Текст книги "Джон и Джордж. Пес, который изменил мою жизнь"

Глава вторая

До того как Джордж появился в моей квартире и моя жизнь стала меняться, я был другим человеком. Я так долго убегал от прошлого, что почти забыл, кто я и откуда. Я вырос в одной из множества квартирок в муниципальном доме Президент-Хаус на Кинг-сквер в Излингтоне. Окрестные дома были невысоки. Мы жили на третьем этаже из пяти, и в детстве, стоя у окна на кресле, я мог разглядеть купол собора Святого Павла, три башни Барбикана и здание «Би-Пи» в лондонском Сити.

Тогда архитектура меня не интересовала – уж точно не так, как сейчас. Я был гораздо больше увлечен ожиданием своего отца Джерри и выглядывал, не идет ли он с работы. Джерри был мусорщиком. Каждый день он вставал в четыре часа утра, уходил, когда еще не было пяти, и работал до полудня, очищая урны Камдена. Потом он всегда сразу шел домой, чтобы переодеться и отправиться в паб «Бык» на Кинг-сквер, где он проводил три-четыре часа за стаканом «Гиннесса», после чего возвращался домой и утопал в своем старом кресле с высокой спинкой. Должно быть, он выпивал пинт двенадцать в день, но дома он мне никогда не казался пьяным.

«Не буду я смотреть это дерьмо!» – всегда говорил он, входя в комнату и переключая каналы на телевизоре, что бы я ни смотрел. Вскоре я заметил его привычку и, слыша, как поворачивается ключ в замочной скважине, быстро подскакивал к телевизору и переключался с BBC1 на ITV или наоборот. Я понимал, что отец все равно переключит программу, но так я буду смотреть то, что выбрал сам. Но я тщательно следил, чтобы меня не застукали за этим делом, ведь отец, как и большинство мужчин его поколения, любил устанавливать свои правила. Когда он выходил из себя, то кричал на всю квартиру и эхо с грохотом разносило его слова, как речь злодея в пантомиме. У меня от страха поджилки тряслись.

«Мой дом, мои правила, – часто говорил Джерри. – Не нравится – ты знаешь, где дверь на улицу». Дверью на улицу мы называли дверь в квартиру, хотя от нее до улицы было целых три лестничных пролета. Отец был сильным человеком, он обладал чувством собственного достоинства и имел свое мнение почти обо всем на свете. Дома шутили, что если отец не составил своего мнения о каком-нибудь человеке или вопросе, то этот человек еще не родился, а вопрос не был задан.

Как и любой сын, я смотрел на отца с обожанием. Он любил читать о войне и часто рассказывал мне о разных сражениях и солдатах. А еще он был одаренным художником и мог нарисовать что угодно на чем угодно. Если, конечно, хотел. Обычно он набрасывал портреты, и однажды он сказал, что нарисовал портрет королевы, который так точно передавал ее красоту, что все убеждали его послать рисунок в Букингемский дворец. Но он отдал набросок кому-то из своих приятелей. Таким уж был Джерри – скромным и очень щедрым. Все местные вечеринки устраивались у нас дома, а если в пабе отец натыкался на парня, которому негде было переночевать, он частенько предлагал ему помощь.

– Кто спит у нас на диване? – спрашивала на следующее утро моя мама Дот.

– Парень из паба, – отвечал отец.

Мама понимала Джерри и никогда не жаловалась. У нее было доброе сердце, и она не боялась закатать рукава и помочь кому-нибудь.

Пока я рос, она каждый день работала уборщицей в офисах Сити. Она приступала к работе рано утром, пока офисы еще были закрыты, поэтому с шести до десяти утра я ждал ее возвращения у соседей по лестничной клетке.

Вечером Дот снова уходила и до семи или восьми часов убирала опустевшие офисы, а потом возвращалась домой на автобусе.

Она почти никогда не жаловалась, но длинные смены и физический труд давались ей нелегко. Денег было немного, а детей в семье – пятеро. У нее не было выбора, нам нужен был каждый пенни.

Я самый младший. Братья Малкольм и Дэвид были гораздо старше меня, и у них был другой отец. Когда я родился, Малкольму было пятнадцать, а Дэвиду семнадцать. Сколько я себя помню, они всегда были очень сильными. В начале восьмидесятых Малкольм стал профессиональным боксером, а Дэвид – владельцем обновленного Клуба боксеров-любителей «Таймс». Тогда, да и сейчас, клуб находился в центре района и давал молодежи любого происхождения возможность заниматься спортом. В конце концов Дэвид превратил его в тренировочную базу олимпийского класса.

Сестры Мэрилин и Джеки были младше Малкольма и Дэвида, но старше меня. Мэрилин была дочерью Джерри от предыдущего брака. Когда я родился, ей было шестнадцать лет. Она проводила много времени у матери; я почти не помню, чтобы она жила с нами. В общем-то, я даже не считал ее сестрой и обычно, когда она приходила, что случалось нечасто, называл ее «тетей Мэрилин». Другая моя сестра, Джеки, была на восемь лет старше меня, и я безумно любил ее. Самым ранним моим воспоминанием о ней стал момент, когда она уезжала в больницу, чтобы ей удалили миндалины. Мне было года четыре, но я изо всех сил обнял ее и не хотел отпускать.

Джеки обожала родителей, была доброй и всегда хорошо вела себя, помогала по дому и отлично училась. А еще она сидела со мной и казалась мне просто невероятной.

Я почти не помню того времени, когда мы, все пятеро детей, жили под одной крышей. С самым старшим из братьев нас разделяли семнадцать лет, а Мэрилин частенько оставалась у матери, поэтому мы редко собирались все вместе. В выходные и после школы Джеки гуляла с друзьями, а я оставался с родителями. Я был самым маленьким, и Джерри с Дот избаловали меня. Например, отец, возвращаясь из паба, частенько покупал мне комиксы у газетчика. На Рождество и дни рождения он отправлялся со мной в магазин игрушек «Биттис» на улице Хай-Холборн и ставил на подоконник снаружи, чтобы я мог прижаться носом к витрине.

– Слушай, пап, можно мне этот «Тардис» из «Доктора Кто»? – с азартом кричал я, разглядывая сияющую синюю игрушку на полке.

– Да, сынок, я куплю ее тебе, – отвечал Джерри.

Он всегда говорил «Да, сынок» и никогда «Нет, мы не можем себе этого позволить». Каким бы ни было наше положение, у меня должно было быть все. Однажды он купил мне танк с дистанционным управлением, который стоил сто фунтов – баснословные по тем временам деньги. Я всегда завороженно следил за тем, как он медленно и спокойно входил в магазин и просил достать ему игрушку с витрины.

– Смотри, Джон, я взял именно ту, которую ты выбрал, – говорил он мне на улице.

Даже тогда я понимал, что потрепанная, выцветшая коробка, в которую была упакована игрушка, должно быть, позволяла отцу получить скидку. И все же каждая купленная им игрушка была для меня особенной.

* * *

Я был маленьким, и Дот с Джерри радовались моим выходкам. Родители были очень либеральны, и я самовыражался как мог. По дороге из местного супермаркета Дот часто заходила со мной в небольшой парк, где множество старушек грелись на солнышке. Она садилась рядом с ними, и одна из них обязательно спрашивала меня, «где мой старик».

– Дома, пьет! – отвечал я, словно сам был одной из старушек, а Джерри – моим мужем.

– А каков твой старик? – спрашивала другая.

– Старый ублюдок, – отвечал я, хитро улыбаясь.

Это сценка повторялась снова и снова, но всегда вызывала веселье. Возможно, за весь день старушки не видели ничего более интересного, чем мальчишка, сквернословящий, как грузчик.

Чем больше они смеялись, слушая, как я ругаюсь, тем больше я расходился, пока Дот не уводила меня прочь. Идя по аллее, я все еще слышал за спиной их смех. Это забавляло и саму Дот, которая, хоть и говорила, что не одобряет моего поведения, на самом деле любила наблюдать за мной. Такими уж они были: не возражали, пока я не перегибал палку.

Совсем скоро я стал сквернословить так часто, что это вошло у меня в привычку, хотя сам я даже не замечал этого. Я и сейчас часто кричу Джорджу: «Ко мне, ублюдок!» – когда хочу, чтобы он посидел со мной на улице. Но я говорю это по-доброму, просто играя. Он обычно осуждающе смотрит на меня, словно говорит: «Тебе что, обязательно нужно было это сказать?» И он прав. Но, когда ругаешься так, как я ругался всю жизнь, это уже становится чертой характера.

По субботам мы с мамой и Джеки ходили на Чапел-Маркет около Энджела. Это тот самый рынок, который показывали в сериале «Дуракам везет», – так же, как на телеэкране, он был полон жизни и удивительных личностей. Мы всегда ходили по одному маршруту: мама с Джеки заходили в «Маркс-энд-Спенсер», затем в «Бутс», а после осматривали уличные прилавки. А потом мы ели мясной пирог с картофельным пюре из забегаловки «Манзе» – лучший в Лондоне. Однажды, когда мне было лет пять, я начал просить пирог и картошку, как только мы вышли из автобуса.

– Мама, мама, мама, хочу пирог и пюре!

– Не сейчас, Джон.

– Хочу пирог и пюре прямо сейчас!

– Хорошо, Джон, мы его купим. Просто потерпи…

Я кричал все громче, и Джеки, которой тогда было лет тринадцать, умирала от стыда.

– МАМА! Хочу чертов пирог и картошку! – орал я.

Я бился в истерике, тянул Дот за рукав и отказывался идти дальше.

– Слушай сюда, старая корова! Хочу чертов пирог с картошкой прямо СЕЙЧАС!

Совершенно обезумев, я топал ногами. На меня смотрело полрынка. Мама огляделась по сторонам и прошептала Джеки:

– Просто притворись, что он не с нами. Давай оставим его в забегаловке и позже заберем.

Заметив мое состояние, ко мне подошла сухонькая старушка.

– Что случилось, малыш? – спросила она, выразительно посмотрев на маму.

– Отвали, это не твое дело, – ответил я.

Рассмеявшись, мама как можно быстрее потащила меня в забегаловку: стало очевидно, что никак иначе меня не заставить заткнуться и прекратить позорить их с Джеки.

По воскресеньям мы ходили в гости к бабушке Райан, матери Джерри. Она жила в Шордиче, неподалеку от того места, где я живу сейчас, и держала в клетке говорящего скворца, который имел забавную привычку изображать ее старых друзей и умерших родственников. Бабушка Райан давала мне пятьдесят пенсов, и, проведя у нее около часа, я прощался и отправлялся на воскресный блошиный рынок на Брик-лейн рядом с Бетнал-Грин-роуд. Там продавались электротовары, которые никогда не работали, – любой, кому повезло не получить удар током или не сжечь свой дом с помощью того, что он купил на этом рынке, мог считать себя счастливчиком. Бабушкина подруга однажды купила там певчую птичку, а потом оказалось, что у той щербинка на клюве и она не может даже чирикать, – эту печальную новость бедная покупательница узнала, когда отнесла птичку к ветеринару, надеясь выяснить, в чем дело.

И таких историй было не счесть. Но люди все равно стекались туда и самозабвенно торговались в надежде заключить выгодную сделку. Там всегда было людно. Помню, на перекрестке Брик-лейн и Бетнал-Грин-роуд околачивались скинхеды в пальто «Кромби» и в ботинках «Доктор Мартенс». Они продавали газеты «Национального фронта»[1]1
  Британская радикально-националистическая политическая партия. – Здесь и далее прим. переводчика.


[Закрыть], а прямо перед ними стоял полицейский кордон.

Мне нравилось это место – в основном потому, что я всегда покупал там яблочный пончик, а затем шел за комиксами к букинистам на Склэттер-стрит. Обычно мой выбор падал на старые американские издания Marvel или DC – про Бэтмена, Супермена и других героев, – хотя в детстве меня занимала лишь возможность срисовывать оттуда картинки.

Когда мы возвращались с рынка, я часами сидел у себя в комнате с карандашом в руках, пытаясь скопировать героев, передать резкие черты лица и движения. Особенно важными мне казались тени, и я прорабатывал мельчайшие детали, подбирая оттенки серого и добиваясь того, чтобы мой рисунок был как можно больше похож на картинку из комикса. Допуская ошибку, я не пытался стереть неверную линию, а сразу начинал заново – через полчаса комната была завалена скомканными листками. Я не мог остановиться, пока не воспроизводил каждую деталь и не понимал, как именно художник сделал это. Когда я рисовал, во всем мире не было такой вещи, которая могла бы отвлечь меня.

Глава третья

Когда мне было лет пять, Джеки стала по вечерам ходить на работу с мамой, чтобы вместе с ней убирать офисы на Флит-стрит и Тотенхем-Корт-роуд. Мы с отцом оставались дома одни, и в девяти случаях из десяти он засыпал в своем кресле. Я же обычно просматривал комиксы, срисовывал несколько картинок или смотрел телевизор, но Джерри, выпив несколько пинт пива, мог часами сидеть в отключке, и через некоторое время мне становилось скучно.

Мальчишке, предоставленному самому себе, в квартире было не слишком интересно. Чтобы убить время в перерывах между рисованием, я рассматривал свое отражение в каждой из зеркальных плиток, которыми был выложен камин, или изучал циферблат больших красновато-коричневых часов с маятником, стоявших на каминной полке, которые Дот купила по каталогу. Но это занимало меня ненадолго, ведь за дверью происходило столько всего интересного. Я просто сгорал от любопытства.

Однажды вечером я решил отправиться на небольшую прогулку. Чтобы не разбудить Джерри, я прижал подушки к его ушам, а сам притащил стул к входной двери, открыл замок и выскользнул наружу так тихо, как только мог.

Я несколько раз прогулялся туда-сюда по коридору на нашем этаже, а потом набрался смелости и прошел дальше, к общей лестнице. В тот вечер мальчик по имени Дэвид, который жил в Тернпайк-Хаус и был немного старше меня, тоже ускользнул от своего отца. Я наткнулся на него возле мусоропровода, спустившись на несколько этажей. Наши взгляды встретились, и мы улыбнулись друг другу.

– Привет, Джон! – слишком громко сказал Дэвид, а затем хитро спросил, не хочу ли я пробраться на подземную парковку.

– Отличная идея! – ответил я, понизив голос, и мы побежали вниз по лестнице, толкаясь и тихонько хихикая.

Парковка предназначалась для обитателей окрестных домов, но использовалась и во многих других целях. Местные подростки водили сюда своих девушек, чтобы наскоро перепихнуться, а в темных углах прятались токсикоманы, которые рычали друг на друга как стая орангутангов. Полиция знала об этой парковке и время от времени туда наведывалась. Токсикоманы разбегались во все стороны, но хотя бы один всегда попадался, потом его вели домой и стыдили перед родителями.

В конце семестра студенты расположенного неподалеку Университета Сити совершали набег на парковку и угоняли машины, чтобы съездить домой на каникулы. Жители нашего района часто обнаруживали лишь масляные пятна там, где накануне оставили машину.

В тот вечер, когда мы с Дэвидом спустились на парковку, он направился прямиком к ряду сияющих автомобилей и стал разглядывать красивый «Форд Кортина» с хромовой отделкой. Тогда я еще не знал этого, но Дэвид задумал поджечь машину. Не спрашивайте меня почему. Оглядываясь назад, я никак не могу этого вспомнить. Но, когда Дэвид вытащил коробок спичек и велел мне пошарить в баках и притащить старых газет и мусора, я не стал спорить. Я подумал, вот смеху будет! Наверное, мы были слишком малы и глупы, чтобы понять, чем все это обернется.

Мы вместе затолкали газеты и мусор под «Кортину», а затем отступили на пару шагов, и Дэвид прошептал:

– Давай сожжем ее!

Я запалил спичку и бросил ее на бумагу. Сначала ничего не произошло, и я кинул под машину еще несколько горящих спичек. И как только маленькие огоньки стали набираться жизни, на парковку въехала полицейская машина, из которой вышли двое здоровых копов.

– Эй, вы двое! – сказал один из них. – Что это вы делаете? Это вы разожгли огонь?

Мы с Дэвидом застыли на месте. Я никогда еще не попадал в серьезные неприятности и, хоть и привык видеть полицейских в нашем районе, не мог и представить, что однажды они придут за мной. Я был в ужасе. Не успели мы и глазом моргнуть, как полицейские потушили пламя и запихнули нас на заднее сиденье своей черно-белой машины.

– Мы отвезем вас домой, – сказали они нам.

По дороге к выезду с парковки Дэвид заметил, что им не надо даже покидать пределов района, ведь наши квартиры находились как раз над стоянкой. Он держался гораздо увереннее меня и вовсе не выглядел испуганным. Я же сидел зажмурившись и перебирал в голове все, что могли сказать и сделать мои родители. И вдруг Дэвид на заднем сиденье начал хихикать.

– Над чем ты смеешься? – серьезно спросил один из полицейских, обернувшись и посмотрев на Дэвида.

– Над ним, – усмехнулся тот, указывая на меня. – Он обделался.

– Разве? Не может быть, – ответил коп, наклоняясь ко мне и принюхиваясь.

– Да, черт возьми, так и есть! Так ему и надо!

Дальше я запомнил, как стоял в лифте в Президент-Хаусе, чувствуя себя так, словно меня вели в тюрьму, а не домой.

Джерри пришел в ярость, когда двое полицейских разбудили его стуком в дверь. Мне нельзя было даже гулять так поздно вечером, не говоря уж о том, чтобы пытаться поджечь машину. А в довершение всего я вонял и дрожал как осиновый лист.

– Ах ты негодяй! – зарычал он на меня, как только «мусора», как он называл полицейских, ушли. – Вот погоди, узнает об этом твоя мать, маленький негодник!

Он отвел меня в ванную и стал яростно скрести меня щеткой, продолжая кричать и ругаться. Я надеялся, что мама поступит со мной справедливее, но, придя тем вечером домой и услышав от Джерри, что я натворил, она хорошенько оттаскала меня за уши.

Еще как минимум неделю всему этому не было конца. Ругань и крики раздавались целый день, пока я не ложился спать, а утром возобновлялись с новой силой. Когда я сидел у себя в комнате и рисовал, мне было слышно, как Джерри и Дот жаловались Малкольму, Дэвиду и Джеки, что на меня нет никакой управы. Братья и сестра заступались за меня, но, к сожалению, вскоре я снова всех разочаровал.

Однажды вечером, примерно через неделю после того, как я впервые нарушил закон, я жутко заскучал и предпринял еще одну вылазку в коридор на этаже. Я подумал, что, если не пойду далеко и не стану делать никаких глупостей, все будет в порядке. Вернувшись домой из паба, Джерри влил в себя еще несколько пинт и отключился, захрапев громче обычного. Я на цыпочках прокрался позади него, со скрипом открыл дверь и выскользнул на балкон, оставив щель, чтобы можно было вернуться. Некоторое время я бесцельно слонялся по коридорам и лестницам, думая, чем бы заняться, а потом наткнулся на двоих мальчишек постарше – Терри и Дерека. Им, наверное, было лет по тринадцать или четырнадцать. Они были в драных футболках по панковской моде того времени. Всем своим видом ребята подчеркивали, какие они важные. И я, разумеется, преклонялся перед ними.

– Что ты здесь делаешь так поздно, Джон? – спросил меня Терри.

– Папаня в отключке, напился, – ответил я, чувствуя себя по-настоящему взрослым. – А я решил прогуляться, только и всего. Оставил дверь открытой.

Они быстро переглянулись.

– Тогда нам лучше бы отвести тебя домой, так? – сказал Дерек, настаивая, что проводит меня до квартиры.

Это меня испугало. Я боялся, что Джерри впадет в ярость, узнав, что я снова слонялся по коридорам.

– Только не говорите этому старому козлу, где я был, ладно? – сказал я.

– Само собой, Джон. Не бойся, мы просто убедимся, что ты дома и все в порядке.

Распахнув дверь в нашу квартиру, они вошли вместе со мной. Джерри по-прежнему пребывал в отключке. Однако, вместо того чтобы отправиться по своим делам, проводив меня, один из парней порылся в небольшом баре в гостиной и сунул в карман бутылку джина «Гордонс», а другой опустился на колени возле Джерри и ловко вытащил кошелек из кармана его брюк. Я стоял в углу и наблюдал за ними, не в силах пошевелиться. Мне жутко хотелось заорать и разбудить Джерри, чтобы рассказать ему, что происходит, но я понимал, что таким образом выдам себя.

Они пробыли в квартире не больше пары минут, а когда собрались уходить, один из них налетел на сервант и стаканы в нем зазвенели. В это мгновение Джерри проснулся. Он открыл глаза, увидел парней и тотчас вскочил с кресла и бросился к ближайшему из них. Он схватил Терри за рукав и задержал его, а Дерек сумел улизнуть и даже не оглянулся. Вцепившись в Терри, Джерри не произнес ни слова. Он просто смерил парня взглядом и залепил ему увесистую пощечину, а потом велел проваливать. По слухам, несколько дней спустя мой брат Малкольм нашел Дерека и тоже отвесил ему оплеуху. Родители Терри и Дерека не стали разбираться с нами: тогда к детям относились именно так. Набедокурил, получил по заслугам – не жалуйся.

Конечно, я снова попал в немилость, и весьма основательно, но в этот раз хотя бы не весь гнев обрушился на меня: тем ребятам влетело куда сильнее. И все же Джерри орал на меня всю ночь, заявляя, что я настоящий идиот, раз связался с этими негодяями. Я пытался объяснить, что все было не так, но он не слушал. Оглядываясь назад, я понимаю, что именно с того момента Джерри стал относиться ко мне иначе. Хотя я и был еще очень мал, тогда он, видимо, решил, что мне больше нельзя доверять.

Как раз в те дни я пошел в начальную школу Морленд. Она находилась на Госуэлл-роуд как раз напротив фабрики джина «Гордонс» и через дорогу от нашего дома. Когда Дот мыла посуду на кухне, ей был виден школьный двор, и впоследствии оказалось, что это не так уж здорово. В детстве я был очень пухлым, ведь меня не ограничивали в чипсах и сладостях, да и гулял я редко: по большей части я сидел у себя в комнате за рисованием или развалившись перед телевизором. Прежде я этого не замечал, но, как только пошел в школу, мой вес неожиданно стал доставлять массу неудобств. Мама и Джеки были худыми, а Джерри был коренастым и плотным, а остальных членов моей семьи можно было бы назвать по меньшей мере «крепко сбитыми». Я всегда был полным, но дома никогда не переживал из-за этого и не чувствовал себя неуютно. Теперь все изменилось. По сравнению с пяти – и шестилетними одноклассниками нормальной комплекции я был огромен и стал стесняться собственного веса. Возвращаясь домой из школы, я спрашивал маму, не толстый ли я, но она просто отшучивалась и с некоторой гордостью говорила, что я «растущий организм».

Ребята в школе быстро подобрали другие эпитеты. Меня стали называть «толстяком», Билли Бантером или Фэтти Арбаклом – как толстых героев комиксов и мультфильмов. Ко мне прилипли клички Гигантский Стог и Большой Папочка – они проносились у меня в голове, когда в воскресенье утром я смотрел реслинг по телевизору.

Скоро насмешки стали нескончаемыми, и я возненавидел школу. Игры на уроках тоже были испытанием, ведь я страдал от одышки. После двух минут упражнений я задыхался, как старый курильщик, высаживавший по две пачки в день. Я очень переживал, но никому – ни в школе, ни дома – не говорил, как далеко все это зашло. В семидесятых не было всех этих психологов и вечной опеки, как сейчас, приходилось справляться самому.

Дот, конечно, видела, каким толстым я был, и замечала, что я переживал из-за своего веса, но все же не запрещала мне есть что угодно и когда угодно. Она всегда давала мне десять пенсов, чтобы я купил что-нибудь перекусить после обеда – пакет чипсов или кулек конфет, даже если я только что съел отбивную с огромной порцией картофельного пюре, сдобренного жирной подливкой.

Думаю, одна из причин этого заключалась в том, что и мама, и отец выросли в военное время – они оба родились в 1939 году с разницей в несколько месяцев. Они прекрасно помнили продуктовые карточки и хотели дать своим детям все возможное. В их времена никто не садился на диеты – наверное, Дот просто считала, что мой детский жирок уйдет сам, когда я подрасту.

«Не стоит волноваться, он всего лишь ребенок и перерастет это», – в те годы я не раз слышал эту фразу, которая то и дело всплывала в разговорах родителей. Жаль, что в моем случае это не было правдой.

* * *

В свободное от школы время я изучал свой район. Меня завораживали личности и события, средоточием которых был Тернпайк-Хаус, а прогулка по парку Кинг-сквер или вокруг наших домов всегда оказывалась весьма познавательной. В те времена родители давали детям гораздо больше свободы, чем сейчас. Никто не переживал, что ребенок повстречает какого-нибудь незнакомца – обычно мы смеялись над их странностями, а не пугались их, ведь заслуживавших внимания персонажей вокруг было предостаточно.

Ранним вечером можно было встретить старую Нелли, которая вываливалась из паба, во весь голос распевая песни военных лет и хиты мюзик-холлов. Нелли была старой девой, которую не привлекали мужчины, зато привлекала выпивка. «Долог путь до Типперери, – орала она. – Долго нам идти…»

Внезапно ее пение прерывалось звоном битого стекла: это кто-нибудь из окрестных домов швырял в Нелли винные бутылки со своего балкона. «Эй, заглохни, а? Вот тебе!» – доносилось оттуда, а потом раздавался громкий БАЦ! Почему-то в бутылках всегда была разноцветная соль для ванн, а Нелли всегда каким-то чудом удавалось уклоняться от снарядов, не теряя мелодии.

– «До свидания, Пикадилли, прощай, Лестер-сквер…»

БАЦ!

– «Долог путь до Типперери…»

БАЦ!

– «Но сердце мое прямо ТАМ!»

БАЦ! БАЦ! БАЦ!

Другой выдающейся личностью был старый Джо Карран. Этот престарелый еврей рассказывал всем, что во время Второй мировой служил матросом и принимал участие в известной битве, но никогда не уточнял, в какой именно. Старый Джо рассекал по окрестностям на классном велосипеде, а иногда, обычно перед выборами, он катался по широкой Госуэлл-роуд с мегафоном в руке и каким-нибудь политическим плакатом и выкрикивал слоганы.

«Голосуйте за лейбористов!» – призывал он на этой неделе, а на следующей уже горланил: «Поддержите Национальный фронт!» или «Маргарет Тэтчер – в премьер-министры!».

Он любил порассуждать о событиях в стране. Помню, он болтал о беспорядках на карнавале в Ноттинг-Хилле, а затем перескакивал на отставку Гарольда Уилсона, словно все это было связано. Я не знал, насколько разумные вещи он говорил, но, судя по снисходительным взглядам взрослых, понимал, что, видимо, он нес какую-то ерунду.

Старый Джо занимался и другими удивительными вещами. Он рылся в мусорных баках, а затем в подробностях описывал, какие прекрасные вещи ему удалось там найти. Это могла быть пластинка Sex Pistols с царапиной, которую, по его мнению, можно замазать, или сломанный блендер, который он планировал разобрать на запчасти, чтобы починить полдюжины других штуковин.

Джо заводил одну собаку за другой и каждой из них восхищался. Одному богу известно, где он их доставал, – скорее всего, это были бродячие молодые дворняги, – но стоило им подрасти, как они надоедали Джо и он избавлялся от них, словно это был мусор, найденный в каком-нибудь баке. Он увозил собаку на автобусе или поезде в Уонстед на востоке Лондона, спускал там с поводка и сматывался. Не знаю, почему он выбрал именно Уонстед, – ведь до этого места было миль двадцать пять. Вероятно, Джо надеялся, что пес не сможет найти дорогу домой. Если же бедная собака каким-то образом все же добиралась обратно, Джо – по ходившим среди ребятни слухам – убивал ее. Ужас, конечно. Теперь я вспоминаю это с содроганием. Мне всегда нравились собаки, которые бегали по району, и история Джо Каррана вызывала во мне волну негодования. Просто в голове не укладывалось, как он мог творить такое, особенно учитывая, что все остальное время он казался безобидным старичком.

Мне очень нравилась черная овчарка по кличке Макс, легенда Излингтона. Не знаю, принадлежал ли этот пес кому-нибудь, но он постоянно бегал по нашему району, поднимался и спускался по лестницам и шастал по парку, преследуемый стайкой ребятишек. Он был бойким и очень красивым, но дружил с маленьким и лохматым коричнево-белым безродным псом по кличке Виски, который был далеко не так популярен. Никто не обращал на него внимания, а подростки еще и норовили пнуть как следует. Из-за этого он стал немного дерганым; мне было его жалко, поэтому я всегда старался его погладить, обнять и потрепать по голове, как я частенько делаю с Джорджем. Однажды Макс и Виски попали под несущиеся машины на дороге неподалеку от Олд-стрит, и я очень расстроился, когда узнал об этом. Мне ужасно нравилось бегать по окрестностям вместе с ними. Не знаю, пожалел меня Джерри или просто я никак не унимался, все твердя об этом, но вскоре у нас появилась маленькая черная дворняга-полукровка по кличке Задира.

Мне в то время было почти десять лет, и Задира почти сразу стал моей собакой, ведь именно я всегда был готов погулять с ним или поиграть дома. Вскоре я начал дрессировать Задиру и обучил его нескольким командам: сидеть, делать стойку и припадать к земле – самым азам, которые все же доставляли немало радости. Он вообще был очень забавным псом. Во-первых, ему вовсе не подходила его кличка – Задира не был грубияном. Тот, кто назвал его так, должно быть, сделал это в шутку. Он был милым маленьким псом, но стоило поднести кулак к его носу, как он скалился и рычал. Больше всего мне нравилось водить Задиру на прогулку. В выходные и во время каникул я вставал очень рано, быстро завтракал и все утро проводил вместе с Задирой, гуляя по Сити и по району Барбикан, который был выстроен как раз в те годы. Задира был симпатягой, и многие подходили к нам, трепали его по голове и отвешивали ему комплименты. Гуляя с Задирой, я не думал ни о чем, кроме того, куда пойти дальше. Насмешки в школе, переживания из-за лишнего веса, последние стычки с мамой и отцом просто вылетали у меня из головы. Мир принадлежал мне, а улицы Лондона были вымощены золотом – именно так я чувствовал себя, гуляя в детстве со своей собакой.