Текст книги "Хрупкая душа"

Шон

Когда я вернулся на работу, первым, что я увидел, был мой портрет с подписью «Разыскивается!», приклеенный возле вешалки со свежей, только из химчистки, формой. Лицо мое пересекало выведенное красным фломастером слово «ЗАДЕРЖАН».

– Очень смешно, – пробормотал я, срывая плакат.

– Шон О'Киф! – сказал мой коллега, протягивая другому воображаемый микрофон. – Вы только что выиграли Суперкубок по американскому футболу! Что вы планируете делать в дальнейшем?

Тот вскинул кулаки в воздух и торжественно воскликнул:

– Для начала съезжу в Диснейленд!

Все расхохотались.

– Кстати, звонили из турбюро. Сказали, что забронировали тебе билеты в Гуантанамо на следующий отпуск.

Капитан велел всем замолчать.

– Не сердись, Шон, ты же знаешь – мы просто шутим. А если серьезно, как Уиллоу?

– Нормально.

– Если мы можем тебе чем-то помочь… – Конец предложения растаял как дым.

Я улыбнулся, как будто меня это нисколько не задело. Как будто мог шутить над самим собой, а не просто служить посмешищем.

– Вам что, заняться больше нечем? Вы же не во Флориде.

Отсмеявшись, ребята разошлись, и я остался в раздевалке один. Первым делом я врезал кулаком по железной дверце своего шкафчика, распахнув его настежь. Оттуда вылетела бумажка – еще один мой портрет, только теперь с пририсованными ушами Микки Мауса. Внизу была приписка: «Мир тесен».

Вместо того чтобы переодеться, я отправился в диспетчерскую и схватил с полки телефонную книгу (там хранится целая стопка). Я просматривал рекламные объявления, пока не нашел нужную фамилию – фамилию, которую слышал множество раз в ночных роликах: «Роберт Рамирез, адвокат истца: Потому что вы достойны лучшего!»

«Да, достоин, – подумал я. – И моя семья достойна».

Я набрал номер.

– Здравствуйте, – сказал я. – Я бы хотел назначить встречу.

В своем доме я исполнял обязанности ночного сторожа. Когда вы обе уже спали, а Шарлотта только укладывалась, приняв душ, я должен был погасить везде свет, запереть двери и совершить последний обход помещения. Пока тебе не сняли гипс, ты спала на диване в гостиной. Я уже выключил было лампу в кухне, когда вспомнил об этом, подошел и, подтянув край одеяла к твоему подбородку, поцеловал тебя в лоб.

После я заглянул к Амелии и наконец пошел в нашу спальню. Шарлотта, обернувшись полотенцем, чистила зубы у зеркала в ванной. Волосы у нее еще не высохли. Подкравшись сзади, я коснулся ее плеч и обернул одну кудряшку вокруг пальца.

– Мне так нравятся твои волосы, – сказал я, наблюдая, как прядь снова заворачивается в спиральку. – У них как будто есть память.

– Не то что память – разум! – сказала она и тряхнула кудрявой гривой.

Склонившись над раковиной, она тщательно прополоскала рот, а когда распрямилась, я ее поцеловал.

– Свежее дыхание.

Она рассмеялась.

– Мы что, снимаемся в рекламе зубной пасты?

Наши взгляды встретились в зеркальном отражении. Я всегда задавался вопросом: видит ли она все то, что вижу я, глядя на нее? В конце концов, заметила ли она, что мои волосы уже редеют на макушке?

– Чего ты хочешь? – спросила она.

– А как ты поняла, что я чего-то от тебя хочу?

– Мы женаты семь лет.

Я прошел за ней в спальню и молча наблюдал, как она сбрасывает полотенце и ныряет в футболку на несколько размеров больше. Я понимаю, что тебе, как и любому ребенку, неловко об этом слышать, но мне ужасно нравилось, что твоя мама – даже семь лет спустя – стеснялась переодеваться передо мной. Как будто я не помнил наизусть каждый дюйм ее тела.

– Завтра я хочу сводить вас с Уиллоу в одно место, – сказал я. – В юридическую контору.

Ошарашенная, Шарлотта опустилась на кровать.

– Но зачем?

Я сомневался, что смогу выразить словами эмоции, которые служили мне объяснением.

– Как с нами обращались… Арест… Я не могу спустить им это с рук.

Она непонимающе уставилась на меня.

– Ты же сам сказал, чтобы мы ехали домой и забыли обо всем. Жизнь, дескать, продолжается.

– Да, а знаешь, как продолжилась моя жизнь сегодня? Весь департамент поднял меня на смех. Я теперь навсегда останусь копом, которого угораздило попасть в кутузку. Они испортили мне репутацию, а репутация – это главное в работе. – Я присел рядом, все еще полный сомнений. Каждый день я сражался во имя правды, боролся за нее, отстаивал ее идеалы – но сам подчас не мог ее сказать. Особенно, если сказать правду означало обнажить душу. – Они отобрали у меня семью. Я сидел в камере, думал о вас, и мне хотелось одного: сделать кому-то больно. Мне хотелось превратиться в человека, за которого они меня приняли.

Шарлотта подняла глаза.

– Кто «они»?

Наши пальцы несмело переплелись.

– Это, я надеюсь, нам объяснит адвокат.

Стены в офисе Роберта Рамиреза были оклеены аннулированными чеками выплат, которых он добился для своих бывших клиентов. Сложив руки за спиной, я не спеша прохаживался по приемной, иногда подаваясь вперед, чтобы прочесть сумму. «В пользу такого-то выплачено триста пятьдесят тысяч долларов». «Один миллион двести тысяч». «Восемьсот девяносто тысяч». Амелия крутилась вокруг кофейного автомата – машины с неожиданно стильным дизайном. Просто ставишь стаканчик и жмешь на кнопку, выбрав нужный вкус.

– Мам, можно я куплю чашку кофе?

– Нет, – ответила Шарлотта. Она сидела на диване рядом с тобой и постоянно поправляла гипс, соскальзывавший по грубой коже обивки.

– А чай? Чай там тоже есть, И какао.

– Я сказала, нет!

Секретарша встала из-за стола.

– Мистер Рамирез готов вас принять.

Я подхватил тебя на руки, и мы гуськом потянулись за секретаршей, которая привела нас в конференц-зал со стенами из матового стекла. Она же открыла нам дверь, но мне все равно пришлось наклонить тебя, чтобы просочиться в проем. Войдя, я сразу же уставился на Рамиреза: не хотел пропустить выражения его лица, когда он впервые тебя увидит.

– Здравствуйте, мистер О'Киф, – сказал он, протягивая руку.

Я пожал ее и представил свою семью.

– Это моя жена Шарлотта и мои дочки – Амелия и Уиллоу.

– Очень приятно, дамы, – сказал Рамирез и попросил секретаршу принести цветные мелки и книжки-раскраски.

Из-за спины послышалось презрительное хмыканье: это Амелия давала понять, что раскраски – развлечение для детворы, а не для девушек, которые уже носят пробные лифчики.

– Стомиллиардный мелок, выпущенный компанией «Крэйола», был цвета «голубой барвинок», – сказала ты.

Рамирез изумленно вскинул брови.

– Интересная информация, – согласился он и представил нам женщину, стоявшую рядом, – Марин Гейтс, моя помощница.

Выглядела она соответствующе. С черными волосами, стянутыми на затылке, и в этом костюме цвета морской волны она могла бы быть симпатичной, но что-то меня в ней отталкивало. Подумав, я решил, что виноват ее рот. Она как будто готова была с минуты на минуту плюнуть какой-то гадостью, а то и ядом.

– Я пригласил Марин на нашу встречу в качестве наблюдателя, – сказал Рамирез. – Прошу вас, садитесь.

Но прежде чем мы исполнили его просьбу, в комнату вернулась секретарша с раскрасками и протянула их Шарлотте. Это были черно-белые книжицы с надписью «Роберт Рамирез, эсквайр» сверху титульных страниц.

– Ты только взгляни, – сказала твоя мама, бросая в мою сторону испепеляющий взгляд, – уже изобрели раскраски на тему вреда, причиненного физическому лицу!

Рамирез ухмыльнулся.

– Интернет – это страна чудес.

Кресла в этом зале оказались слишком узкими для твоего гипса. После трех неудачных попыток примостить тебя я сдался и усадил тебя к себе на колени.

– Чем я могу быть вам полезен, мистер О'Киф? – спросил адвокат.

– Вообще-то, не «мистер О'Киф», а «сержант О'Киф», – поправил я его. – Я работаю в полиции Бэнктона, штат Нью-Гэмпшир, уже девятнадцать лет. Мы всей семьей только что вернулись из поездки в Диснейленд, и вот что нас к вам привело… Меня никогда в жизни так не унижали. Согласитесь, что может быть безобиднее поездки в Диснейленд? Но нет: нас с женой арестовали, детей взяли под государственную опеку, моя младшая дочь, испуганная до смерти, осталась совсем одна в больнице… – Я перевел дыхание. – Неприкосновенность частной жизни – одна из основополагающих гражданских свобод. И эту свободу у нас бесцеремонно отняли.

Марин Гейтс прокашлялась.

– Я вижу, ваши неприятные воспоминания еще совсем свежи, сержант О'Киф… Мы с радостью вам поможем, но вы должны взять себя в руки и начать с самого начала. Зачем вы с семьей поехали в Диснейленд?

И я ей обо всем рассказал. О том, что ты больна ОП. О том, как мы покупали мороженое и ты упала. Рассказал, как мужчины в черных костюмах вывели нас из парка и сами вызвали «скорую», словно хотели побыстрее от нас избавиться. Рассказал о женщине, которая забрала Амелию, о многочасовых допросах в участке, о том, как мне никто не верил. Рассказал, что надо мной издеваются сослуживцы.

– Мне нужны конкретные фамилии, – сказал я. – Я хочу подать в суд, и как можно скорее. Я подам иск против Диснейленда, против больницы, против Управления по делам семьи. Пускай их, во-первых, уволят, а во-вторых, заставят заплатить нам за пережитые унижения.

Когда я договорил, лицо у меня горело огнем. Я не смел взглянуть на твою маму: не хотел знать, как она отнеслась к моему рассказу.

Рамирез кивнул.

– Иск, который вы предлагаете подать, относится к самым затратным, сержант О'Киф. Любой адвокат сперва произведет оценку рентабельности, и я сразу могу заявить: никакой денежной суммы вам не присудят.

– Но эти чеки в приемной…

– …выписаны тем истцам, которые предъявляли обоснованные жалобы. Судя же по вашему рассказу, работники Диснейленда, больницы и УДС просто выполняли свой профессиональный долг. Врачи по закону обязаны докладывать о подозрительных травмах у несовершеннолетних пациентов. Не получив объяснительного письма, полиция штата была вправе вас задержать. Сотрудники УДС должны защищать детей, особенно когда ребенок еще слишком мал, чтобы самостоятельно рассказать о состоянии своего здоровья. Как офицер полиции, вы сами, отбросив лишние эмоции, сможете увидеть четкую картину: как только из Нью-Гэмпшира поступила подтверждающая информация, детей вам вернули, а вас с супругой выпустили на свободу… Разумеется, вам пришлось пережить немало неприятных моментов. Но стыд – это еще не повод для подачи судебного иска.

– А как же моральный ущерб? – вспыхнул я. – Вы хоть представляете, каково нам пришлось? И мне, и моим детям?

– Уверен, это сущие пустяки по сравнению с эмоциональной нагрузкой, к которой обязывает диагноз вашей дочери. – Шарлотта, насторожившись, подняла глаза. Адвокат сочувственно ей улыбнулся. – Вам, наверное, приходится очень тяжело. – Он нахмурил брови. – Я, если честно, не очень много знаю об этом остео…

– Остеопсатирозе, – тихо подсказала ему Шарлотта.

– Сколько переломов было у Уиллоу?

– Пятьдесят два, – ответила ты сама. – А вы знали, что единственная кость в человеческом теле, которую никто никогда не ломал, катаясь на лыжах, – это кость во внутреннем ухе?

– Нет, не знал, – удивленно откликнулся Рамирез. – Она у вас особенная девочка, не так ли?

Я пожал плечами. Ты была Уиллоу, и всё тут. Ты не была ни на кого похожа. Я понял это сразу, еще в роддоме – как только мне дали подержать тебя, обернутую в несколько слоев защитного поролона. Твоя душа была гораздо сильнее тела. И что бы ни твердили врачи, я всегда верил, что именно поэтому твои кости постоянно ломаются. Разве сможет обычный скелет выдержать сердце размером с целый мир?

Марин Гейтс опять прокашлялась.

– Как вы зачали Уиллоу?

Амелия, о присутствии которой я уже успел забыть, издала неопределенный звук, обозначавший, наверное, высшую степень отвращения.

– Это же мерзко! – фыркнула она, и я строго на нее глянул, приказывая замолчать.

– Зачатие было непростым, – сказала Шарлотта. – Мы уже собирались попробовать искусственное осеменение, когда я узнала, что беременна.

– Мерзко-мерзко, – снова фыркнула Амелия.

– Амелия! – Я передал тебя маме и потянул твою сестру за руку. – Подожди нас в коридоре, – процедил я сквозь зубы.

Когда мы вернулись в приемную, секретарша смерила нас долгим взглядом, но ничего не сказала.

– А что дальше? – Амелия будто бросала мне вызов. – Расскажешь ей о своем геморрое?

– Довольно, – прошипел я, стараясь не взорваться на глазах у секретарши. – Мы скоро закончим.

Уже в коридоре я услышал цоканье каблуков секретарши и ее голос, обращенный к Амелии:

– Хочешь чашку какао?

Когда я вошел в конференц-зал, Шарлотта еще продолжала рассказывать:

– …но мне было тридцать восемь лет. А знаете, что пишут в карточке, когда вам тридцать восемь? «Старородящая». Я боялась, что ребенок родится с синдромом Дауна, а об ОП и слыхом не слыхивала!

– Вам делали амниоцентез?

– Эта процедура не определяет ОП, Его нужно искать специально, если кто-то в семье уже страдал от этой болезни. Но у Уиллоу возникла спонтанная мутация, наследственность здесь ни при чем.

– Значит, вы не знали о болезни Уиллоу до ее рождения? – уточнил Рамирез.

– Узнали, когда второе УЗИ показало кучу переломов, – ответил я за Шарлотту. – Послушайте, мы с вами уже закончили или как? Если вы не хотите браться за это дело, найдутся…

– А помнишь эту странную штуку на первом УЗИ? – спросила вдруг Шарлотта у меня.

– Какую еще «странную штуку»? – оживился Рамирез.

– Лаборантке показалось, что картинка мозга слишком чистая.

– Не бывает «слишком чистой» картинки, – возразил я.

Рамирез и его помощница переглянулись.

– И что на это сказала ваш гинеколог?

– Ничего. – Шарлотта пожала плечами. – Никто и не упоминал об ОП, пока на двадцать седьмой неделе я не пошла на второе УЗИ. Тогда и обнаружились переломы.

Рамирез повернулся к Марин Гейтс.

– Узнай, можно ли диагностировать эту болезнь на внутриутробной стадии, – приказал он и снова заговорил с Шарлоттой: – Вы предоставите нам доступ к своим медицинским карточкам? Мы должны скрупулезно изучить этот вопрос, чтобы понять, имеются ли основания для иска…

– Мы же, кажется, не подаем никакого иска, – удивился я.

– А может, и подаете, офицер О'Киф. – Роберт Рамирез внимательно смотрел на тебя, словно хотел запомнить черты твоего лица. – Вот только не тот, который планировали.

Марин

Двенадцать лет назад я училась на втором курсе и понятия не имела, чем займусь в жизни, пока однажды не села за стол поговорить с мамой (к ней мы еще вернемся).

– Я не знаю, кем мне быть, – призналась я.

Эта фраза, наверное, очень смешно прозвучала из уст человека, который не представлял, кем он уже был. Я с пяти лет знала, что удочерена, – это такой политкорректный способ назвать меня «деревом без корней».

– А что тебе нравится делать? – спросила тогда мама, прихлебывая кофе. Она всегда пила черный, я же добавляла молоко и побольше сахара. Это одно из тысячи различий между нами, порождавших немые вопросы: а моя биологическая мать тоже пила кофе с молоком и сахаром? От нее ли мне достались голубые глаза и высокие скулы? Была ли она левшой, как и я?

– Мне нравится читать, – сказала я и, закатив глаза, поспешила добавить: – Какая глупость!

– А еще тебе нравится спорить.

Я лишь ухмыльнулась.

– Чтение и споры… – В этот момент маму осенила внезапная догадка: – Солнышко, да тебе на роду написано стать адвокатом!

Теперь перемотайте девять лет моей жизни. С моим мазком Папаниколау было что-то не так, мне сказали снова сходить на прием. Пока я ждала гинеколога, вся жизнь, которую я не успела прожить, пролетела у меня перед глазами: я увидела детей, которых решила родить попозже, закончив учебу и определившись с карьерой; мужчин, с которыми не встречалась, потому что предпочитала свиданиям лишнюю статью в юридический журнал; домик в деревне, который не купила, потому что слишком много работала и не успевала бы наслаждаться горным пейзажем, открывавшимся с дорогой тиковой веранды.

– Женщины у вас в роду болели раком матки? – спросила врач.

– Я не знаю, – дала я свой стандартный ответ. – Меня удочерили.

И хотя все обошлось и результаты оказались лабораторной ошибкой, в тот день я, кажется, и решила найти своих настоящих родителей.

Я знаю, о чем вы думаете: неужели ей плохо жилось с приемными? Нет, жилось мне с ними замечательно, иначе к этому решению я пришла бы не в тридцать один год, а гораздо раньше. Я всегда благодарила судьбу за то, что выросла в этой семье; я была абсолютно счастлива и не хотела никаких других родственников. И меньше всего мне хотелось разбивать им сердца своими поисками.

И хотя я всю жизнь понимала, что была для приемных родителей самым желанным ребенком, забыть о том, что биологические родители меня отвергли, я тоже не могла. Мама, разумеется, произносила передо мной шаблонную речь о том, что они были слишком молоды и не готовы обзавестись потомством, и я понимала это умом, однако сердцем чувствовала, что меня попросту вышвырнули. Наверное, мне хотелось узнать, за что. И вот, поговорив с ними обоими (мама обещала мне всячески помогать, но при этом заливалась слезами), я осторожно сунулась в воду поисков, не зная, конечно же, никакого броду. Полгода сомнений остались позади.

Когда тебя удочерили, ты будто читаешь книгу, из которой вырвали первую главу. Ты, может, и наслаждаешься развитием сюжета, и герои тебе симпатичны, но ведь и завязку прочесть было бы интересно. Только вот, принеся книжку в магазин, ты узнаёшь, что на новый экземпляр со всеми страницами ее не обменяют. А вдруг бы ты прочел первую главу и понял, что книжка – дрянь? Вдруг бы ты задел чувства автора? Лучше уж дочитывать свою неполную версию и получать удовольствие.

Архивы агентств по усыновлению закрыты даже для таких людей, как я, умеющих дернуть за нужную юридическую ниточку. Следовательно, каждый шаг моего расследования был очередным подвигом Геракла, а количество крупных неудач значительно превышало количество мелких побед. За первые три месяца я потратила больше шестисот долларов на услуги частного детектива, который в итоге заявил, что ничего не нашел. Я рассудила, что такие поиски я могу вести самостоятельно и совершенно бесплатно.

Проблема заключалась в том, что моим поискам мешала работа.

Едва мы выпроводили семейство О'Киф из кабинета, я набросилась на своего босса.

– Чтобы ты знал, подобные иски мне глубоко претят!

– Интересно, повторишь ли ты свои слова, – задумался Боб, – когда мы выиграем самую крупную компенсацию в истории штата?

– Откуда тебе знать…

Он пожал плечами.

– Посмотрим, что покажут медицинские записи.

Иск об «ошибочном рождении» подразумевает, что если бы мать еще во время беременности узнала о заболевании своего ребенка, то предпочла бы сделать аборт. Таким образом, бремя ответственности за инвалидность ребенка перекладывается на акушера-гинеколога. С точки зрения истца, это врачебная ошибка. Для ответчика это вопрос морали: кто вправе решать, какая жизнь слишком трудна, чтобы вообще начинаться?

Во многих штатах подобные иски запрещены. Нью-Гэмпшир в их число не входит. Круглые суммы не раз уже выплачивались матерям, чьи дети родились со спинномозговой грыжей или кистозным фиброзом, а однажды дело выиграли родители мальчика, чье генетическое расстройство на всю жизнь приковало его к инвалидному креслу и не позволило развиваться умственно (хотя эту болезнь раньше вообще не диагностировали, тем паче в утробе). В Нью-Гэмпшире родители должны заботиться о неполноценных детях до самой смерти, а не до совершеннолетия, что служило вполне достаточным основанием для возмещения ущерба. Судьба у Уиллоу О'Киф, конечно, незавидная, нелегко ей, должно быть, в этом гигантском гипсе, но она улыбалась и отвечала на вопросы, когда отец вышел из кабинета и Бобу удалось ее разговорить. Если говорить без экивоков, то она была слишком милой и умной девочкой, чтобы вызвать необходимую дозу жалости у присяжных.

– Если гинеколог Шарлотты О'Киф не соблюдала врачебных стандартов, – сказал Боб, – то мы обязаны привлечь ее к ответственности, чтобы впредь это не повторялось.

Я закатила глаза.

– Нельзя давить на совесть, когда речь идет о нескольких миллионах долларов, Боб. Это скользкая дорожка: если гинеколог решит, что детям с хрупкими костями не место в этом мире, что начнется дальше; Пренатальный тест покажет низкий уровень интеллекта – и нужно будет выскребать зародыша, из которого не вырастет гарвардский студент?

Он похлопал меня по спине.

– Знаешь, мне приятно иметь дело с энтузиастами. Когда люди начинают говорить, что наука заполонила нашу жизнь, я лично радуюсь, что о биоэтике никто не знал во время эпидемий полиомиелита, туберкулеза и желтой лихорадки. – Мы уже готовы были разойтись по кабинетам, но тут он меня остановил. – Ты неонацистка, Марин?

– Чmo?!

– Так я и думал. Но если бы тебе пришлось защищать интересы неонациста в суде, ты бы смогла исполнить свой профессиональный долг, пусть даже и находишь убеждения клиента омерзительными?

– Конечно. Это вопрос для первокурсника юрфака, – не задумываясь, выпалила я. – Но это же совсем другая ситуация.

Боб покачал головой.

– В том-то и дело, Марин, что точно такая же.

Дождавшись, пока он закроет дверь, я наконец перевела дыхание, сбросила туфли на каблуках и уселась за стол. Наша секретарша Брайони оставила мне аккуратную стопку свежей почты, перетянутую резинкой. Я неторопливо перебирала конверты, сортируя их по отдельным для каждого дела кучкам, пока не наткнулась на незнакомый адрес отправителя.

Месяц назад, уволив частного детектива, я послала в окружной суд Хиллсбороу запрос на свое постановление об удочерении. За десять долларов у них можно получить копию оригинального документа. Вооружившись этой копией и названием больницы, где я родилась (Святого Джозефа, город Нашуа), я собиралась хорошенько побегать по кабинетам и вынюхать хотя бы имя своей биологической матери. Я надеялась, что какой-нибудь незадачливый стажер забудет замазать «корректором» имя, данное мне при рождении. Однако мне досталась некая Мэйси Донован, работавшая в окружном суде с тех времен, как на Земле вымерли динозавры, и это ее послание я держала сейчас в трясущихся руках.

ОКРУЖНОЙ СУД ХИЛЛСБОРОУ, ШТАТ НЬЮ-ГЭМПШИР.

КАСАТЕЛЬНО УДОЧЕРЕНИЯ

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ

Постановлением от двадцать восьмого июля 1973 года, изучив приложенное прошение и материалы слушания, проведя расследование с целью подтверждения изложенной в прошении информации и иных фактов, призванных всесторонне осветить обстоятельства данного удочерения, Суд пришел к выводу, что изложенная в прошении информация является подлинной и удочерение благоприятствует данной особе. Суд постановляет, что ДЕВОЧКА, предложенная для удочерения, должна обладать всеми правами ребенка и наследника Артура Уильяма Гейтса и Ивонн Шугармэн Гейтс и обязана выполнять все полагающиеся обязанности. ДЕВОЧКЕ присваивается имя МАРИН ЭЛИЗАБЕТ ГЕЙТС.

Я перечитала текст еще раз. И еще. Уставилась на подпись судьи – какой-то Альфред, фамилии не разобрать. За десять долларов мне подкинули сенсацию:

1. Я женского пола.

2. Меня зовут Марин Элизабет Гейтс.

С другой стороны, чего я ожидала? Открытки от мамы и приглашения на семейное торжество? Вздохнув, я открыла шкаф и положила постановление в папку с пометкой «Личное». Затем вынула новую папку и подписала корешок «О'Киф». «Ошибочное рождение», – пробормотала я вслух, чтобы просто проверить слова на вкус. Неудивительно, что они горчили, как кофейные зерна. Я попыталась сосредоточиться на деле, тонко намекающем, что некоторым детям лучше вообще не рождаться на свет, и мысленно поблагодарила свою биологическую мать за то, что она придерживалась иных взглядов.