Текст книги "Опасные пассажиры поезда 123"

Уэлком

Поезд «Пэлем Сто двадцать три» прибыл на станцию «Гранд-Сентрал». К этому времени Джо Уэлком уже битых пятнадцать минут топтался на платформе, беспокойно сверяя по своим часам время прибытия и отправления поездов. Не в силах устоять на месте, он мерил шагами перрон, разглядывая то женщин вокруг, то свое собственное отражение в зеркалах торговых автоматов. Телки были просто ужас, одна страшнее другой. Гораздо больше нравилась ему собственная внешность: красивое отважное лицо, оливковая кожа, горящие загадочным огнем глаза. Теперь, когда он немного привык к усам и бакам, которые острыми кудряшками завивались внутрь, к губам, они ему даже нравились. Они чертовски хорошо сочетались с мягким черным глянцем его волос.

Заслышав звук прибывающего поезда, Джо Уэлком двинулся к последнему вагону. На нем был темно-синий плащ, слегка зауженный в талии, на голове – темно-серая шляпа с узкими закругленными полями и ярко-желтой кокардой, заткнутой за ленту. Шик! Едва поезд остановился, он ринулся в последнюю дверь, расталкивая выходящих пассажиров, зацепил своим чемоданом в рыже-коричневую полоску юную пуэрториканку. Она возмущенно покосилась на него и что-то пробормотала.

– Это ты мне, латиночка?

– Смотрите, куда идете!

– Пошла в жопу, поняла?

Она уже открыла рот, чтобы что-то ответить, но, оценив его ухмылку, поостереглась и, бросив гневный взгляд через плечо, вышла из вагона. Тем временем на другой стороне платформы остановился экспресс, и несколько пассажиров поспешно перешли оттуда в «Пэлем Сто двадцать три». Уэлком глянул в задний конец вагона и затем стал продвигаться в противоположную сторону, нагло разглядывая пассажиров по обе стороны прохода. Он перешел в следующий вагон, и едва за ним захлопнулась дверь, поезд тронулся с таким рывком, что Уэлком чуть не грохнулся на пол. С трудом поймав равновесие, он бросил свирепый взгляд в сторону машиниста, находившегося на расстоянии восьми вагонов от него.

– Мать твою, – сказал Уэлком громко. – Где вас только учат водить эти чертовы поезда…

Не меняя выражения лица, он двинулся дальше, скользя взглядом по пассажирам. Ничтожные людишки. Серая масса. Но ни одного копа и никого, кто был бы похож на героя. Он шел уверенно, громкий стук его башмаков приковывал внимание окружающих. Уэлкому льстило, что столько народу провожает его глазами, но еще больше ему нравилось, когда люди отворачивались под его пристальным взглядом, ну точь-в-точь как падают железные уточки в тире, подбитые метким выстрелом. Он никогда не промахивался. Бах, бах – и готово. Все дело было в его глазах. Occhi violenti, говорил его дядя, «жестокие глаза». И он знал, как их использовать, чтобы напугать человека до полусмерти.

В пятом вагоне, в дальнем конце, он увидел Стивера. Тот сидел, глядя перед собой пустым и безучастным взглядом. Уэлком взглянул на него, но Стивер сделал вид, что не заметил взгляда. Переходя в следующий вагон, Уэлком покосился на кондуктора – юного жеребчика, одетого в отутюженную синюю форму с золотой кокардой Транспортного управления. Уэлком поспешил дальше и к моменту, когда поезд стал замедлять ход, был уже в первом вагоне. Он прислонился спиной к двери и поставил чемодан на пол, между носками своих испанских туфель.

– «33-я улица», станция «33-я улица».

Голос у проводника был высокий, но сильный и, пройдя сквозь недра усилителя, превращался в глас гиганта, а на самом-то деле, подумал Уэлком, это всего лишь бледный рыжий недомерок, двинь ему хорошенько – челюсть и лопнет как фарфоровая. Мелькнувшее перед глазами видение – челюсть, разлетающаяся, как хрупкая чайная чашка, – на миг вызвало у Джо улыбку, но он тут же вспомнил Стивера: сидит там, как колода, с дурацкой цветочной коробкой. Уэлком нахмурился. Стивер, как он есть, тупая обезьяна. Гора мускулов, и только-то. Ни капли мозгов. Стивер. С цветочной коробкой, надо же.

Несколько пассажиров вышли, кто-то вошел. Уэлком высмотрел Лонгмэна, сидящего напротив кабины машиниста. Расстояние между ними было приличное. Длина вагона – семьдесят два фута, верно? Семьдесят два фута, сорок четыре сиденья. А на линиях сетей «Бруклин-Манхэттен» и «Индепендент» вагоны длиной в семьдесят пять футов, и сидений в них больше – до шестидесяти пяти. Пришлось вызубрить всю эту хрень – подумаешь, как сложно.

Двери уже начали закрываться, когда, раздвинув их плечами, в вагон протиснулась телочка. Он поглядел на нее с интересом. Предельно короткая мини-юбка, длинные ноги в белых сапогах, маленькая круглая попка. Пока что все неплохо, подумал Уэлком, теперь надо оценить вид спереди. Когда она повернулась, он улыбнулся, отмечая знатные сиськи, сильно оттянувшие вниз нечто вроде нежно-розового свитера под коротким зеленым жакетом. Большие глаза, толстые накладные ресницы, роскошные большие губы, покрытые толстым слоем ярко-красной помады, длинные черные прямые волосы, прямыми прядями свисающие из-под этакой сексуальной армейской панамки.

Телочка уселась в переднем конце вагона и закинула ногу на ногу, так что мини-юбка задралась чуть не до ушей. Неплохо. Он сосредоточился на созерцании ее длинных ног и представил, что они закинуты ему на плечи. Для начала.

– «28-я улица», – гласом архангела протрубил кондуктор. – Следующая станция «28-я улица».

Уэлком прижался бедром к латунной ручке двери. Уже «Двадцать восьмая». Отлично. Он прикинул, сколько пассажиров в вагоне. Так, сидит человек тридцать плюс пара мальчишек торчит у дверей. Около половины из них придется вышвырнуть. Но только не телочку в мини-юбке – она останется, и плевать, что думает по этому поводу Райдер или кто бы то ни было другой. Скажете, это безумие – думать о бабах в такой момент? Ладно, пусть он псих. Но телочка останется. Она придаст делу, что называется, романтический интерес.

Лонгмэн

Лонгмэн ехал в первом вагоне. Он сидел на том же месте, что и Стивер пятью вагонами дальше – прямо у запертой стальной двери, ведущей в кабину машиниста. На двери красовался витиеватый ярко-красный росчерк граффити. Коробка Лонгмэна, обернутая толстой бумагой и перевязанная грубой желтой веревкой, была помечена черным карандашом: «Эверест Принтинг, Лафайетт-стрит 826». Он держал коробку между коленями, положив на нее руки и засунув пальцы под узел веревки.

Он сел на «Пэлем Сто двадцать три» на станции «86-я улица», чтобы к «Двадцать восьмой» наверняка успеть занять место у кабины. Не то что бы это имело принципиальное значение, но он настоял, что займет именно это место. И он своего добился, хотя только потому, что остальным было более или менее наплевать. Сейчас он понимал, что уперся именно потому, что был уверен: никто не будет возражать. В противном случае решение принимал бы Райдер. Ведь, в сущности, это из-за Райдера он вообще сидит здесь, готовый погрузиться в кошмар наяву.

Он взглянул на двух мальчуганов у двери кабины машиниста. На вид им было около восьми и десяти лет, оба пухленькие, круглолицые и румяные; оба были полностью поглощены игрой – вели поезд по туннелю, посвистывая и щелкая языками. Как бы ему хотелось, чтобы их тут не было, но увы… В любом поезде, в любую минуту обязательно окажется ребенок, играющий в машиниста.

Когда поезд добрался до станции «33-я улица», Лонгмэн вдруг вспотел – мгновенно, будто по вагону прошла тепловая волна. Пот прошиб все его тело и лицо, липкой пеленой заволок глаза, потек по груди, ногам, в паху… Войдя в туннель, поезд вдруг дернулся – и у Лонгмэна захватило дух от внезапного прилива надежды. Ум его мгновенно дорисовал картину: что-то с мотором, машинист жмет на тормоз и поезд неподвижно замирает в туннеле. Присылают механиков, те осматривают мотор, чешут в затылке… Тем временем электричество отключают, пассажиров выводят через туннель обратно на станцию, состав буксируют в депо…

Но поезд пошел дальше плавно, и Лонгмэн вынужден был признать – в глубине души он прекрасно понимал это и раньше, – что с мотором все в порядке. Просто машинист слишком резко прибавил скорость, или вагон качнуло на повороте, или на рельсы вдруг неизвестно откуда выбежала собака – какой же машинист захочет сбить собаку?

Лонгмэн стал отчаянно перебирать другие возможности. А вдруг кто-то из команды заболел? Попал в аварию? Но Стивер настолько туп, что просто не понял бы, что болен, а Райдер… Райдер, если понадобится, встанет со смертного одра. А вдруг этот зацикленный на себе Уэлком затеет драку? Он оглянулся и посмотрел на Уэлкома.

Сегодня я умру, вдруг подумал Лонгмэн, и его затопил новый прилив жара, словно внутри вспыхнул костер. Он почувствовал, что задыхается, ему захотелось сорвать с себя всю одежду, чтобы дать воздуху доступ к своему пылающему телу. Он схватился за пуговицу на вороте плаща и уже было расстегнул ее, когда вспомнил: Райдер запретил расстегивать плащи. Пальцы вдавили пуговицу обратно в петлю.

У него дрожали ноги, они тряслись мелкой дрожью от паха до подошв его ботинок. Лонгмэн надавил ладонями на колени, вжимая подошвы в грязный пол, пытаясь унять непроизвольную чечетку. Может быть, он уже привлекает внимание окружающих? Может, на него уже пялятся со всех сторон? Не хватало духу поднять глаза. Словно страус. Он уставился на свои руки, судорожно вцепившиеся в узлы шпагата. Потом, опомнившись, разжал покрасневшие пальцы и подул на них. В окне напротив серый бетон туннеля внезапно сменился кафелем станционной стены.

– «28-я улица». Остановка «28-я улица».

Лонгмэн встал. Ноги еще дрожали, но передвигался он, как выяснилось, вполне сносно. Платформа снаружи замедляла бег, размытые фигуры пассажиров начали приобретать подробные черты. Мальчишки у двери зашипели, нажимая на воображаемые тормоза. Он взглянул в конец вагона. Уэлком не шевелился. Платформа за окном вагона остановилась. Люди сгрудились у дверей, ожидая, когда они откроются. Он увидел Райдера.

Райдер стоял, прислонившись к стене, совершенно спокойный.

Глава II

Денни Дойл

Где-то по дороге Денни Дойл заметил на платформе лицо, показавшееся ему смутно знакомым. До самой «Тридцать третьей» он мучительно пытался вспомнить, где видел этого человека, и вдруг ответ засиял у него в голове, как яркая лампа, внезапно включенная в темной комнате. Это было типично ирландское лицо, смуглое и костлявое, такие лица всегда мелькают в репортажах об убийстве очередного боевика Ирландской республиканской армии. Похожее лицо было у репортера «Дейли Ньюс», который около года назад что-то вынюхивал здесь для своей статьи о подземке. Отдел по связям с общественностью Управления городского транспорта подсунул ему Денни – «типичного машиниста-ветерана», – и корреспондент, бойкий молодой осел, завалил его кучей вопросов; некоторые из них звучали совершенно по-идиотски, но, по зрелом размышлении, оказались вовсе не так просты.

– О чем вы, ребята, думаете, когда ведете поезд?

На секунду Денни показалось, что это западня, что репортер каким-то образом проник в его тайну. Но это же невозможно: он ни разу в жизни ни единым словом ни одной живой душе не обмолвился об этом! Не то что бы тут было что-то преступное, просто не пристало взрослому человеку играть в дурацкие игры. Не говоря уж о том, что начальство вряд ли будет в восторге, если узнает об этом.

И он с непроницаемым видом отчеканил:

– У машиниста нет времени ни о чем думать, кроме своей работы. Мы, знаете ли, довольно сильно заняты.

– Да вы же изо дня в день таращитесь на одни и те же рельсы, – удивился газетчик. – Чем это, собственно, вы так уж заняты?

Денни выругался про себя.

– Это одна из самых загруженных линий в мире. Вы хоть знаете, сколько тут ежедневно проходит поездов, сколько у нас миль пути?…

– Ага, в Управлении просветили, – быстро ответил репортер. – Более четырехсот миль рельсов, семь тысяч вагонов, восемьсот-девятьсот поездов ежечасно в часы пик. Я в восхищении. Но вы не ответили на мой вопрос.

– Я отвечу на ваш вопрос, – тоном праведника сказал Денни. – О чем я думаю, когда веду поезд? О следовании расписанию и о соблюдении правил безопасности. Я слежу за сигналами, стрелками, контролирую двери. Стараюсь вести поезд без толчков, не отрываю глаз от рельсов. У нас даже есть поговорка: «Знай свой рельс», и мы всегда…

– Хорошо-хорошо. И все-таки: неужели вы никогда не думаете, ну, например, о том, что будете есть сегодня на обед?

– Я знаю, что буду есть на обед. Я сам готовлю его себе каждое утро.

Репортер засмеялся, и фраза про обед даже была напечатана в заметке, которую «Дейли Ньюс» опубликовала через несколько дней. Его имя также было упомянуто в статье, и несколько дней Денни ходил знаменитостью, только вот Пэг слегка разозлилась:

– Как это понять – «сам себе готовлю»? А я-то думала, это я вылезаю из постели ни свет ни заря, чтобы приготовить тебе обед!

Денни объяснил, что очень ценит ее заботу, просто слова вырвались как бы сами собой. Тогда, к его изумлению, она вдруг спросила:

– Ну, так и о чем же, черт побери, ты на самом деле думаешь?

– Я думаю о Боге, Пэг, – серьезно ответил он и тут же прикусил язык, поскольку Пэг немедленно посоветовала ему «приберечь эту брехню для отца Моррисси». А потом вновь заладила свое: какой он неблагодарный и как теперь все их друзья будут думать, будто это он готовит себе обед, а она спит до полудня, и так далее и тому подобное.

Ну а что он мог сказать – признаться, что подсчитывает вес? Он – такой спокойный, трезвый (почти всегда), «опора прихода» (как его называет отец Моррисси)? Но, господи, приходится же думать хоть о чем-нибудь, иначе просто крыша поедет. Проблема в том, что если у тебя стаж без малого двадцать лет, вождение неизбежно становится рефлекторным – устанавливаются связи между глазами и сигналами семафора, между руками и контроллером, ногой и тормозом, так что все получается как бы само собой. За двадцать лет он не сделал ни одной серьезной ошибки.

Вообще, за всю свою жизнь в метро он допустил лишь одну настоящую ошибку, и это было вскоре после того, как он сдал экзамен, оттрубив обязательные шесть месяцев кондуктором. Бог свидетель, он по-настоящему облажался. И вовсе не из-за того, что подсчитывал вес – тогда он этим еще не занимался. Так или иначе, на скорости сорок миль в час Денни пролетел прямо на красный свет. Надо отдать ему должное, он сразу же начал тормозить, но к этому моменту уже сработали автоматические блокираторы, и поезд быстро остановился. Все обошлось. Пассажиров, конечно, слегка тряхнуло, но никто не ушибся и жалоб не было. Он спустился на пути, вручную опустил блокиратор, и на этом все закончилось. Правда, позже он получил хороший втык, но начальник участка принял во внимание его неопытность и не стал писать рапорт. Кстати, за все время работы на него ни разу не накатали ни одного рапорта, а это тоже что-то да значит.

Дело в том, что он действительно «знал свой рельс», и знал его так чертовски хорошо, что ему и не надо было думать об этом. Он знал даже больше – например, как устроены поезда. Однажды что-либо выучив, он уже никогда не забывал этого. Например, он знал, что каждый вагон приводят в движение тяговые электродвигатели мощностью в 100 лошадиных сил на каждую колесную ось, что напряжение в третьем рельсе – 600 вольт. Он знал даже, что эти чертовы вагоны стоят почти 250 000 долларов каждый, а значит, когда ты ведешь поезд из десяти вагонов, ты отвечаешь за оборудование стоимостью в два с половиной миллиона баксов!

Суть в том, что почти всю работу ты делаешь на автомате, не думая о ней. Взять, например, светофор на выезде со станции «Гранд-Сентрал»: он и не взглянул на него, а все равно знает, какой свет горит. И сейчас, подъезжая к «Двадцать восьмой», он тоже все сделал автоматически. Перевел контроллер в крайнее правое положение; краешком сознания отмечал сигналы: зеленые – пропускаем, желтый – пора выбрать такую скорость, чтобы не пришлось останавливаться на красный, а если все же надо будет затормозить, то так, чтобы пассажиров не швыряло по вагону. Но тут не о чем думать, ты просто это делаешь.

А раз не надо думать о работе, значит, можно позволить себе думать о чем-нибудь еще – просто чтобы мозги были заняты и не так скучно было. Он готов был биться об заклад, что и другие машинисты играют в подобные игры. Винсент Скарпелли, например, как-то раз проболтался, что во время смены подсчитывает сиськи. Сиськи! Моя игра, во всяком случае, не настолько греховна, удовлетворенно подумал Денни.

Сам он подсчитывал вес пассажиров. Вот, скажем, на «Тридцать третьей» вышло около двадцати человек и вошли примерно десять. Итого разница, допустим, восемь человек. Берем примерно сто пятьдесят фунтов на пассажира – значит, чистая убыль составила 1200 фунтов. Выходит, текущий вес всего поезда – где-то 793 790 фунтов. Естественно, все это были грубые, приблизительные подсчеты. Он никогда не мог сказать точно, сколько человек село или сошло, – учитывая длину поезда и недостаток времени на подсчеты. Понятно, все это приблизительные прикидки, но он старался делать их как можно точнее – даже в часы пик.

Денни понимал, что довольно глупо каждый раз учитывать вес вагонов, который не меняется (приблизительно 75 000 фунтов весит вагон на линиях «Ай-Ар-Ти», вагоны других сетей чуть тяжелее). Но с другой стороны, если плюсовать вес вагона, цифра получается гораздо более солидная. Прямо сейчас, например, он вез всего 290 пассажиров (43 500 фунтов) плюс накинем еще по фунту на каждого (книги, газеты, сумки, дамские сумочки – итого 290 фунтов). Но если добавить к этому десять вагонов по 75 000 фунтов каждый, то и выходили эти самые 793 790 фунтов общего веса.

В часы пик, когда на платформах просто невероятное количество народу, игра становилась особенно занятной. А интереснее всего было на экспрессе, и именно здесь Денни Дойл установил свой непревзойденный рекорд. По расчетам Управления, предельное количество пассажиров, которое можно втиснуть в вагон, составляет 180 человек (на линии «Бруклин-Манхэттен» – 220), но наделе выходило куда больше. Порой, особенно когда какой-нибудь поезд запаздывал, в каждый вагон набивалось как минимум на 20 человек больше – так что все 44 сиденья были заняты и еще 155–160 пассажиров ехали стоя. Поневоле поверишь в старую байку о пассажире, что умер от сердечного приступа на Юнион-сквер, и мертвец ехал стоя до самого Бруклина, где толпа, наконец, поредела настолько, что он смог упасть.

Денни Дойл улыбнулся. Он не раз лично травил эту байку, клятвенно заверяя слушателей, что все случилось как раз у него в поезде. Но если такое и могло произойти в действительности, то, скорее всего, в один из тех дней несколько лет назад, когда прорвало городскую канализацию и затопило пути. К тому времени, когда движение удалось восстановить, на платформах бушевало людское море, на каждой станции приходилось стоять от трех До четырех минут, и пассажиры были готовы на смертоубийство, лишь бы втиснуться в поезд. И в какой-то момент оказалось, что он везет больше двухсот пассажиров в каждом вагоне плюс сумки – то есть миллион с лишним фунтов!

Он снова улыбнулся и потянул ручку тормоза. «28-я улица».

Том Берри

Закрыв глаза, Том Берри погрузился в ритм движения, в убаюкивающую разноголосицу вагонных колес. Проносящиеся станции он видел словно в неясной дымке, и даже не давал себе труда различать их названия. Он знал, что на «Астор-Плейс» в любом случае встанет, поднятый тем шестым чувством, которое именуется «инстинкт выживания» и вырабатывается в жителях Нью-Йорка в ходе постоянной борьбы с городом. Подобно животным или растениям джунглей, горожане развили в себе способность приспосабливаться и эффективно реагировать на опасность. Выпотроши ньюйоркца – и в его мозгу обнаружатся такие извилины, каких ни у кого больше не сыщешь.

Неожиданный афоризм показался забавным, и он еще немного повозился с ним – покрутил так и сяк, шлифуя и оттачивая, и даже прикинул возможный поворот разговора с Диди, когда можно будет, как бы невзначай, ввернуть остроту. Я совершенно зациклен на Диди, подумал он уже в который раз. Как падающее дерево в лесу не издаст звука, если его некому услышать, так и для меня ничто не имеет значения, если я не могу поделиться этим с Диди.

Возможно, это любовь. По крайней мере, этот ярлык вполне можно было бы приклеить к той мешанине противоречивых чувств, что связывала их: дикая сексуальная страсть, вражда, изумление, нежность и при этом практически постоянные раздоры. И это – любовь? Если да, то, черт возьми, какая-то совсем не такая, какой ее изображают поэты.

Улыбка сползла с его губ, он насупился – вспомнил вчерашний вечер. Перескакивая через три ступеньки, он вылетел из метро и почти бегом ринулся к ее берлоге. Сердце так и норовило выскочить наружу. Она открыла дверь на его стук (звонок уж года три как не работал) и тут же, повернувшись через плечо – точь-в-точь солдат на строевой подготовке, – ушла в глубину квартиры. Он застыл в дверях с улыбкой, похожей на гримасу. Диди действовала на него как удар под ложечку, достаточно было взглянуть на нее: заношенный до дыр немыслимый комбинезон, очки в круглой стальной оправе, рыжие волосы стянуты тесемкой…

Он изучил ее мрачный взгляд и выпяченную нижнюю губу.

– Эти надутые губки я уже видел. Ты освоила их в три года. Деградируешь.

– Сразу видно, что ты учился в школе, – парировала она.

– В вечерней школе.

– Ага, в вечерней. Зевающие ученики и учитель в жеваном пиджаке, не знающие, как скоротать час мучительной скуки.

Он осторожно двинулся к ней, стараясь не споткнуться о ветхий рваный ковер, едва прикрывавший разбитые половицы, игравшие под ногами.

– Типично буржуазное презрение к низшим классам, – медленно произнес он. – Не все люди могут себе позволить ходить в школу днем.

– Тоже мне, люди… Вы не люди, вы враги человечества.

Темная ярость в ее глазах парадоксальным образом возбуждала его (а может, тут и нет никакого парадокса – учитывая, насколько узка полоса, разделяющая любовь и ненависть, объединяющая страсть и ярость), и он внезапно ощутил эрекцию. Чувствуя, что показать это – значит дать Диди преимущество, он повернулся к ней спиной и отошел в дальний конец комнаты. Оранжевые ящики, изображавшие собой книжные полки, клонились набок, как пьяные. Каминная полка также была завалена книгами, и под ней, в камине, в котором никогда не разводили огня, тоже громоздились книги. Эбби Хоффман, Джерри Рубин, Маркузе, Фанон, Кон-Бендит, Кливер – стандартный набор пророков и философов левого движения.

Сзади донесся голос Диди:

– Я больше не хочу тебя видеть.

Он ожидал этих слов и даже заранее угадал интонацию. Не оборачиваясь, он сказал:

– Я думаю, тебе пора сменить имя.

Он планировал вывести ее из равновесия неуместным ответом. Но, еще не закончив фразу, внезапно осознал ее двусмысленность и понял, что она поймет его слова превратно.

– Я не верю в брак, – сказала она. – А если бы и верила, то скорее спуталась бы не знаю с кем, чем вышла бы замуж за копа.

Он повернулся к ней и прислонился спиной к камину:

– Я вовсе не о браке. Я имел в виду твое имя. Диди – это чересчур кокетливо, легкомысленно для революционерки. У революционеров должны быть серьезные имена. Сталин – это же от слова «сталь». Ленин, Мао, Че – все это жесткие, диалектические имена.

– А как насчет Тито?

Он засмеялся.

– Один-ноль в твою пользу. Между прочим, я до сих пор не знаю твоего настоящего имени.

– Какая разница? – бросила она. Затем, пожав плечами, с вызовом сказала: – Допустим, Дорис. Ненавижу это имя.

Помимо своего имени, Диди ненавидела правительство, политиков, доминирование мужчин, войну, бедность, полицейских, а больше всего – своего отца, преуспевающего финансиста, который с детства носил ее на руках и был готов дать ей все: от отцовской любви до обучения в одном из университетов «Лиги плюща». Он почти – хотя и не до конца – сочувствовал даже ее нынешним взглядам, но теперь она, к его величайшему огорчению, принимала от него деньги лишь в случае крайней нужды. Тому тоже многое во взглядах Диди казалось не таким уж неправильным, но ее непоследовательность иногда раздражала его. Черт возьми, ненавидишь отца – так не бери у него денег, ненавидишь копов – так не спи с одним из них!

Ее щеки горели, она казалась очень хорошенькой и совсем беззащитной.

– Ну ладно, что я натворил на этот раз? – спросил он мягко.

– Не прикидывайся невинной овечкой. Двое моих друзей были там и все видели. Ты избил безобидного черного парня.

– Ах вот оно что! Вот, значит, в чем моя вина?

– Мои друзья были там, на Сент-Маркс-сквер, и они мне все рассказали. Меньше чем через полчаса после того, как ты покинул мой дом – мою постель, ублюдок, – ты вновь взялся за старое: до полусмерти избил чернокожего, который не делал абсолютно ничего дурного.

– Не делал ничего дурного? Это не совсем так.

– Да, я знаю, он мочился на улице. Это что – серьезное преступление?

– Он не просто мочился на улице. Он мочился на женщину.

– На белую женщину?

– Какая разница, какой у нее был цвет кожи? В любом случае, она не хотела, чтобы на нее мочились. И не говори мне, что это символический политический акт: это был тупой злобный ублюдок, и он мочился на живого человека.

– И поэтому ты избил его до полусмерти!

– С чего ты взяла?

– Не пытайся это отрицать. Мои друзья все видели, а уж они-то способны безошибочно определить жестокость полиции.

– И как же они описывают случившееся?

– Ты думаешь, я ничего не понимаю? Ничто не вызывает у белого расиста большей ярости, чем вид черного пениса! Это же универсальная угроза – вы все боитесь, что у черных он более мощный, чем у вас!

– Вообще-то он не выглядел особенно мощным. Скорее наоборот: маленький и весь сморщенный от холода.

– Неважно!

– Послушай, – терпеливо сказал Том. – Тебя ведь там не было. Сама ты не видела, что произошло.

– Мои друзья видели.

– Ладно. А твои друзья видели, как он угрожал мне ножом?

Она посмотрела на него с презрением:

– Именно такого ответа я от тебя и ожидала.

– Значит, этого твои друзья не видели? Но они там были, верно? Я тоже там был. Я увидел, что происходит, и вмешался…

– По какому праву?

– Я полицейский, – ответил он, все более раздражаясь. – Я получаю деньги за то, чтобы поддерживать порядок. Можешь назвать меня представителем репрессивных органов. Пусть так. Но разве это репрессия – не позволить человеку мочиться на другого человека? Права этого мерзавца никак не нарушались – нарушались права женщины. Конституция гарантирует каждому право не быть обоссанным. Поэтому я и вмешался. Вмешался именем Конституции.

– Ты, кажется, еще и острить пытаешься по этому поводу?

– Я оттолкнул его от женщины и велел ему застегнуться и убираться к черту. Он застегнулся, однако не убрался. Вместо этого он достал нож и пошел на меня.

– И ты ударил его?

– Я его толкнул. Даже не толкнул – отпихнул слегка, чтобы он остыл.

– Ага. Типичное злоупотребление силой.

– Это он злоупотребил силой. Он пошел на меня с ножом. Да, я отнял у него нож и при этом сломал ему запястье.

– Сломать человеку запястье! Это ли не злоупотребление силой? Ты что, не мог отобрать у него нож, не ломая ему запястья?

– Он не хотел его отдавать и пытался ударить меня. Да, я сломал ему запястье. Наверное, надо было позволить ему воткнуть в меня нож, но на такое я пока не готов – даже во имя укрепления взаимопонимания между полицией и цветным населением.

Она молчала, нахмурившись.

– И даже, – не удержался он, – ради моей девочки с ее доморощенными радикальными идеями.

– Пошел к черту! – с невероятной скоростью она кинулась на него через всю комнату. – Убирайся! Исчезни, чертов коп! Коп!

Он недооценил силу ее броска – его отшвырнуло назад, прямо на ветхую каминную полку. Смеясь, он боролся с ней, пытался поймать ее руки, но она и тут удивила его: вдруг двинула ему кулаком в живот. Удар не причинил боли, но защитный рефлекс заставил его резко сложиться пополам. Разогнувшись, он сгреб ее за плечи и начал трясти так, что у нее застучали зубы. Глаза ее полыхнули настоящей яростью, и она попыталась ударить его коленом в пах. Он увернулся, затем поймал ее колено и зажал его между бедер. И тут же снова ощутил эрекцию. Почувствовав, как напряглась его плоть под ее коленом, она перестала бороться и уставилась на него с изумлением.

Так дошло и до постели.

В момент кульминации, дрожа под тяжестью его тела, с мокрыми от слез щеками, она шептала: «Мой коп… Мой любимый коп…»

Как обычно, она не позволила ему ни поцеловать ее на прощание, ни даже прикоснуться к ней после того, как он снова надел свою кобуру. Но зато на этот раз обошлось и без традиционного страстного призыва немедленно выбросить пистолет, а еще лучше – обратить его против собственного начальства.

Он улыбнулся и задумчиво дотронулся до кобуры под мышкой. Поезд остановился, и он приоткрыл глаза, чтобы глянуть, какая станция. «Двадцать восьмая». Еще три остановки, четыре квартала пешком, пять продуваемых ветром лестничных маршей… Что так влечет его к Диди? Извращенность их отношений? Он покачал головой. Нет. Он просто жаждет увидеть ее. Он жаждет ее прикосновения, жаждет даже ее гнева. Он снова улыбнулся – воспоминаниям и предвкушению. Двери вагона со скрежетом открылись.