Текст книги "Город падающих ангелов"

И все же по крайней мере одна масочная мастерская избежала такого бесчестья. Это была «Мондоново», студия Гуэррино Ловато, скульптора и сценического дизайнера, который сумел возродить карнавал, когда в нем участвовали только венецианцы. Ловато принялся делать маски в своей скульптурной мастерской почти что на общественных началах. Это было желанное новшество, и студия Ловато стала первой масочной мастерской в Венеции.

«Мондоново» располагалась в нескольких шагах от Понте-деи-Пуньи, моста Кулаков. Переднее помещение мастерской было заполнено скульптурами: они стояли на полках, висели на стенах и потолке, стояли и лежали на полу. Покупателю здесь было буквально некуда поставить ногу. Помимо масок, синьор Ловато и его помощники делали статуэтки, бюсты, херувимов, орнаментальные щиты и различные архитектурные украшения в стиле барокко и рококо. Но преобладали все же маски.

Синьор Ловато оказался мускулистым мужчиной с густой, темной, начавшей седеть бородой. В тот день, когда я с ним познакомился, на нем был толстый серый свитер и вязаная шапочка. Пока молодая помощница, сидя за рабочим столом, накладывала позолоту на маску из папье-маше, синьор Ловато показывал мне классические карнавальные маски, начиная с самых ранних, представлявших персонажей комедии дель арте, – Пульчинеллу, Педролино, Арлекина, Чумного Доктора и Бригеллу. Маска каждого персонажа отличалась какой-то особой чертой – крючковатым носом, длинным носом или бородавкой на лбу.

– В восемнадцатом веке, – рассказывал Ловато, – люди носили маски на улице практически все время и только по одной причине – для сохранения анонимности. То были совершенно безликие маски, закрывавшие все лицо и не напоминавшие каких-то персонажей. Они тоже стали классикой. – Он показал мне две такие маски: простую черную для женщин, называвшуюся morello [25]25
  Черный, цвета воронова крыла (ит.).


[Закрыть], и белую маску для мужчин – bauta [26]26
  Происхождение названия маски связывают с немецким словом behten, что значит «защита». Есть версия, что итальянцы так называли чудище («babau»), которым пугали непослушных детей.


[Закрыть] с выступающим заостренным носом и челюстью, целиком закрывавшей подбородок. Бауту обычно носили с треуголкой.

У бауты, собственно говоря, не было никакого «выражения лица», но мертвенная бледность и резкие контуры придавали ей страшный, зловещий вид. Я решил купить консервативную темно-фиолетовую маску Одинокого Скитальца, чтобы явиться в ней на карнавальный бал, куда пригласили меня Лоритцены.

Расплачиваясь с юной помощницей, я через ее плечо бросил взгляд на мастерскую синьора Ловато. По всему помещению лежали большие фотоальбомы. Большинство из них были открыты на страницах с фотографиями интерьера залов «Ла Фениче» – золотистые ряды ярусов, крупномасштабные фотографии скульптурных фигур и позолоченной лепнины.

– Я вижу, вы подробно изучаете «Ла Фениче», – сказал я.

– Это катастрофа, великое несчастье! – отозвался Ловато.

– Вы рассчитываете принять участие в восстановлении?

– Кто знает? Нас, тех, кто может выполнять такую работу, осталось не так уж много. – Жестом он пригласил меня войти в мастерскую. – Придется восстанавливать великое множество скульптурных деталей, – продолжил Ловато. – Но, к несчастью, огонь не пощадил ничего, утрачены и оригинальные рисунки. Единственное, что осталось, – это старые гравюры и фотографии. Беда в том, что все они плоские, двумерные. Тысячи фотографий одной фигуры выглядят по-разному в зависимости от освещения, качества объектива, фотоаппарата, ракурса и цветопередачи.

Он взял со стола одну из книг. Она была раскрыта на странице с фотографией желтовато-белой русалки, поднимающейся из вихря золотистых листьев и прихотливых завитушек.

– Двадцать две прекрасные нимфы прежде обрамляли потолок. Фигуры были исполнены в три четверти роста человека. Если бы сохранилась хотя бы одна из них, это дало бы нам ответы на многие вопросы, но они все погибли. – С этими словами он перевернул страницу и показал мне фотографию херувима. – Путти, – сказал он. – Четыре таких херувима играли на свирелях в королевской ложе, были еще сотни других фигур, вплетенных в позолоченную листву по всему интерьеру театра; некоторые фигуры наполовину скрывала листва. Потребуется поистине детективная работа, чтобы их отыскать, а затем поистине ангельское терпение, чтобы их воспроизвести. Если… театр «Ла Фениче» будет когда-нибудь восстановлен.

– Но почему он может быть не восстановлен?

– Все хотят его восстановить. Но мы в Италии. Оперный театр Генуи, разбомбленный во время Второй мировой войны, был вновь открыт только в девяносто втором году, спустя сорок восемь лет после разрушения. Королевский театр в Турине сгорел в тридцать седьмом, и на его восстановление ушло тридцать семь лет.

– Но разве «Ла Фениче» символически не более важен для Венеции, чем оперные театры для Генуи и Турина?

– Да, конечно, более важен благодаря его выдающейся роли в истории оперы. Уникальная архитектура делает театр еще более символичным для Венеции, чем представляет большинство людей. Сейчас я покажу вам, что я имею в виду.

Он перелистал одну из книг и раскрыл ее на плане «Ла Фениче».

– Публика входит в театр вот здесь, через крыло Аполлона, выстроенное в неоклассическом стиле. Аполлон – бог солнца, бог порядка и разума. Помещения строги и симметричны, и хотя украшения пышные, их число ограниченно. Далее, когда зрители переходят из крыла Аполлона в зрительный зал, они вдруг оказываются на поляне фантастического леса, богато украшенной цветами, виноградными лозами, лицами, масками, сатирами, нимфами, херувимами, грифонами и другими мифологическими персонажами. Это буйное царство Диониса, или Вакха, древнего бога вина и шумного веселья.

Дихотомия двух культов – аполлонической строгости и дионисийской разнузданной страстности – очень важна для итальянского театра и в особенности для Венеции. Вы знаете разницу между аполлонической и дионисийской музыкой? Аполлоническая музыка – это музыка городская, включая оперу. Она имеет кодифицированную форму и следует принятым структурным канонам.

Дионисийская музыка – это музыка деревенская. Это импровизация, спонтанность без структуры и формы. Сегодня мы назвали бы ее поп-музыкой. Она пробуждает чувство чистого удовольствия. Это музыка забытья, алкоголя, вина и опьянения… музыка Диониса, Вакха.

Архитектор Джованни Баттиста Медуна понимал, что для итальянцев опера – это нечто большее, чем представление на сцене. Весь процесс посещения оперы – постепенно развертывающийся ритуал, начинающийся с предвосхищения, подбора одежды, затем – приход в театр, в место, где должно произойти главное событие. Так же как любой ритуал, проводится он в храме, на арене или в театре, обстановка – это часть переживаемого действа.

Медуна спланировал убранство зрительного зала так, чтобы он являл собой крещендо орнаментов. План был таков: от оркестра вы поднимаете взгляд вверх, сквозь листву магического сада к чуду небес, представленных оттенками синего на потолке и светом центральной люстры, воплощающей Аполлона; Аполлон, как я уже сказал, – бог солнца. Все прочие фигуры зрительного зала принадлежат культу Диониса, или Вакха, а также лесного духа Аркадии, потому что именно его и призвано представлять это место – театр. Над сценой даже господствовала фигура сатира. Театр был подобием лесной поляны, огромного сельского бельведера под открытым небом. Зрители погружались в природу, расслаблялись, готовясь к представлению, ожидая звучания музыки Аполлона – оперы, воспринимая которую они могли наблюдать и учиться. Такова была иконография «Ла Фениче», и так надо читать театр.

– Смею предположить, – сказал я, – что вы против идеи создать современный интерьер в сохранившемся остове «Ла Фениче».

– Да, конечно, и на самом деле это не вопрос эстетики. Это вопрос сохранения дионисийского переживания, задуманного Медуной для зрителей в зале. Свет в зале никогда не гасили полностью – даже во время представления. Свет приглушали так, чтобы зрители все же могли видеть образы зала. Эти образы составляли зрителю компанию, были его обществом. Вы могли прийти в театр один, но в зале у вас все равно было общество. Это отношение, до которого современному театру нет никакого дела. Сегодня все внимание должно быть сосредоточено на сцене. Шоу священно. Все должны сидеть тихо и смотреть. Современные театры – это стерильные места с великолепной акустикой и обзором, но без декораций и украшений. У зрителя теперь нет общества, нет компании.

Новый театр «Ла Фениче» должен иметь наисовременнейшие кондиционеры и передовое сценическое оборудование для быстрой смены декораций, но зал в духе культа Диониса должен быть сохранен.

– Потому что Венеция дионисийский город?

Ловато рассмеялся:

– Посмотрите вокруг себя! Посмотрите на эту мастерскую. Посмотрите на идущих по улице людей. Карнавал – это праздник магии, мистерия и венецианский декаданс. Кто же захочет все это терять?

Короткое затишье в Венеции кончилось. Начался карнавал. Узкие улицы, вполне свободные последние несколько недель, оказались теперь забиты туристами, бродившими в масках и невообразимо причудливых шляпах с колокольчиками. Венеция перестала полностью принадлежать венецианцам, но они, по крайней мере, компенсировали эту потерю своим милостиво-жизнерадостным беззаботным духом. Маскарадные вечеринки проходили во всех кварталах города. Они выплескивались в магазины, музеи, рестораны, плыли по каналам в гондолах, водных такси и вапоретто. Ликовали и вкусовые рецепторы – возрождению карнавальной выпечки, фриттелле – маленьких сладких пончиков, украшенных изюмом и кедровыми орехами, а по желанию их можно было сдобрить ванильным кремом – дзабальоне.

На эту фантасмагорическую сцену Венеции восемнадцатого века проникла скромная одинокая фигура, которую сопровождали мэр Каччари и толпа фоторепортеров. Вуди Аллен приехал в Венецию, чтобы засвидетельствовать уважение любимому им городу, где он должен был со своим джаз-оркестром играть через две недели на открытии театра после реконструкции. Аллен заявил, что концерт состоится в театре Гольдони, а вся выручка пойдет в фонд восстановления «Ла Фениче». Мэр Каччари провел Вуди Аллена по руинам театра. Аллен молча смотрел на голый подковообразный остов здания. Единственным напоминанием о позолоченных ярусах были теперь пять ровных рядов отверстий, в которые были вставлены деревянные балки, поддерживавшие ярусы.

– Ужасно, – сказал он, – ужасающе. Это совершенная катастрофа, какое разрушение! Я не могу поверить своим глазам, это нереально, этого просто не может быть.

Чувство нереальности стало еще глубже, когда они вышли из театра в гущу костюмированной карнавальной толпы. Но оказалось, что и это еще не предел нереальности – она достигла апогея, когда Феличе Кассон выписал ордер на задержание и привод в полицию Вуди Аллена за нарушение запрета на вход в театр.

Глава 6
Крысобой из Тревизо

Два ряда высоких готических окон сияли светом множества свечей, когда Лоритцены и я приближались к пристани палаццо Пизани-Моретта. Карнавальный бал был уже в разгаре. Мужчины и женщины в костюмах стояли на балконах над нашими головами с бокалами в руках, любуясь Гранд-каналом и отражением огней от черной, как ночь, воды.

– Фасад в стиле готики конца пятнадцатого века, – сказал Питер. – Обратите внимание на узор из четырехлистников над окнами второго этажа, piano nobile. Этот мотив, как вы уже, несомненно, догадались, позаимствован у Дворца дожей.

Питер был наряжен в длинную накидку с капюшоном и черную маску.

– Нарушение запрета! – воскликнула Роуз. – Нет, вы только подумайте! Какая неловкая ситуация для Вуди Аллена. Но Кассон поступает абсолютно правильно, если хочет на самом деле выяснить, что случилось в «Ла Фениче».

Волосы Роуз были зачесаны вверх и украшены изящной ниткой жемчуга. Для этого вечера она выбрала усаженную драгоценными камнями атласную маску и длинное платье из шифона.

– Кассон – один из немногих честных, неподкупных прокуроров, какие у нас еще остались. Белый рыцарь! Я просто молюсь, чтобы он вдруг не разложился, как все другие.

– Потом, уже в восемнадцатом веке, – продолжал свое Питер, – волевая Кьяра Пизани-Моретта, потратив огромные деньги, заново украсила палаццо, все это время буквально осаждая двор, надеясь, что ее брата объявят незаконнорожденным и лишат доли наследства, которую она могла бы так же потратить на палаццо.

Роуз приподняла подол платья, готовясь выйти на пристань.

– Но мне все же искренне жаль Вуди Аллена, – сказала она. – Сначала его джазовый концерт сгорел вместе с «Ла Фениче», а потом его еще и арестовали за то, что он просто хотел выразить сочувствие.

Внимание Роуз было отвлечено человеком в зеленой маске, который в это время выходил из стоявшего впереди нас водного такси.

– О, Питер, смотри. Это же Франческо Смеральди. – Потом, повернувшись ко мне, она продолжила: – Это поэт, которого никто не читает, потому что каждое законченное стихотворение он запирает в банковскую ячейку. Он был учителем литературы и поэзии до тех пор, пока не выяснилось, что он…

– Нет, нет, Роуз, ты ошибаешься, – сказал Питер. – Это вовсе не Франческо Смеральди. Это…

– Ну конечно, как можно узнать человека в маске?! Я вижу только рот и подбородок. Ну, как бы то ни было, он это или не он, но Франческо Смеральди потерял доверие, когда открылось, что он водил группы детей по общественным туалетам, где показывал им граффити!

Выйдя из лодки, мы ступили на покрытый ковром причал, освещаемый с боков двумя горящими факелами, и прошли в обширный холл с позолоченными фонарями, свисавшими с темных потолочных балок. Монументальная лестница в дальнем конце вела на первый piano nobile, в громадный центральный зал с высокими потолками, украшенными фресками в стиле рококо. Это обширное пространство освещалось девятью огромными стеклянными люстрами и шестью канделябрами – источниками света служило множество высоких белых свечей. В тот вечер все помещения дворца освещались исключительно свечами.

Гостей было не меньше нескольких сотен. Голоса сливались в пронзительный гомон людей, освободившихся от пут формальной чопорности благодаря костюмам и маскам, хотя, конечно, несмотря на них, большинство гостей были вполне узнаваемы. Слышались звонкие поцелуи в обе щеки, обрывки разговоров: «катались на лыжах в Кортине», «прямо из Рима», «bellissimo!» – люди волнами протягивали руки для дружеских прикосновений.

Мы остановились в центре зала. Мимо сновали официанты в белых смокингах, предлагавшие вино и розовые «Беллини». «Беллини» были аутентичными; сегодняшний вечер вином и закусками обеспечивал бар «У Гарри», заведение, которому принадлежит честь изобретения нового напитка – смеси просекко и свежевыжатого сока белых персиков.

– Это палаццо пустовало больше столетия, – сказал Питер. – До семьдесят четвертого года здесь не было ни центрального отопления, ни водопровода, ни газового или электрического освещения; в семьдесят четвертом здание было с любовью отреставрировано. Примечательно, что все убранство не только оригинальное, но и нетронутое – фрески, каминные полки, лепнина. Три месяца потребовалось только на то, чтобы очистить пол, и то, что было освобождено от грязи, являет собой блестящий пример подлинной венецианской мозаики восемнадцатого века, сохранившейся в превосходном состоянии. Я всегда говорю: лучший способ сохранения – забвение.

– Альвизе! – Роуз окликнула коренастого, румяного, лысого мужчину, который двигался к нам королевской походкой. Он взял руку Роуз и запечатлел поцелуй, потом пожал руку Питеру.

– Ну, Альвизе Лоредан – это человек, с которым вы просто обязаны познакомиться! – сказал Питер, представляя меня. – Граф Лоредан – настоящий, подлинный венецианец, представитель одной из старейших патрицианских семей.

Альвизе Лоредан уставил на меня свой взор и лучезарно улыбнулся. У него был аристократический крючковатый нос, выдающиеся скулы, венчик седых волос и мощная челюсть, способная украсить монету.

– В моей семье было три дожа, – сказал он по-английски, выставив вверх три пальца. – Три!

– Да, это так, – подтвердил Питер, – и Альвизе скромничает и кое о чем умалчивает, поэтому скажу я. Один из его предков дожей был Леонардо Лоредан, дож шестнадцатого века, чей великолепный портрет кисти Джованни Беллини многими считается лучшим из когда-либо написанных венецианских портретов. Жаль только, что этот портрет висит в лондонской Национальной галерее, а не здесь, в Венеции.

Лоредан кивнул.

– Мой род прослеживается в Венеции до десятого века. Лореданы выигрывали все войны, в которых сражались. Это очень важно! Если бы Лореданы не победили турок, сначала в тысяча четырехсотом году, а потом в Албании, то турки пересекли бы Адриатику, заняли Ватикан и уничтожили христианство!

Граф Лоредан то и дело непринужденно переходил с английского на итальянский.

– В государственных архивах, – сказал он, – хранится переписка между римскими папами и дожами из рода Лореданов, причем в письмах мы читаем обращение к адресатам на «ты». Они были людьми равного положения, князьями. У меня есть копии. Я могу показать их вам. У меня имеется копия письма Генриха VIII Леонардо Лоредану, в котором английский король называет Леонардо «нашим дражайшим другом». Все это там есть, и это очень важно.

– А что касается дворцов Лореданов… – заговорил Питер.

– У нас есть несколько дворцов в Венеции, – гордо произнес граф. – Палаццо Лоредан на Кампо-Санто-Стефано, где Наполеон учредил Венецианский институт науки, литературы и искусств. Дворец Корнер-Лоредан, который является сейчас частью венецианского муниципалитета. Палаццо Лоредан-дель-Амбаскиатори – дворец, который Священная Римская империя арендовала у нашей семьи для своих посольств в Венецианской республике. Палаццо Лоредан-Чини на Кампо-Сан-Вио; этот дворец служил пристанищем дону Карлосу, претенденту на испанский трон. И… я говорил уже о палаццо Лоредан на Кампо-Санто-Стефано? Да, я говорил, что, ну да… Наполеон… институт… очень важно. Но самым знаменитым является палаццо Лоредан-Вендрамин-Калерджи, где Рихард Вагнер сочинил «Парсифаля» и умер. Теперь там находится муниципальное казино.

– Между прочим, это шедевр ренессансной архитектуры, – сказал Питер. – Вы можете его посетить и, когда будете там, попробуйте попытать счастья в игре. Правда, по закону мы не сможем вас сопровождать. До сих пор действующий статут запрещает жителям Венеции посещать муниципальное казино. Но мы можем проехать мимо палаццо на вапоретто, чтобы увидеть высеченный на фасаде девиз рода Лоредан: «Non nobis Domine non nobis» – «Не хвали нас, Господи». Это изъявление смирения весьма могущественной семьи.

– Герб нашей семьи, – продолжал граф, – высечен на многих зданиях Венеции. Например, на мосту Риальто и даже на фасаде церкви Сан-Марко. Это очень важно! Базилика – самое престижное место. Но из-за голубиного помета этот герб теперь почти не виден! Это парадокс. Ничтожные голуби как символические герои демократии! Прямо героические воины демократического крестового похода, призванного уничтожить любое воспоминание об историческом благородстве и величии.

Лоредан вскинул вверх указательный палец.

– Я написал книгу о демократии. Она называется «Демократия: великий обман?». Демократия вызывает у меня отвращение. От нее меня тошнит! – Он произнес это с сильным чувством, но не теряя при этом учтивой любезности. Оседлав любимого конька, он перестал говорить по-английски и окончательно перешел на итальянский: – Знаете, на чем зиждется демократия? На числах! Но, как всем известно, при нарастании количества ухудшается качество. У демократий гнилой фундамент, и ее качество год от года становится все хуже и хуже. Именно поэтому демократия получает неспособных лидеров, избираемых случайным образом. Было бы куда разумнее вручить бразды правления элитной аристократии людям, унаследовавшим представления о справедливости и достойном правлении от своих благородных предков. Это истина. Лучшие правительства всегда были при монархии или элитной аристократии. Это не раз подтверждалось исторически, генетически и биологически!

– Насколько я понимаю, – сказал я, – вы отсылаете нас к тому элитному правлению, какое существовало в прежней Венецианской республике.

– Ecco! Именно так! Правящая патриархия. Нас осталось очень немного. Род Барбариго угас. То же самое случилось и с Мочениго. Вымерли Пизани, построившие этот дворец. Та же судьба постигла Гритти, Дандоло, Фальеров, Сагредо и Контарини – восемь из ста двадцати дожей были из рода Контарини.

– Сколько же осталось семей, давших Венеции дожей?

– Все еще существует семья Градениго – это старинный род, но не очень значительный. И… дайте вспомнить… ах да, Верньеры. Да, еще Марчелло. Вас, наверное, заинтересует моя книга «Аристократия и государственное правление». Сейчас я пишу труд, доказывающий существование реальности! Готово уже две тысячи страниц.

Книга, посвященная реальности, написанная венецианцем, была любопытна для меня возможными поворотами. Лоредан, кажется, был готов пуститься в объяснения, но в этот момент жена потянула его за рукав.

– Ну… хорошо, в другой раз, – сказал он. – Но я пришлю вам экземпляр книги, в которой объясняю, почему демократия – это чистое мошенничество.

Уходя под нажимом тянувшей его и виновато улыбавшейся жены, он поднял руку, как бы для прощального жеста, но вместо этого вдруг растопырил три пальца:

– Три дожа!

Мы направились к высокому окну, выходящему на Гранд-канал. Роуз указала на пару, смотревшую в нашем направлении. Мужчина, тучный обладатель копны густых кудрявых рыжих волос, широко улыбался, демонстрируя редкие зубы. Женщина была темноволосой, стройной и явно моложе мужа.

– Это Алистер и Ромилли Макэлпайн, – сообщила Роуз. – Алистер очень близок с Маргарет Тэтчер. Он был казначеем консервативной партии во время ее премьерства. И еще он коллекционирует разные вещи. Например, такие серьезные, как картины Джексона Поллока и Марка Ротко, и менее серьезные – например, пастушьи посохи, тряпичные куклы и полицейские дубинки. Думаю, у него сейчас не менее девятисот дубинок. Ромилли обладает отменным вкусом и большой коллекцией одежды от Вивьен Вествуд. Собственно говоря, Макэлпайны не столько живут в Венеции, сколько прячутся, потому что их дом в Лондоне был взорван террористами из ИРА и им пришлось скрываться. Ромилли! Алистер!

Макэлпайны обменялись радостными приветствиями с Лоритценами и сказали, что рады знакомству со мной.

– Как ваши коллекции? – спросил Питер.

– Я все продал! – трубным гласом прогудел лорд Макэлпайн.

– Должно быть, для вас это было мучительно, – сказал Питер.

– Вовсе нет. У меня душа кочевника, и я ни во что не ставлю обладание вещами: я с удовольствием приобретаю, но без сожаления расстаюсь с приобретениями. Однако признаю, что сильно переживал по поводу коллекции садового инвентаря, особенно газонокосилки на конной тяге с кожаными чехлами для лошадиных копыт – чтобы лошади не вытаптывали лужайку. Я всю ее разбил молотком.

– Зачем? – поинтересовался Питер.

– Чтобы не делать мучительный выбор!

– Но вы же не бросили коллекционирование? – спросила Роуз.

– Нет, нет. Я всегда стремлюсь к чему-нибудь новому. Теперь я заинтересовался галстуками, ну так, по мелочи. У меня уже есть несколько вполне приличных.

– О, Алистер, ну почему ты сразу не скажешь все, как есть, – укоризненно произнесла его жена. – У него уже несколько тысяч галстуков.

Я был очарован Макэлпайнами, но не мог удержаться от того, чтобы вообразить грохот взрывающихся бомб и вой сирен как контрапункт к нашей невинной болтовне. То, что они были в масках – он в маске арлекина, она в маске, покрытой розовыми блестками, – придавало нечто фарсовое упоминанию о том, что в Венеции они скрывались от террористов ИРА. Как только они удалились, я спросил Роуз, что, собственно говоря, она имела в виду, когда сказала, что они тут прячутся.

– Да, именно поэтому они здесь. После того как ИРА подложила бомбы в их лондонский дом, они решили переехать в Австралию, но в управлении уголовной полиции им сказали: «Не делайте глупостей. Самые страшные убийцы ИРА скрываются в Австралии». Естественно, они спросили, куда им лучше уехать, и, как это ни забавно, полицейские посоветовали им уехать в Венецию. И это правильно. В Венеции вас могут надуть или обворовать, но практически гарантировано, что вас не похитят и не убьют.

– Но что может помешать кому-нибудь просто застрелить вас? – спросил я. – Или, скажем, взорвать ваш дом?

– Ничто. Это легко. Но гораздо труднее уйти. Потому что полиция может в течение считаных минут перекрыть все пути к отступлению. Очень легко перекрыть движение по мосту на материк и оповестить водителей водных такси. И конечно, будет чистым безумием попытаться самостоятельно ускользнуть на лодке. Лагуна на первый взгляд кажется стоячим прудом, но на самом деле она очень коварна. Надо все знать о подводных течениях, каналах, мелях, приливах и отливах, ограничениях скорости, а также разбираться в системе буев и сигнальных огней. В любом случае лодку сразу заметят – здесь все лодочники и владельцы судов знают друг друга.

Если же вас похитят, то похититель должен будет каким-то образом вытащить вас из дома на calle, а затем незаметно погрузить в лодку. Но это решительно невозможно, поскольку в любом месте Венеции на вас кто-то смотрит. Если похититель не опытный венецианский судоводитель, то ему придется нанять такового и сделать его своим сообщником, а это создаст массу сложностей, так что никто не станет утруждаться подобным. Как бы то ни было, число убийств в Венеции практически равно нулю, и именно поэтому богатые итальянцы в восьмидесятые годы, когда по всей стране бесчинствовали «Красные бригады», снимали квартиры здесь.

– Роуз просто начиталась всяких таинственных историй, – заметил Питер.

Как раз в этот момент мимо нас проходил граф Джироламо Марчелло, погруженный в разговор с каким-то человеком.

– Позор, – говорил он со странной улыбкой, – катастрофа! Но на самом деле все обернулось не так уж плохо. До пожара в «Ла Фениче» мой телевизор плохо ловил сигнал. Теперь он без проблем принимает все каналы.

Марчелло между тем сумел добиться разрешения на захоронение на кладбище Сан-Микеле своего друга, русского поэта Иосифа Бродского, и это тоже его радовало.

В течение получаса толпа гостей начала подтягиваться к лестнице, ведущей на второй piano nobile, где официанты в белых френчах выстроились вдоль двух фуршетных столов, уставленных яствами: тарелками с тонко нарезанным прошутто, печеными цукини и блюдами с венецианскими деликатесами – телячьей печенью с луком, кальмаром с полентой и взбитым сливочным мороженым.

Мы заняли свои места за столом на десять человек. Лоритцены сидели напротив меня. Мужчина и женщина, расположившиеся слева, говорили о «Ла Фениче». Мужчина сказал:

– Это единственный оперный театр в мире, где хранились оригиналы партитур всех поставленных в нем опер с подписью композиторов. Таких партитур сотни: «Травиата», «Риголетто», «Танкред». Сегодня подобные рукописные экземпляры стоят миллионы – если они вообще где-то еще существуют.

– Как ты думаешь, – спросила его женщина, – эти сокровища сгорели дотла?

– Никто ничего не говорил, поэтому я опасаюсь самого худшего.

Сидевший с другой стороны от меня мужчина с рыжевато-каштановыми волосами, уложенными в прическу, весьма похожую на парик, буквально источая непоколебимую уверенность в себе, представился как Массимо Донадон.

– Я шеф-повар, – сказал он, обращаясь ко мне и к женщине, сидевшей между нами. – Моя кухня известна во всем мире!

– В самом деле? – спросила женщина. – Вы специалист по какому-то кулинарному изыску?

– Да, – ответил он. – По крысиному яду.

Женщина резко отклонилась от него.

– Вы шутите.

– Нет, это истинная правда. Я делаю лучший в мире крысиный яд. Он называется «Бокаратон», то есть «крысиная морда» или «мышиная морда» – так называется город во Флориде. Никогда не понимал, как можно жить в городе с таким милым названием. Но для моего блюда это самое подходящее название – я продаю его по всему миру: в Дубае, Нью-Йорке, Париже, Токио, Бостоне, Южной Америке – короче, везде, где есть крысы. В моем распоряжении тридцать процентов всего мирового рынка крысиного яда.

– В чем же ваш секрет? – спросил я.

– Мои конкуренты неправильно подходят к изготовлению крысиного яда, – ответил он. – Они изучают крыс, а я – людей. – С этими словами синьор Донадон ткнул вилкой в сторону моей тарелки. – Крысы едят то же, что и люди.

Я покосился на лежавшую в тарелке печень по-венециански и вдруг увидел это блюдо в совершенно новом свете.

– Венецианские крысы с удовольствием будут есть то, что лежит в вашей тарелке, – продолжил он, – поскольку они привыкли к такой пище. Но немецких крыс она не заинтересует. Они предпочитают немецкую кухню – колбаски, венский шницель. Поэтому для Германии я делаю крысиный яд, на сорок пять процентов состоящий из свиного жира. В основе французского крысиного яда – сливочное масло. Для Америки я употребляю ваниль, гранолу, попкорн и немного маргарина, ведь американцы едят очень мало сливочного масла. Для Нью-Йорка я делаю крысиный яд на растительном масле и ароматических маслах с запахом апельсина – это напоминает крысам гамбургеры и апельсиновый сок. Для Бомбея добавляю карри, для Чили – рыбные продукты.

Крысы невероятно хорошо ко всему приспосабливаются. Если хозяева переходят на какую-то экзотическую диету, то на нее переходят и крысы. По всему миру у меня тридцать научных лабораторий, поэтому я совершенствую ароматы и вкусы ядов, чтобы они соответствовали новейшим трендам в питании людей.

– Что содержится в вашем итальянском крысином яде? – спросил я.

– Оливковое масло, паста, мед, эспрессо, сок зеленых яблок и «Нутелла». Особенно она. Я закупаю ее тоннами. Крысы ее любят. Я связался с офисом компании «Нутелла» и сказал, что буду рад рекламировать «Нутеллу» по телевизору, но мне ответили: «О господи, только не это! Мы вас умоляем никому об этом не говорить!»

Женщина, сидевшая с дальней стороны от синьора Донадона, положила обе руки на стол, словно стараясь сохранить равновесие.

– Я не желаю слушать за обедом россказни о крысах! – сказала она и в приступе гнева театрально повернулась к нам спиной.

Но синьор Донадон как ни в чем не бывало продолжал:

– Крысы очаровывают всех. Даже если люди говорят, что терпеть их не могут. На самом деле они имеют в виду следующее: «О, это омерзительно, это невыносимо. Расскажите о них еще что-нибудь!»

Я заметил, что пара слева прекратила разговор о «Ла Фениче» и переключила внимание на Донадона.

– Но если крыса голодна, – сказал я, – то разве не станет она есть все, что угодно?