Текст книги "Испанка. История самой смертоносной пандемии"

В 1894 г. они открыли способ сделать токсин в 500 раз мощнее того, которым пользовались европейские ученые. Токсин с такой повышенной летальностью был куда более эффективным стимулятором выработки антитоксина – и вдесятеро более дешевым. После этого Парк разделил изготовление антитоксина на этапы, выполнить которые было под силу любому лаборанту, а не только ученому. Часть лаборатории, по сути, превратилась в фабрику по производству антитоксина. Вскоре эта «фабрика» стала самым эффективным и самым надежным производителем самого дешевого антитоксина в мире. Противодифтерийную сыворотку и сегодня делают по той же схеме и теми же методами.

В Нью-Йорке лаборатория распространяла антитоксин бесплатно, а в других городах продавала. На заработанные деньги Парк субсидировал фундаментальные исследования и превратил городские лаборатории в лучшие американские исследовательские учреждения того времени. Годовые отчеты лаборатории Парка очень скоро, согласно мнению одного историка медицины, превратились в «данные, которыми мог бы гордиться любой научный институт в мире»[126]126
  Wade Oliver, The Man Who Lived for Tomorrow: A Biography of William Hallock Park, M.D. (1941), 238.


[Закрыть].

Антитоксин внезапно стал доступным во всем мире. Летальность от дифтерии быстро снизилась на две трети, а американские врачи начали творить чудеса. Но это было только первое чудо – а их ожидалось множество.

⁂

Именно тогда, когда этот антитоксин получил широкое распространение, Фредерику Гейтсу, умному и любознательному баптистскому священнику, который обладал даром видеть благоприятные возможности и был помощником Джона Рокфеллера, попал в руки медицинский учебник, написанный Уильямом Ослером, – «Принципы и практика медицины». Этот учебник выдержал множество изданий и пользовался большой популярностью как среди врачей, так и среди образованных пациентов. Ослер проследил эволюцию медицинских идей, исследовал природу противоречий и, что самое главное, признал неуверенность и невежество многих врачей.

Гейтс начал работать с Рокфеллером как советник по филантропическим проектам, но его задачи не ограничивались только распределением пожертвований. Он организовал несколько коммерческих предприятий Рокфеллера: так, ему удалось обеспечить прибыль 50 миллионов долларов от вложения средств в железорудные месторождения в Миннесоте. Сам Рокфеллер пользовался услугами врача-гомеопата, и Гейтс решил ознакомиться с «библией гомеопатии» – книгой Самуэля Ганемана, основателя гомеопатии, под названием «Органон врачебного искусства». Прочитав ее, Гейтс заключил, что Ганеман «похоже, был, мягко выражаясь, не вполне в своем уме»[127]127
  Frederick T. Gates to Starr Murphy, Dec. 31, 1915, личный фонд Уэлча.


[Закрыть].

Книга Ослера произвела на Гейтса совершенно иное впечатление, так как в ней был налицо парадокс. Во-первых, книга показывала, что у медицинской науки огромнейшие перспективы. Но, во-вторых, она не скрывала, что до их воплощения в жизнь еще далеко. «Мне стало ясно, что у медицины едва ли есть надежда превратиться в науку, – говорил Гейтс, – если не найдутся знающие люди, готовые посвятить себя неустанным трудам и исследованиям, получающие достойную оплату и независимые от практики… Это была величайшая возможность многое дать миру, и мистер Рокфеллер стал бы в этом первопроходцем»[128]128
  Там же.


[Закрыть].

Тем временем Джон Рокфеллер – младший успел побеседовать об идее финансирования медицинских исследований с двумя выдающимися врачами – Эмметтом Холтом и Кристианом Гертером, бывшими студентами Уэлча. Оба горячо поддержали идею.

2 января 1901 г. в Чикаго умер от скарлатины внук Рокфеллера-старшего Джон Рокфеллер-Маккормик, внук знаменитого изобретателя Сайруса Маккормика.

В том же году был организован Рокфеллеровский институт медицинских исследований. Это изменило все.

Уэлч отклонил предложение возглавить новый институт, но взял на себя все хлопоты по началу его работы, заседая и в совете попечителей, и в совете научных директоров. В научный совет вошли также Холт и Гертер, старый приятель Уэлча Митчелл Прадден и Теобальд Смит из Гарварда. Смит, один из ведущих бактериологов мира, был первым кандидатом Уэлча на пост директора, но он отказался, объяснив, что изучает в основном болезни животных (например, он разработал вакцину для предупреждения чумы свиней), а на эту должность, по его мнению, больше подходил тот, кто занимается человеческими заболеваниями. Поэтому Уэлч предложил на должность директора Саймона Флекснера, который ранее оставил Университет Хопкинса и занял престижную профессорскую кафедру в медицинской школе Пенсильванского университета. (От предложения Корнеллского университета, где ему обещали 8 тысяч долларов, Флекснер отказался, но согласился стать профессором в Пенсильвании за 5 тысяч.) Однако назначение Флекснера вызвало споры, и на заседании, где он был утвержден директором, один из профессоров заметил, что принять еврея как профессора – это еще не значит принять его как человека[129]129
  James Thomas Flexner, American Saga, 241–42.


[Закрыть]. Этот противник назначения Флекснера ежедневно препирался с другими преподавателями по поводу деловых и личных качеств кандидата…

Словом, Флекснер принял предложение Уэлча, восприняв новую работу как повышение. Но запуск работы института целиком и полностью оставался под жестким контролем Уэлча. И в этом, как вспоминал Флекснер, Уэлч «отказывался от любой помощи, даже организационной. Каждую деталь он проверял лично, каждое письмо писал сам, от руки»[130]130
  Там же, с. 278.


[Закрыть].

Европейские исследовательские институты либо занимались инфекционными болезнями, либо давали полную свободу таким ученым, как Пастер, Кох и Эрлих. Институт Рокфеллера рассматривал всю медицину в целом как поле своей деятельности: и действительно, с самого начала его ученые исследовали инфекционные болезни, но вместе с тем заложили основу хирургических методов пересадки органов, установили связь между вирусами и раком, а также разработали метод хранения крови.

Поначалу институт предоставлял ученым скромные гранты для исследований на стороне, но в 1903 г. у него появилась собственная лаборатория, а в 1910 г. – и собственная больница. И тогда Флекснер по-настоящему взял дело в свои руки.

У Флекснера был грубоватый характер – этот отпечаток оставила на нем улица. В семье еврейских иммигрантов в Луисвилле (Кентукки) он рос белой вороной. Старшие и младшие братья Саймона блестяще учились в школе, а он не доучился даже в шестом классе. Подростка, замкнутого и водившегося с дурной компанией, выгнал с работы даже его родной дядя, который взял его в свое фотоателье на должность «подай-принеси». Потом Флекснер устроился разнорабочим в магазин тканей, но его владелец оказался мошенником и сбежал из города, спасаясь от ареста. Потом Саймона уволили из аптеки. Отец устроил ему экскурсию в местную тюрьму, чтобы напугать и принудить к послушанию, и попытался устроить его учеником к водопроводчику, но водопроводчик отказался – его уже предупредили, чтобы он «ни в коем случае не связывался с Саймоном Флекснером»[131]131
  Benison and Nevins, «Oral History, Abraham Flexner,» Columbia University Oral History Research Office; Flexner, American Saga, 30–40.


[Закрыть].

В 19 лет Флекснеру удалось устроиться на работу к другому аптекарю – мыть флаконы. В аптеке был микроскоп, но аптекарь запретил Флекснеру к нему притрагиваться. Запрет не помог. Флекснер ненавидел диктат, но еще больше он ненавидел скуку. То, что он увидел под микроскопом, скучным ему не показалось.

Микроскоп включил его голову. Флекснер был буквально зачарован – и успехи не заставили себя ждать. За один год он одолел двухгодичный курс Луисвилльского фармацевтического колледжа, заработав при этом золотую медаль. Окончив колледж, он стал работать у своего старшего брата Джейкоба, тоже аптекаря. У Джейкоба, естественно, был микроскоп, но теперь Саймон мог спокойно им пользоваться. А по вечерам он посещал занятия в школе медицины. Позже Флекснер вспоминал: «Я никогда в жизни не осматривал больных. Я не слышал ни стука сердца, ни легочных хрипов»[132]132
  James Thomas Flexner, American Saga, 133.


[Закрыть].

Тем не менее он получил степень доктора медицины. Младший брат Флекснера, Абрахам, окончил Университет Хопкинса, и Саймон отправил Уэлчу кое-какие результаты своих микроскопических наблюдений. Очень скоро Саймон уже и сам учился в медицинской школе «Хопкинса».

Уэлч благоволил ему, хотя они были абсолютными противоположностями. Флекснер был маленький и жилистый, похожий на сушеного гнома, а назвать его очаровательным можно было только при немалой фантазии. Ему не хватало уверенности в себе, и он признавался: «Я недоучка во всех сферах науки. В моих знаниях есть огромные пробелы»[133]133
  Там же, с. 421.


[Закрыть]. Для того, чтобы их заполнить, он читал. «Читал он как ел»[134]134
  Benison and Nevins, «Oral History, Abraham Flexner.»


[Закрыть], – вспоминал его брат Абрахам. Он пожирал книги – все без разбора, от английской литературы до сочинений Гексли и Дарвина. Он понимал, что должен, обязан учиться. Неуверенность в себе так никогда и не покинула его окончательно. Он упоминал «бессонные ночи и дни, переполненные тревогой», «сводившую с ума нервозность», которая не давала ему «ни минуты душевного покоя»[135]135
  James Thomas Flexner, American Saga, 239.


[Закрыть].

Но другие прекрасно видели его незаурядные возможности. Уэлч направил его на стажировку в Германию, и через четыре года Флекснер стал профессором патологической анатомии в «Хопкинсе». Он часто выезжал «в поле»: в шахтерский городок – изучать менингит, на Филиппины – изучать дизентерию, в Гонконг – изучать чуму. Нобелевский лауреат Фрэнсис Пейтон Роус называл научные статьи Флекснера «музеем на бумаге, но музеем, живущим бурной жизнью; экспериментировать он умел так же хорошо, как и описывать»[136]136
  Слова Пейтона Роуса, памятная брошюра в честь Саймона Флекснера, Рокфеллеровский институт медицинских исследований, 1946.


[Закрыть].

Уличная грубоватость Флекснера оставалась с ним до конца дней, но острые углы все же несколько сгладились со временем. Он женился на женщине, которая и сама была весьма необычной: она даже сумела пленить Бертрана Рассела (в ее бумагах нашли 60 писем от него). Ее сестра была одной из основательниц колледжа Брин-Мар в Пенсильвании. Близким другом Флекснера стал знаменитый юрист Лернед Хэнд. А на Рокфеллеровском институте остался отпечаток его личности.

Ральф Уолдо Эмерсон однажды сказал, что организация – это как бы «удлиненная тень одного-единственного человека». Институт Рокфеллера, пожалуй, и вправду был «удлиненной тенью» Саймона Флекснера. Рэймонд Фосдик, ставший впоследствии президентом фонда Рокфеллера, говорил о «стальной точности» его ума: «Разум Флекснера был как луч прожектора, который он мог направить куда хотел, на любой ставший перед ним вопрос»[137]137
  Corner, History of the Rockefeller Institute, 155.


[Закрыть]. Один ученый института говорил, что своей логикой, «острой, как лезвие ножа», Флекснер «далеко превосходил большинство людей»[138]138
  Там же.


[Закрыть].

Уэлч придал «Хопкинсу» уют и некоторую монастырскую келейность, создал атмосферу душевной теплоты и близости, а Рокфеллеровский институт, напротив, был резким, угловатым, холодным. Когда иммунизированные лошади, которым делали массивные кровопускания для приготовления сыворотки, уже не могли приносить пользу, Флекснер даже не рассматривал возможность отпустить их на вольный выпас: у них было два пути – либо отправиться на бойню, либо «истечь кровью до смерти во имя науки»[139]139
  Письмо Флекснера Коулу, 21 января 1919 г., личный фонд Флекснера, Американское философское общество.


[Закрыть], то есть ради сыворотки. С такой же легкостью расставался Флекснер и с людьми, избавляя институт от тех, кого называл «неоригинальными»: делал он это сразу, как только у него складывалось мнение. Самым страшным местом в институте был кабинет Флекснера. Он мог быть жестоким, и некоторые выдающиеся ученые его просто боялись. Даже на похоронах Флекснера один нобелевский лауреат так и сказал: «Для доктора Флекснера люди были ничто, главное – успехи института»[140]140
  Слова Пейтона Роуса, памятная брошюра в честь Саймона Флекснера.


[Закрыть].

Он искал внимания прессы и стремился завоевать авторитет в научном сообществе. Его собственные работы часто вызывали споры. Вскоре после открытия института разразилась настоящая эпидемия менингита на востоке Соединенных Штатов. В борьбе с болезнью было перепробовано все, самые отчаянные меры. Одни врачи пытались использовать противодифтерийную сыворотку, а другие, у которых просто опускались руки, прибегали к дедовскому методу – кровопусканию. В Университете Хопкинса Харви Кушинг пытался шприцом отсасывать гной из спинномозгового канала.

В Рокфеллеровском институте эпидемию менингита восприняли как личный вызов. Рокфеллер и Гейтс ждали результатов. Флекснер горел желанием получить эти результаты.

Десятью годами ранее Уильям Парк, усовершенствовавший дифтерийный антитоксин, создал сыворотку против менингококков. В ходе лабораторных тестов эта сыворотка работала, но при введении ее больным людям эффекта не было. Теперь два немца создали подобную сыворотку, но начали вводить ее непосредственно в спинномозговой канал, а не внутривенно или внутримышечно. Без лечения летальность при менингите достигала 80 %. Из 102 пациентов, которым ввели немецкую сыворотку, умерли 67 %: это был обнадеживающий, хотя и не слишком статистически значимый результат.

Чутье подсказывало Флекснеру, что путь верен. Он повторил немецкий эксперимент и получил летальность 75 %. Но он был упрям и не стал отказываться от продолжения, а приступил к долгой серии экспериментов – он работал и в лаборатории, стараясь увеличить эффективность сыворотки, и «живьем», ставя опыты на обезьянах в поисках наилучшего способа введения. Через три года новый метод был найден: сначала ввести иглу в спинномозговой канал – под твердую мозговую оболочку – и отсосать оттуда шприцем 50 мл спинномозговой жидкости, а затем ввести 30 мл сыворотки. (Если сначала не извлечь некоторый объем спинномозговой жидкости, то введение сыворотки может привести к повышению внутричерепного давления и параличу.) Идея сработала. После введения сыворотки 712 больным летальность снизилась до 31,4 %[141]141
  Simon Flexner, «The Present Status of the Serum Therapy of Epidemic Cerebro-spinal Meningitis,» JAMA (1909), 1443; см. также Abstract of Discussion, 1445.


[Закрыть].

Врачи из Бостона, Сан-Франциско, Нэшвилла и других городов в один голос подтвердили этот эффект. Отзыв был единодушным: «Благодаря новому методу введения сыворотки все практикующие врачи страны получили превосходные результаты»[142]142
  Там же.


[Закрыть].

Не все, однако, признали заслуги Флекснера. Позднее в своем учебнике бактериологии Парк намекал, что вклад Флекснера в разработку сыворотки был не так уж и велик. Разъяренный Флекснер явился в лабораторию Парка: последовал разговор, окончившийся скандалом и взаимными оскорблениями[143]143
  Wade Oliver, Man Who Lived for Tomorrow, 300.


[Закрыть]. Впоследствии споры между ними возникали неоднократно, и об одном из них даже пронюхала пресса.

В конечном итоге Флекснеру удалось снизить до 18 % смертность среди больных, инфицированных менингококком – главной причиной бактериального менингита. Согласно недавнему исследованию The New England Journal of Medicine, на сегодня в Массачусетской больнице общего профиля, одном из лучших лечебных учреждений мира, где есть самые современные антибиотики, летальность при менингите составляет около 25 %[144]144
  M. L. Durand et al., «Acute Bacterial Meningitis in Adults – A Review of 493 Episodes,» New England Journal of Medicine (Jan. 1993), 21–28.


[Закрыть].

Флекснер и его институт стали знаменитыми. Флекснеру понравилась слава, и он захотел большего. Его чувства разделяли и Гейтс, и Рокфеллер. В первое десятилетие существования института, когда кто бы то ни было стоял на пороге захватывающего открытия, Флекснер неизменно оказывался рядом. Его постоянное внимание – и это очевидно – как бы подхлестывало ученых добиваться результатов, и он побуждал их публиковать статьи, отправляя им записки приблизительно такого содержания: «Поскольку французские и бельгийские материалы появляются один за другим, я очень рекомендую вам поторопиться с публикацией ваших результатов, в связи с чем прошу вас незамедлительно прийти ко мне»[145]145
  Письмо Флекснера Вольфштейну, 26 марта 1921 г., личный фонд Флекснера, Американское философское общество.


[Закрыть].

Саймон Флекснер смог снизить смертность при бактериальном менингите до 18 % – без анти– биотиков. В наши дни, когда антибиотики давно открыты, смертность при этом заболевании составляет 25 %.

Это давление исходило не только от Флекснера. Такая была атмосфера – он просто воплощал ее собой. На одном из обедов в 1914 г. Гейтс заявил: «Кто не испытывает это страстное желание быть полезным всему огромному миру? Открытия, сделанные в институте, достигли дебрей Африки, где приносят пользу… Вы объявляете об открытии. До наступления ночи весть о нем уже облетит мир. Через месяц его будут преподавать во всех медицинских школах земного шара»[146]146
  Corner, History of the Rockefeller Institute, 159.


[Закрыть].

Рекламная машина заработала. Респектабельные ученые высмеивали институт, как говорил один из них (сам проработавший там какое-то время), «за вечную шумиху по поводу какого-нибудь пустяка, который старались выдать за гениальное открытие», – просто потому, что «руководству хотелось рекламы»[147]147
  Там же, с. 158.


[Закрыть].

И все же Флекснер умел смотреть на вещи широко. В его собственных работах было то, чего недоставало Уэлчу: Флекснер был способен ставить серьезные, всеобъемлющие вопросы, облекая их в такую форму, которая помогала найти ответы. Если же он считал ученого «оригинальным» и видел в нем достояние института, то такому ученому он оказывал щедрую и мощную поддержку. Так случилось с будущими нобелевскими лауреатами Алексисом Каррелем и Карлом Ландштейнером, чьи работы были признаны очень рано. Впрочем, Флекснер давал свободу и оказывал поддержку также и молодым ученым, которые еще не успели сделать себе имя. Фрэнсис Пейтон Роус, который окончил «Хопкинс», получил Нобелевскую премию за открытие, что вирусы могут стать причиной рака. К этому открытию он пришел еще в 1911 г. Но Нобелевская премия была присуждена ему только в 1966 г. Поначалу научное сообщество подтрунивало над Роусом: прошло несколько десятилетий, прежде чем результат был подтвержден, а затем признан. Но Флекснер всегда был на стороне Роуса. Томас Риверс, выпускник «Хопкинса», работавший в Институте Рокфеллера и определивший разницу между вирусами и бактериями, вспоминал: «Я не отрицаю, что Флекснер был жестким, я не говорю, что он не мог быть злым – мог, уж поверьте, – но он был и очень отзывчивым»[148]148
  Saul Benison, Tom Rivers: Reflections on a Life in Medicine and Science, An Oral History Memoir (1967), 127.


[Закрыть].

Даже в официальном докладе совету научных директоров Флекснер, думая, вероятно, о Роусе или, может быть, о Поле Льюисе, невероятно талантливом молодом ученом, работавшем под его собственным началом, заявил: «Самые способные люди чаще всего бывают неуверенными в себе и склонными к самоуничижению. Очень часто их надо подбадривать, чтобы они поверили в себя»[149]149
  Corner, History of the Rockefeller Institute, 155.


[Закрыть]. Когда другой ученый, в которого Флекснер верил, захотел сменить поле деятельности, Флекснер сказал ему: «Для того, чтобы найти свой новый путь, вам понадобится два года. И до этого я ничего не буду от вас требовать»[150]150
  Там же, с. 158.


[Закрыть].

И, наконец, Флекснер верил в открытость. Он всячески приветствовал несогласие, ждал трений и взаимодействия – ему очень хотелось, чтобы институт был живым. Столовая была для Флекснера так же важна, как и лаборатория. Именно в обеденном зале коллеги, работавшие в разных областях, могли встретиться и обменяться идеями. «Роус, Жак Леб, Каррель были превосходными собеседниками», – вспоминал Майкл Хайдельбергер, тогда еще молодой ассистент. И хотя Роус и Каррель впоследствии стали нобелевскими лауреатами, самые интересные идеи в застольных беседах выдавал все же Леб. «Это были поистине замечательные посиделки. Они по-настоящему воодушевляли»[151]151
  Майкл Хайдельбергер, устный рассказ, 1968, Национальная медицинская библиотека США, 66.


[Закрыть].

Самое интересное, правда, происходило по пятницам: в непринужденной обстановке ученые представляли свои самые свежие результаты, а коллеги комментировали, предлагали свои варианты экспериментов, добавляли условия. Это было весьма волнующе и походило на священнодействие, хотя некоторые сотрудники – например, Карл Ландштейнер, еще один будущий нобелевский лауреат, – практически никогда не говорили на этих встречах о своих работах. Флекснер активно искал индивидуалистов, которые больше нигде не приживались, будь то одинокие волки или примадонны. Важна была разнородность коллектива. Флекснер, по словам Роуса, сделал из института «организм, а не организацию»[152]152
  Слова Пейтона Роуса, памятная брошюра в честь Саймона Флекснера.


[Закрыть].

Влияние Флекснера, как и влияние Уэлча, не ограничивалось его собственной работой – тем, что он лично делал в рамках лаборатории или даже в рамках всего Рокфеллеровского института.

Еще до того, как институт обзавелся громкой репутацией, американская медицинская наука успела достичь мирового уровня. В 1908 г. в Вашингтоне прошел Международный конгресс по туберкулезу. Из Германии приехал Роберт Кох, великий и могущественный, готовый выносить суждения и раздавать указания.

На заседании секции патологической анатомии и бактериологии, где председательствовал Уэлч, Парк зачитал статью, в которой утверждалось: «Сегодня абсолютно неопровержимым фактом можно считать, что многие дети заразились смертельным генерализованным туберкулезом в результате употребления зараженного бациллами коровьего молока». Кох настаивал, что Парк неправ: по его мнению, не было никаких доказательств в пользу того, что туберкулез может передаваться от крупного рогатого скота человеку. Поднялся Теобальд Смит и поддержал Парка. В зале развернулась оживленная дискуссия. Но решение конгресса было единодушным: спустя несколько дней была принята резолюция, призывавшая к профилактическим мерам по поводу распространения туберкулеза с коровьим молоком. Кох огрызнулся: «Джентльмены, вы можете принимать сколько угодно резолюций, но нас рассудят потомки».

Один из участников по этому поводу заметил: «Доктор Кох изолировал туберкулезную палочку; сегодня наука "изолировала" доктора Коха»[153]153
  Подробнее о заседании конгресса см. Wade Oliver, Man Who Lived for Tomorrow, 272–76.


[Закрыть].

Наука недемократична. Научные вопросы не решаются голосованием. Но это голосование ознаменовало наступление эпохи американской медицины. Это, конечно, не было заслугой одного только Университета Джонса Хопкинса. Ни Парк, ни Смит не учились и не преподавали там, но и Университет Хопкинса, и Рокфеллеровский институт стали еще двумя опорами американской медицины, которая наконец-то получила истинное право претендовать на научное лидерство.