Текст книги "Последний ребенок"

Джон Харт
Последний ребенок

John Hart

THE LAST CHILD

Text Copyright © 2018 by John Hart

Published by arrangement with St. Martin’s Press. All rights reserved

В коллаже на обложке использованы фотографии: OlScher, icemanphotos / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Перевод на русский язык, Самуйлов С. Н., 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

***

«Абсолютно обязательное чтение для поклонников любого жанра».

Booklist

«Вы прочувствуете эту историю всем своим сердцем – так же сильно, как и своим нутром».

Джеффри Дивер

«У романов Джона Харта сумасшедшая динамика».

Дэвид Болдаччи

«Этот роман окончательно утвердил место Харта в созвездии лучших».

Library Journal

^***

Посвящаю эту книгу Нэнси и Биллу Стэнбек,

Энни и Джону Харт, Кей и Норду Уилсон.

Родителям, друзьям, верным советчикам

Благодарности

Множество людей способствовали тому, чтобы эта книга удалась. За все, что они сделали – задали тон, управляли ресурсами, создали такую сильную команду, – я хотел бы поблагодарить Сэлли Ричардсон, Мэтью Шира, Эндрю Мартина и Томаса Данна. За гениальную работу по продвижению книги спасибо Мэтту Болдаччи и прекрасным людям, которые работают с ним: Таре Чибелли, Ким Ладлэм и Нэнси Трайпак. Обложка восхитительна и в полной мере передает дух книги, и за это я благодарю Дэвида Ротштейна и Эрвина Серонну. За производство – мои благодарности Кеннету Дж. Сильверу, Кэти Туриано и Нине Фриман, за дизайн – Джонатану Беннету. Как всегда, особая благодарность трудолюбивым сотрудникам отдела продаж – вы лучшие. Не многие книги имели бы успех без мощной рекламы, поэтому моя признательность – работникам рекламного отдела: Гектору Дежану и Тэмми Ричардсу. Я счастлив, что у меня лучшие редакторы в этом бизнесе – Пит Вулвертон и Кэти Джиллиган. Они знают, сколь сильно я ценю их труд. И тем не менее я скажу это здесь: спасибо вам двоим, вы великолепны. Спасибо, как всегда, моему агенту Мики Чоэту. И читателям первых версий, Клинту Робинсу, Марку Уитту, Джеймсу Рэндольфу и Дебби Бернхардт – вы, ребята, продолжаете играть жизненно важную роль в процессе, так что спасибо за это. Особая благодарность – Клайду Ханту и Джону Йокаму, которые дали свои имена, прекрасно зная, что я могу злоупотребить ими. Спасибо Марку Стэнбеку и Биллу Стэнбеку, рассказавшим мне об орлах. И, наконец, самое важное: спасибо моей жене Кэти, которая остается лучшим другом и любовью всей жизни, а также моим дочерям, Сэйлор и Софи, большеглазым мастерицам круглосуточного веселья и невинной восторженности.

Пролог

Асфальт словно рассек землю шрамом, жарким, плавящимся следом черного лезвия. Воздух еще не колыхался от зноя, но водитель знал, что оно приближается, это обжигающее сияние, это приглушенное мерцание вдали, там, где куется раскаленная голубизна. Он поправил солнцезащитные очки и бросил взгляд в большое зеркало над ветровым стеклом. Зеркало показывало и салон автобуса во всю длину, и пассажиров: симпатичных девушек, поломанных жизнью мужчин, пьянчуг, чокнутых, грудастых женщин с краснолицыми сморщенными детишками. Неприятность водитель чуял за милю и мог определить, кто в порядке, а кто в бегах.

Он посмотрел на паренька.

Мальчишка смахивал на беглеца.

Нос у него шелушился, но под загаром проступала болезненная бледность, возникающая обычно от недосыпа, или недоедания, или от того и другого вместе. Острые тонкие скулы туго натягивали кожу. Маленький, лет десяти, с растрепанными, торчащими во все стороны черными волосами. Волосы подрезаны неровно, ступеньками, как будто мальчишка стриг себя сам. Истрепанный воротник рубашки, протершиеся на коленях джинсы. Изношенная едва ли не до дыр обувь. На коленях синий рюкзак, если и не пустой, то уж точно не набитый.

Мальчишка был симпатичный, но больше всего водителя поразили его глаза. Большие и темные, они постоянно двигались, как будто реагируя на присутствие других пассажиров, жаркий людской пресс, типичный для разбитого автобуса в прокаленное солнцем утро посреди песчаных холмов Северной Каролины: полдюжины рабочих-мигрантов, кучка шумных типов, с виду бывших военных, пара семей, несколько старичков и двое уединившихся сзади панков, покрытых татуировками.

Чаще всего взгляд мальчика находил сидящего по другую сторону прохода мужчину с прилизанными волосами, похожего на торговца, в мятом костюме и лоферах с резиновой вставкой. Был и еще один пассажир, ловивший взгляд ребенка, – чернокожий, с помятой Библией и зажатой между коленями бутылкой газировки. Позади мальчика сидела пожилая леди в бумазейном платье. В какой-то момент она наклонилась вперед и о чем-то спросила; тогда он качнул головой и осторожно ответил.

«Нет, мэм».

Его слова потянулись вверх, словно дым, и женщина откинулась на спинку сиденья, сжав пальцами, прошитыми синими жилками вен, цепочку очков.

Она посмотрела в окно, стекла вспыхнули и тут же потемнели – дорога мягко вре́залась в сосновую рощу, где под кронами собирались зелеными лужами тени. Потом свет снова заполнил салон, и водитель внимательнее присмотрелся к мужчине в мятом костюме. Бледная кожа, нездоровый, будто с похмелья, пот, непривычно маленькие глаза и неспокойность, дергавшая водителя за нервы. Он то ерзал, то клал ногу на ногу, то подавался вперед, то отклонялся назад. Пальцы барабанили по колену; мужчина то и дело сглатывал, поглядывая на мальчишку и тут же отводя глаза, и снова косился.

Водитель разуверился в жизни и ничего хорошего от нее не ждал, но в своем автобусе поддерживал порядок и не терпел пьянства, распутства и громких криков. Таким пятьдесят лет назад воспитала его мать, и причин меняться он не видел. А потому, посматривая за мужчиной в мятом костюме, заметил, как тот сдвинулся подальше на засаленном сиденье, когда появился нож.

Паренек небрежно достал его из кармана и, зацепив ногтем большого пальца, открыл лезвие. Подержал секунду на виду, потом вытащил из рюкзака яблоко и разрезал его резким, точным движением. Запах тут же растекся над испачканными сиденьями и заляпанным полом. Острый сладкий аромат перебил даже неистребимую вонь дизеля, так что и водитель уловил его. Мальчишка посмотрел в широко расставленные глаза на сглаженном, размытом лице мужчины в мятом костюме, закрыл нож и убрал в карман.

Водитель расслабился и на несколько долгих минут сосредоточился на дороге. Мальчишка показался ему знакомым, но это ощущение прошло. Тридцать лет… Он подвинулся, поворочался, устраиваясь поудобнее в кресле.

Сколько он видел их, мальчишек…

Сколько их было, беглецов…

* * *

Каждый раз, когда водитель смотрел на него, мальчишка чувствовал этот взгляд. Такой у него был дар. Или способность. Он чувствовал взгляд, несмотря на темные очки шофера и кривизну зеркала, искажавшего его лицо. За три последних недели эта поездка в автобусе была у него третьей. Каждый раз он сидел на другом месте и в другой одежде, но понимал, что рано или поздно кто-нибудь спросит, что он делает в автобусе дальнего следования в семь часов обычного, школьного дня.

Но пока этого не случилось.

Мальчишка повернулся к окну и поднял плечи, чтобы ни у кого не возникло желания заговорить с ним. В стекле мелькали отражения, движения и лица. Он думал о высоченных деревьях и тронутых снегом коричневых перьях.

Нож тяжело оттягивал карман.

* * *

Через сорок минут автобус, качнувшись, остановился у заправочной станции, затерянной на широкой полосе сосновых рощ, жестких, колючих кустарников и прокаленных песков. Мальчишка прошел по узкому проходу и соскочил с нижней ступеньки, прежде чем водитель успел сказать, что на стоянке нет ничего, кроме тягача, и что поблизости не видать ни единого взрослого, который забрал бы его, тринадцатилетнего парнишку, которому никто не дал бы больше десяти. Он повернул голову так, чтобы солнце припекало шею, и забросил на спину рюкзак. Дизель выбросил облачко дыма, автобус дернулся и покатился на юг.

Две бензоколонки, длинная скамейка да тощий старик в синей, запачканной смазкой одежде – вот и вся заправочная станция. Он кивнул из-за грязного стекла, но не вышел в зной. Стоящий в тени здания автомат с газировкой был такой древний, что попросил всего лишь пятьдесят центов. Мальчишка порылся в кармане, выудил пять тоненьких даймов и купил виноградную содовую, которая выкатилась холодной стеклянной бутылкой. Сковырнул крышку, повернулся в направлении, противоположном тому, в котором следовал автобус, и зашагал по черной пыльной дороге.

За спиной остались три мили и два поворота, когда дорога сузилась, асфальт сменился гравием, а гравий истончился. Дорожный знак не изменился и выглядел так же, как и в последний раз: старый и поцарапанный, с шелушащейся краской, под которой проступало дерево и надпись. «АЛЛИГАТОР-РИВЕР. ЗАПОВЕДНИК ХИЩНЫХ ЖИВОТНЫХ». Над буквами парил стилизованный орел, и на его крыльях шевелились перья краски.

Паренек выплюнул на ладонь комочек жвачки и, проходя мимо, пришлепнул к доске.

* * *

Чтобы найти гнездо, понадобилось два часа, наполненных по́том, колючими кустами и москитами, из-за которых кожа покрылась ярко-красными пятнами. Некий массивный клубок обнаружился на верхних ветвях болотной сосны, уходящей прямиком в небо на влажном берегу реки. Мальчишка дважды обошел дерево, но ни одного пера на земле не нашел. Солнечный свет пронзал лесную крону, и небо было таким ярким и голубым, что резало глаза. Снизу гнездо казалось пятнышком.

Мальчишка сбросил рюкзак и ухватился за нижнюю ветку. Жесткая грубая кора царапнула обожженную солнцем кожу. Карабкаясь вверх, он то и дело поглядывал по сторонам, настороженно и боязливо. Чучело орла занимало почетное место на пьедестале в музее Роли[1]1
  Роли – столица шт. Северная Каролина.


[Закрыть], и в памяти сохранился свирепый облик могучей птицы. Глаза были стеклянные, но размах крыльев составлял пять футов[2]2
  Фут – ок. 30,5 см.


[Закрыть], а когти не уступали в длину пальцам на его руке. Одним ударом клюва орел мог оторвать ухо у взрослого мужчины.

Ему было нужно только перо. Чистое белое из хвоста или огромное коричневое – из крыла. В конце концов, сошло бы даже мягкое и маленькое, размером с булавку, из-под плеча птицы.

Это не имело ровным счетом никакого значения.

Магия есть магия.

Чем выше он поднимался, тем сильнее гнулись ветви. Ветер качал дерево и мальчишку вместе с ним. При каждом порыве он прижимался лицом к коре, и сердце глухо колотилось в груди, а пальцы до побеления сжимали ствол. Сосна была настоящей королевой деревьев, такой высокой, что даже река как будто съеживалась под ней.

Он подобрался к верхушке. Вблизи гнездо выглядело широким, как обеденный стол, и весило, наверное, фунтов двести[3]3
  Фунт – ок. 450 г.


[Закрыть]. Старое, провисевшее здесь несколько десятилетий, оно воняло гнилью, дерьмом и кроличьими останками. Мальчишка не отвернулся, а, наоборот, открылся этому запаху, принял его силу. Сдвинул руку, поставил ногу на серый, голый высушенный сук. Внизу уходил к далеким холмам сосновый лес. Черной, сверкающей как уголь лентой вилась река. Мальчишка поднялся над гнездом и увидел в чаше двух птенцов, бледных и пестрых. Раскрыв тонкие и хрупкие, как щепки, клювы, птахи требовали еды. Налетевший ветер принес звуки, похожие на хлопки развешанного на веревке белья. Собравшись с духом, мальчишка бросил взгляд через плечо, и в тот же миг с безоблачного неба упал орел. В первую секунду были видны лишь перья, потом – бьющие воздух крылья и выпущенные когти.

Орел пронзительно крикнул.

Когти впились в тело, и мальчик вскинул руки. В следующее мгновение он уже падал, и птица – ярко-желтые глаза и вцепившиеся в рубашку и кожу когти – падала вместе с ним.

* * *

В три сорок семь автобус вкатился на парковочную площадку той самой заправочной станции. На этот раз маршрут вел на север, и автобус был другой. И водитель был другой. Дверь, звякнув, открылась, и из салона высыпалась горстка ревматиков. Шофер, усталого вида сухопарый двадцатипятилетний латиноамериканец, едва взглянул на чахлого мальчонку, который, поднявшись со скамейки, проковылял к двери автобуса. Ни рваной одежды, ни близкого к отчаянию выражения на лице паренька водитель не заметил. Если на протянувшей билет руке и запеклась кровь, его это не касалось, и отпускать на этот счет какие-то комментарии в его обязанности не входило.

Мальчишка отдал билет, втащился по ступенькам в салон и попытался собрать расползающиеся обрывки рубашки. При себе у него был тяжелый на вид, набитый под завязку рюкзак с чем-то красным, просочившимся изнутри и запачкавшим швы внизу. Новый пассажир принес с собой запах глины, реки и чего-то сырого, но опять-таки шофер посчитал, что это не его ума дело. Мальчишка протолкался глубже в полумрак салона, завалился на спинку кресла, добрался до задних мест и сел, забившись в угол. На коже у него темнели раны, на шее зиял глубокий порез, но никто не обращал на него внимания, никому не было дела. Крепко прижав рюкзак, он ощутил еще оставшееся тепло и смятое тело, как будто держал в руках мешок с ломаным хворостом. Перед глазами возникли оставшиеся в гнезде пушистые птенцы. Одинокие и голодные.

Мальчишка покачнулся в темноте.

Покачнулся и заплакал горючими слезами.

Глава 1

Джонни рано понял жизнь. Если его спрашивали, почему он не такой, как другие, почему держится так тихо и почему его глаза словно поглощают свет, – он вот так и отвечал. Джонни рано понял, что безопасного места не существует, что им не может быть ни задний двор, ни игровая площадка, ни веранда, ни тихая дорога на краю города. Нет безопасного места, и никто тебя не защитит.

Детство – иллюзия.

Он не спал уже час; ждал, пока растворятся звуки ночи, пока солнце подкатится ближе, и это можно будет назвать утром. Был понедельник, еще темно, но Джонни редко спал. Он всматривался в темные окна. Дважды за ночь проверил замки. Наблюдал за пустынной дорогой и проселком, похожим в свете луны на меловую полосу. Когда дома не было Кена, он проверял мать. Кен отличался дурным нравом и носил здоровенную золотую печатку, после которой оставались идеально овальные синяки.

Это был еще один урок.

Джонни натянул футболку и потрепанные джинсы, прошел к двери спальни и осторожно приоткрыл ее. В узкий коридор пролился свет и несвежий, будто использованный воздух. К запаху сигарет примешивался запах пролитого спиртного, вероятно бурбона. Ему вдруг вспомнились запахи прежних утр: яичницы и кофе, отцовского лосьона после бритья… Воспоминание было хорошее, приятное, поэтому Джонни загнал его поглубже, смял и придавил. Легче от таких воспоминаний не становилось.

В коридоре под босыми ногами лежал жесткий лохматый ковер. Дверь в комнату матери болталась на петлях, пустотелая, неокрашенная, неподходящего размера. Прежняя дверь валялась, сломанная, на заднем дворе, куда попала месяц назад после бурной сцены между Кеном и матерью Джонни. Она не сказала, из-за чего они поссорились, но мальчик догадывался, что это как-то связано с ним. Год назад Кен не посмел бы и приблизиться к такой женщине, как она, и Джонни не давал ему забыть об этом; но то год назад… Целая жизнь.

Они знали Кена давно, несколько лет. Точнее, думали, что знали. Отец Джонни был подрядчиком, а Кен построил в городе целый квартал. Они работали вместе, потому что один разбирался в делах и быстро принимал решения, а другому хватало ума уважать его. Вот почему Кен всегда, даже после похищения, был внимателен и услужлив, и так продолжалось до тех пор, пока отец Джонни не решил, что не может больше нести груз скорби и вины. От уважения не осталось и следа, и Кен приходил все чаще. Теперь он распоряжался всем и устроил так, чтобы мать Джонни оставалась одна и во всем от него зависела. Он обеспечивал ее спиртным и наркотиками. Он говорил ей, что делать, и она делала. Готовила стейк. Шла в ванную. Запирала дверь.

Джонни все видел своими черными глазами и по ночам не раз ловил себя на том, что стоит в кухне возле набора ножей, представляя впадинку над грудью Кена, и думает, как…

Этот человек оказался самым настоящим хищником, а мать Джонни напоминала тень себя прежней. Она весила меньше сотни фунтов и полностью ушла в себя, но Джонни видел, как смотрят на нее мужчины и как ревнует Кен, когда она все же выходит из дома. У нее была безупречная, пусть и бледная кожа, а в больших глубоких глазах затаилась боль от незаживающей раны. Ей исполнилось тридцать три, и она походила на ангела, если б они существовали, – темноволосая, хрупкая, неземная. Когда она появлялась в комнате, мужчины замирали, позабыв обо всем, и смотрели на нее так, словно она могла в любой момент подняться над землей.

Вот только сама она ничего не замечала. Еще до исчезновения дочери мать Джонни не придавала никакого значения тому, как выглядит. Джинсы и футболки. Волосы в хвост и лишь изредка макияж. Ее мир был крохотным уютным местечком, где она любила мужа и детей, ухаживала за садом, помогала в церкви и мурлыкала себе под нос в дождливый день. Ей этого хватало. Теперь, в мире молчания, пустоты и боли, она словно померкла и лишь отдаленно напоминала себя прежнюю; но красота осталась при ней. Джонни видел мать каждый день и каждый день проклинал столь щедро дарованное ей совершенство. Будь она уродиной, Кен не нашел бы ей никакого применения. Будь ее дети уродами, сестра до сих пор спала бы в соседней комнате. Но она же была красивой, как кукла, как что-то не вполне настоящее, словно и держать ее следовало в шкафчике, под замком. Никого прекраснее сестры Джонни не видел и не знал – и это в ней он ненавидел.

Ненавидел.

Вот как сильно изменилась его жизнь.

Он еще раз посмотрел на дверь в комнату матери. Может быть, Кен там, а может быть, нет. Джонни прижал ухо к дереву и затаил дыхание. Обычно определить это не составляло труда, но последние несколько дней сон успешно избегал его, а потом все же дождался и обрушился всей тяжестью, подмял под себя. Джонни как будто провалился в черную, без движений и сновидений, бездну. Проснулся он внезапно, словно от звона разбившегося стекла. На часах было три.

Джонни нерешительно отступил от двери, прокрался по коридору к ванной и щелкнул выключателем. Лампа загудела. В открытом медицинском шкафчике он увидел ксанакс, прозак[4]4
  Транквилизатор и антидепрессант соответственно.


[Закрыть], какие-то голубые таблетки, какие-то желтые. Джонни взял пузырек и посмотрел на этикетку – викодин[5]5
  Обезболивающее и противокашлевое средство, наркотический анальгетик.


[Закрыть]. Что-то новенькое. Пузырек ксанакса был открыт, и Джонни вспыхнул от злости. Ксанакс помогал Кену прийти в себя после улета.

Так он это называл.

«Улет».

Джонни закрыл бутылочку и вышел из ванной.

Не дом, а свалка. Он напомнил себе, что вообще-то дом вовсе и не их. В их настоящем доме чистота и порядок. И там новая крыша, крыть которую он помогал отцу. Весной, на каникулах, Джонни каждый день ставил лестницу и поднимался по ней с кровельной дранкой и поясом, надписанным его собственным именем и набитым инструментами и гвоздями. Хороший получился дом – с каменными стенами и задним двором, который мог похвастать не только пылью и сорняками, – и стоял не так уж далеко, всего-то в нескольких милях; но воспринимался он как что-то далекое, потому что район был другой, и здания там выглядели ухоженными, а участки – просторными и зелеными. Картинка сохранилась в памяти, но теперь и дом, и участок принадлежали банку. Матери выдали какие-то бумаги, а во дворе поставили столбик с табличкой.

Тот, где они жили сейчас, был одним из сотни, которые Кен сдавал в аренду, и едва ли не худшим: паршивой дырой на краю города. На полу в маленькой кухне лежал серо-зеленый, истоптанный и с загнутыми углами линолеум. В свете висящей над плитой лампочки Джонни медленно прошел взглядом по кругу. Окурки в блюдце, пустые бутылки, рюмки. На кухонном столе – зеркало со следами белого порошка. У Джонни похолодело в груди. На полу валялась свернутая в трубочку стодолларовая бумажка. Он подобрал ее и разгладил, подумав, что за неделю ни разу толком не поел, а Кен собирает сотнягой кокс.

Джонни поднял зеркало, вытер влажным полотенцем и повесил на стену. Бывало, глядя в это зеркало, отец завязывал галстук по воскресеньям; большие, неуклюжие пальцы и неуступчивый галстук. Костюм он надевал только в церковь и смущался, когда замечал, что сын наблюдает за ним. Джонни помнил, как это было: внезапно вспыхнувший румянец, а потом беспечная улыбка. «Слава богу, у нас есть твоя мать», – говорил отец, и она завязывала узел.

Его руки лежали у нее на талии. Потом он целовал ее и подмигивал.

Джонни еще раз вытер зеркало, повесил на стену и поправил, чтобы висело ровно.

Дверь на переднюю веранду открылась с усилием. Он вышел в сырое, темное утро. Ярдах[6]6
  Ярд – ок. 91 см.


[Закрыть] в пятидесяти от дома у дороги тускло мерцал фонарь. Вдалеке на вершину холма взбирались огоньки фар.

Машины Кена не было, и Джонни испытал слегка постыдное, но приятное облегчение. Кен жил на другом краю города, в огромном, красиво покрашенном доме с большими окнами и четырехместным гаражом. Джонни глубоко вздохнул, подумал о склонившейся над зеркалом матери и сказал себе, что у нее это не всерьез. Что это не ее дела, а Кена. Он распрямил стиснутые в кулаки пальцы. Воздух был свеж и чист, и Джонни заставил себя переключиться. Впереди новый день, и что-то хорошее еще может случиться; вот только матери утро давалось тяжело. Каждый раз, открывая глаза, она словно вспыхивала на мгновение прежним светом, прежде чем вспоминала, что они так и не нашли их единственную дочь.

Сестру Джонни.

Двойняшку.

Алисса появилась на свет через три минуты после Джонни, и они походили друг на друга настолько сильно, насколько это возможно для разнояйцевых близнецов. Одинаковые волосы и лица, одинаковый смех. Да, она была девочка, но с двадцати шагов их было почти не различить. Они одинаково стояли и одинаково ходили. По утрам едва ли не всегда просыпались в одно и то же время, хотя и спали в разных комнатах. Мать рассказывала, что когда-то, в детстве, у них был собственный язык, хотя Джонни этого не помнил. Зато он помнил, что почти никогда не был одинок, что их связывало особое чувство близости, почти единства, понятное только им двоим. Но потом Алиссы не стало, и вместе с ней исчезло все. Такова была правда, непреложная и неоспоримая, и эта правда иссушила мать изнутри. Джонни делал, что мог. Проверял, заперты ли двери на ночь. Убирал в доме. Сегодня уборка заняла двадцать минут, после чего он поставил кофе и задумался о свернутой в трубочку банкноте.

Сто долларов.

Продукты и одежда.

Джонни еще раз прошел по дому. Бутылки – убраны. Следы «дури» – стерты. Он открыл окна, чтобы проветрить в комнатах, и проверил холодильник. В молочном пакете почти ничего не осталось. В коробке одно-единственное яйцо. В маминой сумочке обнаружились девять долларов и мелочь. Джонни оставил деньги и закрыл сумочку. Налив воды в стакан и вытряхнув из пузырька две таблетки аспирина, прошел по коридору и открыл дверь в комнату матери.

Первый свет утренней зари уже коснулся стекла, оранжевый ком выпятился за черными деревьями. Мать лежала на боку, ее волосы разметались по лицу. На прикроватном столике расползлись журналы и книги. Джонни сдвинул их, освободив место для стакана, и положил на поцарапанное дерево таблетки аспирина. Остановившись на секунду, прислушался к ее дыханию, перевел взгляд на сложенные стопкой деньги, оставленные Кеном у кровати. Двадцатки, полтинники. Всего, может быть, несколько сотен долларов. Мятых, захватанных грязными пальцами бумажек.

Отбракованных.

* * *

Стоявший на подъездной дорожке универсал отец купил несколько лет назад. Покрытая автомобильным воском краска оставалась чистой, давление в шинах проверялось каждую неделю, но это было все, что Джонни мог делать. Выхлопная труба, когда он повернул ключ, изрыгнула сизый дымок, стекло со стороны пассажира так и не поднялось до самого верха. Джонни подождал, пока дымок побелеет, включил передачу и покатил по дорожке. Прав у него не было и быть не могло, так что, прежде чем свернуть на улицу, он внимательно огляделся. Ехать нужно осторожно, избегая шумных улиц. Ближайший магазин находился всего лишь в двух милях от дома, но это был большой магазин на главной дороге, а значит, Джонни могли там узнать. Вот почему он выбрал другой маршрут, на три мили длиннее, и поехал к скромному бакалейному, где торговали недорогими продуктами. Бензин стоил денег, и покупки обходились дороже, но что еще оставалось? Люди из службы соцобеспечения уже дважды приходили к ним домой.

Универсал влился в поток машин, в большинстве своем старых и американских. Какой-то темный седан пристроился к нему сзади и, подкатив к магазину, остановился у входа. Солнце било в стекло, но сидевший за рулем одинокий безликий мужчина выходить не стал, и Джонни, направляясь в магазин, наблюдал за ним.

Такие одинокие мужчины в стоящих машинах вызывали у него страх.

Толкая вихляющуюся тележку, он прошел по одному проходу, потом по другому. Как и решил, брал только самое необходимое: молоко, сок, бекон, яйца, хлеб для сэндвичей, фрукты. Купил аспирин для матери. Похоже, помогал ей и томатный сок.

В конце прохода номер восемь его остановил коп. Высокий и широкоплечий, с карими глазами, слишком мягкими для изрезанного морщинами лица и твердого угла подбородка. По тому, как он стоял – без тележки, сунув руки в карманы, – Джонни понял, что полицейский вошел в магазин следом за ним. В пользу такого вывода говорила и вся его поза смиренного терпения.

Надо бежать.

– Эй, Джонни. Как дела?

Волосы у него были длиннее, чем помнилось Джонни, – каштановые, под цвет глаз, пронизанные недавно появившимися серебряными нитями. Спускаясь на воротник нечесаными космами, они слегка закручивались. Лицо осунулось, и какой-то частью сознания Джонни понял, что и с ним минувший год обошелся неласково. При всей своей огромности коп выглядел как будто придавленным, но поскольку таким же представлялся Джонни весь мир, наверняка он сказать бы не мог. Голос полицейского был глубокий, участливый, и вместе с ним нахлынуло столько плохих воспоминаний, что на мгновение Джонни как будто сковало. Коп подошел ближе; лицо выражало ту же задумчивость, которую Джонни видел так часто, ту же мягкую озабоченность. В нем было что-то располагающее, ему хотелось верить, но он же был одним из тех, кто допустил, чтобы Алисса исчезла. Одним из тех, кто потерял ее.

– Все хорошо, – сказал он. – Ну вы же знаете. Держусь.

Коп посмотрел на часы, потом на Джонни, его замызганную одежду, черные растрепанные волосы. Без двадцати семь, школьный день.

– От отца ничего?

– Ничего. – Джонни вдруг смутился, но попытался это скрыть. – Ни слова.

– Жаль.

Неловкий момент затягивался, но коп оставался на месте. Карие глаза не отпускали, и вблизи он выглядел таким же большим и спокойным, как и тогда, когда впервые пришел в их дом. Но то осталось в другой памяти, а теперь Джонни смотрел прямо перед собой и видел толстое запястье и чистые тупые ногти.

– Одно письмо мама получила. Сказала, что он в Чикаго и, может быть, собирается в Калифорнию. – Голос дрогнул, взгляд соскользнул с руки на пол. – Он вернется, – уверенно добавил Джонни.

Коп кивнул и отвернулся. Спенсер Мерримон ушел через две недели после исчезновения дочери. Не выдержал боли. Не выдержал бремени вины. Жена не позволяла ему забыть, что в тот день он должен был забрать девочку, и тогда, если б только он сделал то, что полагалось, Алиссе не пришлось бы идти одной по дороге в сумерках.

– Он не виноват, – сказал Джонни.

– Я и не говорил, что виноват.

– Он работал. Забыл про время. Он не виноват.

– Ошибки случаются у каждого, сынок. У всех до единого. Твой отец – хороший человек. Не сомневайся в этом.

– Я и не сомневаюсь. – Джонни возмущенно вспыхнул.

– Хорошо.

– И никогда ничего такого не подумаю. – Джонни почувствовал, как отливает от лица кровь. Он уже не помнил, когда в последний раз так долго разговаривал с взрослым, но было в этом полицейском что-то особенное. Старый, конечно, лет сорок, но не торопится и не подгоняет, лицо теплое, располагающее и вроде бы без притворства, без расчета обмануть, втереться в доверие. Глаза всегда спокойные, не бегают. В глубине души Джонни даже надеялся, что и коп он неплохой, и сделает все как надо; но прошел год, а сестра так и не вернулась. Теперь у Джонни появились иные заботы, и никаким другом этот полицейский являться не мог.

Была служба соцобеспечения, которая только и ждала подходящего повода; были дела, которые делал он сам, места, куда ходил, когда прогуливал школьные занятия, рискованные предприятия, за которые он брался, выскальзывая из дома после полуночи. Если б коп узнал, чем занимается Джонни, ему пришлось бы принимать какие-то меры. Приемные семьи. Суды. При желании он смог бы его остановить.

– Как твоя мама? – спросил полицейский, все еще держа руку на тележке.

– Устает. У нее волчанка[7]7
  Комплексное поражение соединительной ткани и связанных с ней сосудов.


[Закрыть]. Поэтому быстро устает.

Полицейский нахмурился.

– В прошлый раз, когда я нашел тебя здесь, ты сказал, что у нее болезнь Лайма[8]8
  Поражение нервной системы и других внутренних органов в результате укуса кровососущего паразита.


[Закрыть].

Так оно и было.

– Нет, я сказал, что у нее волчанка.

Лицо копа смягчилось, он убрал руку с тележки.

– Есть люди, они хотят помочь. Те, которые понимают.

Джонни вдруг разозлился. Никто ничего не понимал, и помощи никто не предлагал. Никогда.

– Ей просто нездоровится. Просто переутомилась.

Полицейский отвернулся, чтобы не слушать ложь, но его лицо осталось печальным, а взгляд упал на пузырек с аспирином и томатный сок. Судя по тому, на чем задержались его глаза, коп побольше многих знал и о пьяницах, и о наркоманах.

– Ты не один, кому больно, Джонни. Не один.

– И одного хватает.

Коп глубоко вздохнул, достал карточку из нагрудного кармана рубашки, написал телефонный номер на обратной ее стороне и протянул мальчику.

– Если что-то понадобится. В любое время дня и ночи. Я серьезно.

Джонни коротко взглянул на карточку и сунул ее в карман джинсов.

– Мы в порядке. – Он толкнул тележку, но полицейский опустил руку на его плечо.

– Если он еще раз тебя ударит… Тебя или твою мать…

Мальчишка напрягся и дернул плечом.

– Мы в порядке, – повторил он. – Я сам справлюсь.

С замиранием сердца – а вдруг коп остановит, станет задавать вопросы или вызовет женщину с суровым лицом из службы соцобеспечения – Джонни протиснулся мимо полицейского. Тележка зацепила прилавок возле кассы, и толстуха на продавленном стуле посмотрела на него сверху вниз. В магазине она работала недавно, и в ее лице Джонни увидел вопрос. Ему уже исполнилось тринадцать, но больше десяти никто не давал. Он достал из кармана и положил на конвейерную ленту сотенную.