Текст книги "Хрупкая душа"

Пайпер

На следующий день в суд пришла Амелия. Я видела, как Шон ведет ее в ту комнату, где мы с ним прятались. Я не знала, выписали ли тебя из больницы, не знала, хорошо это в данной ситуации или нет.

Я знала, что присяжные ждут не дождутся моего появления, – то ли чтобы растоптать, то ли чтобы найти мне оправдание. Гай Букер начал защиту с того, что пригласил на свидетельскую трибуну моих коллег-акушерок. Они должны были поручиться за мою репутацию. Да, я прекрасный врач. Нет, на меня раньше никогда не подавали в суд. Местный журнал даже признал меня «акушером года в штате Нью-Гэмпшир». Врачебная халатность, уверяли они, это нелепое обвинение.

После этого настала моя очередь. Гай задавал мне вопросы уже сорок пять минут: о моем образовании, общественной жизни, семье. Но едва прозвучал первый вопрос насчет Шарлотты, атмосфера тотчас переменилась.

– Истица утверждает, что вы были друзьями, – сказал Гай. – Это правда?

– Мы были лучшими подругами, – уточнила я, и она медленно подняла голову. – Мы знакомы уже девять лет, и даже с мужем познакомила ее я.

– Вы знали, что О'Кифы пытаются завести ребенка?

– Да. Если честно, я хотела этого не меньше, чем они сами. Когда Шарлотта попросила меня стать ее врачом, мы месяцами напролет изучали ее овуляционный цикл и прибегали к самым различным уловкам, чтобы зачатие наконец произошло… Не считая разве что медикаментозного вмешательства. Потому-то новость о ее беременности принесла нам столько радости.

Букер присовокупил к доказательствам какие-то бумаги, после чего протянул их мне.

– Доктор Рис, вы видели эти бумаги раньше?

– Конечно. Это мои личные записи в медицинской карточке Шарлотты О'Киф.

– Вы помните их содержание?

– Плохо. Разумеется, готовясь к суду, я их просматривала, но там не было ничего экстраординарного.

– Что же там написано?

Я прочла:

– «Укороченная бедренная кость в шестом процентиле, в рамках нормы. Ближняя часть мозга эмбриона отличается особенной ясностью».

– Вам это не показалось странным?

– Странным – да, – ответила я. – Но никак не аномальным. Это был новый аппарат, и в остальном плод казался абсолютно нормальным. На восемнадцатой неделе беременности я, исходя из этого УЗИ, ожидала рождения вполне здорового ребенка.

– Вас не обеспокоил тот факт, что внутричерепные снимки были такими четкими?

– Нет. Нас учат находить патологии, а не слишком нормальные явления.

– А с сонограммой Шарлотты О'Киф всё было нормально?

– На двадцать седьмой неделе я снова делала ей УЗИ и тогда уже встревожилась.

Я посмотрела на Шарлотту, вспоминая тот момент, когда впервые глянула на экран и отказалась поверить своим глазам. Я припомнила и то гнетущее чувство, которое появилось, когда стало понятно, что именно мне придется ей обо всем рассказать.

– На бедренной и большой берцовой кости видны были срастающиеся переломы. Плюс так называемые «рахитические четки».

– И какова была ваша реакция?

– Я посоветовала ей обратиться к другому врачу, к кому-нибудь из отделения матери и ребенка. Эти люди лучше знают, как поступать в случаях с высоким риском срыва.

– То есть вы впервые заподозрили что-то неладное только на повторном УЗИ на двадцать седьмой неделе?

– Да.

– Доктор Рис, вы когда-нибудь раньше ставили диагноз детям своих пациенток на внутриутробной стадии?

– Несколько раз, да.

– Вы когда-нибудь советовали прервать беременность?

– Я предлагала такой вариант некоторым семьям, когда ставила диагноз, не совместимый с жизнью.

Однажды у меня был тридцатидвухнедельный плод с гидроцефалией – жидкости у него в мозгу было столько, что я понимала: он даже родиться вагинально не сможет, не то что выжить. Принять роды можно было только посредством кесарева сечения, но голова у плода была настолько большой, что разрез изуродовал бы женщине матку. Она была еще молода, это ее первая беременность. Я рассказала ей, какие есть варианты. Она выбрала следующий: мы отсосали жидкость из головы, проткнув ее иглой, отчего у плода произошло кровоизлияние в мозг. Он смог родиться вагинально, но умер через несколько минут. Я помню, что в тот день приехала к Шарлотте с бутылкой вина и заявила, что мне нужно срочно выпить после такого-то дня. Я осталась у нее на ночь, а утром она разбудила меня с кружкой горячего кофе и таблетками от головной боли. «Бедная Пайпер, – сказала она, – ты же не можешь всех спасти».

Через два года эта же пара вернулась ко мне, когда женщина забеременела во второй раз. Теперь, слава Богу, у них родился абсолютно здоровый ребенок.

– Почему вы не посоветовали О'Кифам аборт? – спросил Гай Букер напрямую.

– Не было достаточных оснований полагать, что ребенок родится инвалидом. И кроме того, я уже знала, что Шарлотта откажется.

– Почему же?

Я посмотрела на нее и мысленно попросила у нее прощения.

– По той же причине, по которой она не согласилась на амниоцентез, когда мы заподозрили синдром Дауна, – ответила я. – Она сказала, что родит этого ребенка, каким бы он ни был.

Шарлотта

Очень сложно было сидеть и слушать, как Пайпер излагает хронику нашей дружбы. Думаю, ей пришлось не легче, когда у свидетельской трибуны стояла я.

– Вы поддерживали близкие отношения с истицей после родов? – спросил Гай Букер.

– Да. Мы виделись примерно раз-два в неделю и говорили по телефону каждый день. Наши дети играли вместе.

– А чем вы обычно вместе занимались?

Боже мой, а правда? Да какая разница! Пайпер была из тех друзей, с которыми не надо, тужась, заполнять паузы пустыми разговорами. Мне достаточно было просто находиться рядом с ней. Она знала, что иногда мне это необходимо: чтобы ни о ком и ни о чем не заботиться, а просто существовать в своем отдельном пространстве, примыкающем к ее пространству. Однажды, помнится, мы сказали Шону и Робу, что Пайпер надо ехать в Бостон на конференцию, а я поеду с ней, чтобы обсудить рождение ребенка с ОП. На самом же деле никакой конференции не было. Мы заселились в гостиницу, заказали ужин в номер и посмотрели три слезливых фильма подряд, после чего благополучно уснули.

Расплачивалась Пайпер. Она всегда за меня платила, угощала и обедами, и кофе, и выпивкой. Когда я пыталась настоять, чтобы каждая платила за себя, она просто убирала мой кошелек. «Я, к счастью, могу себе это позволить», – говорила она, и мы обе понимали, что я себе позволить этого не могу.

– Истица когда-нибудь упоминала в разговоре, что винит вас в рождении своей дочери?

– Нет, – ответила Пайпер. – Кстати, за неделю до получения повестки я ходила с ней по магазинам.

В перерыве между потребительскими припадками наших дочерей мы с Пайпер примеряли одну и ту же красную блузу. Удивительно, но факт: блуза одинаково шла и ей, и мне. «Давай купим две, – сказала Пайпер. – А потом наденем их одновременно и посмотрим, различат ли нас мужья».

– Доктор Рис, – спросил Букер, – как этот суд повлиял на вашу жизнь?

Она едва заметно подтянула спину. Кресло стоит неудобно, спина затекает, и хочется поскорее оттуда убраться.

– Со мной раньше никто не судился, – сказала Пайпер. – Это мой первый иск. Из-за него я усомнилась в себе, хотя знаю, что не допускала ошибок. С тех пор как мне вручили повестку, я перестала практиковать. Я, так сказать, пытаюсь оседлать эту лошадь, а она… Ну, она несет. Я, наверное, понимаю, что даже с хорошими врачами происходят ужасные вещи. Ужасные вещи, которых никто не ожидал и никто не может объяснить. – Она смерила меня таким пристальным взглядом, что у меня по спине побежали мурашки. – Я скучаю по больнице, – сказала Пайпер, – но гораздо меньше, чем по своей подруге.

– Марин, – неожиданно для себя прошептала я, – не надо.

– Не надо чего?

– Не надо… Не надо усугублять!

Марин вскинула брови.

– Вы же шутите, да?

– Приступайте! – скомандовал Букер, и Марин встала со стула.

– Разве это не нарушение врачебной этики – лечить человека, с которым вы близко знакомы лично? – начала она.

– В таком маленьком городке, как Бэнктон, нет, – ответила Пайпер. – Иначе у меня вообще не было бы пациенток. Как только я поняла, что осложнения неизбежны, то тут же перепоручила ее другим специалистам.

– Потому как знали, что во всем обвинят вас?

– Нет. Потому что должна была так поступить.

Марин пожала плечами.

– Если вы «должны были так поступить», то почему же не позвали других специалистов сразу после первого УЗИ?

– Потому что после того УЗИ никаких осложнений не было.

– Наши эксперты сочли иначе. Вы же сами слышали слова доктора Турбера: по меньшей мере, вы должны были назначить Шарлотте повторное УЗИ.

– Это мнение доктора Турбера. При всем уважении, я вынуждена с ним не согласиться.

– Хм. Интересно, к кому пациентка скорее бы прислушалась: к уважаемому врачу с множеством наград и упоминаний в научных трудах… или к провинциальной акушерке, не практиковавшей в течение года?

– Протестую, Ваша честь! – выпалил Гай Букер. – Во-первых, это в принципе не вопрос. А во-вторых, незачем пытаться унизить мою клиентку.

– Вопрос снят. – Марин подошла к Пайпер, задумчиво постукивая ручкой по ладони. – Вы были с Шарлоттой лучшими подругами, правильно?

– Да.

– А о чем вы обычно разговаривали?

Пайпер робко улыбнулась.

– Обо всем. О чем угодно. О детях, о мечтах. О том, как порой хочется убить мужа голыми руками.

– Но вы ни разу не удосужились обсудить прерывание беременности, так?

На предварительных слушаниях я сказала Марин, что мы с Пайпер никогда не говорили об аборте. Так мне, во всяком случае, казалось до настоящего момента. Но память, она как штукатурка: соскреби верхний слой – и увидишь совершенно иную картину.

– Вообще-то, – сказала Пайпер, – однажды мы об этом говорили.

Хотя мы с Пайпер были лучшими подругами, касались друг друга мы редко. Ну, иной раз наспех обнимались или похлопывали друг друга по спине. Но, в отличие от девочек-подростков, под ручку мы не расхаживали. Поэтому я так странно себя чувствовала, сидя рядом с ней на диване, в ее объятиях, уткнувшись ей в плечо. Ее тело оказалось костлявым, как будто птичьим, когда я ожидала почувствовать в нем силу и мощь.

Я прижимала ладони к чаше своего живота.

– Я не хочу, чтобы она страдала.

Пайпер вздохнула:

– А я не хочу чтобы страдала ты.

Я вспомнила, как мы с Шоном беседовали после визита к гинекологу. После того как он сказал, что в лучшем случае ты родишься калекой, а в худшем – умрешь. В тот день я застала его в гараже, он полировал каркас колыбели, которую мастерил к твоему появлению. «Как масло, – сказал он, протягивая мне узкий брус. – Потрогай». Но мне этот брус напоминал человеческую кость, и трогать его совершенно не хотелось.

– Шон не захочет, – сказала я.

– Шон не беременный.

Я спросила тебя, как происходит аборт, и потребовала, чтобы ты говорила откровенно. Я представляла, как полечу в самолете и стюардессы спросят, какой у меня срок и мальчик это будет или девочка. На обратном рейсе те же стюардессы отводили бы глаза…

– Как бы ты поступила на моем месте? – спросила я.

Она не сразу нашлась с ответом.

– Я бы спросила у себя, что меня пугает больше.

Тогда я посмотрела на нее и задала вопрос, который не смела задать ни Шону, ни доктору дель Соль, ни самой себе.

– А что, если я не смогу ее полюбить? – прошептала я.

И Пайпер улыбнулась мне.

– Ой, Шарлотта… Да ты ведь уже ее любишь.

Марин

Защита вызвала доктора Джианну дель Соль, чтобы та заверила, что поступила бы на месте Пайпер Рис точно так же. Но когда Букер вызвал доктора Ромулуса Виндхэма, гинеколога и биоэтика, чей послужной список зачитывали в течение получаса, я заволновалась всерьез. Виндхэм был не только умен, но и смазлив, как кинозвезда, и присяжные слушали его открыв рот.

– Некоторые ранние тесты, показывающие нарушения в развитии, бывают ложными тревогами, – сказал он. – К примеру, в две тысячи пятом году команда «Репрогенетики» выращивала пятьдесят пять эмбрионов, которым на преимплантационном периоде поставили неутешительные диагнозы. Через несколько дней они обнаружили, что сорок восемь процентов – почти половина! – были абсолютно нормальными. Это дает нам основания утверждать, что эмбрионы с генетически травмированными клетками имеют способность к самовосстановлению.

– Как эта информация может помочь врачам вроде Пайпер Рис?

– Это доказывает, что поспешные решения об аборте могут быть неблагоразумными.

Едва Букер вернулся на место, я встала одним плавным движением всего тела.

– Доктор Виндхэм, этот эксперимент, на который вы ссылались… У скольких из тех эмбрионов был несовершенный остеогенез?

– Я… Я не уверен, что он был хоть у одного.

– Какой характер носили их отклонения?

– Я не могу сказать с уверенностью…

– Это были серьезные отклонения?

– Опять-таки я не…

– Правда ли, что в эксперименте были представлены эмбрионы с незначительными отклонениями? С отклонениями, которые могли исчезнуть сами по себе.

– Пожалуй, что так.

– Наблюдать за эмбрионом, которому несколько дней, и тем, которому уже несколько недель, – это ведь совершенно разные вещи, не так ли? В том смысле, что момент, когда беременность можно прервать безопасно и в рамках закона, для них наступит в разное время.

– Протестую! – выкрикнул Гай Букер. – Если я не могу превращать зал суда в митинг против абортов, то и она не должна превращать его в митинг за них.

– Протест принят, – откликнулся судья.

– Вы согласны, что если бы все врачи следовали вашему подходу «поживем – увидим», то прерывать беременность стало бы сложнее – в физическом, эмоциональном и техническом смыслах?

– Протестую! – не унимался Гай Букер.

Я подошла к скамье вплотную.

– Ваша честь, я говорю не о праве на аборт. Я говорю о недостаточной мере заботливости.

Судья поджал губы.

– Ладно, мисс Гейтс. Но не затягивайте. Виндхэм пожал плечами.

– Все акушеры-гинекологи знают, как тяжело консультировать пары, чей ребенок, по мнению одного из специалистов, не выживет. Но такая уж у нас работа.

– Такая работа у Пайпер Рис, – сказала я. – Но это еще не значит, что она выполнила ее добросовестно.

Обеденный перерыв длился целых два часа, потому что судье Геллару нужно было съездить получить права на вождение мотоцикла. Если верить судебному клерку, он собирался проехать на харлее через всю страну следующим летом, когда ему дадут месячный отпуск. Наверное, затем он и покрасил волосы: черный лучше сочетается с кожей.

Шарлотта ретировалась, как только объявили перерыв: хотела проведать тебя в больнице. Ни Шона, ни Амелию я не видела с самого утра, так что с чистой совестью вышла на улицу через служебный выход, о котором не знали репортеры.

В такие дни под конец сентября кажется, что зима уже дергает Нью-Гэмпшир за полы своими длинными пальцами. Это были холодные, прогорклые дни; ветер пронизывал до костей. И тем не менее даже с моего укромного места было видно, что на крыльце у здания суда собралась внушительная толпа. Ко мне подошел дворник и закурил.

– Что там творится?

– Цирк, да и только! – ответил он. – Дело об этой девчонке со странными костями.

– А-а, я слышала, это просто кошмар, – пробормотала я. Обхватив себя руками, чтобы не растерять тепло, я протиснулась в самую гущу толпы.

На верхней ступеньке стоял мужчина, которого я видел в новостях: Лу Сент-Пьер, президент Нью-Гэмпширского подразделения Американской ассоциации людей с ограниченными возможностями. Более того, он закончил юрфак Йельского университета, изучал историю острова Родос и завоевал золотую медаль по плаванию брассом на паралимпийских играх. Перемещался он не только в инвалидном кресле, но и на самолете, которым сам же управлял. Летал он не один, а с детьми, которые нуждались в лечении на другом конце страны. У колеса его кресла с невозмутимым видом сидела собака и наблюдала, как двадцать репортеров совали микрофоны под нос ее хозяину.

– Знаете, почему этот суд привлекает столько внимания? Потому что он похож на железнодорожную катастрофу, – говорил Сент-Пьер. – Невозможно оторвать глаза, хотя вам не хочется верить, что такие катастрофы в принципе могут происходить. Зачем ходить вокруг да около: это благодарная тема для обсуждения. Поэтому-то у нас и бегут мурашки по коже: мы все считаем, что полюбим свое дитя, каким бы оно ни родилось, и боимся признать, что понимания может не хватить. Пренатальные обследования низводят наших детей до единственной их черты – инвалидности. К сожалению, такие обследования автоматически предполагают, что родители могут не захотеть такого ребенка, что жизнь с физическим недостатком неприемлема. Но я знаю немало глухих людей, которым хотелось бы, чтобы их ребенок тоже не слышал. Кому инвалид, а кому – носитель специфической культуры.

Собака гавкнула, словно по команде.

– Обычный аборт и без того вызывает бурные дискуссии: можно ли убивать неначатую жизнь в зародыше? Аборт по медицинским показаниям формулирует вопрос точнее: можно ли убивать такую неначатую жизнь?

– Мистер Сент-Пьер, – выкрикнул один журналист, – а как же статистика, утверждающая, что многие браки распадаются из-за детей-инвалидов?

– Я с ней полностью согласен. Но растить ребенка-вундеркинда или выдающегося спортсмена тоже тяжело, однако ни один врач не порекомендует прерывать такую беременность.

Интересно, кто же согнал сюда эту кавалерию? Гай Букер, не иначе. Поскольку это было, хотя бы формально, дело о врачебной халатности, он не мог позвать второго адвоката, чтобы укрепить защиту Пайпер. Но тем не менее подсуетился с этой импровизированной пресс-конференцией, чтобы удвоить свои шансы на победу.

– Лу, – спросила другая журналистка, – а вы будете давать показания?

– Именно этим я сейчас и занимаюсь на глазах у всего честного народа, – проповедовал Сент-Пьер. – И я не намерен молчать, ибо надеюсь, что сумею отговорить хоть одну заблудшую душу от подачи подобного иска в великом штате Нью-Гэмпшир.

Блестяще! Еще не хватало проиграть дело из-за парня, которого даже не вызывали к свидетельской трибуне. Я побрела обратно к служебному входу.

– Кто это там разоряется? – спросил дворник, давя окурок подошвой. – Этот карлик?

– Он не карлик, а «маленький человек», – поправила я.

Дворник непонимающе на меня уставился.

– А я что сказал?

Дверь захлопнулась у него за спиной. Я ужасно замерзла, но не пошла следом за ним: не хотелось поддерживать светскую беседу, пока мы будем подниматься по лестнице. Этот дворник, по сути, олицетворял самую большую опасность для наших доводов. Если позволить людям абортировать эмбрионы с ОП или синдромом Дауна, что произойдет, когда медицинские технологии позволят предугадывать красоту ребенка или, допустим, доброту? Какие полномочия получат родители, которые хотели сына, а зачали девочку? Кто будет проводить черту?

Как ни горько было это признавать, но Лу Сент-Пьер прав. Люди всегда говорят, что полюбят своего ребенка несмотря ни на что, но они не всегда говорят правду. Иногда вопрос касается конкретного ребенка. Должно же быть какое-то объяснение, почему голубоглазых светловолосых детишек усыновляют направо и налево, а темнокожие и инвалиды томятся в приютах годами. Одно дело – слова, совсем другое – поступки.

Джулиет Купер недвусмысленно дала понять: некоторым детям лучше вообще не рождаться на свет.

Например, тебе.

Или мне.

Амелия

Как бы я ни обольщалась, что, открыв мой маленький секрет, папа начнет обращать на меня внимание, все иллюзии рассеялись, когда я поняла, что собственными руками построила себе новый ад на земле. В школу мне ходить не разрешали, что было бы круто, если бы вместо уроков я не должна была торчать в здании суда и перечитывать одну и ту же газету по сто раз. Я воображала, что родители поймут, как напортачили, и воссоединятся, чтобы позаботиться обо мне, как уже случалось после твоих переломов. Но в больничном кафе они так громко орали друг на друга, что стажеры наблюдали за нами, как за героями реалити-шоу.

Мне не разрешили проведать тебя даже во время долгого обеденного перерыва, когда мама поехала в больницу. Наверное, меня официально провозгласили «пагубным влиянием».

Поэтому я, если честно, слегка удивилась, когда мама принесла мне шоколадный милк-шейк перед возобновлением слушания. Я сидела в ужасно душном конференц-зале, где отец оставил меня, а сам ушел давать показания с каким-то кретином-адвокатом. Как мама умудрилась отыскать меня в этом огромном здании, я не знаю, но когда дверь отворилась, я даже рада была ее видеть.

– Как там Уиллоу? – спросила я, потому что а) я знала, что должна это спросить; б) меня действительно это интересовало.

– Нормально. Доктор говорит, что мы сможем забрать ее домой уже завтра.

– Повезло вам – даже няньке платить не надо, – сказала я.

Глаза у мамы вспыхнули от досады.

– Ты же не думаешь, что я и впрямь радуюсь такой экономии?

Я пожала плечами.

– Возьми, – сказала она, протягивая мне милк-шейк.

Я обожала шоколадные коктейли и вечно умоляла маму купить их мне, хотя они стоили в три раза дороже обычного пломбира. Иногда она соглашалась, и мы пили его вместе, разглагольствуя о прелестях шоколадного мороженого. Вы с папой никогда нас не понимали, поскольку принадлежали к тем немногим несчастным, которые родились с любовью к ванильному вкусу.

– Хочешь? – тихо спросила я.

Она покачала головой.

– Нет, пей сама. Лишь бы не возвращала его обратно.

Я перевела взгляд на нее, потом снова на крышку коктейля, но ничего не сказала.

– Наверное, я могу тебя понять, – сказала мама. – Я же знаю, каково это, когда что-то начинаешь – и теряешь над собой контроль. Ты хочешь остановиться, потому что это причиняет боль и тебе, и твоим близким, но из каждой схватки выходишь побежденной.

Я не верила своим ушам. Откуда она знала, как я себя чувствую? А я ведь чувствовала себя именно так каждый божий день.

– Ты недавно спрашивала, как изменился бы мир без Уиллоу, – сказала мама. – И вот что я тебе отвечу: если бы Уиллоу не родилась на свет, я все равно искала бы ее взглядом в проходах супермаркетов, в банках и боулинг-клубах. Я бы всматривалась в лицо каждого встречного, надеясь отыскать ее лицо. Это такая странность деторождения: ты знаешь, когда твоя семья уже полная, а когда – еще нет. Если бы Уиллоу не было, мир был бы для меня именно таким – неполным.

Я нарочно втянула коктейль через трубочку погромче и постаралась не моргать: может, тогда слезы впитаются обратно в глаза.

– Дело в том, Амелия, – продолжала мама, – что если бы не было тебя, то я бы чувствовала то же самое.

Я боялась на нее посмотреть. Боялась, что ослышалась. Неужели она хотела сказать, что не только любит меня (это-то понятно, она же мать), но и по-настоящему мною дорожит? Я представила, как она заставляет меня приподнять крышечку стакана, чтобы убедиться, всё ли я допила. Конечно, я бы поворчала для виду, но на самом деле мне было бы приятно. Это значило бы, что я ей небезразлична. Что она не отпустит меня.

– Я сегодня навела кое-какие справки здесь, в больнице, – сказала мама. – Под Бостоном лечат детей с расстройствами питания. У них есть дневной стационар, а есть полный – ты, когда будешь готова, сможешь пожить там с другими девочками, пережившими нечто подобное.

Я резко вскинула голову.

– Стационар? Мне что, придется там жить?

– Ну, пока они не помогут тебя справиться с…

– Ты меня выгоняешь?! – запаниковала я. Не так я себе это представляла. Если мама меня понимала, то почему не могла сообразить, что эти порезы появились от страха, что я в семье лишняя? – Почему Уиллоу может ломать себе тысячу костей – и все равно считается идеальной, и никто не выгоняет ее из дому, а я делаю одну ошибку – и ты даешь мне пинка под зад?

– Мы с папой вовсе не думали «давать тебе пинка под зад», – сказала мама. – Мы просто хотим тебе помочь…

– Он об этом знает?

Из носа у меня побежали ручьи. Я-то надеялась, что отец меня защитит. И вот выясняется, что они заодно. Весь мир ополчился против меня.

В комнату заглянула Марин Гейтс.

– Спектакль начинается, – сказала она.

– Погодите минуту…

– Судья Геллар ждать не будет.

Мама посмотрела на меня, и в ее взгляде я прочла немую мольбу. Она молила меня о снисхождении.

– Тебе придется пойти в зал. Папа дает показания, и я не могу оставаться здесь с тобой…

– Иди к черту! Ты не можешь приказывать мне, что делать. Марин, наблюдавшая за этой сценой, протяжно присвистнула.

– Вообще-то, может, – сказала она. – Потому что ты несовершеннолетняя, а это твоя мать.

Мне хотелось сделать маме так же больно, как она сделала мне.

– По-моему, надо лишать этого звания женщин, которые хотят избавиться от своих детей.

Я заметила, как маму передернуло. Пускай этого не было видно, но она тоже кровоточила. И, как и я, она знала, что заслужила эту рану. Когда Марин бесцеремонно вывела меня в коридор и оставила возле мужчины в красной фланелевой рубашке и подтяжках (от него пахло тунцом), я решила: если мама намерена испортить мне жизнь, у меня есть полное право испортить жизнь ей.