Текст книги "Как помочь детям учиться хорошо. Главные секреты успеваемости, которым не учат в школе"

Наблюдая за ней, я вспомнил о четырехлетних детях, которых видел в детском саду: собирая пазлы, они часто начинали плакать и злиться, когда у них что-то не получалось. Почему дети старшего возраста гораздо хуже переносят разочарование, вызванное – давайте назовем это не неудачей, а отсроченным успехом? Подозреваю, это потому, что уже в детском саду складывается высококонкурентная среда, вынуждающая детей постоянно бороться за одобрение воспитателя или друг друга. Ребенок, который не может решить головоломку, знает, что решение есть – собрали же ее как-то дети постарше. Он понимает, что воспитательница и другие дети ждут, что он найдет решение; если же он потерпит фиаско, они будут разочарованы, а то и вовсе поднимут его на смех. Но Лизу по-прежнему интересует только ручка и как ее собрать; ей безразлично, смогут ли это сделать другие люди и что о ней подумают, если ничего не выйдет. Для многих четырехлетних детей решение головоломки лишь средство достижения цели – добиться одобрения других людей. Для Лизы собрать ручку – это самоцель.

7 марта 1963 г.

Недавно Дэнни поступил в точности так, как, по нашему разумению, должны поступать все маленькие дети. Расскажи мне об этом кто-нибудь другой, я бы не поверил. У Дэнни есть три головоломки, похожие на пазлы, только гораздо проще. Две из них – разновидность головоломок Playskool, которые есть во многих детских садах. Третья – очень красивая, более сложная и интересная голландская головоломка. Хотя Дэнни всего двадцать девять месяцев, он может собрать их без посторонней помощи. Я всегда поражался, какие на самом деле ловкие у него пальчики и какая цепкая память: подумать только, он может удержать в голове целых три картинки, да еще таких сложных. Это непросто! Как ни странно, Дэнни не собирает эти головоломки методом проб и ошибок. Он знает, где должен располагаться каждый фрагмент. Обычно он складывает картинки в определенном порядке, но он не заложник этого порядка. Если ему не попадается на глаза деталь, которую он хотел бы поставить в данный конкретный момент, он берет другую и размещает ее правильно. На это стоит посмотреть!

На днях Дэнни трудился над одной из головоломок – картинкой с кораблями. Он взял один из краевых фрагментов – облако, – поднес к нужному месту и попытался вставить. К сожалению, он держал его под другим углом, и оно не влезло. Вокруг не было никаких других деталей, которые могли бы подсказать правильное положение. Мальчик не сдавался: он поворачивал свой кусочек то так, то эдак, пробуя разные варианты. Тщетно: облако наотрез отказывалось вставать туда, куда его пытались впихнуть. Дэнни стало не по себе; он знал, что эта часть должна быть здесь, но она почему-то не входила. Его движения сделались более быстрыми и беспокойными. Внезапно он отвернулся от головоломки, подполз к своему одеялу, расстеленному в метре позади него, засунул большой палец в рот и сел, глядя на нас так, будто хотел сказать: «Я знаю, что делать в таких ситуациях». Мы все с облегчением рассмеялись. Буквально через секунду он перезарядил свою батарею, вернулся к головоломке, сложил другие части и вскоре собрал картинку, включая проблемный фрагмент.

То, сколь многому люди могут научиться, зависит от того, как они относятся к задаче и насколько уверены в своей способности выполнить ее. Когда мы чувствуем себя сильными и компетентными, мы беремся за сложные задачи. Трудности не обескураживают нас; мы думаем: «Рано или поздно все получится». В другое время мы думаем: «У меня никогда не получится, это слишком сложно для меня, мне никогда не давались такие вещи, почему я должен это делать» и т. д. Отчасти искусство преподавания состоит в умении определять, в каком из этих настроений находятся учащиеся. У многих людей смена настроения происходит молниеносно. В книге «Never Too Late» (букв. «Никогда не поздно») я писал об одном восьмилетнем мальчике: за 30-минутный урок игры на виолончели его настроение менялось несколько раз. Когда ребенок подавлен, бесполезно подталкивать его или подгонять; это только пугает и обескураживает его еще больше. Что нам нужно, так это отступить, исключить всякое давление, успокоить, подбодрить, утешить, дать время восстановить энергию и мужество, чтобы вернуться к задаче.

22 марта 1963 г.

Я снова встретился с Дэнни. Мы прогуливались по Центру изобразительных искусств в Гарварде. Внезапно он поднял голову и, увидев луну, указал на нее. Через некоторое время он опять поднял голову и опять заметил луну. Казалось, он был удивлен: хоть мы и прошли внушительное расстояние, а луна никуда не делась!

Дэнни много говорит. Когда к нему обращаются взрослые, он часто повторяет последние слова, как будто для тренировки.

Вернувшись домой, мы придумали две хорошие игры. Я не помню, как это произошло. На диване лежала маленькая подушка. По какой-то причине я бросил ее Дэнни. Он поймал и бросил мне. Это его невероятно увлекло. Полагаю, следить за подушкой глазами, подгадывая момент, когда ее надо схватить, – отличное упражнение на координацию. Подушка мягкая, не отскакивает, и поймать ее легко. У Дэнни есть большой мяч, который он любит ловить, хотя мяч ведет себя совершенно по-другому.

Другая игра называлась «Ударь кровать». Все время, пока мы играли с подушкой, я сидел на кушетке. Я чувствовал, что у этого мальчика накопилось слишком много энергии, которой он не мог дать выход. Вспомнив, как Лиза любила колотить палкой по стулу, издавая звук, заставлявший ее моргать, я поднял руку и громко хлопнул по кровати. Дэнни был в восторге. «Теперь ты», – сказал я. Он подошел и осторожно хлопнул по кушетке. «Бей сильнее», – сказал я и хлопнул снова, от души. После нескольких попыток он все-таки сумел преодолеть свою осторожность и ударил изо всех сил.

Так возникла игра. Когда мы играли в бой подушками, Дэнни время от времени останавливался и говорил: «Ударь кровать». Каждый раз я бил изо всех сил; каждый раз он смеялся. Затем, без всякой причины, без какого-либо плана, я легонько похлопал по ней и спросил: «Ударить посильнее?» Он сказал: «Да». Я ударил чуть сильнее, затем повторил свой вопрос. Еще одно «да». Более сильный удар; тот же вопрос; еще одно «да», и так четыре или пять раз, пока я не ударил так сильно, как только мог. Мы прошли через этот цикл пару раз. В третий раз, легонько похлопав по кровати, я ничего не сказал. Секунду Дэнни смотрел на меня, а потом велел: «Сильнее!» Я ударил, но не очень сильно. И снова: «Сильнее!» Я ударил опять, чуть сильнее прежнего. Снова, и громче, чем раньше: «Сильнее!» Так продолжалось до тех пор, пока я не хлопнул со всей мочи. Дэнни был в восторге от этой игры; позже мы показали ее родителям.

Суть этой истории в том, что лучшие игры с маленькими детьми легко и естественно возникают из текущей ситуации. Хорошие игры вряд ли получатся, если планировать их заранее, но мы можем наткнуться на них, если будем играть с детьми просто ради удовольствия. Какой бы ни была игра, мы должны быть готовы отказаться от нее немедленно и без сожаления, если ребенку она не доставляет удовольствия. Многие думают: «Если он будет это делать какое-то время, ему обязательно понравится». Но ему не понравится – и нам тоже.

Дэнни так навострился складывать детские головоломки, что родители купили ему несколько пазлов посложнее. Теперь у него есть два или три набора, которые он может собрать достаточно быстро. Вчера вечером он работал над одним из них: на картинке был изображен мексиканский мальчик и две козы. Я с интересом наблюдал за ним. Очевидно, у него в голове есть образ собранной головоломки. Этот образ подсказывает ему, что вот этот кусочек надо положить сюда, а вон тот – туда. Он смотрит на детали несколько секунд, затем протягивает руку, выбирает фрагмент и кладет его туда, где, по его мнению, он должен быть. В четырех случаях из пяти он оказывается прав. Допустив ошибку, он очень быстро это замечает и без всякой суеты отказывается от попыток втиснуть фрагмент туда, где ему не место.

Но вчера вечером что-то пошло не так. Дэнни взял деталь и попытался вставить ее между двумя другими. Она почти подходила по форме, да и цвета более или менее совпадали. Было очевидно, что у него нет чувства точного соответствия цветов; он собирает пазлы другим способом. По всем признакам это был правильный кусочек. Дэнни поворачивал его и так, и эдак, но тщетно: фрагмент был явно не отсюда. Гордость, репутация были поставлены на карту. Было видно, что он рассержен и одновременно испуган: многие дети злятся и пугаются, когда часть мира, прежде такая знакомая и понятная, вдруг теряет всякий смысл. Его отец попытался намекнуть, что это может быть не тот кусочек. Хотя он подошел к делу очень деликатно и тактично, мальчик был не готов это признать; это был правильный кусочек, просто он не лезет! Через некоторое время мне в голову пришла идея. Я сказал: «Отложи его. Собери пока другие части, а с ним потом разберешься». На это Дэнни согласился. Он вставил несколько других фрагментов, затем взял трудный кусочек и без каких-либо колебаний положил его на пустое место. Оно оказалось совсем рядом с тем местом, куда он пытался вставить его вначале: в конце концов, он ошибся не так уж сильно.

Мне кажется, это весьма поучительная история как для учащихся, так и для учителей. Бывают моменты, когда даже самый лучший ученик должен признать, что пытается пробить головой каменную стену и что в этом нет никакого смысла. Когда такое происходит, учителя склонны превращать учеников в боевой таран. Я и сам часто так делал. Это не работает.

Сегодня Дэнни, его родители и я ходили в гости к соседям – навестить маленькую девочку примерно его возраста. У нее тоже было несколько головоломок Playskool, но она не умела их складывать. Обычно она брала кусочек – любой кусочек, который попадался под руку, – клала его куда придется и оборачивалась к нам с хихиканьем, как бы говоря: «Ну разве не глупо?» Ее стратегия очень похожа на стратегию детей старшего возраста и взрослых – стратегию преднамеренной неудачи. Если вы не можете играть в игру так, как в нее положено играть, превратите ее в игру, которая вам по силам. Если вы не можете сделать правильно, сделайте неправильно, но настолько неправильно, чтобы все поняли: вы и не собирались делать так, как надо.

Позже, вернувшись домой, Дэнни разложил несколько своих головоломок на полу. Он уже собрал одну и был полон энергии и уверенности. Внезапно он начал делать то, что делала маленькая девочка, – клал кусочки на явно неправильные места, оборачивался ко мне и смеялся. Это была шутка, но она сильно отличалась от шутки той девочки. Для нее такое поведение было самозащитой, прикрытием. Дэнни, напротив, знал, что может собрать головоломку, но намеренно все делал неправильно: просто это было весело. Сначала я не понимал, насколько это важно – возможно потому, что вскоре мы занялись другими делами. Но позже он показал нам одну из своих любимых книг о строительных и землеройных машинах, названия которых знал наизусть и любил произносить. На форзаце были нарисованы персонажи Уолта Диснея. Некоторых он знал, о других спрашивал у нас. Через некоторое время он снова вернулся к машинам. Показывая нам очередную машину, он называл ее заведомо неправильно. Так, глядя на изображение бетономешалки, он радостно сказал: «Трактор». Паровую лопату он переименовал в «комбайн». Это была хорошая шутка: смотреть на что-то и намеренно называть это чем-то другим.

Мне кажется, это очень здоровый, уверенный и действенный подход к миру символов. Они принадлежат нам, и мы вольны использовать их по своему усмотрению. Если захотим, мы можем использовать их правильно; но если мы хотим использовать их неправильно, в шутку, мы тоже можем это сделать. Здесь главенствуем мы, а не символы.

Многие дети находят забавным выполнять что-то неправильно, если они точно знают, как делать правильно. Взрослые обычно не поощряют такое поведение. Думаю, это ошибка и, возможно, серьезная: то, что делал мой маленький друг вчера вечером, следует всячески поощрять. Не всегда нужно делать все правильно.

Эта игра – делать нечто заведомо неправильно просто потому, что это забавно, – кажется мне образцом того, что последователи Пиаже называют «операционным мышлением» и к чему, как принято считать, дети такого возраста не способны. Очевидно, дети удерживают в голове одновременно две идеи: правильный способ и неправильный способ. Раньше я думал и говорил, что лет до 10 ребенок, несмотря на всю свою веселость, живость и грубый юмор, похоже, не обладает развитым чувством иронии, остроумием, способностью смотреть на вещи под разными углами. Но игра «Сделай это неправильно» кажется хорошим примером именно такого рода юмора. Поэтому-то маленькие дети и смеются над бессмысленными словами: они знают, что эти слова неправильные.

Некоторые причинно-следственные связи дети способны постичь в самом раннем возрасте. В свой последний приезд во Францию я побывал в гостях у молодого школьного учителя. Его сыну было меньше полутора лет. Я часто наблюдал за ним в кроватке, разговаривал с ним, играл. Помнится, у него было резиновое кольцо размером с кольцо для палубного тенниса, чуть больше пончика. Однажды я положил его себе на макушку. Через секунду или две я наклонил голову: кольцо соскользнуло мне на лицо и упало. Затем я положил кольцо на голову малышу. Он сделал то же самое. Это была хорошая игра. После того, как мы оба проделали это несколько раз, я положил кольцо себе на голову и стал ждать. Несколько секунд мальчик пристально смотрел на меня, затем настойчиво кивнул. Я наклонил голову: кольцо упало. Он был в восторге, и мы делали это снова и снова.

Однажды, много лет назад, я придумал игру «Бум», в которую играл с крохой не более семи или восьми месяцев. Я нес ее на руках, и по какой-то причине – я забыл, по какой, – мы слегка стукнулись головами. Я сказал: «Бум». Казалось, этот инцидент доставил ей удовольствие, поэтому я снова сказал «Бум» и слегка стукнулся лбом о ее лоб. Вскоре она ухватила суть: стоило мне сказать «бум», как малышка стукалась своим лбом о мой и улыбалась во весь рот.

Главное – не столько сама игра, сколько ее дух. Единственная веская причина, по которой взрослым стоит играть с детьми, – это потому, что они любят детей и им нравится с ними играть, а не потому, что они хотят, чтобы когда-нибудь эти дети поступили в колледж. Именно удовольствие, которое мы получаем, с одной стороны, от общения с ребенком, а с другой – от самого процесса игры, и делает такое взаимодействие веселым, ценным и полезным. Уберите восторг и поставьте на его место холодный расчет относительно будущего IQ или результатов экзаменов, и вы убьете игру. Хуже всего, если мы будем продолжать в том же духе, дети скоро вообще откажутся играть – или будут играть только «по школьному принципу», то есть из страха, что отказ огорчит нас или рассердит.

1 мая 1960 г.

Несколько дней назад, минут за сорок до начала занятий, я принес в группу трехлеток электрическую пишущую машинку. Я ничего не сказал: молча прошествовал в дальний угол, поставил машинку на низкий столик и медленно, одним пальцем, начал печатать. Какое-то время дети с опаской кружили поодаль; время от времени они отвлекались от своих игр и поглядывали на меня краешком глаза. Постепенно более смелые стали подходить ближе. Наконец, как я и надеялся, один из них подошел и спросил, можно ли попробовать и ему. Я сказал: «Конечно, если хочешь». Вскоре все дети выстроились в очередь. Пока один печатал, остальные толпились вокруг, молча и сердито толкаясь, как пассажиры на перроне. Пишущая машинка произвела фурор. Каждому ребенку я давал «попечатать» не больше пяти минут: конечно, для исследований, не говоря уж об открытиях, этого времени было явно недостаточно. Кроме того, ребенок, работающий с машинкой, постоянно отвлекался на других детей.

9 мая 1960 г.

Трехлетние дети по-прежнему увлечены печатной машинкой. По утрам Джон обычно приходит одним из первых. Увидев меня, он просит дать ему попечатать. Ему также нравится вставлять вилку в розетку. Примерно на четвертый день он сказал мне, когда я уходил в свой класс: «Мистер Холт, вы должны принести машинку ко мне домой». Позже то же самое сказали двое других детей.

На пятый день Джон обнаружил приспособление, которое меняет красную ленту на черную. Вскоре он заметил, что при этом меняется и цвет символов, появляющихся на бумаге. К настоящему времени все «ветераны» знают об этом рычаге и любят им пользоваться. Если раньше они включали машинку просто для того, чтобы она работала, то теперь начинают проявлять интерес к знакам на бумаге. Думаю, будь буквы крупнее, этот интерес был бы сильнее.

Элси (пять с половиной лет), сестра Чарли (четыре года), тоже любит печатать на машинке. Она умеет читать и писать. Без посторонней помощи она напечатала: «ДОРОГОЙ ПАПА, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ И ТВОЮ КОМНАТУ». Это взволновало и восхитило Мэтта (четыре года). Он тоже захотел что-нибудь написать отцу. Я показал ему, какие клавиши нужно нажимать, чтобы написать «ДОРОГОЙ ПАПА». Он напечатал «ДОРОГОЙ ПАПА», но на этом его фантазия закончилась. Возможно, это произошло потому, что ему приходилось подолгу искать каждую букву. Он разрывался между желанием заставить машинку стрекотать как безумную и желанием напечатать что-то значимое.

В отличие от большинства детей Чарли (ему всего четыре года) хочет знать, какие буквы он нажимает. Он действует обдуманно, нажимает по одной клавише за раз и смотрит, какой символ появляется на бумаге. Вероятно, со временем он приведет группу к новым открытиям. Однажды под клавиатурой он заметил вращающийся вал. Ему не терпелось узнать, что это.

Где-то на шестой день Мэтт, глядя на буквы и цифры на бумаге, внезапно воскликнул: «Это цифра 5!» Он очень обрадовался, увидев что-то знакомое.

Когда дети только начинали пользоваться машинкой, они доходили до конца строки и продолжали печатать, не замечая, что ничего не происходит. В такие моменты я говорил: «Конец строки!» – и переводил каретку в начало. Сейчас все знают, как и когда использовать рычаг возврата каретки; последнее время мне почти не приходится говорить «Конец строки». Чарли любит повторять это каждый раз, когда переводит каретку сам.

Некоторые дети научились очень ловко и бережно расцеплять застрявшие рычажки.

Несколько дней спустя Мэтт захотел напечатать слово «ОТЕЦ». Я написал это слово на листке бумаги. «О» и «Т» он отыскал на клавиатуре сам; остальные показал я. В конце концов он нашел крайне изобретательный способ печатать быстро и со смыслом. Он написал: ОООООООТТТТТТТЕЕЕЕЕЕЕЦЦЦЦЦЦЦ.

Чарли знает, где находится буква «Ч», с которой начинается его имя. Когда я спросил, может ли он найти другие буквы, он бросил на меня встревоженный взгляд, и я оставил эту тему. Как быстро и сильно дети реагируют на подобные вопросы! Ему нравится, когда я называю буквы, на которые он нажимает. Он знает, что в верхнем ряду за цифрами следует тире, а затем знак равенства, и никогда не забывает сказать «тире» и «равно», даже когда я молчу.

На протяжении почти всего года, стоило мне войти в класс, как Джон сообщал, что он шериф и посадит меня в тюрьму. В какой-то момент я вспомнил о Сильвии Эштон-Уорнер[6]6
  Сильвия Эштон-Уорнер (1908–1984) – новозеландская писательница, сценарист и педагог; много лет преподавала в школе для маори – коренного населения Новой Зеландии. (Прим. перев.)


[Закрыть]: обучая детей чтению и письму, она старалась выбирать слова, которые вызывали у них особый интерес или энтузиазм. Поэтому я взял лист бумаги, написал на нем большими буквами «ИДИ В ТЮРЬМУ» и показал его Джону. Я подумал, что ему, возможно, захочется напечатать эту фразу на машинке. Вот вам и блестящие идеи – ему было все равно. Затем он попросил меня написать карандашом «ИДИ ДОМОЙ», но, к моему удивлению, не проявил никакого интереса ни к одной из букв. Однако он до сих пор сердится, когда другие дети нажимают на букву «Д», которую он считает своей.

2 апреля 1961 г.

На днях я видел, как с пишущей машинкой возится Скотт, которому через несколько месяцев исполнится шесть. Как и большинство пятилетних детей, он видел в ней, во-первых, механизм, который должен работать, а во-вторых, устройство для нанесения каких-то отметок на бумагу. Он не рассматривал ее как способ писать, то есть передавать мысли с помощью символов – букв. С другой стороны, он и рукописное письмо не воспринимает как способ что-то сказать. Для него и его одногруппников письмо сводится к рисованию определенных значков, которые, похоже, нравятся взрослым, карандашом или мелком. Этот процесс не имеет ничего общего с переносом устной речи на бумагу.

Как бы то ни было, он нажал клавишу замка регистра и с удовольствием испещрял лист рядами долларовых знаков. Случайно он отпустил блокировку, так что вместо знаков доллара у него получилась строка из четверок. Это ему не понравилось. Высказав свое недовольство, он попытался вернуть знаки доллара. Громко бормоча «А ну-ка, попробуем это», он нажимал одну немаркированную клавишу за другой, пока, наконец, не нажал клавишу замка регистра и не обнаружил, к своему большому удовлетворению, что знак доллара успешно восстановлен.

Его учительница позже заметила, что между «умными» детьми и менее «способными» была заметная разница: чтобы выяснить интересующий их вопрос, первые сознательно использовали научный подход, то есть выборочно применяли метод проб и ошибок. Вопрос в том, пользовались ли они этим методом потому, что были умные, или они были умные потому, что пользовались этим методом?

За последние год или два я часто виделся с Томми, младшим братом Лизы. Он тоже неутомимый и изобретательный экспериментатор. Когда ему было два с половиной года, он любил подключать пылесос к электрической розетке и слушать, как заводится мотор. Поскольку никакими угрозами и наказаниями отвадить его от розеток было невозможно, а в доме розеток было великое множество, мы решили, что разумнее всего – и безопаснее – научить его правильно ими пользоваться. Эту науку он освоил в два счета. Как и большинство детей, он стремится все делать правильно.

Однажды, увидев, как Томми подключает пылесос, я поднял с пола трубу без насадки и предложил ему пощупать конец. Он приложил к отверстию ладошку и с удивлением почувствовал, что ее тут же присосало. Ощущение ему понравилось, и он повторил опыт несколько раз подряд. Это добавило новое измерение его экспериментам. Отныне каждый раз, вставив штепсель в розетку, он подносил руку к трубе.

Наблюдая за тем, как он это делает, я заметил любопытную вещь: поначалу он не был уверен, присосет его руку или нет. Тот факт, что нечто случилось однажды, вовсе не означает, что это случится снова. Дети не сразу могут понять, что во многих случаях за конкретным событием A всегда будет следовать событие Б и что если Б последовало за A один раз, можно рассчитывать на то, что так будет происходить и впредь.

Однажды Томми радостно включал и выключал пылесос, проверяя всасывание рукой. Внезапно он задумчиво посмотрел на трубку и вилку. У него появилась идея. Очень осторожно он поднес конец трубы к розетке, а затем пощупал вилку! Казалось, он был удивлен, что так пылесос не работает. Повторив эксперимент раз или два – естественно, безрезультатно, – он вернулся к первоначальной игре. Трудно отрицать, что этот опыт демонстрировал умственные способности, которые вряд ли можно ожидать у ребенка 2,5 лет.

Впрочем, у возможностей маленьких детей есть свои, весьма странные, ограничения. Следующим летом, в возрасте трех лет, он таскал по двору одну из своих любимых игрушек – садовый шланг. В конце концов шланг обмотался вокруг небольшого саженца тополя, который мы посадили незадолго до этого, и натянулся. Казалось, не увидеть, что произошло, мог только слепой: дерево росло совсем близко. Но Томми просто тянул все сильнее и сильнее, расстраиваясь и злясь. Наконец он попросил о помощи: вместе с ним я обошел дерево и размотал шланг. Думаю, он понял бы, что шланг застрял, если бы на него упало что-то тяжелое. Но он не мог представить, что причина может быть в чем-то таком статичном и пассивном, как маленькое тощее деревце.

В свое время и Томми приобщился к пишущей машинке. Однажды, когда я сидел в гостиной и что-то печатал, он увидел этот странный агрегат и тут же захотел испытать его сам. Я посадил его на стул перед собой. То, что он сделал дальше, удивило меня. Томми очень смелый, энергичный, жизнерадостный маленький мальчик. Я думал, он начнет колотить по клавишам, как другие трехлетние дети, которых я знал. Но нет – он нажимал их довольно осторожно и обдуманно, по одной за раз. Возможно ли, что, живя в семье, где все разбираются в механизмах и умеют их чинить, он выработал своего рода уважение к ним?

Как и все маленькие дети, он был очарован пишущей машинкой – прежде всего, как механизмом, который работает. Он делал ход, машинка делала ход. Как и другие дети, он внимательно смотрел на каждую клавишу, которую нажимал. На бумагу он поглядывал изредка, да и то мельком. Главное, что знак появился, а уж какой – это его не беспокоило. Тем более он никогда не сравнивал символы, которые оставались на бумаге, с буквами на клавишах. Возможно, это пришло бы со временем, но мы так и не добрались до этого момента.

С другой стороны, как и большинство детей, Томми интересовали названия по крайней мере некоторых букв. Очень скоро он спросил меня, где находится «О». Я показал. Иногда я называл другие буквы, которые он нажимал, хотя и не все. Через некоторое время он спросил, где «Е», а где «А». Знал ли он эти буквы до того, как я о них упомянул? Сложно сказать. Я показал. Вскоре он выучил, где находятся все три – «О», «А» и «Е». Он спрашивал: «Где О?» Я говорил: «А ты как думаешь?» И он на нее указывал.

Играть было весело, но не так весело, как склонны думать мы, взрослые, поэтому Томми быстро изобрел более увлекательную версию этой игры. Он спрашивал, где «О» (или «А», или «Е»); я показывал. «Это не О (или А, или Е)», – тут же возражал он. В его голосе слышалось раздражение. Затем он указывал на какую-нибудь другую букву и говорил, что это О (хотя прекрасно знал, где находится настоящая О). «Нет, это Ю (или что угодно)», – качал головой я. Он не настаивал и переходил к другой букве. Я был озадачен. Вспомнив Лизу в том же возрасте, я предположил, что таким образом он старается совладать с ситуацией, в которой всей информацией, всеми правильными ответами владею я. Вероятно, этим способом он пытался самоутвердиться и закрепить свое право устанавливать правила. Думаю, ему не очень импонировала идея, что «О» должно быть там, где я сказал. Хотя едва ли у него были какие-то сознательные и определенные мысли на этот счет, он, по всей видимости, полагал, что если я могу называть буквы, то и он может. Разве у него нет такого же права сказать, где «О», как у меня?

Обычно Томми требовал, чтобы ему разрешали заправлять бумагу самому. В этом он отличался от других маленьких детей, с которыми я работал. Это было сложное предприятие. Если вы не просунете лист достаточно глубоко, ролики его не захватят, и ничего не получится. Томми часто это не удавалось. Некоторое время он упорно крутил валик, но, убедившись, что бумага не движется, звал на помощь меня. Неудача не огорчала его; главное, что ему дали попробовать первому. Другая проблема заключалась в том, что лист входил криво. Обычно я говорил: «Вот, дай я поправлю», – и поправлял бумагу. Затем лист поднимался над печатающей головкой и зацеплялся за перекладину, которая прижимала его к валику. Несколько раз я поднял планку и подсунул под нее бумагу; впоследствии он делал это самостоятельно.

В какой-то момент Томми попросил показать ему «шум». Под «шумом» он имел в виду электромотор, который гудел внутри. Я сказал: «Но тогда придется разобрать половину машинки». Он настаивал, и я подчинился. Томми посмотрел на мотор, потрогал его. Вид у него был такой, словно он хотел вытащить его совсем. Не припомню, чтобы какой-нибудь другой ребенок просил показать мотор, но Томми, конечно, из очень «технической» семьи.

Мы занялись пишущей машинкой ближе к концу моего визита. За то короткое время, что мы с ней работали, Томми не проявил особого желания выучить названия букв, за исключением «O», «A» и «E». Периодически он спрашивал названия других букв, но не часто, и, казалось, тут же их забывал. У меня сложилось впечатление, что прежде всего Томми хотел знать, как работает машинка и как ей управлять; освоив эту «науку», он не нашел ничего важного, чему еще стоило бы научиться. Возможно, будь у него больше времени, он бы заинтересовался тем, что именно она делает.

Что Томми действительно нравилось, так это играть на пианоле. Все началось с того, что он увидел, как на ней играет его старшая сестра Лиза. Лиза часто «бренькает» ради удовольствия. Томми хотел играть, потому что играла она: он хотел делать все, что делала сестра. Он едва доставал до педалей и был вынужден давить на них изо всех сил. Чтобы не свалиться с табурета, он держался за край пианолы обеими руками. Естественно, табурет, стоявший на деревянном полу, начинал скользить назад. Через какое-то время Томми отъезжал от пианолы слишком далеко. Ему приходилось слезать, придвигать табурет обратно, снова садиться и начинать сначала. Однажды, наблюдая за ним, я сказал: «Давай я подержу табуретку». Это сработало, но с тех пор у меня появилась постоянная работа. Каждый раз, когда Томии хотел поиграть, он пронзительно кричал: «Джон! Джон!» Если я занимался своими делами и не хотел отвлекаться, я не реагировал, но это редко помогало. В конце концов он разыскивал меня и говорил: «Пажаста, помоги». Отказаться было невозможно. Я спрашивал: «Что ты хочешь?» – хотя и так знал ответ. Он говорил: «Подержи батурет». И мы начинали музицировать.

В основном пианола интересовала его как механизм, который можно привести в действие. Вначале мы боялись, что если он попытается вставить перфорированную ленту сам, то непременно порвет ее. Поэтому мы договорились, что это будет делать кто-нибудь из взрослых. Томми не возражал; в пианоле и на ней было много других интересных вещей. Но через некоторое время он обнаружил, что не может играть, если кто-нибудь не вставит ленту, что было неприятно. Кроме того, он видел, как это делали другие, так почему же ему нельзя?

Многие черты своего более позднего «Я» дети раскрывают в самом раннем возрасте. Томми всегда привлекали механизмы: их устройство, назначение, управление. Он никогда особо не интересовался письмом или чтением. Он может делать и то, и другое, когда нужно, но слова – это не тот способ, которым он предпочитает исследовать мир. Лиза, напротив, всегда интересовалась словами: она любила и читать, и писать. Лет в десять она решила написать автобиографию и за десять или двенадцать страниц добралась только до своего четвертого дня рождения. Несколько лет спустя она начала писать стихи и, насколько я знаю, пишет их до сих пор.

Если в семье Томми что-нибудь ломается, кто-нибудь мгновенно эту вещь разбирает и чинит. Его отец превосходный механик. Старшие мальчики с детства впитали уверенность в том, что чинить может любой. Они регулярно разбирают и собирают велосипеды, автомобили и прочее. Когда что-то ломается, маленький мальчик ждет, что кто-то это «починит». Неудивительно, что, столкнувшись с таким механизмом, как пианола, Томми первым делом пожелал залезть внутрь и посмотреть, как он работает.