Текст книги "Похищение"

– Я сейчас не торгую! – цыкает на него Компактный.

Глаза наркомана бегают из стороны в сторону.

– Я оказываю тебе услугу, старик, – говорит Твитч. – И ты мог бы сделать это мне в ответ.

Он хочет обменять какие-то сведения на бесплатный децл. Компактный выжидающе скрещивает руки на груди.

– Слушаю.

– Я сегодня утром был в госпитале и услышал, как один вертухай говорил… Он сказал, что они воспользуются стулом «Босс».[27]27
  Приспособление для полостного досмотра.


[Закрыть]

– Почему я должен тебе верить?

Твитч пожимает плечами.

– Не я ношу в жопе пулю.

– Если я вернусь из суда и то, что ты сказал, окажется правдой, – говорит Компактный, – ты свое получишь.

После обещания новой дозы Твитч как на крыльях вылетает из нашей камеры.

– Придется спрятать пулю здесь.

Я смотрю на него как на сумасшедшего. Если мы оба покинем камеру и присматривать за нашим сокровищем будет некому, нужно взять его с собой – и все тут.

– Если Твитч не сбрехал, сегодня нас не просто разденут, а еще и усадят на стул-металлодетектор.

Компактный лезет под нижнюю койку и ковыряет цемент между кирпичами. За несколько минут ему удается сделать дыру, в которую легко поместится пуля двадцать второго калибра. Он встает, достает тюбик зубной пасты и банку слабительного. Смешивает компоненты в раковине, набирает пригоршню…

– Стой на шухере, – говорит он и снова лезет под койку, на сей раз чтобы замазать щель.

Из здания суда обратно в тюрьму нас с Компактным ведут вместе, сковав одними наручниками. Говорит он меньше обычного, как будто чем-то напуган. Печально, но факт: как бы паршиво не было в тюрьме, реальность, с которой сталкиваешься в суде, гораздо ужаснее. Я не успел еще распробовать горечь своей участи, а Компактный сегодня проглотил таблетку целиком.

– Так что, – пытаюсь я взбодрить его, – прикинешься О. Джеем Симпсоном?

Он оглядывается через плечо.

– Ага. Они у меня с рук кормятся.

– А надеть окровавленную перчатку на эту руку сможешь?

Компактный смеется. Прежде чем запустить на блок, нас снова раздевают и обыскивают. Улегшись на нижнюю койку, я прислушиваюсь к шорохам в коридоре: охранники выходят на осмотр. Ближе к вечеру привычный уровень шума значительно возрастает: в общей комнате заключенные кричат друг на друга и лупят картами о металлическую столешницу, телевизор блеет что-то невнятное, сливные бачки урчат, в душах журчит вода.

Компактный садится на табурет, зажав ладони между коленями.

– Адвокат говорит, мне светит лет десять, – говорит он. – Через десять лет моему мальчишке будет ровно столько же, сколько было мне, когда меня приняли в банду.

Мне нечего сказать. Мы оба знаем, что как бы ни пытались обогнать прошлое, оно всегда пересекает финишную прямую первым.

– Эй, старик, сделай одолжение – проверь эти хреновы кирпичи.

Я становлюсь на четвереньки и заползаю под нижнюю койку. Едкий запах мяты и пороха, просыпанного на цементный пол ощущается раньше, чем я вижу дыру в стене.

А затем следует выстрел.

Он громче, чем вы думаете. Он эхом отлетает от стен, и я глохну. Объятый ужасом, я выбираюсь из-под койки и едва успеваю поймать Компактного, рухнувшего с табурета. Глаза е закатываются; меня заливает его кровью.

– Кто это был?! – кричу я в моментально собравшуюся толпу. Я пытаюсь различить стрелка, но робы сливаются воедино.

Компактный давит на меня грудой веса и неописуемого отчаяния. «Что это такое: слева черное, справа белое, а всюду – красное?» – вспоминаю я шуточную загадку, однажды рассказанную Софи. Я не помню разгадку, но придумываю свою: «Негр, умирающий в тюрьме, и белый, наблюдающий за ним».

Я слышу потрескивание радио, по всей тюрьме звучат позывные. «Требуется подкрепление в блоке 32В. Ранен заключенный. Всем офицерам на уровнях два и три немедленно ответить блоку 32В. Дэвид, как понял?» – «Вас понял. 1017». – «Закрыть камеры в блоке В».

Со стальным скрежетом двери закрываются.

Меня оттаскивают от Компактного, спрашивают, не ранен ли я, смотрят на мою грудь, на плечи – на те места, которые залиты кровью Компактного. Руки мне заламывают за спину и застегивают в наручники, после чего ведут в призрачный город под названием «восточная общая комната».

В суматохе никому и в голову не пришло выключить телевизор. На рецепты Эмерила накладывается вопль «Наберите 911!». Грудной голос, говорящий «Надавите чуть сильнее», перемежается с шумом шагов парамедиков.

– Очень, очень, очень острое блюдо! – предупреждает Эмерил.

Компактного отвезут в больницу «Добрый самаритянин», это ближайший травмопункт.

– Эй! – кричу я, когда его проносят мимо на носилках. – Он будет жить?

– Он уже умер, – отвечают мне. – Будто сам не знаешь.

Подняв глаза, я вижу перед собой высокого, хорошо одетого чернокожего мужчину с пристегнутым к поясу значком следователя. Он рассматривает мою форму, заляпанную кровью Компактного, и я понимаю: как и все негры в тюрьме Мэдисон-Стрит, он считает меня убийцей.

Отдел по расследованию убийств находится на перекрестке Тридцать пятой улицы и Дуранго. Меня заставляют ждать, пока детективы не допросят всех, кто находился в тюрьме: от надзирателей и негров, видевших, как пару дней назад мы с Компактным подрались, до Фетча – белого мальчишки, смотревшего, как я выблевываю пулю.

Человек, который это сделал, понимал, что никто не поверит в тюремную дружбу между белым и черным; Человек, который это сделал, понимал, что черные свалят вину на меня, – в конце концов, все знают, что его убила моя пуля. И белые в кои-то веки согласятся с ними.

Человек, который это сделал, пытался покарать нас обоих.

Детектив Райделл подключил меня к хитроумной машине, анализирующей голос. Это что-то вроде полиграфа, только работает точнее: измеряет не физиологические реакции на стресс, а микроколебания в частоте голоса, не слышные уху. Колебания возникают только тогда, когда человек лжет. Во всяком случае так сказал детектив.

– Сегодня утром я принял душ, – говорю я. – Я же знал, что меня поведут в суд.

– В котором часу это было?

– Не знаю. Около восьми. – Я не рассказываю ему о Твитче, о полостном досмотре и о дырке в кирпиче, куда мы с Компактным спрятали пулю. – Потом читал, пока не пришло время уходить.

– Что вы читали?

– Какой-то роман из тюремной библиотеки. Дэвид Балдаччи.

Райделл скрещивает руки на груди.

– И в промежутке между восемью пятнадцатью и одиннадцатью часами вы ничем не занимались?

– Ну, может, в туалет сходил.

Он меряет меня недоверчивым взглядом.

– Поссать или посрать?

Я провожу ладонью по лицу.

– А вы могли бы объяснить, как это поможет узнать, кто убил Компактного?

Райделл тяжело выдыхает.

– Послушайте, Эндрю. Войдите в мое положение. Вы образованный человек, на тридцать лет старше жертвы. Вы не рецидивист. И при этом вы уверяете, что подружились с этим парнем. Что у вас нашлось нечто общее.

Я вспоминаю, как Компактный рассказывал о своем сыне.

– Да.

Продолжительная пауза.

– Эндрю, – наконец нарушает ее Райделл, – помогите мне помочь вам. Как мы можем доказать, что этого парня убил кто-то другой, а не вы?

В кабинет стучат, и Райделл, извинившись, выходит побеседовать со следователем. Как только за ним закрывается дверь, я опускаю взгляд на свою рубашку. Кровь уже подсыхает. А сыну Компактного кто-нибудь позвонил? Они, наверное, даже не знают, как его найти.

Дверь снова открывается. Заходит Райделл с непроницаемым, как матовое стекло, лицом.

– В шкафу твоего приятели нашли самопал. Комментарии есть?

Я так и вижу этот самопал, спрятанный среди лекарств и прихваченной из столовой еды. Он должен был предотвратить случившееся. Я думал, что его тоже украли, но кто-то, по-видимому, смастерил еще один.

Мне тяжело дышать, мне тяжело найти логику во всем этом.

– Из него не стреляли.

Райделл и бровью не ведет.

– Самопалы баллистической экспертизе не подвергают, – говорит детектив. – И вы как образованный человек должны об этом знать.

Я сглатываю ком в горле.

– Мне хотелось бы поговорить со своим адвокатом.

Мне дают телефон на длинном проводе, и я под присмотром Райделла набираю мобильный номер Эрика. Я делаю три попытки, и всякий раз механический голос сообщает, что абонент временно недоступен.

Мне уже кажется, что в это предложение укладывается вся моя жизнь.

Меня отправляют в камеру, поскольку допрашивать меня без Эрика не имеют права. Но слухи все равно доходят, пусть я и один. Флако бахвалился перед своими дружками-бандитами: дескать, белым парням кишка тонка такое учудить. Большие juevos есть только у чиканос. А следаки лучше бы допросили реальных парней, убивших этого ниггера.

Через сорок восемь часов после смерти Компактного (в течение которых мне так и не удается дозвониться до Эрика) детективы вызывают на допрос Флако. Во время допроса Флако достает самопал, спрятанный под мошонкой на время обыска, и отдает его детективу Райделлу.

Все вроде бы сходится – все, кроме одного момента, очевидного для обитателей блока В и ускользнувшего от полиции: в тюрьме все точно знают, где чье оружие. Компактный делал самопал* – тот, который уже нашли в нашей камере. В нашем блоке самопалов было всего два, и второй принадлежал Стиксу – тот самый, из которого он хотел подстрелить меня на спортплощадке.

У Флако же оружие было всего одно, и не самопал, а заточенная зубная щетка.

Я вспоминаю слова Компактного, что Флако, дескать, не справился с первым заданием. Убийство Компактного поможет ему сохранить лицо и доказать, что он достоин принадлежать к мексиканской мафии. А раз уж Флако знает, что сидеть ему в любом случае долго, он, возможно, предпочел сидеть как уважаемый человек.

Вот только как он заполучил самопал Стикса?

На следующий день меня снова приводят в убойный отдел к детективу Райделлу.

– Барий, – говорю я с порога. – И соединения сурьмы. Даже если эксперты не могут проследить связь между пулей и стволом, можно провести анализ нагара.

– Или крови, поскольку для лучшего результата самопал нужно прижать к голове жертвы. – Он подается вперед. – У меня два самопала. В одном на конце ствола нашли следы крови. По странному совпадению на этом же стволе обнаружены химические вещества, которые остаются после выстрела пулей двадцать второго калибра. То есть именно такой, какой вышибли мозги вашему сокамернику. Второй самопал был спрятан в вашей камере.

Я откидываюсь на спинку стула. У меня нет сил ответить детективу, когда он говорит, что я больше не являюсь подозреваемым в этом преступлении.

Меня снова переводят в общий режим, на этот раз на второй уровень, и селят с парнем по кличке Фундук. Фундука отличает привычка выдергивать собственные волосы и переплетать их в макраме с нитками из одеяла. Впрочем, лучше уж так: пусть Флако изолировали, черные меня защищать больше не будут, а мой статус среди белых не претерпел никаких изменений. Интересно, сколько человек может продержаться без сна; еще интереснее, сколько ночей мне понадобится, чтобы подготовить заточку.

Я перестал разговаривать, потому что больше не могу доверять привычным словам. Они далеко не так стабильны, как кажется. Возьмите, например, «освобождение»: его запросто можно перестроить в «божью воду», «свет жида» или «вену дождя». «Тюрьма Мэдисон-Стрит» становится «вытри нос, мудак» или «дураку тюрю не есть». «Делия Хопкинс» может оказаться «я ли это или кино?» или «скинь хвост с ели». А что же «Эндрю Хопкинс»? Встряхните это имя как следует и найдете «скоро хэппи-энд», «дарю обноски», «сын хоря».

Не успеваю я провести на новом месте и суток, как меня опять переводят. Один арестант попросил поменять ему соседа, потому что тот его запугивал. Зовут этого грозного парня Деревенщина. И он изъявил желание поселиться именно со мной – на том основании, что мы-де старые друзья.

Никакие мы не друзья. Я с ним даже не знаком. Могу лишь предположить, что он знает о «фене» и думает поживиться сам. Когда я вижу Деревенщину, он оказывается совсем еще мальчишкой: желтые волосы, зубы торчком.

– Надеюсь, ты не возражаешь, приятель? Этот парень… он ужасно вонял. Месяца три, наверно, в душ не ходил. А я знал, что тебя засунули к этому волосодеру, вот и подумал: авось согласишься.

Деревенщина любит поболтать. Он перескакивает со сравнительных характеристик тракторов разных моделей на штат Небраска, где производят хорошие консервы, и заканчивает тирадой о заколках, которые он воровал у изнасилованных им девушек и прятал в прогнившем дупле сосны. Чаще всего я просто смотрю на верхнюю койку. «Деревенщина. Дни Венеры, всенощное ведро». Я считаю, сколько раз на блоке кашлянут после отбоя. Я делаю все, что в моих силах, чтобы не заснуть, и мне кажется, что у меня это получается, пока не просыпаюсь среди ночи с зажатыми ноздрями и ртом. На лицо мое давит рука Деревенщины. Я отчаянно размахиваю руками и ногами, пытаюсь ухватиться за его запястья, но он стоит сзади… и перед глазами у меня уже мелькают разноцветные звездочки.

– Просыпайся, негролюб! – шепчет Деревенщина. – Не надо было отказываться, когда Братство предлагало тебя выкупить. Этого оказалось достаточно, чтобы ребята сверху дали мне зеленый свет на убийство. – Его ладонь трется о мои зубы. – Братишка доложил, что этот ниггер даже ничего не успел понять.

Значит, Компактного убил его братишка? А как же Флако?

– Все так легко получилось, аж скука берет. Особенно когда латинос сам вызвался спрятать пистолет. Но Флако никого не предупредил, что возьмет вину на себя, чтобы умаслить мексиканцев. За все должен был ответить ты.

Деревенщина наклоняется ко мне.

– Братишка просил тебе еще кое-что передать, – говорит он и раздвигает пальцы у меня в горле достаточно широко, чтобы я начал задыхаться. Затем целует в губы – и тотчас отвешивает звонкую пощечину. Течет кровь.

– Я не знаю твоего брата! – прокашлявшись, в ужасе выдавливаю я.

– Он, наверное, не успел рассказать тебе, почему его так прозвали, – говорит Деревенщина. – С другой стороны, такой умник, как ты, должен бы знать, что в Небраске течет река Стикс.

Эрик приезжает на рассвете. В моем сломанном носу еще торчат ватные комочки, любезно предоставленные работниками медпункта. Один глаз у меня заплыл, и я ничего им не вижу. Горло саднит от криков, которыми я пытался вызвать охрану. Когда я вхожу в комнату для свиданий, Эрик встает со стула.

– Я знаю, что меня трудно было вызвонить… в последние пару дней. Навалилось много… Черт возьми, Эндрю! – Заметив, в каком я состоянии, он бледнеет. – Мне не сказали…

– Я не могу больше здесь оставаться! – Я едва не визжу. – Вытащи меня отсюда!

– Эндрю, суд начинается через…

– Я не вернусь в эту камеру, Эрик!

Он кивает.

– Хорошо. Я не уйду, пока вас не переведут в изолятор.

Слова его проливаются бальзамом на сердце. Только это я и хотел услышать. Неожиданно для себя самого я падаю на колени.

Вряд ли я когда-нибудь плакал перед Эриком. Вряд ли я плакал перед кем-нибудь вообще – первый раз это случилось два дня назад. Ты становишься сильнее, потому что от тебя этого ожидают. Ты становишься увереннее в своих силах, потому что рядом с тобой слабый. Ты превращаешься в человека, в котором нуждаются другие.

– Эндрю… – говорит Эрик, и по его голосу я понимаю, как ему за меня стыдно. Но в отличие от него я знаю, что до дна еще падать и падать.

– Я больше не могу, – говорю я.

– Я знаю. Я поговорю с…

– Вообще не могу, Эрик, в принципе. Я не могу сидеть в тюрьме! – Не вытирая слез, я заглядываю ему в глаза. – Если я сяду, меня тоже убьют.

Эрик накрывает мою руку своей.

– Я клянусь вам: вас оправдают.

Как любой утопающий, я хватаюсь за соломинку. Я верю ему – и сразу вспоминаю, как плыть.

Фиц

Если бы Ромео было легко заполучить Джульетту, их история никого бы не заинтересовала. То же самое можно сказать о Сирано, Дон Кихоте, Гэтсби и их возлюбленных. Завораживает само зрелище – как мужчина расшибается в лепешку о каменную стену; завораживает интрига: сможет ли он снова встать и совершить новый бросок? На каждого любителя благополучных исходов найдется зевака, физически не способный оторвать глаз от автокатастрофы.

Но вот интересный поворот сюжета: а если бы ближайшая подруга Джульетты начала флиртовать с Ромео? А если бы Гэтсби однажды вечером напился и признался в своих чувствах Дейзи? Если бы кто-то из этих безмозглых романтиков поперся черт знает куда, в резервацию хопи, и вернулся тем же маршрутом, беспрестанно ощущая кислотное жжение слова «сопляк» у себя в животе, поглядывая на любимую женщину украдкой, зная, что она едет домой, к другому мужчине…

Был бы кто-то из этих романтиков достаточно безмозглым, чтобы после этого еще и поцеловать ее? Я – был.

– Слушай, – говорю я, – я не нарочно.

Одного взгляда достаточно, чтобы понять: она не верит ни единому моему слову.

– Обещаю, это не повторится.

Но Софи лишь щурится:

– Обманщик!

Я повел ее есть мороженое. Главным образом потому, что после вчерашнего мысль о разлуке с Делией казалась мне в равной степени невыносимой и желанной. Главным образок потому, что стоило мне появиться у порога – и нас обоих сковало страхом. И я бежал, схватившись за первую попавшуюся отмазку – Софи.

– Обманщик? – повторяю я. – Прошу прощения?

– Ты постоянно ее целуешь, – говорит Софи. – И обнимаешь. Когда возвращаешься из своих поездок.

Ну, может быть. Быстро чмокаю в щеку и заключаю в осторожные объятия друга – такие, знаете, в которых между телами непременно остается три дюйма, чтобы мы соприкоснулись на уровне плеч и постепенно разъединялись ниже.

– Она хорошо пахнет, правда? – говорит Софи.

– Прекрасно пахнет, – соглашаюсь я.

– Если любишь человека, можно его целовать.

– Я не люблю твою маму, – говорю я. – Нет, люблю, но по-другому.

– Ты отдаешь ей всю свою картошку фри, даже если она не дает тебе свои луковые кольца, – говорит Софи. – И имя ее ты как-то странно произносишь.

– Как?

Софи задумывается.

– Как будто оно закутано в одеяло.

– Нет, я не произношу ее имя, как будто оно закутано в одеяло. И не всегда отдаю ей свою картошку, потому что – тут ты права – она едой не делится.

– Но все-таки ты не кричишь на нее, когда она к тебе несправедлива, – замечает Софи, – потому что не хочешь ее ранить. – Она берет меня за руку и повторяет: – Ты ее любишь.

Она тянет меня на игровую площадку. Я так давно перестал быть ребенком, что уже забыл, как возникает любовь, на каком она строится основании. А основание это – утешение. Когда я был маленьким, с кем я мог быть самим собой? Кому я мог доверить свои ошибки и мечты, свое прошлое? Родителям, няне из детского сада, Делии, Эрику. Это были первые люди, которых я полюбил.

Неужели все действительно так просто? Неужели любовь романтическая, и платоническая, и родственная – это все грани одного бриллианта, неизменно яркие, как его ни разверни?

Нет, потому что я уже вышел из возраста Софи. Нет, потому что я знаю, каково это, когда женщина, засыпая, своим дыханием сдувает покровы со всего мира; нет, потому что я упал на ароматную лужайку ее тела. Нет, потому что однажды в шестом классе, разбираясь с домашним заданием по математике, я вдруг понял, что к Эрику Делил относится иначе чем ко мне. И в этом уравнении нет знака «равно», только знак «больше».

Быть может, Софи знает меня лучше, чем я сам. Я действительно сажаю слово «Делия» к себе на кончик языка, как будто это не слово, а стайка бабочек. Я действительно готов отдать ей последнюю картошку фри. Я действительно целую ее всякий раз, когда это позволяет этикет. И пускай это нечестно, но я никогда не винил ее за то, что она меня не любит. Но вот тут Софи ошиблась: это не потому, что я щажу ее чувства.

Это потому, что когда ее ранят, больно становится мне.

Я влачу свои жалкие стопы – ну, во всяком случае, тащусь во взятой напрокат колымаге – к трейлеру Делии. Глупо рассчитывать, что мне удастся ее избегать всегда. Может, она решит притвориться, будто этого поцелуя никогда и не было. Может, я смогу просто извиниться – и притворяться будем уже мы оба.

Но когда я подъезжаю, машины ее на месте не оказывается. Софи опрометью бросается в трейлер, я же замираю в нерешительности. Но прежде чем я успеваю скрыться незамеченным, мне навстречу выходит Эрик с протянутой рукой. Выглядит он чудовищно: под глазами чернеют круги, а в этой одежде он, похоже, спал.

– Слушай, Фиц, – начинает он. – Насчет того, что случилось…

Меня как будто разрубают секирой. Неужели Делия ему призналась?

Он тяжело вздыхает.

– Я не должен был рассказывать Делии, что ты пишешь статью о деле ее отца.

По сравнению с моим этот проступок кажется детской шалостью.

– И ты меня извини, – говорю я, имея в виду совсем другую ошибку.

Я неуверенно дергаю ручку на дверце машины.

– Ты простишь меня за то, что я повел себя, как последний мудак?

– Уже простил.

– Тогда почему убегаешь быстрее, чем Джесси Хелмс[28]28
  Крайне консервативный политик-республиканец, сенатор от штата Северная Каролина.


[Закрыть] с гей-парада?

– Ты тут ни при чем, – сознаюсь я.

– Вот как? – Эрик подходит к машине. – Тогда это, наверное, связано с бегством Делии.

– Она убегала быстрее Джесси Хелмса?

– Быстрее, чем Трент Лотт с корпоратива «Черного дерева»,[29]29
  Трент Лотт – сенатор от штата Миссисипи, снискавший дурную славу расистскими заявлениями.


[Закрыть] – усмехается Эрик. – Так из-за чего вы поругались?

«Из-за тебя», – мысленно отвечаю я. Если представить наши жизни переплетением нитей, центральным узлом будет Эрик. Я боюсь тянуть за эту нить – боюсь распустить все остальное.

Я все еще помню, как он смотрел на меня с верхушки дуба и кукарекал петухом от радости: он взобрался туда первым. Я помню его голос, пробивающийся сквозь шум дождя по крыше (как будто сверху сыпали тысячи спичек): он клянется, что бродяга, который живет в штольне у дамбы, по ночам превращается в самого Дьявола. Я помню, с какой силой он обнял меня, когда мы увиделись на первых университетских каникулах. Я помню, как сияют его глаза, когда в них отражается лицо Делии.

Я бы никогда не заставил Делию выбирать между мною и Эриком, потому что сам не смог бы выбрать между ними.

– Я просто устал, – говорю я наконец. – Голова трещит. Эрик возвращается к трейлеру.

– Заходи, дам тебе аспирину.

Делать нечего, я следую за ним. Софи в спальне играет в чревовещателя с целой ордой Кенов и Барби. Маленький кухонный столик завален бумагами.

– Даже не знаю, как я смогу подготовиться к завтрашнему утру, – причитает Эрик. – Сегодня из Векстона прилетают несколько стариков, живших в доме престарелых. Они будут оценивать моральный облик подсудимого. Я должен встретить их в аэропорту. – Он смотрит на меня. – Камень, ножницы, бумага?

Я вздыхаю и сжимаю руку в кулак.

– Камень, ножницы, бумага, раз-два-три, – декламируем мы дуэтом. Я выбрасываю бумагу, Эрик – ножницы.

– Ты всегда выбираешь ножницы! – жалуюсь я.

– Тогда какого хрена ты всегда выбираешь бумагу? – Он снисходительно улыбается мне. – «Авиалинии США», прилет в три часа. Тебе понадобится шесть инвалидных кресел.

– Ты передо мной в долгу.

– Ага. Сколько там уже набежало… семьдесят пять миллиардов и шесть долларов?

– Плюс-минус.

Я обхожу вокруг стола, аккуратно касаясь разбросанных бумаг. Слова сами выпрыгивают на меня: «предубежденный свидетель», «нападающая сторона», «провокация». Поперек листа из блокнота маркером написано: «Лгать – говорить неправду. Лежать – находиться в беззащитном, беспомощном состоянии».

– Эндрю приходится несладко, – изрекает Эрик.

– Делии тоже.

– Ага. – Взгляды наши пересекаются. – Она тебе не рассказывала, зачем вообще потащилась в эту резервацию?

У меня перехватывает дыхание.

– Как-то не заходила об этом речь.

– Она разозлилась, потому что я скрыл от нее кое-что, о чем по секрету сообщил мне Эндрю. И понимаешь, Фиц, в чем дело: когда начнется суд, станет еще хуже. Я буду делать и говорить то, что ей совсем не понравится.

– Она простит тебя, когда все закончится, – говорю я недрогнувшим голосом.

– Если Эндрю оправдают… – уточняет Эрик. – Я всю жизнь готовился к тому моменту, когда мне перестанет наконец везти. Я ждал, что однажды Делия проснется и поймет, что я вовсе не тот человек, за которого она меня принимала. Поймет, что я обычный неудачник и растяпа. И понять это она может уже сегодня.

Я ищу в своем сердце ответ, но не нахожу.

– Пойду поищу аспирин, – выдавливаю я и ретируюсь в ванную.

Запершись, я сажусь на крышку унитаза. Если я и соврал насчет головной боли изначально, то уж сейчас голова у меня точно готова лопнуть. Я встаю и роюсь в навесном шкафчике – а это боль совсем иного рода: я трогаю дезодорант Делии, ее зубную щетку, ее противозачаточные таблетки. Сама она никогда не допустила бы между нами такого уровня близости.

Аспирин я там не нахожу, а потому опускаюсь на колени и залезаю под умывальник. Шампунь, резиновый утенок Софи, крем с экстрактом гамамелиса. Чистящее средство, вазелин, лосьон для загара. Мягкая башня из рулонов туалетной бумаги.

И тут я вижу виски. Засовываю руку глубоко в шкаф и вытаскиваю полупустую бутылку, спрятанную в самом дальнем углу. Я выношу свою находку, Эрик сидит за столом спиной ко мне.

– Нашел?

– Нашел, – отвечаю я, перегибаюсь через его плечо и ставлю бутылку прямо на папку.

Эрик замирает.

– Это не то, что ты думаешь.

Я сажусь напротив него.

– Нет? А зачем тогда это? Разжигать примус? Обои отмачивать?

Он встает, чтобы закрыть дверь в спальню, где играет Софи.

– Ты не представляешь, как тяжело вести такое дело. И когда Делия ушла… Я просто не мог это вынести. Я ужасно боюсь облажаться, Фиц! – Он запускает пальцы в свои густые волосы. – Эндрю чуть не убили, пока я был в запое. Поверь, этого оказалось достаточно, чтобы я мигом протрезвел. Я просто хотел вспомнить вкус, честное слово! И с тех пор не прикасался…

– Вспомнить вкус?

Я беру бутылку, подхожу к раковине, отвинчиваю пробку и выливаю содержимое бутылки в сток.

Наблюдая за мной, Эрик меняется в лице. Его лицо искажает сожаление – я узнаю его, ибо вижу каждое утро в зеркале.

Я помню, как мы все любили Эрика, когда он немножко заложит за воротник. Он становился самым обаятельным, самым остроумным, самым крутым. Но я также помню, как он за три минуты переворачивал кухню вверх дном; помню, как Делия приходила ко мне в слезах, потому что он заперся в комнате четыре дня назад.

– Все это мы уже слышали, и не раз, – говорю я Эрику и сую ему пустую бутылку. – А она знает?

Эрик качает головой.

– Расскажешь?

Я бы очень хотел рассказать ей сам. Но искусством умалчивать о том, что должен был сказать, я уже овладел в совершенстве.

Я дохожу до двери и оборачиваюсь. Сетка на двери разрезает Эрика на мозаику, делает из него раздробленного Шалтая-Болтая, который уже и не помнит, кем был до падения со стены.

– Знаешь, ты прав, – говорю я. – Ты ее и впрямь не заслуживаешь.

Уже в машине я беру мобильный. Я собираюсь позвонить Делии. Я хочу решить этот вопрос раз и навсегда.

Я набираю номер и слышу механический голос, который сообщает, что мобильный оператор не принял мои данные.

Я пережидаю несколько минут, предположив, что нужно просто переместиться в другую зону покрытия, но слышу все то же уведомление. Я съезжаю на обочину и звоню на горячую линию своего оператора.

– Фицвильям МакМюррей, – говорит мне девушка, проверив номер.

– Да, это я. В чем дело?

– По моим данным абонент отключен два дня назад. Ой, вам еще и сообщение оставили! От Мардж Гераги.

Это моя редактор.

– Какое?

Девушка говорит уже не так жизнерадостно.

– Она передала, чтобы вы запомнили, что счета за мобильную связь поступают непосредственно в редакцию. И что вы уволены. – Повисает пауза. – Я могу вам чем-нибудь еще помочь?

– Спасибо, – отвечаю я. – Этого достаточно.

После полуночи в дверь моего номера стучат. Учитывая, как прошел сегодняшний день, я ожидаю увидеть на пороге менеджера, который сообщит, что моя кредитная карта не принята. Но вижу Делию.

– Купи мне выпить, – просит она, и сердце у меня екает. Окинув ее долгим взглядом, я выуживаю из кармана джинсов три четвертака.

– Автомат с газировкой в конце коридора.

– Я надеялась на что-нибудь посущественнее. – Она задумчиво наклоняет голову. – Кстати, почему так говорят? Что в алкоголе существенного?

– Раньше самогон использовался как валюта при бартере Если, смешав равные части жидкости и пороха, можно было поджечь смесь, это доказывало, что там содержится хотя бы пятьдесят процентов спирта.

Она потрясена.

– Ты-то откуда это знаешь?

– Писал когда-то статью. – У меня есть великолепная возможность сказать Делии, что Эрик выпил бы с ней куда охотней, да и вообще у них под кроватью, скорее всего, припасена бутылочка-другая. Но я упускаю этот шанс. – Ты же не пьешь.

– Не пью. Но всем, кто хочет забыться, алкоголь обычно помогает.

Я опираюсь на косяк.

– И что ты хочешь забыть?

– Я не могу уснуть, волнуюсь перед завтрашним днем.

– А как Эрик?

– Спит как младенец.

Она без приглашения заходит в номер и садится на кровать, с которой я даже не сдернул покрывала.

Разговор идет настолько легко, что я начинаю думать, не был ли я единственным участником вчерашнего поцелуя – такого потрясающего, такого разрушительного. Но тут я понимаю, что Делия указала мне выход. Если мы оба представим, что ничего не было, значит, ничего и не было. Существует множество людей, переживших изнасилования и Холокост, вдов и – Господи Боже! – похищенных детей, чей мир шел прахом, а они все равно оглядывались на ровный горизонт своей жизни и не замечали зазора.

Но в то же время я понимаю: куда бы мы с Делией ни двинулись с этой точки, отныне все будет по-другому. Когда она будет улыбаться, я буду отводить взгляд, словно боясь заразиться ее улыбкой. Когда мы будем сидеть рядом, я буду слепить, не соприкасаемся ли мы плечами. Когда мы будем говорить, между словами будут образовываться проемы размером точь-в-точь с тот проклятый поцелуй.

Я отхожу от нее – одним гигантским, но несмелым шагом – к спасительному пластику мотельного стола. На нем высятся кипы бумаги, валяются обертки от жевательной резинки, а из ручки с лопнувшим стержнем вытекло целое Красное море туши. На ужин у меня недоеденный пончик.

– Я, в общем-то, немного занят. Работаю…

– Ах да… – Голос ее словно сдувается, проколотый иглой. – Твоя статья.

– Меня уволили из «Газеты Нью-Гэмпшира».

– Ты же сказал, что пишешь статью о суде над моим отцом.

– Нет, – уточняю я, – я сказал, что Мне ее поручили написать.

Делия поднимается с кровати, подходит к столу и пробегает пальцами по накопившимся за эти недели листам – я даже не думал, что столько текста уже приготовил.

– Тогда что это такое?

Я набираю полные легкие воздуха.

– История о тебе.

Она берет мою рукопись.

– «Впервые я исчезла, когда мне было шесть лет…» – читает она, впервые оживляя эти слова. – Это от моего лица?

Я киваю.

– Так я слышал тебя в своей голове.

Делия переворачивает несколько первых страниц и отдает все мне.