Текст книги "Творческий отпуск. Рыцарский роман"

СРЫВУ У СЬЮЗЕН!

Вдруг она восклицает: Ненавижу свое положение!

Как это? Ветер тут же делается холоднее и вест-норд-вестовее; темнеет вода; оттуда, где гром, выметываются черные кошачьи лапы. Гонка может оказаться напряженной.

Я словно кто-то из тех тронутых баб в фильмах «Крестного отца», что продолжают вести свои нормальные простодушные итало-американские жизни, готовят лингвини, растят бамбини, а их мужья втайне заправляют всеми азартными играми, проституцией и наркотиками в городе. Сижу тут на своей, по сути, добродетельной жопке при простодушной докторской степени, учу студентов отличать трансцендентализм от экзистенциализма, расставляю им запятые, делая вид, будто искусство, нравственные ценности и согласование подлежащего и глагола имеют значение, а мой муж, мой отчим-деверь и их дружки убивают Патриса Лумумбу, свергают Мосаддега и Сальвадора Альенде, отправляют своих агентов подлодкой на Кубу, чтоб у Фиделя Кастро выпала борода, и в отместку убивают нашего собственного президента…

Скажешь тоже, Сьюзен…

Сиди тихо: у меня срыв!

Ладно.

Вы подрываете любое правительство, которое ставит благосостояние своего народа выше «Экссонова», «Ай, Ти и Ти» и «Анаконда-Копперова». Вы врете и жульничаете, подделываете и угрожаете, подкупаете, пытаете и убиваете и учите нечестивые правительства проделывать то же самое гораздо действеннее, нежели им это удавалось раньше. Я не имею в виду лично тебя, но ¡Езукристо, Фенн! Какое право у мужчины, занимавшегося вот таким, на мою нравственно ревностную и в сути своей невинную попу, хотелось бы мне знать, не говоря уже о преданности моего сердца и ума? Целые самолеты, груженные пивом и шлюхами для нунгов![79]79
  Вьетнамско-китайское племя горцев, знаменитое своей свирепостью, задействовалось ЦРУ в 1960-х для ведения действий вдоль Тропы Хо Ши Мина. Нунги требовали регулярных поставок пива и проституток, которые задорого возила им «Эйр Америка», одна из нескольких собственных авиакомпаний Управления. Виски, которое транспортировать было легче, не годилось. См. Марчетти и Маркс, с. 119, 120.


[Закрыть] О, я знаю – ты мне процитируешь Джорджа Альфреда Таунсенда:

Ярыжка сельский – но с анналами в руках —

докажет:

Отцы отечества бывали нас гораздо гаже[80]80
  Из «Верхнего Марлбро» Дж. А. Таунсенда, 1841–1914, в его «Байках Чесапика» (1880. Переиздано «Тайдуотер Паблишерз», Кембридж, Мэриленд, 1968). См. также примеч. на с. 279.


[Закрыть].

Ты мне напомнишь о грязных трюках Бена Франклина и Томаса Джефферсона, о нравственных бородавках Эйба Линкольна и Вудро Уилсона, ФДР и Мартина Лютера Кинга-мл., может даже – Махатмы Ганди. Возможно, сошлешься на всякое Сартрово про Грязные Руки и Трагический Взгляд Невинности: Никакого омлета без неразбитых яиц; если не переносишь жару, нечего делать в кухне, эт сетера. Как бы то ни было, ты не только сам покинул Управление именно из-за того, что терпеть не мог их негласную деятельность, но еще и мужественно написал разоблачение в той мере, в какой мог, не ставя под угрозу подлинную и легитимную безопасность нашей республики и жизни приличных негласных оперативников, если это не оксюморон. Скажем, хотя бы жизнь и благосостояние более или менее невинных семейств негласных сотрудников. И ты как мог постарался сдерживать бесчинства Компании, особенно Манфреда, а затем разоблачил их. И даже если нет; даже если б ты до сих пор был по самую шею в допросах кагебешников, которые могли или не могли б оказаться легитимными перебежчиками, в конспиративных домах Компании на острове Соломона прямо вот тут и на нашей прекрасной реке Чоптанк и еще бог знает где, может, даже у нас на драгоценном нашем острове Какауэй…

Только не там, Сьюзен. Руки прочь от Какауэя.

Даже тогда я б любила тебя до смерти, потому что знаю – у тебя доброе сердце, если и не на все сто процентов чистое, а натура у тебя прекрасная, пусть и замаранная, и ты б никогда ни в каких обстоятельствах не ввязался бы в такие мерзкие дела, если бы поистине не верил, что делать это отчего-нибудь действительно необходимо для защиты наших – не наших сраных корпораций, политиков и карьерного персонала гражданской службы, а нашего народа – против прямой и ясной опасности, каковой иногда бывал тоталитаризм, но никогда не был социализм. Или если б тебя не вынудили к этому угрозы мне и/или другим членам твоей семьи, в каковом случае, по Аристотелеву определению, действия твои бы не были полностью добровольны, а значит, ты б не был полностью виновен.

Да. Ну.

Прошу прощенья; меня сейчас стошнит.

Она и тошнит, соленая Сьюзен, – или пытается, опрятно на подветренную сторону. Скорбный Фенвик придерживает ее, пока она стоит на коленях и травит всухую за нижний планширь. Срыв его подруги, рассуждает он, словесного отклика не требует. Она спускается под палубу, вытирает рот, возвращается в фуфайке с капюшоном и палубных туфлях, берется за штурвал, чтобы Фенн тоже мог приготовиться к быстро приближающемуся ненастью. Радио НАОА передало еще одно штормовое предупреждение для большинства Мэриленда. Эта погода, прикидываем мы, уже не пройдет от нас к северу. Сейчас 1815; благодаря отчасти попутному приливу мы пришли гораздо ходче, чем рассчитывали. Вопрос в том, становиться ли на якорь сразу в первом доступном, однако несимпатичном укрытии – само́й Соломоновой гавани – или бежать наперегонки со штормом к более надежной и спокойной якорной стоянке на ночь в часе хода вверх по течению.

Сьюзен прислоняется к нему, обессиленная. Фенн поглаживает ее по животу; она крепче прижимает там его руку. Что думаешь, спрашивает у нее Фенн. Рассматривает ее лицо; она же рассматривает близящийся шторм. Давай еще чуть-чуть испытаем удачу, вздыхает она, и рванем к Маколлу[81]81
  Бухта Маколл у устья великолепного ручья Св. Леонард, который и сам по себе северобережный приток Патаксента размерами с хорошую реку; не бухта, а укрытие от ураганов – в нее помещается всего две или три яхты на якоре, но с трех наветренных сторон она укрыта отвесными берегами высотой до 130 футов.


[Закрыть]. Подпитаем?

Решаем попробовать – почти полностью открыв дроссельную заслонку, надеясь, что топлива нам хватит. Фенн опускает и укладывает все паруса и готовит якорь на тот случай, если, прежде чем достичь ручья Св. Леонарда, придется бежать под ветром вдоль высокого берега. Видим первые вспышки молний, отходя от острова Соломона и его дамбы по правому борту, – большая разница с Ки: Соломон по самый плимсоль набит коттеджами, маринами, коммерческими рыбалками и рыболовными и прогулочными судами – и спешим под высокий шоссейный мост через реку. Весь день температура воздуха была 90 °F; быстро остывающий бриз сейчас – нам нервное облегченье.

Все будет шик-блеск! кричит Сьюзен навстречу буре, когда Фенн возвращается в рубку. Несколько драгоценных минут мы теряем, придвигаясь ближе к северному берегу, у какового, однако, сумеем затем держаться всю дорогу до Маколла. Для тепла и безопасности облачаемся в спасжилеты. Озаренный еще одной яркой вспышкой Фенвик произносит: Ох, батюшки. Дрожащая Сьюзен цитирует Юдору Уэлти:

В небе стояло целое дерево молнии.

Собираемся с духом перед ударом грома; он ошеломляет. На реке мы единственное судно; наша алюминиевая мачта – единственный высокий предмет на всю округу. Небо впереди черно и медно-зелено, бурлит: конец света. Мы засекаем красные и зеленые несветящие навигационные буи – слишком вдали, – отмечающие широкое устье ручья. Нам нипочем туда не успеть. Как пехотинец, выбирающийся из стрелковой ячейки посреди артобстрела, Фенн, пригнувшись, крадется вперед и становится у якоря. Сердца у нас знакомо уходят в пятки. Откуда у нас еще дизельное топливо?

Мы успеваем – едва-едва. В том ручье и бухте много воды, прямо до самого берега; как будто тяжелый наш тендер – «шеви» на стоянке, а Сьюзен – борзая парковщица-ветеранка, мы на полном газу проносимся мимо навигационных буев и в уютную Маколл сразу по левому борту, двигатель уже на реверсе, чтоб затормозить наше продвиженье вперед при влете туда. Бухта пуста; деревья на высоких обрывах свистят и машут, словно бы аплодируя мачистой езде Сьюзен (вот она с ревом гонит «Поки» к полной остановке, пока Фенн бросает якорь; вот она ловко сдает задним ходом на дректове, чтоб якорь зацепился), но в самом Маколле никакой воздух не движется. Раздается еще один сокрушительный удар грома; дождь нас хлещет градом толстых пуль. Фенн крепит уткой дректов на десяти фатомах; Сьюзен глушит двигатель; мы скатываемся под обвес и вниз, сердца колотятся, и тут лупит великий ветер. Тридцать секунд спустя, благодарно расцеловав Посейдона, в иллюминаторы каюты мы уже не видим ничего, кроме белого дождя и града.

Блин, ворчит Фенвик, сверяясь с ручным компасом-пеленгатором: мы с подветренной стороны. Ну что ж.

Так и есть: мы забыли сделать допуск на ветер, заливающий за вершины обрывов, словно прибойная волна, и сдувающий нас кормой к берегу, 180° на якоре. Йосту-Ван-Дейку и другим гаваням Виргинских островов следовало бы нас этому научить. Но Маколл – бухточка такая укромная, что пока ветер сверху достигает порывов пятьдесят с лишним и над топом нашей мачты несутся пыль, листва, веточки и небольшие сучья, а градины размером с бараний горох барабанят по нам от форштевня до кормы, самих нас едва качает.

Представленье длится сорок пять минут, все это время, утомленные телом и духом, но с невероятным облегченьем и уже без тревоги, мы обнимаемся на главном диванчике, вдыхаем озон и ощущаем, как пульсы у нас возвращаются к норме. Вергилий знал, а Фрейд подтвердил, что укромное убежище от бури возбуждает: женаты семь лет, но мы по-прежнему Дидона и Эней в своей пещере. Оревуар, нормальные пульсы.

В восемь, когда все снаружи и внутри вновь бездвижно, Фенвик произносит в идеальный пупок Сьюзен, что если это не спровоцировало Приступ, мы дома и на свободе.

Из-под его уха доносится клекот подразумеваемого согласья.

Воздух уже опять душен. Восток черен от бури, теперь пролетающей к океану через полуостров Делмарва; но Фенн, вернувшись в рулевую рубку, видит над нашими берегами зарево, должно быть, первоклассного заката. Дышать в бухте Маколл будет нечем, кричит он вниз. Выйдем в ручей?

Смуглые бедра еще раскрыты, а карие очи[82]82
  Глаза Черноглазки Сьюзен – очень-очень темно-карие.


[Закрыть] закрыты, фуфайка у шеи, Сьюзен говорит с диванчика: Я намертво умоталась.

Я тоже.

Она садится, целиком стаскивает с себя фуфайку, швыряет ее туда же, где лежат ее трусики. Умеет Сью сидеть после секса по-турецки так, озадаченно поднимая волосы у себя на загривке, что Фенна это бередит так же глубоко, как в 1972-м, когда он такое впервые наблюдал на этом же диванчике. Она просит его поставить забортный трап. Плевать, что́ там в воде, кепон, какашки или нефть: ей хочется макнуться, перед тем как мы подумаем об ужине.

На взгляд Фенвика, чисто.

Ан рут через транец она целует его плешь, рот, бороду, грудь, руки, пальцы. Чем еще нужно заниматься на борту?

Ничем. Пока не встанем завтра к причальной стенке на Соломоне.

Вот она полуспустилась по трапу, наслаждаясь ощущеньем того, что ее выебли. Ты жалеешь, что мы нарушили наше правило островов? Мне только сейчас пришло в голову.

Не при таком ветре. Да и вообще то был принцип, а не правило.

Но ничего себе. Мы рвем удила, чтоб успеть на остров Соломона, а потом рвем удила, чтобы вместо него успеть сюда.

Это ничего. Не касайся дна и не выходи на берег – и будем считать, что принцип не нарушен.

Сьюзен опускает попу в воду, подмывается, затем роняет в воду остальную себя и лениво плещется вокруг. Фенн наблюдает, довольный.

Нырнешь?

Слишком устал. Позвонить Кармен?

Утром позвоним. Она не станет волноваться.

Что еще нужно сделать в этой главе, Сьюз?

Пардон?

В Части Два нашей истории.

А. Ну. Если это и правда Часть Два, сделать нужно еще многое.

Я слишком устал.

Даже если мы переступили черту и совершили почти-ночное морское путешествие, нам все еще предстоит сразиться в битве с братом или драконом и пережить средний раунд наших ордалий плюс управиться с громадным Плотом Памяти[83]83
  См. с. 224.


[Закрыть], где читатель узнает всю нашу прошлую историю вплоть до шторма, с которого мы начали.

Фенн раздумывает. Слишком, так его, устал. Нельзя ли разбить Часть Два на две части?

Плавая кверху животом, Сьюзен считает, что можно, хоть ей и приходит в голову, что если Часть Один – одна сцена, а Часть Два – две сцены, мы подписываемся под три сцены в Части Три.

Зевая, Фенвик предлагает нам пройти под этим мостом, как под тем у Соломона, когда мы до него доплывем. Сейчас он лишь за то, чтобы в этом дне поставить повествовательную точку. А за вторую часть Второй Части возьмемся маньяна.

Сьюзен только за. Но есть одна закавыка. Наш Большой Плот Памяти грозит быть очень большим, как ей кажется, – достойным целой сцены. Если попытаемся сопоставить каждый крупный раздел нашей истории с высадкой на остров (просто предложение) и с одним сном из этой якобы «классической» последовательности из пяти в снови́дении за одну типичную ночь (тоже всего лишь предложение, несмотря на то, что Фенн улюлюкает на такую онейрологию; от Доктора Сьюзен не укрылось, что последовательность эта отмечена полезным сходством с пятью действиями возрожденческой и неоклассической драмы, каковое различенье мы легко можем интегрировать в три действия позднейшей драмы, особенно если соблюдем последовательность одна-сцена, две-сцены, три-сцены и отнесемся либо к начальной сцене как к увертюре для снов или к завершающей сцене как к пробуждению от оных. Быть может, Большому Плоту Памяти следует совпасть с нашей остановкой на Уае с целью навестить родителей Фенна и/или на Гибсоне, дабы навестить Ма и Бабулю, – с визитами к нам в прошлое)…

Да ради всего святого, Сьюз.

Непоколебленная, она всплывает под ним кверху попой, после чего заявляет: Я тут пытаюсь отработать свое содержание на борту как простодушный ученый. Чтоб оттенять видавшего виды, грубого-и-решительного практичного героя, но еще и дополнять его и пособлять. Ты глянь, какая я пособля. Пособлямс, – она месит в воде ногами. Пульни в меня мылом, будь добр, Фензи?

Он приносит «Айвори» и передает ей. Свет быстро меркнет; сам Фенн уже клюет носом. Сьюзен вопрошает, мылясь, почему «Проктер-и-Гэмбл» не выпускают мыло для ныряльщиков голышом, которое не только не тонет, но еще и светится в темноте.

Фенвик зевает. У меня глаза закрываются. На еду сил никаких.

Так заваливайся спать. Поедим, когда проснемся.

Но Фенн медлит в глубоких раздумьях, а немного погодя сонно произносит: Предположим, вторую часть Части Два мы оставим для Большого Плота Памяти; значит ли это, что нам все равно предстоят Бой-с-Братом и Ордалии, прежде чем мы пойдем на боковую? Я этого больше не снесу.

Сью перекидывает брусок мыла через транец. Им место в этой части, но сегодня и правда, похоже, такой день, чтоб возвыситься над нашими принципами. Как бы там ни было, если мы ляжем спать, это вовсе не будет означать конец части первой в Части Два. Отдых можем поместить в звездочки. Или снова ненадолго передадим штурвал автору, а сами сменимся с вахты.

Подымайся сюда.

Она подымается, капая, удовлетворенная, и встает перед мужем, чтоб вытер. Ты изобретательна, проницательна и мудра, сообщает Фенн ее бедру, а также образованна, сексапильна, изысканна, жилиста, нравственно ревностна и на три четверти еврейка, а такого преимущества не было даже у Шахерезады.

Еще хорошая стряпуха, подсказывает ему Сьюзен, довольная, и поднимает руки.

Взрывпакет, а не стряпуха. Повернись кругом.

Еще, будучи изысканна, я не брезглива, как маленькая девочка. Не бледнею и не робею от вида змей, мышей, тараканов, крови, швов на теле, давленых зверюшек.

Это потому что ты врач манке́. Обернись.

Умею читать гидрографические карты, правильно складывать дорожные, успешно торговаться с купцами в странах, где существует обычай торговаться. По-быстрому нахватываю языки. Могу с относительной легкостью разобраться в системе общественного транспорта любого крупного европейского города, что приводит к экономии на такси. Меня не устрашают таможенники, бюрократы, работники авиалиний.

Все правда – и не только это. Кругом.

Способна на сносную имитацию – для белой девушки из среднего класса, на три четверти еврейки – Помола Зерна[84]84
  Разновидность полового акта с женщиной верхом на мужчине. Движения, впервые показанные Сьюзен ее сестрой Мириам по возвращении той из Корпуса мира, юные африканские девушки, по словам Мириам же, практикуют с детства, под различными названиями. За этот фрагмент культурной антропологии мы ручаться не готовы.


[Закрыть].

Чтоб мне провалиться, сносную, соглашается Фенвик. Старое доброе зерно ты мелешь так же, как я пичкаю им того гуся.

Шахерезада была дочерью великого визиря, размышляет Сьюзен. Потому-то и пробилась к султану.

Фенн вытирает ей бедра и икры. Вот уж незачем тебе быть дочерью Хенри Киссинджера, а не Джека Секлера. Наше дело – вымысел, а не ложь[85]85
  Это сильное замечание Фенвика непосредственнее всего вдохновлено заявлением д-ра Киссинджера на конфиденциальном брифинге чикагских журналистов 16 сентября 1970 года, сразу же после выборов д-ра Сальвадора Альенде в президенты Чили: «Ситуация сейчас не такова, в какой наша способность влиять на события в данный момент оказалась бы слишком велика, раз все теперь достигло вот этого конкретного рубежа». Говоря строго, заявление это не есть ложь, но лишь накануне вечером, согласно меморандуму «ИТТ» от 17 сентября, посол США в Чили Эдвард Корри «наконец получил сообщение Государственного департамента, дающее ему зеленый свет на действия от имени Президента Никсона. Сообщение облекло его максимумом полномочий – едва ли не по типу действий в Доминиканской Республике, – чтобы не дать Альенде прийти к власти». См.: Урибе Арсе, Армандо, «Черная книга американского вмешательства в Чили» (Бостон: Бикон-Пресс, 1975), глава 5; также Конгресс США, Сенат, Комитет по международным связям, Подкомитет по многонациональным корпорациям, «Многонациональные корпорации и международная политика Соединенных Штатов: „Интернэшнл телефон энд телеграф кампани“ и Чили, 1970–1971» (Вашингтон: Типография Правительства США, 1973), часть 2, приложение I, с. 543; приложение II, с. 608–615; и т. д.


[Закрыть].

Она целует ему спину и плечи. Мне просто интересно, не стала б наша история лучше, окажись твоей советницей, музой и пособницей дочь Юдоры Уэлти или Флэннери О'Коннор.

Ну и мысль. Мы теперь под палубой и улеглись на наши раздельные койки. Ты потомица Э. А. По через Джека и Кармен Б. Секлер, объявляет Фенвик. Достаточно породиста.

Мы это уже объяснили? Эту катавасию с По-Ки?

Чтоб мне провалиться, если я помню. Если нет, засунем в сноску, когда потом всё тут изловчим. Или сделаем репризой в Плоте Памяти. У тебя месячные начались?

Нет. Но я на грани, что б там ни говорил судовой журнал. Еще одно яйцо по трубам.

Хм.

Лучше ковать железо, пока горячо.

Слишком устал. Может, раза и недостаточно, но дважды – уже перебор.

Несколько секунд все тихо; но, даже ловя и скользя на доске вниз по следующей волне сна, Фенвик чует, как фантазия его подруги все еще бодра.

Соломон. Удастся ли вправить Соломоново решение? Храм Соломона? Копи царя Соломона?

* * * * *

Пусть каждая звездочка представляет собой одну ночь, начиная с той воскресной первого июня: мы тем самым символически изображаем период и менструации Сьюзен – каковая, сообщает она судовому журналу, начинается на полчаса позже, словно бы вызванная ее предшествовавшим помолом зерна, и прекращается в следующий четверг, – и остановки «Поки» на острове Соломона, куда мы выдвигаемся наутро и откуда в тот же самый четверг отплываем и движемся вверх и через Чесапик к о. Уай.

Отворотивши взор ради этого эпизода от непрерывных ордалий большей части человеческого населенья Земли, какая и в 1980 году еще ложится в постель голодной, когда есть куда ложиться, а если потом просыпается, то просыпается еще голодней, слабее, на пять дней дальше уязвленной телом и умом. И забывая, если можем, сходным же манером продолжающуюся ордалию нашей естественной окружающей среды, что осквернена от реки Джеймз до озера Байкал нашим дреком и медленно готовится – без единого душевного движенья или идеологии – взыскать с нас воздаяние. И, отставив в сторону любые ордалии, какие мог бы претерпеть в те пять дней исчезнувший брат Манфред, если, как до сих пор иногда воображает Кармен Б. Секлер, не умер от собственной либо чьей-нибудь руки, а спрятан на конспиративной квартире, быть может, в Москве или Сибири, быть может, всего лишь в нескольких сотнях ярдов от слипа «Поки» в гавани Соломона. И, обходя вниманием, ибо невыразимо, если, увы, не непредставимо, какие ордалии мог пережить или не пережить молодой Гас Секлер-Тёрнер, сын Манфреда, полубрат Сьюзен, где-то в Чили от рук мучителей, расположенных к ремеслу своему натурой, но натренированных в нем в Бразилии и близлежащей приятной Вирджинии, либо же ин ситу специалистами, оттуда отправленными: офицерами и консультантами полу-на-пенсии, чьи яхты покачиваются на соседних швартовках, как раньше покачивался «Варкал» Пейсли. Что есть у нас в смысле Ордалий, дабы удовлетворить Сьюзенову шаблону для нашей истории?

Факт в том, что среди тех звездочек у нас не одна ордалия на штуку, а две, об одной из коих каждый из нас исправно рапортует супругу, а об одной – пока еще нет.

После долгого и крепкого сна мы просыпаемся в потном, облачном понедельнике, благодарим укромный Маколл за укрытие нас, разговляемся и отплываем на небольшом зюйд-весте обратно к Соломону, цокая языками на грохот вооруженных сил. В гавани арендуем переходящий слип, подумываем о номере в мотеле и решаем, что для сна сгодится и «Поки»: в марине есть душевые и прачечные мощности. Фенвик отправляет почтой записку на «Ферму Ки» на другой стороне Залива – Шефу и Вирджи, кому не нравится телефон: Мы в целости и сохранности вернулись домой из морей; до конца недели подойдем к вашему причалу. Телефонирует сыну и снохе в Бостон – убедиться, как у них протекает беременность. Никого нет дома. Ревниво предполагает, что они там стакнулись с Мэрилин Марш и вместе покупают детские шмотки. Сьюзен его корит: если б ей свезло быть подлинной бабушкой-на-стапелях, она бы, к черту, еще как стакнулась эт сетера. Глаза у нее затуманиваются. Она идет за «Мидолом».

Вот телефон освободился, чтобы она смогла позвонить Бабуле! Из Пайксвилла по проводу слабо доносится: Алло? с акцентом – акцент этот Сьюзен, пока не стала старше, считала не идишем, а бабушкиным. Привет, Баб! поет она в ответ в десятитысячный раз за тридцать пять лет их особого любовного романа: Мы дома!

И теперь, когда об этом сказано Бабуле, сказано и нам.

Хава Московиц Секлер произносит: Слава Боху. Как Фенн? У Бабули семь лет назад случился с этим браком недобрый час: ее самоцветик, ее черноглазка Сьюзен, ее мамулечка[86]86
  Имя Сьюзен на иврите, Шошана, было именем матери Хавы Секлер.


[Закрыть] выходит за гойского разведенца, кому за сорок! Может, и детей у нее даже никогда не будет! Но наша любовь вскоре это уладила.

Он прекрасно, Баб.

Слава Боху. Приводи. Как йиво родители?

Теперь Сьюзен смеется. Они прекрасно, Баб, наверное; мы с ними еще не разговаривали. Баб, мы только что с яхты! Плавали в океане день и ночь, целую неделю. Мы только что сошли на берег. Понимаешь, о чем я, Баб? Сьюзен чувствует – через медные провода и микроволновые реле, – что́ бабушка ее постигает, а что́ выше ее понимания; никакой это не телефонный звонок, это становится уроком любви. Помнишь, как оно, Баб, когда тебе было семнадцать и ты переплыла океан из России, как судно не вставало на якорь каждую ночь, а все плыло и плыло, пока не приплыло в Филадельфию?

Ты в Филадельфии?

Нет-нет, Баб. Мы в Чесапикском заливе. Около Вашингтона. Скоро будем в Балтиморе.

Плишу! Как Оррин и Джули?

Ба-аб! Слушай, Баб. Ты слушаешь?

Слышу-слышу. Вы плавыли.

Учителка до мозга костей, Сьюзен не уймется, покуда ее 85-летняя бабушка, пережившая погром и потогонку, кому едва удается представить, что такое прогулочная парусная яхта, не овладеет разницей между океанским переходом и перескоком от одной ночевки на якорной стоянке до другой. Выучив этот веселый урок, Бабуля получает разрешение обращаться с предлогами как бох на душу положит: Тока я один раз уж переехала Атлантику, а теперь кабутто еще раз переехала.

И спросить: Как Мириам? Вы поховорили?

Бабуля! Ты сама как?

Спроси у мамули своей, блахослови ее Бох; она тебе лучче расскажет.

Звоним Кармен Б. Секлер. Сьюзен первая: Привет, Ма! и Фенвик, стоя у платного телефона на причале марины, среди лязга фалов в лесу вытянутого алюминия, слышит хриплый голос своей замечательной тещи: Хвала Христу, вот они, Морские Черти. Вы где это, к дьяволу? Мы устанавливаем наше местоположение и подтверждаем то, что Кармен Б. Секлер и так приняла как должное: что вчера с той погодой нам было слишком некогда, и потому мы не позвонили, как обещали. Хаве Секлер, слышим мы теперь, пока мы были в море, сделали еще одну операцию по установке кардиостимулятора, уже третью. Приборчик не желает держаться за ее дряхлеющую мускулатуру: он соскальзывает, он воспаляет, ей от него больно. Без него она умрет; с ним она слаба и ей плохо – слаба настолько, что может только слушать и кивать по телефону. Впереди вполне возможна еще одна операция, а Бабуля чересчур устала от боли и слабости. Мириам глушит больше наркоты, чем следует (Ну это же так, подтверждает сестра через всю какую-то комнату), а в остальном у нее порядок, по меркам Мириам. Ее старшенький Си потенциально хлопотен, а вот Эдгар Аллан Хо – милый малыш. Его отец пристрастился «жить намеками» (т. е., как мы узнаем впоследствии, стал платным полицейским осведомителем по торговле наркотиками в Феллз-Пойнте, это слишком опасная работа, чтобы растолковывать ее по телефону), но, поскольку Кармен договорилась насчет занятий по кунг-фу для Мириам, он, когда ссорятся, ее больше хотя бы не бьет. Нас ждет тонна скопившейся почты. Дело процветает. Кармен заполучила франшизу открыть дочерний ресторан в «Гавани», это шикарный новый комплекс во Внутренней гавани Балтимора, он пока не достроен, и она либо обанкротится, либо превратится в очень зажиточную женщину. Уж что-что, а сикось-накось усилила ее предпринимательскую сметку; кроме того, она сверяется с колодой Таро. Без Фреда[87]87
  Ее прозвище, как мы помним, для Манфреда, как и Мандангас – для их сына.


[Закрыть], однако, ей такое наскучивает. О нем ни слуху ни духу, о Мандангасе тоже, но у нее козырь-другой еще в рукаве припрятан, нетелефонный разговор. Когда она нас увидит?

Сьюзен предлагает среду: нам нужны два дня на Соломоне для восстановления судна и экипажа. Кармен не сможет – в среду слушания по лицензии на спиртное, – но Мириам подъедет; Кармен с нею отправит почту первого класса, а остальное придержит, пока они не доберутся до Балтимора. Ты еще не беременна? желает она знать о Сьюзен.

Ма! Сью растягивает это на три слога протеста: Ма-э-а!

Хмык Кармен Б. Секлер – как рык. Тридцать пять – еще не поздно. Зачем еще яхта нужна? Вот тебе Мим.

Сьюзен подтверждает визит сестры в среду, два с половиной часа езды из Балтимора, и разговаривает еще двадцать минут. Затем звонком в Бетезду Фенвик обустраивает среду себе. Чопорный, но не нерадушный голос объявляет, что на связи Дугалд Тейлор.

И Фенвик Тёрнер, Дуг. Моряк из морей воротился домой[88]88
  Строка из стихотворения Р. Л. Стивенсона «Requiem» (1880), пер. М. Лукашевича. – Примеч. перев.


[Закрыть].

Фенвик. Ты, что ли, в городе. Восклицания и вопросы Дугалда Тейлора как таковые модулируются редко.

На острове Соломона. Пробудем тут до среды.

Ты меня в самый раз поймал, Фенвик. Отправляюсь путешествовать. В О. К., похоже, как раз идет автобус с Авиабазы.

Фенн ловит себя на том, что отзвуком возвращает декларативный вопрос: Значит, нам следует поговорить.

Следует.

В среду днем нормально, Дуг? Выставлю тебе обед.

В среду отлично. В пятницу уезжаю в Перт.

А.

Я тебе выставлю, говорит Дугалд Тейлор. «Космос». В полдень. Бери с собой Сьюзен.

Думаю, не стоит, Дуг.

Тоже верно. Значит, в полдень; «Космос».

Это друг и бывший старший сослуживец Фенвика по управленческим дням, ныне занятой пенсионер. Похоже, ему, сообщает Фенвик Сьюзен, как и Кармен Б. Секлер, есть что сказать, но не по телефону. Фенн предполагает, что в среду поедет в город. Сьюзен тихонечко его обнимает: ободрение. Ей обходительный Дугалд Тейлор нравится. Про Перт Фенвик не упоминает.

Мы прогуливаемся по деревне Соломонз, возбужденные тем, что вновь на берегу, и начинаем закупать судовые припасы и провиант хозяйственными сумками, включая два новых кепаря для Фенвика на замену этому платку, пока не вернется его бойна. Свежих продуктов на неделю, легкий запасец консервированных: хватит дотянуть до Уая и Гибсона и тех решений, какие уже мы не сможем откладывать после них. Теперь пора приводить судно в порядок, как на флоте, от киля до клотика: заправлять топливом и водой, ремонтировать.

В первом же магазине морского снабжения, что попадается нам, покупаем карту 12221 и изучаем ее. Мост-тоннель между мысами Хенри и Чарлз вот. Вот развилка «У» – красные конические буи и черные тупоконечные, где Чесапикский фарватер делится (уходя вверх) на входной фарватер реки Йорк и фарватер отмели Йорк, там-то Сьюзен не туда и свернула. Вот маяк отмели Йорк: Всп 6 сек 37 футов 8 м. Вот сама Йорк, в устье которой мы отыскиваем остров Аллен, остров Хряк, гроздь островов Гудвин, еще один остров Гвинейских болот.

Никакого Ки.

Не веря своим глазам, мы спрашиваем продавца, управляющего, а потом и дежурного в марине и соседскую яхтенную публику. Про остров Ки в Чесапикском заливе неизвестно никому. Кто-то разумно предполагает, что таково может быть название у местных какого-нибудь мелкого островка в грозди Гудвина или Гвинеи: но ни у одного там нет таких очертаний, высоты и глубины вод, не говоря уже о крупном волноломе с его проблесковым сигнальным огнем, уж такое-то наверняка на карте быть должно.

Трудясь над «Поки» весь тот душный день и день следующий, озадаченно посмеиваясь вместе с остальными над этой загадкой, мы ловим себя на том, что не упоминаем ружейные выстрелы и прочие волненья; все это слишком уж отдает грошовой готикой с голливудской привязкой. «Баратарианец», поди ж ты! Какой-нибудь Лафитт последних дней, предполагаем мы, в марихуанной торговле, натягивает нос Береговой охране, поди-ка, дескать, заподозри волка в волчьей шкуре.

Мы принимаем души; шампунимся и отстирываемся; едим в местных ресторанах; сидим в барах и впервые за полгода с лишним смотрим телевизор. Сьюзен подстригает мужу волосы; самой ей придется подождать до Балтимора. К вечеру вторника судно у нас как новенькое: все системы работают нормально, все баки под горлышко, все кладовые забиты, весь такелаж натянут, а оборудование отремонтировано, одежда и белье свежие. К ужину спереди задувает сильно и прохладно, а с ветром приносит и новое серьезное штормовое предупреждение, которое быстро разгоняется до высокой вероятности торнадо между шестью и восемью. Мы ужинаем в ресторанчике марины, откуда можем приглядывать разом и за нашим судном, и за приближающимся ненастьем, и за нашим собратом-моряком Уолтером Кронкайтом[89]89
  Американский политический журналист и телеведущий Уолтер Лиланд Кронкайт-мл. (1916–2009) был опытным моряком-яхтсменом и почетным командором Вспомогательной службы Береговой охраны США. – Примеч. перев.


[Закрыть] в вечерних новостях. Никакого торнадо не прилетает: всего лишь чесапикский летний шквал, как в воскресенье вечером, жуткий на пятнадцать минут, а потом всё. За ним надвигается антициклон, расчищая небо, высушивая воздух; хорошо спать в такую ночь.

А в такой день, как среда, – идти под парусом. Мы против персонификации нашего судна; но «Поки» дергает за швартовы в слипе на искрящемся утреннем бризе, вест-норд-весте с отстиранного неба при пятнадцати с гаком. Ну и денек для Фенна втискиваться в одежду, годную для клуба «Космос», а Сьюзен – готовиться к гостям! Нам лучше бы плыть к Уаю и Гибсону. К Новой Шотландии! К Португалии!

Целуемся на прощанье. Сью не отпускает: ей неприятно, что мы вынуждены расстаться, пусть даже всего на день. Непривычный при галстуке и в гарусе, Фенн целует ее снова и спрашивает, как там ее спазмы. Пропали, отвечает она; к завтрему снова будем в деле. Она улыбается. Я б уже поплыла.

Поцелуй за меня Мими. Попробую успеть вернуться до ее отъезда.

Будь осторожнее, молит его Сьюзен. Поцелуй за меня Дугалда. Хотелось бы мне… кой-чего.

Мне тоже. Держи за меня кулак. Пора бежать. А то на автобус опоздаю.

Сьюзен подержит. Напоминает Фенну, чтобы снял махровую панамку (ничего лучше в спешке они не нашли), перед тем как явиться в клуб «Космос». Младенцы, напоминает себе она, обычно еще до года запоминают, что родитель, исчезающий из виду, вернется – почти наверняка. Но с марта прошлого года не бывало такого, чтоб она видела, как уходит ее муж, и при этом бы не боялась, что в следующий раз увидит его в отделении неотложной помощи или в морге, а то и вообще он не исчезнет совсем, как его близнец, как Гас, как капитан Шадрин, забыть которого ей никак не удается. Она берется хлопотать насчет обеденного салата с крабом и авокадо, чтобы подать его на столы для пикника у причала. Или, может, Мимс с мальчиками понравится дневная прогулка под парусом. Но Мириам ни воздержится от курения на борту, ни станет следить за тем, куда стряхивает пепел: свидетельства ее разгильдяйства – две дырочки, прожженные в шкотовом углу штормового стакселя. Мало того, дело ей лишь до людей и ее преимущественно словесных с ними взаимодействий; к красоте, скажем, ручья Св. Леонарда и усладам плавания под парусом она останется безразлична. Но все же там мальчики, хоть Эдгар и еще мал, а Си вял. В общем, Сьюзен посмотрит. Она уже соскучилась по Фенну.