Текст книги "Десять лет тишины"

Десять лет тишины
Джолиан Лин

© Джолиан Лин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

По утрам страшно и хочется плакать.

Серый пасмурный рассвет тускло проглядывал сквозь пыльное оконное стекло. Ночные тени отступали, расползаясь по темным углам, прячась за шкаф и под кровать, скрываясь между книжных страниц. Дневной свет неторопливо проявлял узор на старых выцветших обоях, которые когда-то может быть и были зелеными, а теперь местами покрылись желтоватой плесенью, а по углам отклеились.

Западную стену, что оставалась темной даже в ясные дни, «украшало» мокрое пятно необъяснимого происхождения. Пятно это, формой и размером походившее на отпечаток ладони, постоянно сочилось бурой вязкой жидкостью, потёки которой сползали до щелястого деревянного пола. На кровати, находящейся около той жутковатой стены, лежала моя парализованная мать.

Я валялась на своей кровати, не мигая пялясь в окно. В поле зрения попадал малоинтересный пейзаж: наглухо затянутое тучами небо и затопленный осенними дождями луг. Я смотрела в окно только по той причине, что там было светло, там был живой мир, отличающийся от могильного мрака, сырости и затхлости этой комнаты. Я вглядывалась в пейзаж за окном, но холодящий страх оставался внутри меня. Пытаясь понять причину страха, я прислушивалась к ощущениям собственного организма. Ледяное оцепенение сковало мое тело. Я боялась пошевелиться. Вернее, боялась, что пошевелиться не получится. Слабый, еле ощутимый, редкий стук сердца… а что, если он мне мерещится? Нет, не может быть. Я жива.

Глаза устают и начинают болеть, но я боюсь закрыть их, страшно вновь провалиться в бесформенный, зловонный, извивающийся, змеиный и шипящий кошмар, который постоянно настигает меня перед рассветом.

Но на рассвете становится еще хуже. До сих пор не могу привыкнуть к этой тишине. Я напрягала слух в надежде уловить хотя бы малейший звук. Писк запоздавшего комара, шорох мыши на кухне, шум ветра в кроне чахлых деревьев хилого сада, окружавшего этот полуразвалившийся дом. Спокойное дыхание спящей матери, ее пробуждение и просьба дать ей стакан теплой воды с лекарством, да хотя бы упавшая с потолка капля – любой звук принес бы жизнь в мой разум. Но ожидаемого звука не было. Больная мать дышала настолько тихо, что услышать дыхание можно было лишь вплотную. Сказать она ничего не могла: болезнь наложила печать немоты. Когда ей что-либо требовалось, она издавала мычание, похожее на стон. Но обычно я кормила и поила ее, что называется, по часам.

Кстати, о часах. Они не тикали. Стрелки на круглом циферблате допотопного механического будильника передвигались абсолютно беззвучно. Нужно узнать время. Чтобы взглянуть на часы, необходимо повернуть голову. Но я продолжала глазеть в окно, пока до меня не дошло, что мир там, снаружи, также мертв. От осознания этого мое сердце испуганно заколотилось. Нужно самой породить звук, начать движение, быть живым существом в этом застывшем мире!

Я резко села. Кровать тут же отозвалась скрипом пружин. Всё нормально, всё нормально, всё хорошо, всё так же бессмысленно, как всегда. Начинается очередной никчёмнейший день моего бесполезного существования.

Я не приношу пользу обществу и даже не стремлюсь к этому. У меня нет ни друзей, ни знакомых, мой единственный родной человек – мать в состоянии «овоща» – не вызывает никаких теплых чувств, скорее раздражение. Уж померла бы наконец, хватит мучиться, за что ей такое наказание. Куда проще взять нож или топор, и прекратить ее страдания, всё равно надежды на выздоровление нет. Это поначалу я что-то делала… когда надежда была. Надежда на благополучный исход… что опять мы будем бегать вместе по лесам, за грибами да ягодами, заниматься огородом, по субботам ездить за 70 километров в ближайшее село на вечера культуры. Болтать, играть, читать книги… этого больше не будет. Никогда. Никто еще не умер, но потеря уже свершилась. Когда я думала об этом, в груди что-то сжималось, к горлу подкатывал ком, глаза щипало, но слезы не появлялись. Казалось, будто они копятся внутри, чтобы когда-нибудь пролиться водопадом. А пока я зависла в ожидании перемен, которые обязательно произойдут.

И снова тихо. Но теперь тишина не пугала. Я уже не хотела нарушать спокойствие замершего дома. Встав с постели, я осторожно, чтобы не заскрипели половицы, приблизилась к матери. Ее глаза на очень худом, осунувшемся лице, были открыты и неподвижно смотрели в одну точку. Наверное, ей тоже страшно: она слепа уже несколько лет, она даже спать может с открытыми глазами, но я регулярно на ночь опускаю ей веки, однако наутро снова приходится наблюдать эти белесые зрачки.

Согласно ежедневному распорядку, я убрала одеяло и осмотрела больную. За долгие годы полной неподвижности женщина сильно похудела, мышцы конечностей атрофировались. Серая кожа была грубой и твердой на ощупь, словно старая мозоль. Хорошо что прошли те синие пятна и страшные смердящие язвы на спине и ягодицах. Я нечасто ее переворачивала, оттуда и возникли пролежни. Когда она еще могла говорить, то утверждала, что ей удобнее всего лежать на спине, и просила не трогать ее, так как любое шевеление причиняло ей боль.

Конечно, трогать и переворачивать больную приходилось, но я старалась свести к минимуму неприятные ощущения. Но как-то раз я перевернула ее на левый бок и оставила так на всю ночь, и что-то явно сделала не так, поскольку наутро левая рука посинела, а через неделю почернела и с пальцев слезли ногти. С тех пор подобных экспериментов я не повторяла.

От больной исходил неприятный запах. Наверное, завтра помою ее. То есть, хорошенько оботру влажной тряпкой с мылом. Такое «умывание в тазике» являлось недостаточно эффективным, поэтому запах возвращался уже на следующий день после мытья.

Я проверила подкладную пеленку. Ничего, кроме сгустка коричневатой слизи. Ну да, испражнялась женщина редко, потому что ела тоже ох как нечасто, да и то только одну жидкую пищу, ибо жевать и вообще двигать челюстями была неспособна. К тому же, часть пищи необратимо отторгалась организмом и оказывалась около рта и на воротнике.

Я дала ей ложку лекарственного сиропа, дала запить стаканом травяного чая, поменяла слюнявчик, и на этом мои заботы на ближайшие часа два были закончены.

Теперь можно заниматься своими делами, то есть, никому не нужным времяпрепровождением. Всё, что я делаю, интересно только мне. Зачем, например, я каждый день записываю сны? Почему мои сны всегда с продолжением, почему там у меня есть жизнь, которой никогда не будет в реальности? Почему невозможно уйти туда насовсем? Зачем мне даже там осознавать, что это сон? Даже в мире фантазий, осознавая свою никчемность, не получается расслабиться. Конец близок, но он не принесет избавления… один этап просто сменится другим…

По мотивам своих снов я пишу книги и зарисовываю виденные во сне фантастические, инопланетные пейзажи. Не знаю, получается ли у меня рисовать: мне сравнивать не с чем, в доме совсем нет картин. А вот писать я точно не умею. Мои книги больше похожи на сценарий для какой-нибудь примитивной комедии ужасов. Неправильный взгляд на вещи, неуместный юмор (да, юмор, правда, в основном черный, да и хочется, чтобы хотя бы на бумаге имелось то, чего нет в жизни), да еще жестокость, цинизм и безразличие. В моих бумагомарательствах нет никакого толка. Рисунки никто не увидит и тем более не оценит. Книги не достойны внимания. Это нельзя назвать творчеством. Это ерунда ради собственного развлечения. Вместо того, чтобы бросить всё (а есть ли вообще что бросать?) и уйти к людям, несмотря на огромное расстояние, я остаюсь здесь…

Однако, я добьюсь всего, чего хочу. Вопрос в том, хочу ли я чего-нибудь. Или убеждаю себя в том, что чего-то хочу. Распланировав обязанности по часам, я убиваю свободное время, занимаясь дурацким любимым делом. С тем же успехом можно было и вовсе не вставать к кровати и ничем не заниматься. Я и при жизни – не человек, а кусок гнилого мяса. Иногда – особенно по утрам – это ощущается настолько явственно, что по телу начинают ползать маленькие белые червячки. Когда встаю, они падают с одежды и пропадают, видимо, проваливаясь в щели между половицами.

Днем я была счастлива, радуясь хотя бы тому, что жизнь течет спокойно и сегодня не хуже, чем вчера. Внешние обстоятельства, которые могли нарушить сложившийся годами распорядок, отсутствовали. Если они возникали, я с ними справлялась. И стагнация оставалась неизменной. Да-да, стагнация. Задолго до этой истории, меня считали умным и не по годам смышленым ребенком. Но теперь мой интеллект не развивался. Конечно, я много читала, чуть ли не наизусть выучив все книги, что были в доме и в двух соседских заброшенных домах этой много лет назад вымершей деревни. Но книги лишь повышают эрудицию и приобщают к культуре. Литература не научит жить. Не могу представить, как поведу себя, внезапно оказавшись среди людей. И есть ли вообще люди, или же этот мир действительно умер, и я вместе с ним, и лишь воображаю себя живой?

И нужны ли мне люди? Наверное, я вовсе не нуждаюсь в общении, поэтому и доверяю свои мысли бумаге, которая всё стерпит. Я не разговариваю минимум пять лет. Изредка, правда, пою песенки собственного сочинения, дабы убедиться, что голосовые связки еще в состоянии производить членораздельную речь. Могла бы молчать и дольше, но был инцидент, когда четыре дня не ела, не пила, не говорила – в общем, не открывала рот – за ненадобностью – на пятый день оказалось, что не могу разомкнуть губы, ибо они пересохли и чуть ли не срослись между собой. После этого губы потрескались и долгое время болели и кровоточили. Теперь, во избежание повторения данной истории, я пою. Но голос был настолько отвратительным, что соперничать с ним в мерзости могло только мое безобразное лицо. Как хорошо, что меня никто никогда не увидит. Такое уродство не должно было появляться на свет. А раз уж появилось… что ж, природа сама исправит свою ошибку.

А пока этого не произошло, я буду существовать, сводя жизнь к ожиданию, выживанию и псевдо-творчеству.

Где-то далеко за непроницаемой пеленой облаков солнце катилось по небосводу, совершая свой ежедневный путь с востока на запад. Я принесла дрова и хворост из коридора в комнату, ближе к печке: на всякий случай. Я начинала топить печь, только когда температура воздуха в комнате опускалась ниже +11: топливо нужно экономить, я физически не могла заготовить много дров: весь сухостой на ближайшей территории давно был пущен в топку, а чтобы рубить большие, серьезные деревья, моих сил попросту не хватало. Приходилось отправляться в походы за несколько километров и возить хворост в большой ручной садовой тачке. Рано или поздно ресурсы закончатся, и в одну прекрасную морозную зиму мы попросту обледенеем. Но пока этого не произошло, надо экономить, ходить дальше… Вообще, если не бегать по дому босиком, можно и в +5 не замерзать. К тому же, при потеплении усиливалась странная вонь, витающая по дому. А проветрить можно было только через дверь, поскольку окно ни в какую не открывалось. Да и проветривание не помогало: дом наполнялся не свежим воздухом, а одним лишь холодом, влажным и вонючим.

Затем, надев сапоги и дождевик, взяв нож и вместительную сумку, я отправилась на промыслы. Шел сильный дождь, превращая глинистую дорогу, что вела к лесу, в вязкую хлябь. Дорога эта, по которой давно не ездили машины, не зарастала только по той причине, что дожди регулярно смывали верхний слой грунта в болотистую низину на обочине. Каждую весну дорога и вовсе соединялась с болотом.

Мне нравится поздняя осень и дождь. Выйдя на улицу, я чувствую единение с этой медленно умирающей природой. Мне не грустно. Это чисто, приятно, совершенно, неизбежно и прекрасно. Это так, будто мы с дождем одно целое. Он даёт мне силы и вдохновение, открывает глаза на то, чего не замечала раньше. Оказывается, материя – это только плёнка, отделяющая миры один от другого. Как стена дождя или густой туман, что препятствует видеть далеко. Но, шагая вперед, пусть даже на ощупь, взору открывается что-то новое и неизведанное, и, чем дальше вглубь – тем интереснее. Тот мир тёмный, населенный монстрами и по-настоящему мёртвый. Там никогда не взойдет солнце.

Находясь единовременно в обоих мирах, я не знаю, какому из них отдать предпочтение, и какой из миров бесповоротно мёртв: тот, где моё тело, или тот, где сознание. Если учесть то, что жизнь там, где движение, то оба мира были тождественны: движение отсутствовало и там, и там. Конечно, здесь сменяются времена года, природа обновляется, а где-то за пределами известной мне территории живут люди в городах, и там точно жизнь не стоит на месте. Но эта жизнь так расплывчата и далека, что ближе мне тот мир, по ту сторону, где вечная дождливая осень. Там легко и свободно. Страх начинался только дома…

Сегодня я по обыкновению обошла два холма – близнеца и овраг между ними. Добычей стали только грибы: сыроежки, волнушки, подберезовики и маслята, да еще пол литровая банка брусники. Ловушки пустовали, падали тоже не нашлось. Да, когда нечего есть, а охотиться не умеешь, не брезгуешь и дохлыми животными, особенно зимой – на морозе мясо долго не портится. Всё в принципе неплохо, я могла ничего не есть практически неделю, ничуть при этом не слабея: для поддержания жизненных сил хватало отвара из ягод, что мог долго храниться, не портясь. Мать так вообще нуждалась только в воде, лекарствах и бульонах. Плохо то, что в этом году лекарственные травы плохо уродились: высохли на корню из-за июльской жары. До следующего сезона сделанных запасов не хватит. Правда, кажется, травы давно уже не помогают, а делаю я эти лекарства чисто по инерции и ради успокоения совести.

Но есть ли у меня совесть? Есть ли что-нибудь доброе, человечное? Я помню разных людей. Одни были веселыми, добродушными и отзывчивыми, но в равной степени, однако, попадались грубые, нечестные, эгоистичные. Не знаю, как оценивать себя, если рядом никого нет: примером служили персонажи книг, но и в книгах не находилось тех, на кого я была бы хоть немного похожа или кому хотела бы подражать. Да и чувства, испытываемые героями романов, были мне непонятны. Что такое, к примеру, любовь, из-за которой в основном все беды? Зачем вообще ее, любовь эту, придумали, если от нее столько проблем? Да и что за бред: втрескаться с первого взгляда. Увидела – и всё, жить без него не можешь. А от безответной любви слёзы ручьями льют, а то и вовсе вешаются, в омут бросаются и пулю в лоб пускают – либо себе, либо сопернику. Куда проще не любить. Тебе никто не нужен – и ты никому не нужна. Никаких слёз и страданий. Свобода и независимость. Бесполезное существование. Как одноклеточное. Не то что эмоций, а даже инстинктов нет. Как я. Правда, мне чего-то не хватает. Может, как раз таки любви. Только вот не смогу я полюбить. Слишком очерствело сердце. Если оно когда-нибудь было…

Загулявшись, я не заметила, как осенняя серость начала сменяться чернотой. Глазам всё сложнее становилось различать кочки, корни и глубокие лужи под ногами. Неосторожно ступив, я зачерпнула сапогом ледяной воды. Не ощутив ни раздражения, ни желания выругаться, не побеспокоившись о своем здоровье – а лишь без тени эмоций вылив воду из обуви, я продолжила выбираться из леса. Перед самым выходом на дорогу, лес на прощание подшутил надо мной: ветка корявой осины сдёрнула с головы капюшон и натрясла за шиворот дождевой воды, а какой-то колючий куст вцепился в сумку с грибами.

Вдали завыл волк. Помню, когда я первый раз увидела волка в живую, а не на картинках, первым желанием было его погладить. Но не решилась к нему подойти, да и волк не шел на контакт: возможно, был удивлен, ибо первый раз видел человека, или боялся палки – ковырялки, которой я шурудила в опавшей листве в поисках грибов. Так мы стояли и смотрели друг на друга, пока волк не ушел. Я потом видела его, или другого волка, еще несколько раз, но издали. Затем серые хищники перестали появляться в ближнем лесу. Теперь они обитали в бору за болотом.

Топь начиналась практически сразу за нашим садом, именно она порождала все эти постоянные туманы, и сейчас оттуда по направлению к дому ползло бледно-серое облако. Болото непрерывно расширялось, захватывая сад и с каждым годом всё ближе подбираясь к дому. Те яблони и сливы, что еще пять лет назад плодоносили, теперь торчали из воды скрюченными, почерневшими скелетами. Не цвёл больше вокруг дома луговой клевер: все травы вытеснила высоченная осока, а около пруда, из которого я брала воду для хозяйственных нужд, да и в самом пруду, вымахали камыши выше человеческого роста. Подбираться к воде приходилось, рискуя провалиться, а перед использованием воды приходилось вылавливать пиявок из ведра…

Вся почва в саду напоминала губку, насквозь пропитанную водой. Ближе к самой трясине отчетливо слышалось журчание множества подземных ручейков и речушек, которые, видимо, и питали топь. Болото уже почти поглотило дом: в подвале всегда стояла дурно пахнущая зеленая вода, весной и иногда особо дождливой осенью она поднималась до пола, даже просачиваясь между половицами. Ходить по комнате в сапогах и выносить воду вёдрами – стало привычным делом, повторяющимся из года в год каждый апрель. Насквозь прогнивший древний деревянный дом верно уходил под землю, и когда-нибудь весной, после особо снежной зимы, наше ветхое жилище обрушится к чертям болотным, расплывётся по брёвнышкам и станет частью трясины. Природа возьмёт своё. Ведь человеческое жильё здесь такое же лишнее, как сам человек. И хорошо, что никто никогда не узнает, что здесь существовало это непонятное нечто: вроде человек, а вроде только инертное тело, без души и сердца.

Когда я вернулась, дома было уже темно. На тумбочке в крохотной прихожей стояла самодельная свеча в подсвечнике их консервной банки. Без труда нашла ее на ощупь, зажгла (спички – самое ценное, поэтому коробок, плотно завёрнутый в полиэтиленовый пакет, лежал во внутреннем кармане дождевика и промокнуть не мог) и двинулась по коридору, направляя свет под ноги: не хватало еще наступить на змею. Где-то года три назад гадюки обосновались в кладовке. С тех пор я туда не заглядываю, всерьёз опасаясь, что пресмыкающиеся там кишмя кишат, греются в ворохах ветхого тряпья, выращивают змеёнышей в старинных сундуках, беспрерывно ползают, ползают, ползают, живым ковром устилая пол, и непременно набросятся на меня с шипением и зажалят до смерти, стоит мне открыть дверь в кладовку, тем самым потревожив их гнездо. Отдельные особи нередко выползали в коридор, но в комнате они почему-то никогда не появлялись, по всей видимости, не было щелей, дверь была всегда закрыта, да и высокий порог мешал.

Хотя мама часто кричала, что видела в комнате змею. Правда, кричала она в те времена, когда еще могла говорить, то есть задолго до того, как ползучие твари в действительности появились в доме. Может, предчувствие? Она всё знала заранее? А может, и я знала… Я действительно всё знала, просто не хотела в это верить, придерживаясь оптимистического взгляда на жизнь. Но что будет дальше… если интуиция меня не обманывает, то дальше…

Мне стало не по себе. По спине прополз скользкий страх, настолько явственно и мокро, будто под одежду забралась змея. Меня прошиб пот. И впрямь же, вчера оставила дождевик на тумбочке в прихожей, а когда через час вспомнила и вернулась, он валялся на полу. За это время какая-нибудь некрупная гадина могла забраться под подкладку и сидеть в утеплителе, пока ее не начали беспокоить.

Я сдержала первый порыв: биться спиной о стену. Даже если я раздавлю тварь, ужалить она успеет. А мне еще за мамой ухаживать, нельзя подвергать опасности своё здоровье.

Аккуратно примостив свечу обратно на тумбочку, без крика, и даже скорее всего не меняясь в лице (что никак не соответствовало степени испуга) я вышла на улицу и тут начала в панике срывать с себя одежду, пока не оголила торс. Перетряхнула футболку, два свитера и плащ. Никакой змеи. Капли дождя смешивались на голой спине с противным, липким, нервным потом. Вот дура-то: змею вообразила. А был это, вероятно, листок, упавший тогда с дерева. Этот стыдобный момент надолго останется в памяти, и будет прокручиваться в голове перед сном или по утрам. Только бы не по утрам…

Хотя и убедилась в отсутствии опасности, ощущение тревоги не делось никуда. Что-то случилось или скоро случится.

Зайдя в комнату и разувшись, я первым делом прислушалась. Тихо, как если бы уши заткнули ватой. За окном накрапывал теперь уже слабый дождь, капли монотонно стучали по крыше. Но звуки оставались снаружи, в комнате же царил вакуум. Казалось, если долго так стоять и задержать дыхание, можно раствориться в тишине. Но я не стала задерживать дыхание: достаточно минуты, чтобы привыкнуть к странному запаху. Он стоял в воздухе постоянно, исчезая только летним днем, когда все двери были открыты, и свежий воздух свободно путешествовал по дому.

Слабый огонек свечи давал мало света. Чтобы проверить, спит ли мать, и не нужно ли ей чего, я поднесла этакий осветительный прибор к ее лицу. В слепых глазах читался неописуемый ужас. В чем дело? Тут боковое зрение засекло какие-то темные волнистые линии на белом пододеяльнике. Они шевелились и шуршали. Свеча пролила свет на ситуацию. Наверное, любой нормальный человек закричал бы, увидев змей, копошащихся в постели родной матери. Я только отшатнулась в первый момент. Затем смотрела. Смотрела и смотрела, как они ползают, как их становится больше. Они ниоткуда не выползали и не падали с потолка, а появлялись из ниоткуда. И жалить они не намеревались – не имело смысла, их никто не беспокоил. Я ждала, чем всё это закончится. Неожиданно босые ноги почувствовали воду. Это явление отвлекло меня от гадюк. Вода, что текла из-под кровати, размножала отблески свечи. Грязная, буро-зеленая болотная жижа поднималась из подвала. Если за сегодня дом еще приспустился, могла образоваться трещина, из которой проникла вода и змеи тоже. Кстати, про змей. Пока я глазела на воду, они уползли, будто их и не было. Пока я убеждалась, что в постели нет ядовитых тварей, куда-то ушла и вода. Дурацкая щель. Завтра при свете дня залезу под кровать и заделаю ее. Давно пора заодно вымыть оттуда многолетнюю грязь.

В моей постели не имелось ни змей, ни иной живности. Намеренно перетряхнула всё, прежде чем лечь. Но сон не шел. Постель выстыла и пропиталась сыростью, как и всё в доме. Заснуть мешал не только холод, но и ожидание звуков. Но ничего в доме не скрипело, не щёлкало и не тикало. Дождь меланхолично шумел за окном. В голове прокручивался сегодняшний день. И память отматывала плёнку всё дальше в прошлое…

Когда-то всё было иначе. Мне было почти семь лет, когда мы с мамой приехали сюда в конце апреля. Осенью я должна была пойти в школу. Мать сильно болела, но держалась. Не раз, еще в трехлетнем возрасте, мне приходилось бегать среди ночи к коменданту общежития, если, конечно, ночью кто-то дежурил, чтобы он вызвал «скорую». Потом я ходила в магазин и в аптеку, еще не доставая ростом до прилавка. Когда кончались деньги, я бегала по соседям, прося взаймы. Выздоровев, мать расплачивалась с долгами. Потом, когда в связи с кризисом начала 90-х, завод, на котором работала мама, прикрыли, а в республике начались военные действия, мы переехали в Россию. Тут-то жизнь изменилась. В новой общаге всё было по-другому. Никто никому не помогал. Неоткуда было даже вызвать «скорую» – телефон был только у коменданта, которому в этой общаге было плевать на всё. Когда я звонила в «скорую» с уличного телефона-автомата, на том конце провода мне банально не верили только из-за того, что я ребенок.

Чем мама болела, оставалось невыясненным. На обследовании ставили целый букет болячек, но, как подсказывала мне интуиция, список был неполным. Самого главного врачи не знали.

Мало какое назначенное лекарство помогало. Было только одно, которым мать и закупилась впрок, прежде чем мы уехали. Цель ее была: отдохнуть вдали от цивилизации, подышать свежим воздухом, познакомить меня с настоящей дикой природой, показать место, где она родилась и провела раннее детство. В этом доме жил весь наш род, в этой деревне все были одной семьёй, даже фамилию одну носили. Затем молодёжь разъехалась по городам, а старичьё отправилось на погост. Но дом нам достался в отличном состоянии: буквально за месяц до нашего визита оттуда съехали моя восьмидесятилетняя бабушка и ее старший сын – они переселились в Заболотье – ближайшую деревню, да, в ту самую, что за 70 километров. На мой взгляд, необдуманным было решение ехать в такую глухомань, когда матери в любой момент могла потребоваться экстренная медицинская помощь. Но мать понадеялась на взятые с собой таблетки и уколы.

И поначалу всё действительно было хорошо. Мать замечательно себя чувствовала даже без приема лекарств. Раз в неделю на своей старенькой «Ниве» к нам приезжал из Заболотья мамин старший брат: привозил продукты и бытовые мелочи. Мать, естественно, платила за товар, а также давала список того, что нужно привезти в следующий раз. К концу лета всяких спичек, зажигалок, свечек, мыла и порошка, соли, сахара, круп и консервов, карандашей, ручек, альбомов и тетрадей для меня, а также прочей необходимой мелочёвки, накопилось столько, будто мы тут собрались пережидать ядерную зиму. Мать оказалась чересчур запаслива, прежде она не проявляла подобных качеств. Напротив, она скорее являлась сторонницей минимализма в быту, никогда в доме на хранилось ничего «про запас», будто она в любой момент была готова сорваться с места. Видимо, давно планировала эту злосчастную поездку.

Для меня это путешествие казалось веселым приключением: мало кто из первоклашек сможет похвастаться, что провел целое лето на природе, без благ цивилизации, прям как потерпевший кораблекрушение. Если бы я точно знала, что жизнь обернется так… то ничего не смогла бы сделать: ребенок не имеет права слова. Откажись я, закапризничай, убеги из дома – нашли бы и увезли насильно. Но интуиция молчала до поры до времени, посылая лишь смутные сигналы, перекрываемые жаждой познания и обыкновенным любопытством. Предчувствие началось в середине июля. Никогда не забуду этот день. Я проснулась вся в слезах. Подушка промокла от солёной влаги. Уже пробудившись, я долго не могла остановить всхлипы, а глаза щипало так, будто рыдала я всю ночь. Не помню, какой сон явился причиной плача. События во сне не происходили, вернее, мой разум постарался забыть их, но остались эмоции.

Тот день выдался до отвращения солнечным. Природа будто издевалась надо мной. Глазам было невыносимо больно видеть брызги солнца на утренней росе. Небо казалось слишком голубым, а воздух неподвижным и пустым, будто из его состава внезапно исчез важный элемент. И было так тихо, будто свет убил всю жизнь. В то утро впервые за всё лето мама сказала, что плохо себя чувствует, поэтому мы не пойдем купаться. Я ждала этого дня недели две. В июне шли затяжные дожди, и мать говорила, что на речку пойдем только когда вода достаточно прогреется. Поход был запланирован на этот день. Я вечером загодя собрала сумку: покрывало, полотенце, игральные карты, ракетки для бадминтона и набор из трех воланов, волейбольный мяч, две бутылки колодезной воды и с десяток бутербродов. И засыпала в сладком предвкушении того, как наконец поплаваю в теплой воде. И, значит, в последний момент такой облом. Ну ладно. Сходим завтра. А завтра может испортиться погода. Завтра будет не то. Ну и что. Поменяю дни местами. Что у меня на завтра запланировано? Нарисовать пару страниц комикса про Карика и Валю: персонажей моей любимой книги, дочитать «Томасину», поиграть в саду. Но ничего не хочется. Не буду рисовать, если душа к этому сейчас не лежит. Не буду читать, если не смогу проникнуться переживаниями персонажей книги. Не буду есть и пить, не стану ничем заниматься. Пропущу день, вычеркну его из жизни. Целый день, за который можно так много успеть.

Провалялась я до обеда. И впрямь, могла бы не вставать целый день, если бы мать не предложила сходить таки на речку, соврав, что ей стало лучше. Я заметила ложь, но детская, можно сказать щенячья радость пересилила разум.

На прогулке мать двигалась медленнее обычного, глаза ее блестели вовсе не от счастья, а на щеках играл нездоровый румянец. А я бегала, смеялась, плескалась, стараясь быть нормальным, обычным ребенком, не ощущая ничего, кроме беззаботной радости. Ведь впереди вся жизнь!

Вечером этого дня из квадратной бежевой сумки была извлечена первая за всё лето упаковка таблеток.

Это было только начало. Дальше пошли грибы. Подберезовики, подосиновики, белые, маслята, волнушки, грузди – их набирали так много, что даже мамин брат закупал их у нас – то есть менял продукты на наш «лесной улов», как-никак ему самому пришлось бы ездить за грибами далеко: около села, где он жил, болотистая почва не рождала ничего, кроме коричневых тонконогих поганок.

Грибы были везде: сыроежки выскакивали прямо возле дома, у двух сросшихся берез. Грибы преследовали во сне: маленькие, ярко-оранжевые, похожие на лисички, но несъедобные; или же трухлявые, червивые маслята, до которых стоит дотронуться – и шляпки расползутся гнилью, кишащей червями. Ничто не вечно. Кончается всё. А затем начинается новое. Но если новое не начнется? Возможно ли, чтобы жизнь прекратилась, а человек остался существовать? Коптить небо – и ничего больше? Искать смысл – и не находить? Гнить заживо.

Грибы стали кошмаром. Дом стал кошмаром. Солнце скрылось. Единственное окно выходило на восток, но все рассветы в том августе были пасмурными. К полудню, когда солнце уже поднималось высоко, облака рассеивались, разбегаясь по небу веселыми белыми барашками, но ни один лучик дневного светила не мог уже коснуться ни вымытого до блеска пола, ни стен с по-весеннему зелеными обоями.

После сильного дождя, что лил беспрерывно всю ночь, на дальней стене возникло пресловутое пятно. Оно было живое, вернее, за ним таилось что-то живое. Когда я смотрела на него, в голове появлялись мысли, которые ни за что не пришли бы в голову ни одному из моих сверстников. Мне был непонятен смысл слов, что производил мой разум, я просто никогда их не слышала. Откуда берутся в черепной коробке дошкольника мысли о вечном одиночестве и страдании? Во всём виновато дурацкое пятно!

Я заклеила его своим рисунком. Стало еще хуже: рисунок начал оживать. Бумага размокла, и улыбающаяся загорелая девчонка с большой корзиной подосиновиков стала бледной и печальной, большие карие глаза слились в пару темных пятен с потёками краски – будто тушь на лице размазалась. Во что превратились нарисованные грибы, лучше не вспоминать.