Текст книги "Как помочь детям учиться хорошо. Главные секреты успеваемости, которым не учат в школе"

Очевидно, в школьном образовании есть что-то очень неправильное, раз мы так сильно беспокоимся о «мотивации». Больше всего на свете ребенок жаждет познавать мир, свободно передвигаться в нем, делать то, что делают взрослые. Почему мы не используем это великое стремление к пониманию и компетентности? Не сомневаюсь, можно найти множество способов показать детям, как люди применяют некоторые навыки, которым мы пытаемся их научить, – хотя это не так уж просто, учитывая, что большинство «школьных» навыков, как и многие «базовые» навыки арифметики, в действительности бесполезны. Кто в реальной жизни делит одну дробь на другую?

Дома мы должны убрать подальше все ценные и опасные предметы, прикасаться к которым детям запрещено. В то же время мы должны держать под рукой множество дешевых и прочных вещей, которые ребенок может потрогать и использовать; даже если они сломаются, мы не сильно огорчимся. Отличным подарком для малыша станут некоторые – самые обычные – предметы домашнего обихода: взбивалка для яиц, кастрюля, фонарик. В конце концов, со стороны родителей, которые позже потратят десятки тысяч долларов на образование ребенка, глупо расстраиваться из-за того, что он испортил вещь, которая стоит двадцать пять центов. Я часто видел, как в магазинах и супермаркетах, где в принципе очень мало товаров, которые дети могут разбить или сломать, да и те вряд ли стоят больше доллара, взрослые впадают в панику, если ребенок что-то потрогал, пощупал или взял. Почему нет? Так он познает мир. Если он снял с полки какую-то вещь, ее всегда можно поставить на место – это ведь нетрудно.

В любом случае было бы ошибкой полагать, будто все, к чему прикоснутся маленькие дети, непременно будет уничтожено, а потому наш долг – следить за тем, чтобы они не трогали то, что им не принадлежит. С одной стороны, это подрывает любознательность и уверенность, а с другой – усиливает чувства собственничества по отношению к личным вещам. Думаю, детей надо учить, что уважать собственность – не значит никогда не трогать чужое; уважать собственность – значит, относиться к вещам бережно, использовать их по назначению, а после всегда возвращать на место. Дети вполне в состоянии усвоить это правило; кроме того, они вовсе не такие неуклюжие и зловредные, как мы думаем. Правильно обращаться с теми или иными предметами ребенок может научиться только одним способом: пользуясь ими. Еще Мария Монтессори показала, что даже очень маленьких детей легко научить ловкости, аккуратности, осторожности. С моей точки зрения, это один из самых ценных ее вкладов в образование и воспитание.

30 июля 1961 г.

Маленькие дети обожают играть и способны превратить в игру что угодно. Этим утром Лиза лежала на кровати со своей старшей сестрой Нелл. Нелл выключала свет над кроватью, а Лиза включала его. Очень медленно старшая сестра протягивала руку к выключателю. Лиза говорила: «Не выключай». Но Нелл не слушалась. Наконец, свет гас. Лиза включала его, и все начиналось сначала.

Многие игры возникают как бы случайно. Однажды я взял журнал, перенес через всю комнату, бросил на столик и занялся чем-то другим. Лиза подошла к столику, сняла с него журнал и, положив его на пол, многозначительно на меня посмотрела. Я вернулся и положил его на стол. Она сняла его со стола. Так продолжалось довольно долго.

В такие игры нужно играть с радостью, безрассудством, воодушевлением, как и во все хорошие игры, включая игру «Как устроен мир», которую мы называем образованием.

Боюсь, правда, это не то, что большинство людей понимают под словом «образование». Для них получать «образование» – значит ходить в некое место – школу, и учиться чему-то, чему они не очень хотят учиться. Им внушают, что, если они не будут этого делать, с ними произойдет нечто очень-очень плохое. Излишне говорить, что большинству детей эта игра не особенно нравится, и они прекращают в нее играть при первой же возможности.

Впрочем, даже в более узком смысле игры наподобие тех, в которые мы играли с Лизой, не лишены педагогического аспекта. Они дают более четкое представление о причинно-следственных связях, а также укрепляют чувство, что ребенок может влиять на окружающий мир. Как это должно быть упоительно для малыша – сознавать, что, играя со взрослым и совершая определенные действия, он в силах заставить этого всемогущего гиганта делать то-то или то-то, причем так долго, как ему хочется!

Однажды, когда я гостил у друзей в Чикаго, меня ненадолго оставили с двумя детьми – Элис, трех с половиной лет, и Патриком, чуть старше двух. Дети привыкли играть на тротуаре тихой улочки, на которой жили, поэтому я разрешил им выйти из дома, при условии, разумеется, что они постоянно будут на виду. Но вскоре они куда-то исчезли, и мне пришлось искать их и тащить обратно, протестующих и хнычущих. Оба были в ярости. Они сказали, что я плохой и что они нажалуются маме. Я сказал: «Пожалуйста». Патрик заявил, что его мама отшлепает меня – «Вот так». Я притворился, что плачу. Это чудесная игра, в которую можно играть даже с очень маленькими детьми; они ее обожают. Брат с сестрой «шлепали» меня (хлопали по спине), а я делал вид, что плачу. Когда я замолкал, Патрик говорил: «Я шлепаю», и мне приходилось начинать все сначала. Время от времени я всхлипывал: «Я хороший». – «Нет, ты плохой», – твердо говорил он и продолжал экзекуцию. К счастью для меня, вскоре они нашли себе другое занятие. Позже мы показали игру родителям.

1 августа 1961 г.

Недавно Лиза начала играть в яростные игры. Она оскаливает зубы и с рычанием бросается на меня. Я делаю вид, что пугаюсь, и прячусь за стул. Это может продолжаться до бесконечности. Судя по этой игре и другим вещам, которые она делает, Лиза чувствует, что внутри нее есть некое «Я», которое растет, развивается, испытывает собственные желания и потребности. Любая игра, которая делает «Я» сильнее, – хорошая игра. Большую часть времени Лиза осознает, насколько слабо это «Я».

Иногда она берет палку и ударяет ею по стулу, издавая звук взрыва. При этом она моргает, как будто сила удара пугает ее. Я вспоминаю девятилетнего мальчика, который, начав играть в футбол, бессознательно издавал такой же взрывной звук всякий раз, когда бил по мячу. Стоит отметить, что он был не очень крупным и спортивным и не мог ударить по мячу как следует; иначе ему бы не понадобилось имитировать звук взрыва.

Несмотря на всю свою свирепость, гордость и упрямую независимость, в глубине души Лиза добрая и услужливая. Одна из ее любимых игр – это игра «Нельзя». Все начинается с того, что я стою за сетчатой дверью, а она в комнате. Она говорит: «Нельзя». Я начинаю легонько дергать дверь. Лиза изо всех сил тянет с другой стороны. Через некоторое время, словно обессилев, я отпускаю ручку, и дверь с тихим стуком захлопывается. Лиза победоносно смотрит на меня и снова говорит: «Нельзя». Я опять пытаюсь открыть дверь, она снова сопротивляется. Это может повториться пять или шесть раз. Но в конце она всегда впускает меня, говоря очень ласково: «Входи, Джон».

На днях утром, услышав, как Лиза разговаривает с сестрой, я зашел в их комнату. Она бросила на меня кокетливый взгляд и сказала: «Уходи». – «Почему?» – спросил я. «Потому что». – «Потому что что?» – «Ты должен». – «Но я не хочу». – «Надо». Это «надо» прозвучало еще более решительно, чем «ты должен». Я повторил, что не хочу уходить. И тут произошла странная вещь. «Нельзя», – сказала Лиза, прибегнув к шаблонному ответу, который обычно использует в других обстоятельствах. Я вышел из комнаты. Мгновение спустя я вернулся, и все началось сначала. Сыграв в эту игру несколько раз, Лиза сказала: «Не уходи». Дети не против позволить нам, взрослым, выиграть, если только мы дадим им возможность заработать несколько очков. Но очень многие из нас, как и некоторые футбольные тренеры, похоже, никогда не довольствуются простой победой; нам непременно нужно выиграть с большим отрывом.

2 августа 1961 г.

На днях мы посетили Карлсбадские пещеры[5]5
  Карлсбадские пещеры – национальный парк на юго-востоке штата Нью-Мексико, США. Включает цепь из 80 карстовых пещер, возраст которых составляет 250 миллионов лет. (Прим. перев.)


[Закрыть], место необычное и красивое. Чтобы добраться туда, мы много часов ехали на машине. По дороге мы играли. В салоне работало радио, и в какой-то момент я начал хлопать в ладоши в такт музыке. Лиза сделала то же самое. Затем я начал хлопать ладонью о кулак. Она некоторое время наблюдала, затем сжала обе руки в кулаки, немного похлопала, снова посмотрела, заметила, что делает неправильно, и вскоре делала то, что делал я. Из этого возникла целая серия игр. Я хлопал ладонью по голове – она тоже. Я хлопал ладонью по животу – она тоже. Тогда я усложнил игру. Я хлопал по голове одной рукой, а по животу другой; или хлопал по голове одной рукой, а другой придерживал локоть, и так далее. Было интересно наблюдать, как она копирует мои движения. Сделав что-то, она сверяла свои движения с моими, вносила необходимые изменения, снова проверяла, и так до тех пор, пока мы оба не делали одно и то же. Меня поразили две вещи. Во-первых, она не считала, что с первого раза должна все сделать правильно. Лиза хотела – нет, страстно желала – сделать хоть что-нибудь; поэтому сначала она действовала и только потом думала, как скорректировать свои движения. Во-вторых, неточная имитация ее не устраивала: она продолжала смотреть и сравнивать, пока не убеждалась, что все делает правильно.

Дети постарше обычно играют в эту игру иначе, стремясь к идеальному подражанию с самого начала. Одни мысленно репетируют движение, прежде чем повторить его на самом деле. Другие выражают его словами и действуют в соответствии с ними. Но очень маленькие дети, похоже, не могут произвести действие и отшлифовать его в воображении. Они копируют, сравнивают и корректируют движения на конкретном, физическом уровне и продолжают это делать до тех пор, пока все не получится так, как надо.

В одном отношении – одном из многих, на самом деле – Лиза разительно отличается от некоторых десятилетних девочек, которых я видел в школе. Лиза хочет, чтобы все было правильно, и не успокоится, пока этого не добьется; эти девочки просто хотят побыстрее «отделаться». Очень маленькие дети, по-видимому, наделены особым инстинктом – я бы назвал его инстинктом мастерства. Мы склонны не замечать его, потому что им не хватает навыков, а материалы, которыми они пользуются, грубые и примитивные. Но понаблюдайте за любовной заботой, с которой малыш разглаживает песочный кекс или лепит пирожок из грязи. Он старается не ради того, чтобы угодить кому-то другому, а ради того, чтобы удовлетворить собственное стремление к совершенству.

3 августа 1961 г.

Наблюдая за Лизой, я часто вспоминаю историю Билла Халла о первокласснике, который расплакался, узнав, что некоторые слова пишутся совсем не так, как слышатся. Как ни странно, подобные парадоксы и несуразицы беспокоят шестилетних детей гораздо больше, чем Лизу. Она весь день слышит вещи, которые не имеют смысла, но, похоже, не обращает на это внимания. Она живет в неопределенности, но в этом состоянии чувствует себя так же естественно и легко, как рыба в воде. Когда и почему дети начинают жаждать определенности?

Судя по всему, дети не рождаются боязливыми. Да, есть некоторые вещи, которых они, кажется, боятся инстинктивно – громких звуков, отсутствия поддержки, – хотя многие любят, когда их берут на руки и подкидывают. Складывается впечатление, что дети перенимают бо́льшую часть своих страхов от старших.

Лиза, например, никогда не боялась насекомых. Увидев ползущее или летящее существо, она немедленно бросалась за ним в погоню – ей хотелось поймать его и рассмотреть поближе. Однажды к сестре Лизы пришла в гости ее двенадцатилетняя подруга. Лиза находилась в комнате с двумя старшими девочками, когда гостья увидела паука в углу. Она начала истерически кричать и продолжала визжать до тех пор, пока они не вывели ее из детской и не убили паука. С тех пор Лиза боится всех насекомых – мух, мотыльков, червей, кого угодно. Она усвоила урок. Она не визжит, только отстраняется от них и не хочет иметь с ними ничего общего. Часть ее любопытства и доверия к миру исчезла. Кто может сказать, когда она восстановится?

Большинство страхов, которые приобретают дети, носят более тонкий характер. Они усваивают их понемногу, в очень малых дозах. На днях Лиза играла с электрической пишущей машинкой. Она умеет включать и выключать ее, а также управлять возвратом каретки. Внезапно у нее возникло желание «попечатать» обеими руками. Несколько рычажков взлетели вверх и сцепились между собой. Лиза наклонилась над клавиатурой, чтобы их откинуть. Я испугался, что при этом она может случайно коснуться какой-нибудь клавиши: выскочит другая буква и больно ударит ее по пальчикам. Кроме того, я опасался, что, расцепляя рычаги, она их погнет. Поэтому я снова показал ей, как выключить машинку, а затем осторожно расцепил рычажки сам.

Сегодня у нас есть электрические пишущие машинки с шаровой головкой-литероносителем. В таких машинках рычажки не застревают, хотя ребенок может повредить шар, если потянет за него слишком сильно, или получить болезненный удар, если сунет под шар палец, а затем коснется клавиши. Такие пишущие машинки стоят достаточно дорого, но их всегда можно приобрести «в складчину». Пишущие машинки с так называемым лепестковым литероносителем еще лучше, но еще дороже. Лучше всего, как указывает Сеймур Пейперт в своей книге «Переворот в сознании», текстовые процессоры, с помощью которых можно редактировать написанное (как я делаю сейчас), но они самые дорогие – хотя и на них, как и на прочую электронику, цены постепенно снижаются. В любом случае, лучше «подкопить» и потратить деньги на несколько хороших вещей, чем на ящики, полные никому не нужных игрушек.

Лиза провела интересное исследование. На обеих сторонах клавиатуры есть клавиши смены регистра, а на левой стороне еще и клавиша замка регистра. Она заметила, что если нажать клавишу смены регистра, она поднимается, но если нажать клавишу замка регистра, обе клавиши остаются утопленными. Возник вопрос: как их отжать? Дерганье не помогло. Через некоторое время она обнаружила, что если снова нажать клавишу смены регистра, блокировка снимается, и обе клавиши возвращаются в исходное положение. Затем она принялась искать клавишу замка регистра с правой стороны. Клавиша освобождения полеустановителя, похоже, вообще ничего не делала, а клавиша табулятора, к ее большому удивлению, заставила каретку сдвинуться и вдобавок звякнула в колокольчик. Проведя еще несколько экспериментов, Лиза быстро разобралась со всей регистровой системой.

Все это время я стоял в сторонке, примерно в трех метрах от нее. Я хотел видеть, что она делает; кроме того, в любой момент я мог выключить машинку – например, если она снова нажмет на все клавиши или сделает что-нибудь еще, что может повредить ей или машинке. Я не столько беспокоился, сколько просто «держал ухо востро», но она, должно быть, уловила некоторую тревогу в моей настороженности: «печатая», она делала то, чего никогда не делала раньше, – поглядывала на меня с таким видом, словно спрашивала: «Все в порядке?»

Дети, особенно маленькие, очень чувствительны к эмоциям. Они не только улавливают все, что мы чувствуем, но и раздувают это до неимоверных размеров. Лиза начинает плакать, если кто-то из ее старших братьев или сестер серьезно поссорился или подрался. Даже когда они дерутся в шутку, она пытается разнять их, умоляя: «Не надо! Не надо!» Я видел много детей, которые очень переживали из-за ссоры между родителями, которую те изо всех сил старались скрыть. Это даже не всегда были родители. Однажды я был в гостях у друзей, детей которых хорошо знал и любил. Мы с матерью поспорили из-за политики. Хотя спор и был жарким, в нем не было ни капли враждебности; как правило, мы с ней находимся по одну сторону баррикад. Но даже это оказалось для детей невыносимо. Они начали примирительно кружить вокруг нас: очевидно, они надеялись, что если только им удастся переключить внимание на себя, отвлечь наши мысли от ссоры, все снова будут веселые и счастливые.

Это неправда – по крайней мере, не всегда правда, – что маленькие дети не обладают эмпатией, не могут чувствовать то, что чувствуют другие. Несомненно, они часто бывают жестоки друг к другу; но если они видят другого ребенка, который ушибся или чем-то расстроен, то и сами вскоре впадают в уныние. Мало кто из детей способен на длительную, преднамеренную жестокость, которую так часто проявляют взрослые.

Нередко детская жестокость носит экспериментальный характер. Однажды я видел, как два двухлетних мальчика играли вместе на полу. Они катали машинки и грузовички и в целом приятно проводили время. В какой-то момент один из них взял довольно увесистый металлический грузовичок и задумчиво посмотрел на товарища. У меня возникло смутное предчувствие, что вот-вот произойдет что-то плохое, но, поскольку отец ребенка, у которого я был в гостях, сидел тут же и никак не реагировал, я тоже промолчал. Естественно, через мгновение первый мальчик с невозмутимым видом поднял руку и ударил грузовичком второго мальчика по голове. Тот удивленно поднял глаза, а затем разразился криками боли и ужаса. Первый мальчик озадаченно смотрел на него. Судя по выражению его лица, он был явно расстроен и огорчен (хотя его отец не сделал ни малейшей попытки наказать или упрекнуть его). Все эти вопли и слезы, казалось, стали для него полной неожиданностью. Сам он не заплакал, но был явно напуган.

Подобное случилось и со мной; это одно из моих самых ранних воспоминаний – правда, сейчас я помню скорее рассказ об этом, нежели сам инцидент. Я играл в парке с ровесником – мальчиком лет трех, может быть, четырех, – который ни с того ни с сего стукнул меня по голове лопаткой. Мы мирно играли; я так и не понял, ни тогда, ни позже, почему он меня ударил. Возможно, его побудило к этому то же самое непреодолимое желание посмотреть «что будет».

4 августа 1961 г.

Лиза запоминает и любит использовать фразы, несущие определенную эмоциональную нагрузку. За последние несколько недель я впервые услышал, как она сказала «Нечестно!», «Какой беспорядок!», «Не беси меня!» и «Прекрати!». Обычно она произносит их в состоянии стресса и возбуждения. Когда она оказывается в таких ситуациях, эти фразы вырываются сами собой.

Ее речь и игры тесно связаны. На днях мы ездили в город на машине. Лиза сидела сзади, и в какой-то момент я обернулся посмотреть, как у нее дела. Она озорно взглянула на меня, а затем твердо сказала: «Отвернись». Я никогда не слышал, чтобы она говорила это раньше. Я подчинился. Мгновение спустя я снова посмотрел на нее. Она сказала: «Отвернись». Я отвернулся. Некоторое время мы увлеченно играли в эту игру.

Иногда все происходит наоборот. Однажды утром она пришла в гостиную и, пристально глядя на меня, принялась расхаживать вокруг одного из стульев. «Наверное, – подумал я, – она хочет, чтобы я как-то это прокомментировал». Либо я правильно угадал, что она хочет, либо ей просто понравилась моя идея, но она продолжала делать то одно, то другое, выжидательно поглядывая на меня и внимательно слушая, что я говорю. В самом деле, кажется, будто иногда она нарочно говорит что-то, чтобы посмотреть, что будут делать окружающие, а иногда – нарочно что-то делает, чтобы услышать, что они скажут.

6 августа 1961 г.

Не так давно Лиза похлопала меня по щеке – я забыл почему. Я надул щеки и стал ждать. Это была заманчивая цель. Она легонько хлопнула, и я с шумом выпустил воздух. Она была в восторге и потребовала, чтобы я проделал это снова. Вскоре в эту игру играла вся семья. Через некоторое время Лиза захотела поменяться ролями. Она надула свою и без того пухлую щечку, но когда мы хлопнули по ней, ей не хватило воздуха и никакого звука не получилось. Впрочем, это ее не беспокоило; она все равно наслаждалась игрой.

Если раньше ей нравились игры, в которых она подражала старшим, то теперь она начинает изобретать игры, в которых мы должны подражать ей. Как и многие хорошие игры, эта началась случайно. Однажды я увидел, как она строит рожи (одно из ее любимых занятий), и, недолго думая, скорчил такую же физиономию. Она состроила другую рожу. Я повторил. Она сообразила, что я буду делать то же, что и она, – и началось!

В другой раз ее старшие братья затеяли на полу борьбу ногами. Понаблюдав за ними некоторое время, она заявила, что тоже хочет попробовать. Мы провели с ней несколько «боев»: выразительно кряхтя и постанывая, мы то побеждали сами, то притворялись, что она оказалась сильнее. Вскоре Лиза начала требовать, чтобы мы копировали самые разные трюки, которые сама она выделывала с необычайной ловкостью и проворством: плюхались на колени, кружились на четвереньках, смотрели назад между ног (любимое занятие всех маленьких детей) и тому подобное. Однажды утром она повела меня на небольшую прогулку по сосновому бору, окружающему дом. Иногда она бежала, иногда шла, иногда на ходу дергала ногой. Все время, пока мы шли, она пристально следила за тем, чтобы я повторял ее действия, и повторял правильно.

С тех пор многое было сказано и написано об аутичных детях – детях, которые замкнулись в собственном мире и не поддерживают никаких контактов с миром внешним. Специалисты до сих пор спорят о том, что с этим делать. Общепринятое мнение по-прежнему гласит, что детям с тяжелой формой аутизма нельзя помочь; возможно, их можно научить заботиться о своих физических нуждах и удовлетворять минимальным социальным требованиям, но не более того. С другой стороны, на сегодняшний день известно несколько случаев чудесного «исцеления». Барри Кауфман в своей книге «Son Rise» описывает подход, который он и его жена применили в общении со своим, по всей видимости, безнадежно аутичным сыном. Чтобы установить с ним хотя бы минимальную связь, они часами подражали всему, что он делал. Это была дверь в реальный мир; тропинка, по которой он мог вернуться в повседневную жизнь.

Никто никогда не узнает, почему этот подход сработал. Но мне кажется, что он правильный. Предположим, я чувствую, что большой мир слишком непредсказуемый и опасный, а сам я – слишком беспомощный, и что чувство это настолько сильно, что взамен я создал свой собственный крошечный, безопасный мирок. Полагаю, внешний мир показался бы мне менее непредсказуемым и угрожающим, а сам я – более могущественным, если бы я мог управлять некоторыми событиями в нем.

Все дети жаждут большего контроля над окружающим миром, и все они в какой-то степени ощущают унижение, угрозу и страх, систематически обнаруживая, что это им не по силам. Возможно, аутичные дети больше нуждаются в таком контроле и гораздо тяжелее переживают его отсутствие. В отличие от большинства детей, они неспособны терпеливо обретать его по крупицам, а потому – опять же, в отличие от большинства детей, – вынуждены отступить из большого мира в свой собственный, закрытый и безопасный.

9 августа 1961 г.

На днях мы отправились в небольшой парк развлечений с крошечным колесом обозрения и прочими детскими аттракционами. Например, там был поезд, который двигался по овальной колее, джип, катавшийся вокруг столба, и небольшой автодром – несколько металлических машинок, которые ездили по деревянному настилу и с грохотом сталкивались.

Увидев машинки, Лиза немедленно захотела прокатиться. Мы думали, что шум и столкновения напугают ее, и не ошиблись. Она ездила по кругу с напряженным выражением лица и лишь изредка поглядывала на нас. Примечательно, что, двигаясь против часовой стрелки, она постоянно крутила руль. Казалось, она всегда поворачивала его влево. Это просто совпадение? Или, сидя в настоящей машине, она уловила связь между поворотом руля и направлением движения?

Покинув автодром, мы двинулись дальше. Несколько детей постарше катались в маленьком поезде, дули в свисток и звонили в колокол. Лизе это показалось и забавным, и пугающим одновременно. Возможно, поезд производил слишком много шума или был слишком большим, слишком черным. Она все время повторяла: «Я не могу на поезде, я не могу на поезде». Мы сказали, что все в порядке, это не обязательно. Машинки были вне конкуренции.

Через некоторое время мы вышли из парка, чтобы купить мороженого. Пока мы ели, ее мысленное представление о поезде изменилось. Чем больше она думала о нем, тем меньше и безопаснее он ей казался. «Я хочу на поезд прямо сейчас!» – храбро заявила она наконец. Мы решили, что у девочки должен быть шанс победить свои страхи, и вернулись. Но, увы, поезд выглядел таким же большим и черным, как и прежде, и она снова запричитала: «Я не могу на поезде, я не могу на поезде».

В большинстве случаев определить, почему мы боимся тех или иных вещей, не составляет труда. Не так-то просто понять, откуда берется стремление преодолеть эти страхи, особенно у очень маленького ребенка. Некоторые виды мужества явно приобретенные, но, несомненно, есть и инстинктивное мужество, желание быть храбрым, побороть страх. Оно будет только расти при условии, что мы не станем нагружать его сверх меры, требовать от ребенка того, к чему он пока не готов. Это чувство необходимо всячески поощрять.

Когда Лизе очень хочется что-то сделать, она говорит: «Я должна». Когда она не хочет что-то делать, она говорит: «Нельзя». Легко понять, откуда взялись эти выражения. Когда мы хотим, чтобы она что-то сделала, мы говорим: «Ты должна». Когда мы хотим, чтобы она чего-то не делала, мы говорим: «Нельзя». Лиза просто воюет с нами нашим же оружием. Она только начинает сознавать конфликт воли между ней и гигантами, которые всем управляют. Ее старший брат, для нее взрослый, часто играет с ней в эту игру. Он говорит: «Ты должна». С самым серьезным видом она отвечает: «Нельзя». Тогда он говорит: «Нельзя». Она тут же возражает: «Я должна». И так далее, до тех пор, пока ему не надоест.

Почти на каждый вопрос Лиза отвечает «Нет» или «Не-а». Это не значит, что она думает, будто «нет» всегда правильный ответ; она часто говорит «нет», даже если знает, что правильный ответ – «да», например, когда ее старшая сестра, которую она очень любит, спрашивает: «Ты моя сестра?» Для двухлетнего ребенка слово «нет» – это Декларация независимости и Великая хартия вольностей одновременно.

Внимание на это обратили уже многие специалисты. Спросите голодного двухлетнего ребенка, хочет ли он кушать – скорее всего, он скажет: «Нет». Конечно, он хочет. Но еще больше он хочет сказать «нет». Предложите ему что-нибудь вкусненькое – то, что он любит. Если он действительно не хочет есть, он даст это понять.

Как ни странно, при первых признаках независимости у маленьких детей большинство людей впадают в панику. Современные родители часто говорят: «Это всего лишь стадия развития, они ее перерастут», как будто это болезнь, от которой, при должном внимании и везении, ребенок может излечиться. Более старомодные стремятся показать малышу «кто здесь главный», хотя ребенок и так чувствует себя полностью зависимым, и его стремление к большей самостоятельности необходимо всячески поощрять.

Как и все маленькие дети, Лиза хочет делать все, что делают взрослые. Иногда это создает проблемы. За ужином она настаивает на том, чтобы ее еду, как и у всех остальных, перекладывали с сервировочного блюда на тарелку, а не клали отдельно. Несколько дней назад у нас были свиные отбивные. Я знал, что она вряд ли сможет разрезать отбивную сама, да и съест всего несколько крошечных кусочков, поэтому решил нарезать отбивную заранее. Она запротестовала: «Хочу мяса! Хочу мяса!» Я сказал: «Так вот же оно». Бесполезно; я знал, чего она хочет, и она знала, что я знал. На ее тарелку нужно было положить целую отбивную. Только после того, как она некоторое время тщетно пилила ее ножом и вилкой («вийкой»), она позволила это сделать мне.

Лиза проявляет свою независимость разными способами. Во дворе за маленьким домиком есть несколько качелей: они подвешиваются на цепях и регулируются по высоте. Ребенок постарше снял одни качели и бросил их на земле. Увидев, как Лиза возится с ними, я спросил: «Ты хочешь покачаться?» Она сказала «нет», но, поскольку она всегда так говорит, я поднял одну из цепей и уже хотел зацепить ее за крюк, как она строго сказала: «Не надо!» Я опустил руки. Она схватила вторую цепь и, подпрыгивая, попыталась дотянуться до перекладины сама. Через некоторое время она бросила это занятие и переключилась на что-то другое. Я снова двинулся к качелям. Она сразу же сказала: «Не надо, Джон». Постепенно это превратилось в игру. Я медленно подходил к качелям; она говорила: «Не надо». Я отходил. И все повторялось сначала. Выражение ее лица было игривым, но голос – серьезным. Только позже, когда она ушла по своим делам, я, наконец, смог починить качели.

Год назад Лиза стала требовать, чтобы ее брали во все игры, в которые играли ее братья и сестры. Поначалу отделаться от нее было легко. Играя в шашки, парчиси или шахматы, старшие дети давали ей «съеденные» фигуры или лишние фишки, и она счастливо перебирала их на полу. Но так продолжалось недолго. Вскоре она заметила, что фигуры используются определенным образом, и ей захотелось использовать их именно так – на самой доске. Это здорово усложнило задачу шахматистам. Стоит ей увидеть, как кто-то садится за шахматы, как она тут же требует играть. Не то чтобы ее очень интересует сама игра, даже если она что-то в ней и понимает – она просто хочет участвовать во всем, что делают другие. Иногда братья прячутся от нее, забираясь на верхнюю койку в своей комнате. Но вскоре она находит их и начинает кричать: «Хочу в шахматы! Хочу! Хочу!» Бессмысленно давать ей ненужные фигуры; она желает играть на доске. Все, что мы можем, – это пообещать поиграть с ней позже, когда мальчики закончат партию. Она терпеливо ждет, после чего с радостью «играет» со всеми, кого удается уговорить.

Ее терпение и сосредоточенность поразительны. На днях она нашла зеленую шариковую ручку и разобрала ее. Ручка состояла из четырех частей: стержня, корпуса из двух свинчивающихся половинок и металлического колечка между ними. Еще предполагалась пружина, но к тому времени, как ручку нашел я, пружины уже не было. Я начал собирать ручку, но Лиза запретила мне помогать. Она терпеливо возилась с частями, прилаживая их друг к другу так и эдак. Хотя она не знала (точнее, не помнила), как именно выглядит ручка в собранном виде, а ее пальчикам явно не хватало ловкости, у нее почти получилось. Нередко она соединяла детали в правильном порядке, но не могла свинтить две половины корпуса. Ей казалось, что все детали собраны правильно, но ручка почему-то разваливалась. Она не сердилась, не впадала в уныние. В общей сложности она билась над ручкой минут двадцать, пока ее не позвали обедать.