Текст книги "Свободу медведям"

Кругом феи

Когда мы прибыли в Санкт-Леонардо, звонарь находился еще наверху: он сотрясал звоном всю церковь.

– Ну и шум! – воскликнул Зигги. – Бом! Бом!

Бом! – крикнул он на колокольню.

И худенькая девчушка с лакричной палочкой увидела, как он кричал. Она задрала вверх голову, как если бы ожидала, что язык колокола оторвется и упадет прямо на нас.

– Бом! – сказал ей Зигги, и мы вошли в гастхоф.

Месса закончилась уже довольно давно, и гастхоф теперь почти опустел. У окна стоял какой-то худощавый, вертлявый мужчина, который пристально разглядывал наш мотоцикл. Каждый раз, когда он поднимал свое пиво, создавалось впечатление, будто он собирается выплеснуть его через плечо; он стоял, поставив одну ногу поверх другой, время от времени терял равновесие и, подпрыгивая и делая пару быстрых шагов, восстанавливал его.

Усталый бармен, Хозяин, читал расстеленную на столе газету. Мы купили две бутылки холодного пива, батон хлеба и кусок масла за два шиллинга.

И усталый Хозяин спросил:

– Все в один пакет?

– О, конечно, – сказал я.

– Мне придется дать вам два пакета, – ответил он, – у меня нет такого большого пакета, в который вошло бы все.

И тут вертлявый тип у окна повернулся так неожиданно, что мы едва не подпрыгнули на месте.

– Засуньте бутылки себе в задницы! – заорал он. – Суньте хлеб в другой пакет!

– Господи! – воскликнул Зигги. – Да пошел ты!

– Что? – завопил мужчина, потом подпрыгнул и сделал два шага в нашу сторону. – Пошел я, да? Да? – пронзительно взвизгнул он, как если бы ему сдавили горло.

– Держитесь от него подальше, – посоветовал нам Хозяин.

– Уж постараюсь, – сказал Зигги.

– Не то он подаст на вас в суд, – предупредил Хозяин.

– Подаст на нас в суд? – удивился я.

– Это его профессия, – сказал Хозяин.

И тип, который собирался подать на нас в суд, выкрикнул:

– Суньте ваши задницы в один пакет!

– Ну, ты, берегись! – воскликнул Зигги.

Но Хозяин успел поймать его за руку.

– Лучше вам быть поосторожней, – предостерег он его. – Не то он позволит вам ударить себя, а потом подаст в суд. Заявит, что не может дышать, потому что вы повредили ему челюсть, и что у него болит голова, когда он ест. О, приезжие попадаются ему здесь не слишком часто, но он пристает к каждому встречному.

– Я вам устрою сладкую жизнь до конца ваших дней! – выкрикнул любитель судиться. И он снова протанцевал к нам пару шагов, сжимая стакан в ладони и расплескивая пиво.

– Я вас предупреждаю, он не станет драться, – прошептал Хозяин. – Он просто подаст в суд.

– Кто бы мог подумать, – сказал я.

– Согласен, это удивительно, – произнес усталый Хозяин таким голосом, словно собирался упасть на месте и заснуть. – Он даже ухитряется выигрывать, – добавил он.

– Каким это образом? – спросил Зигги.

Мы все трое стояли и смотрели на него, переступающего с ноги на ногу, сжимающего колени и корчащегося, словно маленький ребенок, который изо всех сил сдерживается, чтобы не намочить штаны. Но в его лице не было ничего детского. Он расстегнул ширинку и вылил пиво себе в штаны.

– Он немного придурковатый, – пояснил Хозяин.

И тут этот шут гороховый снова проделал к нам пару шагов, однако потеряв присущую ему прыткость; он хлопал распахнутой ширинкой, и пиво стекало по его ногам. Он заморгал, уставившись на Зигги.

– Ты… ты… – промямлил он. – Ты… ты!..

– Он подаст на вас в суд! – воскликнул Хозяин, но на этот раз он не успел остановить руку Зигги.

Потому что Зигги уже схватил со стойки свой шлем. Прокрутив его дважды за ремешок по кругу на вытянутой руке, он метнул его в пораженного скандалиста, потом схватил этого придурка за распахнутую ширинку и дернул на себя, лишив одноногого равновесия. Тот опрокинулся назад, его колени задрались вверх, к груди.

– Он вас точно засудит, – воскликнул Хозяин. – Как пить дать засудит.

– Но вы ведь под мухой, – сказал ему Зигги. – И вы можете сказать ему, что мы ушли в другом направлении.

– Ну да, могу, – кивнул апатичный Хозяин. – Я вовсе не против, ребята.

И мы пулей выскочили на улицу, не прихватив ни одного пакета с купленной нами едой; мы покинули самого вялого Хозяина, которого я когда-либо встречал, – вместе с его гастхофом и вопящим благим матом придурком.

Уже на мотоцикле, я рассовал еду в карманы Зигги.

– Господи, Зиг! – сказал я. – Выпускаешь коз, колотишь придурковатого!

– Да, это никуда не годится, – согласился Зигги.

– О, мы с тобой стоим друг друга, – произнес я, ничего конкретного не имея в виду.

Он повернулся и пристально посмотрел на меня. Его ответ прозвучал так пронзительно, что, казалось, заставил вздрогнуть мотоцикл.

– Неужели, Графф? Ну что ж, по крайней мере, у нас есть масло для сковородки и хлеб для крошек, которыми можно приманить форель. К тому же для меня есть пиво, чтобы промочить горло! И может случиться так, что я подавлюсь рыбьей костью и предоставлю тебе возможность доживать этот день одному.

– О, чур тебя! – воскликнул я. – Не дай бог, Зиг!

И не успели мы нажать на стартер, как тоненькая девчушка подошла к нам из ниоткуда и коснулась руки Зигги своей лакричной палочкой – легко и таинственно, словно ее лакрица была волшебной палочкой Феи Добра.

Записная книжка отразила это стихами:

 
О, то, чего вы хотите,
Является очень личным,
Очень и очень
Интимным.
Но вот единственный способ достичь этого
Является очень публичным.
До безобразия, до тошноты
Публичным.
Так что, Господь, помоги нам! Да, Графф?
Большой Медведь, Большая Медведица,
Помоги нам обоим.
 

Должно быть, это были его худшие стихи.

Второе милостивое деяние Господне

От Санкт-Леонардо дорога с холма круто пошла вниз, разрезая высокие берега, и, вихляя, побежала, усыпанная гравием, туда, где Ибс стремительно вытекал из горы у Вайдхофена. Мягкий гравий оползал по краям берега, так что мы старались держаться середины дороги; переднее колесо рвалось вперед, и мы мчались, привстав на сиденьях и всем весом навалившись на подножки. Первый сад показался раньше, чем мы проехали милю от Санкт-Леонардо, – яблоневый сад, с распростертыми по обеим сторонам дороги рядами яблоневых деревьев. Молодые деревца поскрипывали на ветру, старые, пригнувшись к земле, оставались неподвижными, трава меж деревьев была скошена и собрана в копны, пахнущие преющим на солнце сеном. Яблоневые почки собирались вот-вот распуститься.

Теперь мы перестали давить на подножки, позволив нашему мотоциклу нести нас рысью; дорога здесь все же была, она падала и изгибалась, награждая нас шлепками деревьев то с одной, то с другой стороны; из канав выпрыгивали стрекочущие кузнечики, а черные дрозды стремительно падали вниз.

Затем девичья коса, казалось, едва не коснулась нас, когда девушка резко повернула голову на звук нашего мотоцикла и отскочила в сторону. Коса была толстая, золотисто-каштановая, длиной до самого пояса, а ее конец шлепал по высокому, покачивающемуся заду. Юбку раздувал скорее ветер, чем стройные бедра. Слишком мягкий гравий не позволил нам затормозить, поэтому мы лишь на мгновение увидели ее – длинные загорелые ноги и метнувшиеся вниз, к коленям, пальцы, когда она попыталась подобрать под себя юбку, спасая ее. Затем я оглянулся через плечо, но она уже отвернула лицо в сторону, тряхнув своей роскошной косой; подхваченная ветром коса змеей взметнулась на солнце. Я едва не дотянулся до нее, но ветер уронил косу на плечо девушки, и она крепко прижала ее к щеке; и это все, что я успел разглядеть, не считая свисавшего с руки узелка. Она одернула коричневый кожаный жакет – так же резко, как и косу. Затем скрылась от нас за крутым поворотом.

– Ты разглядел ее лицо, Зиг?

– Ты ведь тоже не смотрел на лицо?

– Когда я обернулся, то посмотрел. Но она спрятала его от меня.

– А-а, – протянул Зигги. – Она его стесняется. Это плохой знак, Графф.

Но я продолжал выглядывать ее на дороге, как если бы девушки с такими роскошными, золотистыми косами встречались не менее часто, чем почки на яблонях или кузнечики.

Большой медведь, большая медведица, пути ваши воистину неисповедимы

Под яблоневыми деревьями лежал валежник и обрезанные ветви, не замеченные сборщиками хвороста. Низкие сучья покрыты цветами и почками; пчелиные ульи составлены на тару для сбора яблок – выкрашенные в белый цвет, они высоко установлены, чтобы трактора и повозки не опрокинули их и не рассеяли пчелиный рой. Сейчас в садах для пчел наступила самая горячая пора; покинувшие ульи пчелы открывали яблоневые почки, перелетая от цветка к цветку, – о, друг цветка и опыления, оплодотворяющая пчела!

– Разве оплодотворение не великое дело? – спросил меня Зигги.

А валежник легко было превратить в костер – и быстро получить горячие угли; мы сбрызнули угли водой, чтобы загасить пламя, затем пристроили сковороду на раскаленные камни и положили на нее наш кусок масла. Зигги накрошил хлебной корки, и мы дразнили глупую форель до тех пор, пока она не набрасывалась на приманку.

Узкий проток форелевой речушки пересекал дорогу и сады, спускаясь вниз к горе – туда, где после нашего ленча нам предстояло увидеть Вайдхофен.

Речушка была настолько неприметной, что мы едва не пропустили ее; мост через нее был так узок, что мы с трудом проскочили через него. Но форели здесь оказалось хоть пруд пруди; теперь она распласталась на сковородке и шипела в унисон пчелиному жужжанию.

Одна пчела летела над речушкой с яблоневым лепестком, плеснувшие высоко брызги потока намочили пчелиные крылья и завладели ею вместе с лепестком. Бедняжке не повезло; огромная форель метнулась из-под берега, высунулась из воды и в одно мгновение заглотнула лепесток вместе с пчелой.

– Мы пропустили одну рыбину, – заметил я.

– Уж не ту ли, что готова слопать всю удочку целиком? – сказал Зигги.

Мы и сами ели не слишком красиво, подхватывая куски лезвием ножа, пока рыба не остыла настолько, чтобы брать ее руками.

И конечно же мы охладили в речушке пиво, которое теперь вместе с трубкой дожидалось окончания сытного ленча.

Затем – животами вверх на солнце, а вокруг нас продолжали жужжать пчелы; из сада я не видел дороги, только перила моста, подчеркивающие линию деревьев, зеленые пятна букетов из цветов и бутонов. Этот мир добр сам к себе, подумал я. Да, пчелы собирают мед для пасечника, пчелы способствуют опылению и увеличению урожая хозяина сада; и никто никому не причиняет вреда. И если бы герр Фабер оказался пасечником, а Гиппел – хозяином сада, то разве с ними не было бы все в порядке, а?

Поэтому я сказал:

– Знаешь, Зигги, мне это никогда не надоест.

– Однажды пойдет дождь, – буркнул он. – И однажды пойдет снег.

И его записная книжка превратила все это в стихи:

 
Судьба ждет,
Пока ты спешишь
Или пока ты ждешь —
Ей это все равно.
 

Затем я увидел ее голову, медленно плывущую над перилами моста; одной рукой она держалась за перила, и мне показалось, будто она шла на цыпочках, в противном случае мы бы ее не увидели. Золотисто-рыжая коса лежала поверх плеча, обвивая воротник ее кожаного жакета. Она закрывала горло девушки словно шарфом, из которого выглядывало ее продолговатое лицо. Перила разрезали ее пополам, так что мы могли обозревать не более чем ее бюст.

Я прикрыл глаза и прошептал:

– Глянь туда, Зиг, но осторожно – не открывай глаз. Глянь на мост.

– Черт побери, Графф, – поднимаясь и усаживаясь на траве, сказал он. – Как я должен смотреть с закрытыми глазами? Куда смотреть, а?

Девушка слегка вскрикнула; она едва не пропала из поля моего зрения. Мне пришлось сесть, чтобы увидеть, как она соскочила с моста и заспешила прочь по дороге, прикрывая узелком свои длинные ноги.

– Это та самая девушка, Зигги.

– О, красотка! – воскликнул он.

Но девушка продолжала удаляться.

– Эй! – окликнул я ее. – Мы не можем вас подвезти, а?

– Подвезти? – удивился Зигги. – Втроем на нашем мотоцикле?

– Куда вы направляетесь? – крикнул я. Теперь мне пришлось подняться во весь рост, чтобы видеть ее.

– Она сбежала из дома, Графф, – заявил Зигги. – Мы не станем этому потворствовать.

– Ниоткуда я не сбежала, – возразила девушка, не оборачиваясь на нас. Однако она остановилась.

– Я не думал, что она может услышать, Графф. И все же, – прошептал он, – она бежит из дому.

Девушка слегка обернулась к нам, по-прежнему прикрывая ноги узлом.

– Куда вы направляетесь? – повторил я.

– Мне предложили новую работу в Вайдхофене, – ответила она, – и я иду туда.

– А что вы делали до этого? – спросил Зигги.

– Я ухаживала за тетушкой, – сказала она, – в Санкт-Леонардо. Но в Вайдхофене у меня есть другая тетя, которая держит гастхоф. Она обещала мне жалованье и собственную комнату.

– А первая ваша тетушка умерла? – поинтересовался Зигги.

– Мы как раз собирались ехать в Вайдхофен, – перебил я его.

– Мы как раз собрались вздремнуть, Графф, – возразил Зигги.

Но девушка уже приблизилась к нам. Она подошла, прижимая узел к ногам и опустив вниз лицо, – глаза ее спрятались под длинными ресницами и тенью волос. Лицо, казалось, отражало золотисто-каштановый цвет ее косы. Она взглянула на мотоцикл.

– Для меня здесь нет места, – сказала она. – Где же я сяду?

– Между нами, – ответил я.

– А кто поведет?

– Я, – откликнулся Зигги. – А Графф будет нежно держать вас сзади.

– Вы можете надеть мой шлем, – добавил я.

– Правда? – обрадовалась она. – Вы не против?

– Только вам придется выпустить наружу вашу косу, – сказал Зигги. – Верно, Графф?

Но я поторопил его собрать наши рыбацкие принадлежности; сковородку мы остудили в реке. Девушка пыталась пристроить свой узел с бельем, привязав его вокруг пояса.

– Может, мне просто положить его на колени? – спросила она.

– О да, да, – кивнул я.

А Зигги ткнул меня в живот:

– Она настоящая худышка, Графф. Она не помешает тебе спокойно ехать.

– О, хватит тебе, Зиг, – прошептал я. – Прошу тебя, заткнись, ради бога.

– Судьба ждет, – пробормотал он. – Большой Медведь, Большая Медведица, как вы можете ждать?

Чего мы все ожидали

– Никогда так не ездила, – сказала девушка.

Когда она уселась позади Зигги, я втиснулся за ней, пристроив наш рюкзак на заднее крыло, чтобы можно было слегка откинуться назад.

– Меня не нужно держать, – сказала она. – Я и так тесно прижата.

Затем Зигги вздыбил мотоцикл и вырвался из канавы, что окружала сад; оторвав переднее колесо от земли, он снова опустил его настолько бережно, будто поцеловал дорогу. Заднее колесо вырвалось на свободу из мягкого грунта.

– Держите, – велела мне девушка; она на мгновение откинулась на меня, уронив косу на мои колени. Я обхватил ее коленями и прижал к сиденью. – Еще немного, – сказала она. – Вот теперь достаточно.

И мы выбрались из канавы на извилистую дорогу. Дорога была такой разбитой и твердой, что походила на точило для бритвы. Деревья, казалось, гнулись под тяжестью неба, но по-настоящему сгорбленными были мы – низко припадая к мотоциклу на крутом повороте и едва успевая распрямиться до следующего.

– Держите! – крикнула она. – Крепче!

Но мне некуда было пристроить свои ноги; каблуки ее сандалий покоились на моих подножках, и мне пришлось растопырить ноги в стороны, чтобы не обжечь их о выхлопные трубы. Я обнял ее за бедра, сведя вместе большие пальцы на ее позвоночнике.

– Так лучше, – поощрила она. – Так нормально.

Ветер подхватил пушистый конец ее косы, щекоча мой подбородок, но вся тяжесть косы золотисто-каштановым потоком упала мне на грудь; словно вино в бокал, она свободно струилась из-под шлема. Наклонившись немного вперед, я прижал косу к груди, и девушка плотнее припала к Зигги.

О, девушка! Как чудесны твои упругие лодыжки, переходящие в округлые икры!

Узел с бельем удерживал ее юбку на коленях, а локоть прижимал ее к бедрам; она засунула руки в знаменитые карманы Зигги с клапанами, как если бы спрятала их от ветра в муфту.

Ее волосы пахли восхитительней свежескошенного сена, слаще майского меда.

Мы плавно огибали повороты, мягко отбрасывая на берег гравий.

– Черт! – воскликнул Зигги. – Наш вес тянет нас вперед.

– Вы надели шлем задом наперед, – проговорил я ей прямо в ухо, щекотавшее мой нос.

– Сейчас это все равно, – отмахнулась она. – Лучше держитесь покрепче.

Я видел, как шлем почти закрыл ей глаза, торча горшком на голове; девушка захватила ремешок для подбородка зубами, из-за чего окончания ее слов звучали невнятно.

– Это Ибс! – прокричала она, и я через весь сад услышал плеск могучего потока, темного, как нефть, в тени растущих на дне поймы елей.

На следующем повороте мы снова увидели Ибс, только теперь журчание реки перекрывал шум водопада. Городок из грязно-серого камня со ржаво-красными крышами начинался там, где черный поток реки вспенивался – бурлил кипятком, белым и пузырящимся. Там же возвышались башни с развевающимися на них флагами кантона, а в сторону крепостного рва выходили укрепления со смотровыми щелями и бойницами. Изогнутые арки каменных мостов и маленькие, шаткие деревянные мостки написали над расходящимися от реки протоками, пересекавшими улицы. И еще виднелись садовые участки блеклого, чахлого цвета городских рынков.

Но Зигги чересчур засмотрелся: при повороте он задрал колесо слишком высоко на насыпь, и гребень дороги встал поперек. Зигги забуксовал в гравиевой каше.

– О, черт! – ругнулся он. – О, черт, черт побери!

Край моей ягодицы сполз вниз, на заднее крыло; я опрокинулся назад, а моим бедным ногам не осталось места.

Поэтому мои пальцы на спине девушки разомкнулись, и я сунул руки под ее узелок между колен.

– Не смейте! – вскрикнула она. Ее локти под моими руками взлетели вверх, словно крылья испуганной куропатки; ее юбка задралась до самых бедер. Но я хотя бы успел мельком увидеть белую округлость ее ноги до того, как край второй моей ягодицы тоже сполз на крыло; я оказался втиснутым между сиденьем и рюкзаком, без малейшей возможности отыскать опору ногам и остановить свое сползание. Мой вес прогнул крыло; моему заду стало жарко от трения о колесо. И я сполз еще ниже. Сначала выхлопной трубы коснулась моя правая нога, серединой икры, но у меня не было другого выхода, кроме как продолжать тормозить мотоцикл.

Поэтому выхлопные трубы прилипли к моим икрам, словно бекон к грилю.

– О, он горит! – закричала девушка.

– Это правда, Графф? – удивился Зигги. – Господи! А я-то думал, что это мои тормоза.

Но разумеется, он не смог сразу остановиться в гравиевой каше на дне откоса; ему пришлось сначала преодолеть насыпь. Зигги загнал нас в низину у сада, потом снял меня с мотоцикла – через рюкзак, – хотя я припекся к выхлопным трубам и меня пришлось буквально отдирать.

– О, нам придется отмачивать твои брюки, чтобы снять! – воскликнул он.

– Ай! – застонал я. – О-о-о!

– Заткнись, Графф, – прикрикнул он на меня, – не то ты растеряешь остатки своего достоинства!

Я подавил стоны, рвавшиеся из моего горла; я не дал им выйти наружу – и они утонули, опустились в самые мои икры – мои липкие, забрызганные грязью икры, которые выглядели скорее оплавленными, чем обгоревшими.

– О, не трогайте их! – воскликнула девушка. – О, вы только посмотрите на себя!

Но я взглянул на нее, с ее съехавшим на глаза шлемом, и подумал: «Как бы мне хотелось отдубасить тебя и подвесить за твою чертову косу!»

– О! – причитала она. – Когда вы схватили меня, я не знала, что вы падали!

– О господи! – воскликнул Зигги. – Неужели он вел себя так отвратительно?

– О, заткись! – застонал я.

– Нам нужна ванна, чтобы замочить его в ней, – заявил Зигги.

– У моей тети есть ванна! – оживилась девушка. – Да, в ее гастхофе сколько хотите ванн!

– Это как раз то, что тебе надо, Графф.

– Так подсадите же его обратно, – велела девица. – Я покажу вам дорогу.

О, ветер ли это жалил меня и леденил мои ожоги? Я обнял девушку; она отбросила назад одну руку и прижала меня к себе. Но из моего нутра наружу рвались ужасные стоны – меня необходимо было чем-то заткнуть, поэтому я уткнулся ртом в ее шею, чтобы молчать и чтобы вкушать блаженство.

– Как вас зовут? – спросила она через ремешок во рту, и ее шея под моими губами залилась горячей краской.

– Не вынуждайте его говорить! – крикнул Зигги. – Он Графф.

– А я – Галлен, – прошептала девушка. – Мое имя Галлен.

«Галлен фон Санкт-Леонардо?» – сказал я сам себе в ее шею.

Итак, восседая втроем, мы погнали нашего зверя через город, выстреливая резкие тарахтящие звуки под своды арок, громыхая по закрытому высокому мосту.

– Вот твой водопад, Графф, – сказал Зигги. – Это водопад на Ибсе.

Но я передвигался губами по ее шее в поисках нового места для поцелуя. Мы уклонились от солнца в тень, и воздух уже не обжигал, поначалу теплый, потом прохладный – обдувающий словно мехом мои пылающие ноги, – и целый оркестр стонов едва не вырывался из моего нутра наружу.

– Мне так жаль, что вам больно, – сказала Галлен. – Я буду за вами ухаживать.

Но я не мог сжать ее так крепко, чтобы прекратить проклятое жжение; я лишь закрыл глаза, позволив ее волосам литься на них густым винным потоком.

– О! – воскликнула она. – О, теперь все будет хорошо.

Булыжник мостовой покрывала грязь; казалось, мы проделали по воздуху не одну милю. Подо мной бежали медведи, дуя на угли, оставленные на моих икрах каким-то злым демоном.

– Это же замок! – воскликнул Зигги. – Это не гастхоф, а целый замок!

Но меня это ничуть не удивило. С Галлен фон Санкт-Леонардо в качестве моей сиделки можно было ожидать чего угодно, в том числе и этого.

– Он был когда-то замком, – пояснила Галлен.

– Он им и остался! – заявил Зигги, его голос прозвучал где-то далеко-далеко, обгоняемый топотом медведей. И где-то, за тридевять земель от меня, он изрек: – Замок всегда остается замком.

И последнее, что я видел, были маленькие бумеранги лепестков форзиции,[5]5
  Форзиция – род кустарников и небольших деревьев семейства Маслиновые, цветущих красивыми жёлтыми цветами.


[Закрыть] усыпавшие наш путь и опадавшие за нами словно конфетти, они вихрились в мощном выхлопе мотоциклетных газов.

Я закрыл глаза, теряя голову от запаха восхитительных волос моей Галлен.