадишь ли ты лимон в своем саду. Ну, боишься ты пауков – так на то есть гипноз. – Он протягивает руку и легонько дергает меня за волосы. – Ди, если ты не хочешь, чтобы кто-то еще раз менял за тебя твою жизнь, придется менять ее самой.

В этот момент все становится ясно. Как будто кто-то подошел к мутному окну, в которое я долго вглядывалась, и вытер его рукавом. У одних прошлое хранит массу подробностей, у других – ни одной. Многие усыновленные дети растут, не зная ничего о своих биологических родителях. Некоторые преступники, выйдя из тюрьмы, становятся образцовыми членами общества. Человек может начать жизнь заново в любой момент. И это не половинчатая жизнь – настоящая.

Страшно даже подумать, что отношения, на которых базируются наши личности, даются не по умолчанию, а выбираются, что с другом можно стать ближе, чем с родителями; что с человеком, когда-то тебя предавшим, ты, возможно, построишь будущее. Голова у меня идет кругом, и я прислоняюсь к дверце машины.

– Когда ты говоришь, это кажется так просто.

– А ты все чересчур усложняешь, – возражает Фиц. – Главное вот что: ты любишь своего отца?

– Да, – не задумываясь выпаливаю я.

– А мать?

– Он не позволит мне любить ее.

Фиц мотает головой.

– Делия, – поправляет он меня, – он не помешает тебе любить ее.

Я смотрю на Грету, размеренно дышащую во сне.

– Пожалуй, я еще какое-то время побуду здесь, – говорю я.