Текст книги "Город падающих ангелов"

– Конечно, станет, – кивнул синьор Донадон, – но сейчас крысы очень хорошо питаются, потому что в мире стало больше пищевых отходов. В пятидесятые годы люди выбрасывали полпроцента пищи, и крысам приходилось есть то, что им удавалось найти. Теперь в отходы уходит семь процентов пищи, и у крыс вечный, непрерывный банкет. Главная моя трудность – это приготовить яд, который выглядел бы для крыс более аппетитно, чем пищевые отходы. Пищевые отходы – это мой реальный конкурент.

Крысы умнее людей и лучше организованы. У них есть инстинктивные ритуалы, помогающие всему виду выживать. Например, когда крысы обнаруживают что-нибудь похожее на еду, то первыми ее пробуют самые старые особи. Другие виды крысиного яда немедленно вызывают болевые ощущения, жжение в желудке или головокружение. Если у старых крыс возникают признаки боли, то молодые крысы к пище не притронутся. Но! «Бокаратон» превосходит все другие яды. Во время его поедания никаких болевых ощущений не возникает. До начала действия проходит четыре дня, а к этому времени отраву отведают и молодые крысы.

– Скажите, – заговорила женщина слева, – как получилось, что вы решили посвятить себя уничтожению крыс?

– Ах, синьора! – ответил Донадон. – Когда я стоял у смертного одра моей бабушки, она заставила меня поклясться, что я совершу что-то великое во благо человечества. С самого детства я проявлял интерес к химии и медицине. Я даже решил, что займусь изобретением лекарства от рака. Я знал, что ДДТ вызывает рак, и обошел несколько мясных лавок и сказал владельцам, что представляю американскую компанию «Макс Дон Бразилейра» – название я, конечно, выдумал – и что мы сделали инсектициды, не содержащие ДДТ. Я пообещал: «Я избавлю вас от мух».

Первый же мясник сказал: «Если ты это сделаешь, то я заплачу любую цену». Мухи откладывали яйца во всем его мясе. Это было настоящее бедствие. Я мгновенно сориентировался, сообщив: «Это будет стоить вам тридцать тысяч лир, или пятнадцать долларов». Он ответил: «Я согласен». К концу дня я набрал заказов на сто пятьдесят тысяч лир, или семьдесят пять долларов, а в те дни это были большие деньги.

Я был просто вне себя от радости. Но ведь продукта у меня не было! Поэтому в то же время я был в отчаянии. Но я зашел в один бар в Тревизо, где живу – это в восемнадцати милях к северу от Венеции, – поговорил там с двумя приятелями, убедив их присоединиться ко мне. Я сразу же переехал в отель «Карлтон» в Тревизо и с помощью телефонного оператора и портье смог убедить клиентов, что это штаб-квартира итальянского филиала американской компании, производящей инсектициды.

Как мы уничтожили мух? Воспользовались для этого фосфорным соединением, продуктом компании «Монтэдисон». Если бы мы сделали это сегодня, то надолго сели бы в тюрьму. Это страшно токсичное соединение. Но оно сработало. Люди услышали обо мне.

Потом мне позвонил граф Борлетти, король швейных машин, и попросил очистить от мух свою конюшню. Однажды Борлетти сказал мне: «Массимо, что ты собираешься делать зимой, когда нет мух? Уничтожение мух – занятие сезонное, а вот крысы портят людям жизнь круглый год. Почему бы тебе не заняться крысиным ядом?»

Какая это была пища для ума! В ту же ночь я принялся экспериментировать в раковине гостиничного туалета. Я голыми руками смешал десять фунтов свиного жира с кумарином, а утром поменял все – компанию, ее название, ее цели. Было это в семидесятом году. Успех был мгновенным и оглушительным, и с тех пор мы стали непрерывно расти. Я признаю, что уничтожение крыс не такое благородное занятие, как лечение рака, но, по крайней мере, я делаю нечто полезное для человечества, и моя бабушка может покоиться в мире.

Донадон вручил всем нам свои визитные карточки. На картоне значилось название компании: «Braün Mayer Deutschland».

– Я думал, что вы итальянец, – сказал я.

– Да, я итальянец, но если бы я дал своей компании итальянское название, то люди подумали бы: «Этот продукт изготовлен в Италии? Я ему не доверяю». Италию все представляют как страну, которая не умеет производить ничего, только плодить мафиози, портных и сапожников. Наоборот, Германия – это солидная, просвещенная и развитая страна. Все думают, что если кто и может уничтожить крыс, то это немцы. И я выбрал звучащее очень по-немецки название. «Майер» – это немецкий эквивалент «Смита». «Браун» напоминает всем о Вернере фон Брауне, человеке, создавшем ракеты, долетевшие до Луны, а это прибавляет уверенности в надежности фирмы. Умлаута над u быть, конечно, не должно, но это усиливает немецкость названия. А «Deutschland» говорит само за себя.

– Очень разумно, – согласился я.

– Моя маленькая компания внесла свой вклад в знаменитый экономический бум в Северной Италии. Вам известно, что здесь, в Северной Италии, самая высокая концентрация деловой активности в мире? Это правда: на каждые восемь жителей приходится одна компания. Обычно это мелкие семейные предприятия. Как мое, как компания «Бенеттон», принадлежащая моему другу Лучано Бенеттону. Лучано родился и рос, как и я, в Тревизо, и штаб-квартиры наших предприятий тоже находятся там.

– Два титана Тревизо, – сказал я.

– Ну… – задумчиво протянул синьор Донадон, – Лучано – гений в деле зарабатывания денег, и мало того – он умеет их сохранять. Я знаю его дольше тридцати лет и очень люблю. Но при всем его богатстве он ни разу не угостил меня обедом! Ему нравится, как я готовлю, и он часто приходит ко мне домой пообедать. Я готовлю для крыс и для Лучано Бенеттона.

– Вы когда-нибудь сотрудничали с Бенеттоном?

– Нет, но для изготовления нашей рекламы мы пользуемся услугами одного фотографа – Оливьеро Тоскани, парня, который создал рекламную кампанию «United Colors of Benetton» и журнал «Colors» [27]27
  «Цвета» (англ.).


[Закрыть]. Я попросил Тоскани сделать рекламное фото моего крысиного яда; за основу был взят сюжет «Тайной вечери» – у всех людей на картине, включая и Христа, были крысиные головы. Но меня уговорили не показывать эту рекламу.

Синьор Донадон принялся за еду, и, как только он к ней приступил, в дальнем конце зала началось какое-то движение. В помещение эффектно вторглась группа опоздавших гостей – особенно привлек внимание собравшихся развевавшийся белый шелковый шарф и обилие блеска. Шарф принадлежал высокому стройному мужчине в смокинге и роговых авиационных очках-консервах в стиле тридцатых годов. Мужчина непринужденно обменивался приветствиями со знакомыми, проходя мимо столов. Блестела же его свита: три красивые женщины, на одной из которых сверкали покрытые блестками колготки.

– Наверное, это модели или актрисы, – сказала сидевшая слева от меня женщина, заметив, что я смотрю в их сторону. – Это Витторио Згарби, художественный критик и самопровозглашенный великий соблазнитель Италии. Он уже написал свою автобиографию, а ему всего сорок пять, и он считает себя современным Казановой. Он очень умен и невероятно беззаботен. Он ежедневно выступает с комментариями по телевидению и является раскрученной фигурой национального масштаба.

– Ах, ах, неподражаемый Згарби, – заговорил ее муж. – Думаю, его до сих пор не пускают в Институт Курто в Лондоне. Его не так давно поймали на выходе из института с двумя раритетными старинными книгами. Это событие привлекло общественное внимание не только потому, что Згарби известный критик-искусствовед, но и потому, что он депутат итальянского парламента. Он член палаты депутатов и ни много ни мало председатель комитета по культуре. В тот день в Институте Курто он выступал на симпозиуме о художниках Феррарской школы. Когда Згарби задержали, он сказал, что хотел только изучить книги и сделать фотокопии. В автобиографии он пишет, что его из зависти подставили коллеги-критики.

Згарби как раз проходил мимо нас, одной рукой приглаживая копну своих каштановых волос, а другой обнимая за талию подружку.

Мужчина, сидевший рядом со мной, продолжал, провожая взглядом Згарби:

– Потом еще ходили слухи о каких-то делах между Згарби и пожилой дамой из дома престарелых. Згарби уговорил женщину продать какую-то ценную картину одному своему знакомому арт-дилеру всего за восемь миллионов лир [4000 долларов]. Три года спустя эта картина была продана на аукционе за семьсот миллионов лир [350 тысяч долларов]. Потом выяснилось, что эта картина находилась в хранилище музея Тревизо, который сам имел возможность купить ее у той женщины. Згарби, в то время исполнявший обязанности художественного директора, был обязан проинформировать музей о своей сделке, но не сделал этого. Когда все раскрылось, его допросили по подозрению в мошенничестве и в противозаконной частной сделке, которая была им заключена в то время, когда он находился на официальной должности. Но понятно, что все обвинения в конце концов были сняты.

– Полагаю, это уже нанесло ущерб его карьере, – сказал я.

– На самом деле нет. Поговаривают, он скоро станет следующим министром культуры.

Другим ухом я снова явственно расслышал слово «крыса» – точнее сказать, это было слово pantegana, обозначающее крысу на венецианском диалекте.

– У крыс отсутствует рвотный рефлекс, – говорил синьор Донадон. – Крысы – один из редких биологических видов, которые физически неспособны извергать назад съеденное. Таким образом, они не способны отрыгнуть проглоченный яд. Однако мой яд безопасен, потому что, если его проглотят люди, кошки или собаки, то даже один грамм вызовет неукротимую рвоту до того, как яд подействует.

Женщина, поклявшаяся, что не будет слушать за обедом разговор о крысах, повернулась лицом к синьору Донадону с выражением неподдельной заинтересованности.

– Но если одновременно погибнут сотни тысяч крыс, – сказала она, – то не возникнет ли опасность эпидемии?

– Мой яд обезвоживает крыс, – ответил синьор Донадон, ободряюще похлопав женщину по руке, – он их высушивает, мумифицирует. Поэтому они не гниют и не могут стать причиной эпидемии.

– Но крысы кусают людей, не так ли? – спросила женщина, сморщив нос. – Эта мысль приводит меня в ужас.

– Если крыса вас укусит, то вы, скорее всего, этого не заметите, – сообщил Донадон.

– Да, потому что я буду в шоке.

– Нет, вы не заметите этого, поскольку в крысиной слюне содержится анестетик. Один из наших министров, Риккардо Мисаси, однажды уснув в своей кровати, проснулся от невыносимого зуда в большом пальце ноги. Зуд становился все сильнее, и, включив свет, Риккардо обнаружил, что крысы обгрызли ему палец.

Кажется, синьор Донадон был готов и дальше разрабатывать эту жилу, но тут другие гости начали вставать из-за столов.

– Хочу спросить у вас кое-что, – сказал я, тоже собравшись выйти из-за стола. – Если ваш яд такой эффективный, то почему в Венеции до сих пор есть крысы?

– Все очень просто! – ответил он. – Венеция не использует мой яд. Городской совет одобряет контракты только с самыми минимальными расходами, поэтому я даже не подаю заявок. Я готов внести свой вклад в благополучие человечества, но… – Донадон заговорщически подмигнул, – …но и человечество должно быть готово внести вклад в мое благополучие.

Появление кофе и тирамису дало повод сменить место, походить по залу или спуститься на два этажа в вестибюль, откуда уже доносились звуки оркестра. Оглядывая толпу, я вдруг сообразил, что исчезли маски. Их снимали не просто для того, чтобы облегчить поглощение пищи. Маски принялись сдвигать вверх, заталкивать в сумочки и избавляться от них другими способами задолго до начала обеда. Заметил я, кроме того, что, если не считать декоративных лент или причудливых галстуков, мужчины в основном были одеты в традиционные вечерние костюмы, а не в карнавальные наряды. Женщины также не позволяли себе чего-то большего, нежели некоторые декоративные аксессуары: страусовые перья, экзотические драгоценности, оригинальную прическу или броский макияж. Те же, кто являлся на бал в этот поздний час, едва знали о том, что это карнавальный бал, не говоря уже о том, что он маскарадный или костюмированный.

– Что случилось с духом карнавала? – спросил я у Питера Лоритцена, когда мы спускались на первый этаж.

– Да, этот карнавал уже никогда не будет таким, каким был на пике расцвета декаданса в восемнадцатом веке, – ответил он. – Тогда карнавал был очень мощной институцией. Когда дож Паоло Реньер умер во время карнавала, его смерть скрывали до окончания празднества, чтобы не портить людям настроение.

Возрожденный в двадцатом веке карнавал, кажется, стал урезанной версией самого себя в прошлом. В отсутствие контекста всепроникающего декаданса и даже можно сказать развращенности он стал относительно благонравным праздником, памятником давно исчезнувшего исторического феномена.

– Но не все карнавальные вечера столь же благонравны, как этот, – заметила Роуз. – Я хочу сказать, что даже теперь карнавал иногда проявляет свою низменную суть.

– И где же проходит подобный карнавал? – спросил я.

– Одно такое место – это фестиваль эротической поэзии. Обычно его проводят на Кампо-Сан-Маурицио, где жил поэт восемнадцатого века Джорджио Баффо. Поэзию Баффо обычно стыдливо называют «безнравственной», хотя на самом деле она откровенно порнографическая!

Оркестр на первом этаже играл так громко, что выдавил из дворца всех, за исключением самых увлеченных танцоров, и вскоре мы уже стояли на пристани, ожидая водное такси.

Пока мы ждали, к пристани приблизилась гондола. Она медленно плыла в направлении Сан-Марко и несла на борту пассажиров, двух мужчин. Один был в огромном, косматом и растрепанном парике, черной меховой куртке, черных же лосинах и ярко-красной маске с длинным носом.

Костюм второго был куда более странным. На нем был блестящий красный парик или скорей головной убор в форме округлого конуса, спускавшегося от макушки головы на плечи во всю их ширину. Руки и туловище были свободно задрапированы розовой резиной, а каждое колено заключено в розовую сферу размером с добрую дыню. Смысл этого одеяния стал ясен, когда человек этот стал медленно вставать. Когда он встал, резиновая драпировка натянулась на теле. Изо рта свисала объемистая, похожая на удлиненную жемчужину, опаловая капля.

Женщина, стоявшая рядом со мной, сначала ахнула, а потом захихикала. Какой-то мужчина за моей спиной пробормотал: «Fantastico!»

Потом, когда гондола поравнялась с пристанью, встал второй пассажир, мужчина в черной куртке и косматом парике. Из прорезей своей ярко-красной маски он окинул взглядом каждого из нас, а затем жестом опытного эксгибициониста распахнул куртку, под которой мы увидели изумительно правдоподобную розовую копию больших половых губ из розового шелка.

– Ну вот это как раз то, что я называю карнавалом, – сказала Роуз.

Глава 7
Стекольная война

– Мой отец всегда был немногословен, – сказал Джино Сегузо, – а в последнее время он говорит еще меньше – даже с нами.

Эта беседа состоялась в июне. Архимед Сегузо по-прежнему практически не покидал фабрику, продолжая делать чаши и вазы в память о той ночи четырехмесячной давности, когда он стоял у окна своей спальни и смотрел на горящий театр «Ла Фениче». Джино пригласил меня в мастерскую Сегузо на Мурано, чтобы я смог посмотреть на коллекцию «Ла Фениче», которая теперь состояла уже из восьмидесяти предметов. Эта коллекция стала страстью Архимеда Сегузо.

Лихорадочное возбуждение, вызванное пожаром, значительно улеглось. К концу февраля прокурор Феличе Кассон снял обвинение в нарушении запрета на вход в театр с Вуди Аллена. (Несколько месяцев спустя мэр Каччари будет присутствовать на бракосочетании Вуди Аллена и Сун-И – на приватной церемонии в палаццо Кавалли, в здании венецианского муниципалитета.) Оркестр «Ла Фениче» дал свой первый после пожара концерт в соборе Сан-Марко, включив в программу произведение страсти, надежды и оптимизма: симфонию Густава Малера «Воскресение». Что касается восстановления, мэр Каччари открыл конкурс проектов. Такой подход отводил от Каччари обвинения в фаворитизме и взятках, но имел и свои недостатки: процесс подачи заявок, согласований и оценок мог растянуться по меньшей мере на год.

Одновременно театральная компания смогла найти временное пристанище для труппы, чтобы вовремя открыть сезон и избежать выплаты неустойки тысячам зрителей, забронировавшим и оплатившим билеты на спектакли очередного сезона. Новую сцену разместили под гигантским куполом шапито, устроенного на парковке острова Тронкетто, недалеко от въезда на мост, соединяющий остров с материком. Этот шатер, названный «Палафениче», со всеми своими шестью пиками стал выдающейся приметой венецианского горизонта, наглядным напоминанием о том, что настоящий «Ла Фениче» лежал в руинах.

Однако в мастерской Архимеда Сегузо оперный театр продолжал гореть. Он мерцал и блестел, крутился и завивался спиралями огня и дыма в изделиях великого стеклодува. Джино провел меня через выставочный зал в производственный цех. Держался он приветливо, доброжелательно и корректно. Джино было далеко за пятьдесят, он был тучен и совершенно лыс, если не считать венчика темных волос; одет он был в строгий деловой костюм. Мы остановились перед стеллажом, уставленным вазами, изображающими «Ла Фениче».

– Люди представляют пламя ярко-оранжевым и желтым, – сказал он, – потому что таким его показывают на газетных и журнальных фотографиях. Они не понимают, насколько богаче реальное пламя. В нем есть зеленые, синие и пурпурные цвета и оттенки. Цвет пламени менялся всю ночь в зависимости от того, что именно горело внутри театра. Отец находился к нему ближе всех, и эти вазы – его моментальный снимок увиденного. Такой точности изображения не смог бы добиться ни один фотограф. До сих пор отец не создавал ничего подобного. Вы сами убедитесь в этом, посмотрев здесь на другие его произведения.

В выставочном зале был настоящий музей стеклянных предметов, изготовленных Архимедом Сегузо с тридцатых годов до настоящего времени, включая стеклянные столы и образцы знаменитой серии пятидесятых годов, названной «Мерлетти», то есть кружева – в стенки чаш и ваз были искусно и прихотливо вплетены волокна и шнуры цветного стекла. Расхаживая по залу, я держал руки в карманах, чрезвычайно опасаясь локтями, которые старательно прижимал к бокам, задеть и разбить какой-нибудь шедевр.

Джино рассказал мне историю, положившую начало замкнутости своего отца, вероятно, на случай, если маэстро откажется со мной разговаривать. Как-то, еще в пятидесятые годы, один богатый сицилийский князь доставил синьору Сегузо стеклянную статую быка, которую якобы нашли в одном из этрусских захоронений. Князь попросил Сегузо оценить подлинность статуи. Синьор Сегузо поставил статую на стол рядом с верстаком и принялся делать точную ее копию – вплоть до мельчайших деталей, включая патину, которую он воспроизвел с помощью разных порошков, минералов, дыма и песка. Когда он показал князю законченную работу, тот не увидел никакой разницы между новым и старым быком. Это и был ответ Архимеда Сегузо. Он смог настолько точно воспроизвести быка, что тем самым показал князю: его бык вполне может быть и подделкой. Для того чтобы точно это определить, была необходима, конечно, научная экспертиза, но синьор Сегузо дал ответ на доступном ему уровне. Ответ следовало понимать так: он не знает.

Я сказал, что нисколько не обижусь, если маэстро продолжит работу вместо того, чтобы разговаривать со мной. Но когда мы открыли дверь в цех, на нас обрушился такой рев печей, что стало ясно – разговор при таком шуме просто невозможен.

Старик в темных просторных брюках и белой рубашке сидел за верстаком перед жерлом гудящей печи. Он вращал стальной стержень, на конец которого была насажена большая цилиндрическая ваза, синие и белые цвета которой переплетались в прихотливом узоре. Поворачивая стержень, он длинными щипцами формовал горловину. Потом он передал стержень помощнику, который вставил вазу обратно в печь, чтобы она нагрелась и слегка размягчилась. Джино, подойдя к отцу, что-то сказал ему на ухо. Тот улыбнулся и кивком подозвал меня к себе. Я подошел и поздоровался. Старик молча склонил голову в ответ. Помощник извлек вазу из огня и положил стержень на верстак, продолжая вращать вазу. Архимед снова посмотрел на меня и указал щипцами на вазу.

– Рассвет, – сказал он. – Это рассвет.

Потом он опять принялся за работу, поворачивая стержень и формуя вазу.

Архимед Сегузо одарил меня только этими тремя словами. Но их было достаточно для того, чтобы дать мне понять: ваза, которую он в тот момент делал, представляла театр «Ла Фениче» таким, каким он увидел его, когда поднялся в пять утра после пожара, – белый дым, струями поднимавшийся навстречу синеватому предрассветному небу.

Мы понаблюдали за его работой еще минут десять, а затем пошли в кабинет Джино выпить кофе. На краткий миг в дверях появился сын Джино Антонио. Этому парню было около тридцати – он был худощав и застенчив. Деда он напоминал больше, чем отца, и вел себя, как подобает послушному сыну и внуку. Джино сказал, что Антонио работает на фабрике, приобретая опыт в разных цехах. Со временем он унаследует от отца управление делом. Дед уже преподал ему несколько уроков стеклодувного мастерства.

– Вот что я хочу у вас спросить, – обратился я к Джино. – Прежние поколения семьи Сегузо были стеклодувами. Эта профессия требует приобщения к делу в таком раннем возрасте, что не остается времени на формальное образование. Ни вы, ни ваш сын не являетесь мастерами-стеклодувами. Что будет, когда не станет Архимеда?

– Мастера-стеклодувы всегда найдутся, – ответил Джино, – и неважно, будут они носить фамилию Сегузо или нет. Но помимо мастеров нужны и художники. Есть мастера и есть художники. У художника возникают идеи. Мастер переводит эту идею в стекло. Очень немногие мастера одновременно являются и художниками. Мой отец в этом смысле – редкое исключение. Когда он умрет, наши стеклодувы продолжат изготовлять изделия по его классическому дизайну, а со свежими идеями придут новые художники, и стеклодувы будут воплощать эти идеи.

– Значит, вы и ваш сын продолжите семейное дело, – сказал я.

– Ну, конечно, – кивнул Джино, но затем о чем-то задумался, бесцельно переставляя предметы на столе. – Однако тут есть одна сложность. Я не единственный ребенок в семье, у меня есть брат, Джампаоло. Он на четыре года моложе меня. В течение тридцати лет он работал вместе с отцом и мной, и мы сотрудничали очень тесно. Наша семья была прочна как сталь: отец, мать, брат, я и Бог. Мы с Джампаоло были друг для друга как альтер эго. Но потом начались раздоры. Три года назад брат уехал. С тех пор он с нами не общается.

– Вы не разговариваете?

– Только через адвокатов.

– Но что было в ночь пожара в «Ла Фениче»? Тогда вы слышали о нем?

– Нет. Он не позвонил и не приехал. Но между прочим, мой зять проехал тридцать миль в лодке, нагруженной промышленными огнетушителями, а затем на себе притащил их от Кампо-Сант-Анджело к нашему дому. А вот от моего брата мы так ничего и не услышали.

– В чем же суть ваших раздоров?

– Джампаоло жаждал модернизации, он хотел все поменять. Но, на мой взгляд, важнее другое – у каждого из нас четверо взрослых детей. У меня три дочери и один сын, а у него три сына и одна дочь. Все восемь были готовы начать свою самостоятельную взрослую жизнь. Если бы они пожелали работать в нашей компании, то, мне кажется, каждый должен был заслужить свое право трудом и способностями. Мне не хотелось, чтобы компания стала прибежищем для развращенных и разбалованных деток. Я настаивал на выработке строгих правил, но брат не желал даже слышать ни о каких правилах. Он был уверен, что дети и так будут вести себя как следует. Это была первая проблема. Вторая касалась отношений с отцом. Брат часто говорил, что отец нас с ним буквально кастрировал, подавив силой своей личности. Джампаоло чувствовал, что всегда находится в тени отца. Я же никогда этого не чувствовал.

– Не стремился ли ваш брат делать в компании то, что отец не позволял ему делать?

– Он получал любую работу, какую хотел. Он был занят на производстве, и на продажах, и на складах.

– Он хотел заниматься дизайном?

– Да, он немного занимался и этим. Если бы он пожелал, то смог бы добиться большего.

– Но почему тогда он ушел из семьи?

– Джампаоло сказал, что хочет жить своей собственной жизнью. Как бы то ни было, три года назад он вдруг заявил, что уходит, и попросил компенсацию за свою долю в семейном предприятии. Отец выделил нам по тридцать процентов компании.

Претензии Джампаоло возмутили отца. Он сказал: «Я дал вам доли во владении предприятием, а теперь ты хочешь, чтобы я выкупил твою долю?» Вместо этого отец дал ему какие-то деньги, чтобы помочь начать дело с нуля. Джампаоло сказал тогда, что хотел бы написать книгу по истории стеклодувного ремесла. Затем он очень неприятно удивил нас, учредив конкурирующую компанию, прямо здесь, на Мурано. Назвал он ее «Сегузо Виро». Он увел с собой несколько наших сотрудников – дизайнера, управляющего складом и менеджера по производству. Он даже пытался увести мастера, собиравшего люстры, а также нанял некоторых наших бывших работников. Потом он открыл склады – по соседству с нашими, – один на площади Сан-Марко, один во Фреццерии, а третий в Милане.

– Дизайн изделий «Сегузо Виро» похож на ваш дизайн?

– Да, во многом, особенно в наиболее красивых образцах.

– Теперь я начинаю понимать, почему вы не разговариваете, – сказал я.

– Но это еще не все, – снова заговорил Джино. – После того как мой брат покинул нашу компанию, он, как младший партнер, подал иск о признании отца недееспособным, чтобы отстранить его от руководства компанией!

– Что?

– Да, да, вы не ослышались. Я могу показать вам документы. В этом случае на место отца должен был заступить я и взять на себя руководство компанией. Но следующим шагом Джампаоло была подача иска с целью изгнать из компании и меня под тем предлогом, что я исполнял за отца многие его служебные обязанности – писал письма, подписывал документы и так далее. Естественно, мы подали встречный иск и выиграли.

– Но зачем он все это делал?

– Мы не понимали зачем – до тех пор, пока через несколько месяцев после его отъезда не обнаружили нечто еще более странное. Никому ничего не сказав, Джампаоло зарегистрировал в качестве торговой марки своей компании название «Архимед Сегузо», причем под своим именем!

– И как на это отреагировал ваш отец?

– Он ударил себя в грудь и воскликнул: «Но это же мое имя! Как такое вообще возможно?! Неужели это может быть законно?» Мы подали встречный иск, чтобы заблокировать регистрацию. Джампаоло утверждал, будто зарегистрировал торговую марку на имя отца, желая защитить его имя, а также защитить принадлежащие ему тридцать процентов компании.

– Но каким образом мог он защитить имя Архимеда Сегузо?

– Мне кажется, на самом деле у брата был очень простой план. Если бы ему удалось изгнать отца и меня из компании – «Vetreria Artistica Archimede Seguso» [28]28
  «Художественная посуда Архимеда Сегузо» (ит.).


[Закрыть], – то она осталась бы без мозгов. Она в итоге истощилась бы и погибла, а Джампаоло оказался бы в самом выгодном положении, так как смог бы получить ее в свое полное распоряжение. Он и без того создал копию компании и привлек к себе многих наших бывших работников. Он знал всех наших клиентов. Он был знаком со всеми аспектами нашего бизнеса. Он даже знал профессиональные секреты отца. И, кроме того, ему не пришлось бы покупать право на имя, потому что он тоже им владеет. Не потратив ни пенни, он мог бы стать Архимедом Сегузо.

К тому моменту, когда я ступил на борт вапоретто, чтобы совершить десятиминутное обратное плавание с острова Мурано в Венецию, мной уже владело жгучее желание познакомиться с Джампаоло Сегузо. С каждым новым откровением Джино его образ в моих глазах становился все темнее. Из того немногого, что рассказал мне Джино, я понял, что встречу полноватого, седеющего и лысеющего господина пятидесяти четырех лет. Мне было интересно, что может представлять собой человек, стремящийся ложно признать собственного отца слабоумным и недееспособным, а затем присвоить себе его личность, – если, конечно, он и на самом деле этого хотел. Может быть, у него имелись и звериные клыки?

Я набрал номер компании «Сегузо Виро», и меня сразу соединили с Джампаоло. Я представился и спросил, не возражает ли он против встречи и разговора со мной.

– С большим удовольствием, – ответил он.

Мы назначили встречу на следующей неделе.

В промежутке я провел кое-какие изыскания, и первое, что я обнаружил, – это сведения о том, что семейства Мурано издавна имели обыкновение враждовать друг с другом. Стеклодувы жили в Мурано с 1291 года, когда дож Пьетро Градениго принудительно выселил их из Венеции из-за опасности пожаров, а также для того, чтобы запереть их в некоем скрытом от мира гетто, дабы их секреты не расползлись за пределы Венеции. Семь столетий стеклодувы жили крайне скученно на крошечном клочке суши, и это стало, вероятно, одной из причин вздорности обитателей Мурано.

– Муранцы – умные люди, – говорила мне Анна Венини, – но они чуть-чуть сумасшедшие.

Синьора Венини хорошо знала предмет, причем говорила она с долей отстраненности, так как отработала на стекольной фабрике в Мурано более двадцати лет, опубликовав при этом несколько книг по истории стекла. Она была дочерью Паоло Венини, одного из величайших стеклодувов двадцатого века; уникальность этого человека, помимо всего прочего, заключалась в том, что родился он не на Мурано; начинал он адвокатом в Милане.

– Но муранцы щедры и великодушны, – сказала мне синьора Венини. – Если они принимают, то принимают навсегда.

Дочь синьоры Венини, Лаура де Сантилльяна, художница, жившая в Венеции и работавшая в Мурано, где изготовляли ее модернистские стеклянные скульптуры, вполне разделяла двусмысленность отношения ее матери к муранцам.

– Муранские семьи всегда враждовали, – говорила она мне. – Страшные люди! Ужасные. Они забаррикадировались на своем острове внутри своей особой культуры. Муранцы считают себя полностью независимыми от Венеции. У них есть свой собственный Гранд-канал, своя собственная базилика и свои собственные благородные семейства.

По мнению историка стекла Розы Баровье, которая и сама является представительницей старинной муранской семьи стеклодувов, отступничество Джампаоло Сегузо – не первый случай разрыва, их было много в династии Сегузо.

– Сам Архимед откололся от своих родных братьев, – сказала она. – Он ссорился со своим отцом, который раньше враждовал со своим. Для Сегузо дело важнее всего на свете, оно – главное в их жизни; иногда отношение к делу преобладает над крепостью семейных уз. Но у муранцев стекло в крови. Стекло их поддерживает и возбуждает. Было замечено, что в августе, когда стекольные фабрики закрываются, муранцы начинают чаще болеть.