Текст книги "Свободу медведям"

Что Господь приготовил для нас на завтра

Свет проник в нашу комнату рано, хотя дождь продолжал поливать двор; я слышал, как тяжелые капли барабанили по трубам мотоцикла. Приподнявшись на локте, я выглянул во двор через решетку; мокрые булыжники на подъездной дорожке походили на скопление яиц, и мне стало видно, как тетушка Тратт готовится к приезду молочника.

Казалось, будто она вышла во двор откуда-то из-под замка: она катила перед собой две молочные фляги, подталкивая их хлюпающими калошами. Розовый край ее мешковатого халата выглядывал из-под дождевика; сетка для волос съехала ей на брови, делая лоб похожим на какой-то вздутый предмет, выловленный в море. Обрубки икр украдкой высовывались между верхом сабо и краем ее халата, своим белым цветом они походили на свиное сало.

Поставив фляги на мостовой, прямо напротив входа в замок, она направилась через двор к воротам и открыла их для молочника. Однако молочник пока не появлялся; тетушка Тратт глянула в оба конца улицы, затем прошлепала обратно к замку, хлопая своим промокшим подолом и оставив ворота открытыми.

Теперь дождь принялся колотить по пустым молочным флягам; звук выходил куда громче, чем когда он тарабанил по трубам мотоцикла.

И тут неожиданно, словно сумасшедший шквал ветра, появился молочник.

Я видел горбоносую морду лошади, просунувшуюся в проем ворот с хлопающими при каждом движении шаткой повозки и от раскачивания большого тела шорами; сбивчивый аллюр лошади передавался прогнутой спине, и тяжесть кожаной сбруи сносила ее с угла, который эта глупая лошадь пыталась срезать. Затем я увидел вожжи возницы и выпуклое брюхо животного, и вся повозка легко вкатилась вслед за лошадью, дергая оглоблей и швыряя весь неуклюжий вес на одну сторону крестца животного – как если бы всадник на полном скаку соскочил с коня, всем своим весом повиснув на поводьях.

Возница прокричал:

– Гос-поди! – И повозка зацепилась за обочину обоими колесами, которые застопорились и перестали крутиться.

Лошадь ждала, когда ее ноги коснутся земли и когда коляска последует за ней. А я ждал, когда этот чокнутый возница перестанет натягивать поводья, задирая голову бедной лошади так высоко, что она могла видеть лишь макушки кустов форзиции, а не собственные копыта, которые опустились на край мокрой, словно выложенной яйцами, брусчатки двора.

Лошадь завалилась на сторону, при этом оглобля сползла по ее спине и ударила в ухо; маленькая повозка высоко задралась на ее крестец. Когда упругие ребра животного шмякнулись о булыжник, она выдохнула:

– Пуф-ф!

Придурковатый возница соскочил со своего места и насел на шею лошади – вдобавок к кожаной сбруе и бряцающим железным обручам. Молочные бидоны издали ужасный грохот, скатившись на край повозки. Шлея сползла вниз, задрав лошадиный хвост на манер знамени.

– Что это? – удивился Зигги.

А оседлавший лошадиную шею возница подпрыгивал на ней, словно выскочившая из старого матраса пружина.

– Боже мой! Лошадь! – заорал он.

– Господи, Графф! – воскликнул Зигги. – Что там происходит?

Молочник ухватил скорчившуюся лошадь за уши и притянул голову животного к себе на колени. Он раскачивал ее голову, пригибая к крупу, то туда, то сюда.

– О Матерь Божья! Лошадь! – причитал он. Затем шмякнул лошадиную голову о булыжник, потом потянул вверх за уши и снова кинул вниз, надавливая всем весом. Передние копыта лошади забились в струях дождя.

Крышки молочных бидонов съехали к передку повозки, походя на мокрые лица, выглядывающие из-за ее краев. Тетушка Тратт затопала ногами на крыльце у входной двери, пытаясь попасть каблуками в галоши. Она неуклюже прошлепала по подъездной дорожке к молочнику.

– Эй! – крикнула она. – Что с тобой случилось?

Молочник, оседлавший шею лошади и продолжавший держать ее за уши, прижал щеку к углублению под лошадиной челюстью, используя свою голову, чтобы пригнуть животное вниз. Действовал он теперь более изощренно: он не пытался поднять лошадь, а давал ей возможность подняться самой – ровно настолько, чтобы ухватить за уши. Тогда он получал рычаг; он мог навалиться на лошадь столь внезапно, что ее голова несколько раз подпрыгивала, прежде чем коснуться булыжников, она пускала пену поверх удил, тряслась и снова силилась приподняться.

– Черт тебя побери, Графф! – заорал Зигги. – Если ты не скажешь мне, что происходит… – И он, обернувшись стеганым шелковым покрывалом, прыгнул к оконному выступу.

Теперь лошадь ошалела еще больше; молочник выглядел до ужаса спокойным. Повозка с бидонами переехала лошадиный крестец, и оглобля выгнулась, словно натянутый на лошадином хребте гигантский лук. И как только лошадь прекращала биться, оглобля пружинила назад и разгибалась невообразимым позвонком.

Но молочника ничто не трогало, он мертвой хваткой держался за голову и уши животного, припав щекой к впадине под лошадиной челюстью.

– О господи! – выдохнул Зигги.

– Он сошел с ума! – воскликнул я. – Должно быть, при падении у него вышибло все мозги.

– А-а-а! – завопил Зигги.

И тут к месту действия осторожно приблизилась тетушка Тратт, не забывавшая приподнимать свой розовый подол, дабы не испачкать его.

Тогда Зигги, обернувшись покрывалом поверх плеч и зажав его под подбородком, рванул мимо меня. Голая нога выгнулась наподобие кошачьей спины в мокрой траве – он перепрыгнул через подставку для журналов и выскочил за дверь в коридор. Совершив лишенный грации пируэт по периметру лестничного колодца, он зацепился за перила дутым покрывалом, которое отбросило его назад, когда он начал спускаться вниз; он дал покрывалу упасть и, не возвращаясь за ним, двинулся дальше.

Словно в знак прощания, покрывало колыхнулось, подхваченное проникшим сквозь широко распахнувшуюся парадную дверь сквозняком.

Я бросился обратно к окну.

Тем временем во дворе появилось нечто новое: здоровенный мужик с розовыми коленями и голыми, лишенными волос икрами ниже рейтуз – шарф вокруг горла поверх ворота пижамы, на ногах сандалии на толстенной подошве. Он стоял на полпути между входной дверью и тем местом, где тетушка Тратт совершала круги вокруг упавшей лошади; он стоял, упершись руками в бока, его руки неожиданно обрубались на концах – это был человек, лишенный кистей, лишенный шеи и лодыжек.

– Фрау Тратт, – произнес он, – что это за ужасный шум? Я лег поздно. – Затем повернулся к замку, вытянув вперед руки, как если бы кто-то бросил ему от двери букет.

И тут в него всем своим весом, словно мешок с песком, врезался Зигги, и толстяк, не успев опустить руки, упал, а голые ноги Зигги прошлись по его груди.

Тетушка Тратт всплеснула руками.

– Этот дурак возница пьян в стельку, – устало произнесла она. Подняла глаза и увидела пухлого розового мужчину, растянувшегося на земле поверх шарфа, пальцы его сжимались и разжимались, голова слегка дергалась. – Дождь собирается лить целый день, – сказала она, и Зигги, пролетая мимо, слегка задел ее; она обернулась и всплеснула руками.

Голый зад Зигги ослепительно блеснул под дождем.

А здоровяк без сочленений, с закрытым мокрым шарфом ртом, продолжал лежать на спине в прежней позе.

– Господи! – заорал он. – Голый! Да он совсем голый! Совсем!

А оседлавший молочника Зигги схватил его обеими руками за горло. Затем он пригнул свою голову к голове молочника и нанес ему сильный удар по загривку.

Я выскочил в колющийся ковром коридор, пытаясь попасть ногами в брюки. Тетушка Тратт, покачиваясь, словно жирный голубь, прошествовала через вестибюль. Я видел, как ее голова покачивалась подо мной, то появляясь, то исчезая в проеме лестничного колодца.

Галлен подобрала покрывало, она перегнулась через перила, прижав шелк к щеке, и наблюдала через входную дверь за происходящим во дворе, где раздавались отчаянные вопли – испуганная лошадь билась о повозку, толстяк сидел с вываливающимся изо рта шарфом, тупо уставясь на входную дверь замка, как если бы ожидал, что целая орда голых мужчин выскочит и затопчет его на булыжнике двора, Зигги оседлал молочника, то загоняя, то выгоняя его из кустов форзиции.

– Графф! – крикнула Галлен. – Тетушка звонит в полицию.

Я отнял у нее покрывало и, задев локтем, обнажил ее маленькую торчащую грудь.

– Восхитительный бутончик, – произнес я. – Боюсь, что мы сегодня уезжаем.

– Я не могла спать этой ночью, – прошептала она.

Но я схватил покрывало и бросился мимо нее во двор.

Сидящий криво на боку несчастный толстяк замахал руками, приподнял свою большую задницу и снова сел.

– Он здесь! – заорал он. – Принесите сети и веревки. – Толстяк подавился своим шарфом. – Выпустите собак! – Он задохнулся, продолжая описывать круги руками.

А тем временем в кустах форзиции, где похожие на бубенчики цветки падали вместе с дождем, странная фигура то стремительно появлялась, то исчезала, обходя мотоцикл, выскакивая то тут, то там с четырьмя руками и двумя головами; наводящий ужас вой выдавал место, где я ждал ее очередного появления. Мелкие иглы дождя холодили мне спину, я держал стеганое покрывало наподобие плаща тореадора, стараясь, чтобы оно не путалось у меня под ногами.

– Зигги! – позвал я.

Из-за раскидистых кустов появился мужик в блестящем дождевике, с пустыми глазами и просвечивающими ушами, который стряхивал дождевые капли с цветков и давил опавшие лепестки чавкающими калошами; на его спине сидел голый человек, мертвой хваткой вцепившийся ему в загривок зубами.

– О-о-о! – вопил обезумевший возница.

Когда после очередного вопля я пробрался между двумя кустами, двухголовая фигура появилась снова – выпрямившись в полный рост и двигаясь наугад.

Затем они оказались через куст от меня, я глянул поверх приземистого кустарника; я бы мог дотронуться до них, если бы колючий куст не оцарапал меня, когда я попытался протянуть руку.

– Зигги! – позвал я.

Я услышал, как сбитый с ног толстяк заорал с крыльца у дверей замка:

– Спустите на него собак! Почему здесь нет собак?

Теперь мы бежали по одному и тому же ряду между кустами; я следовал за блестящим под дождем, выгнутым задом Зигги, длинные пальцы его ног торчали позади скрюченного под ним молочника, который согнулся еще сильнее и стал двигаться медленнее. Наконец я сумел схватить их.

И вот теперь у молочника стало три головы – бежать он больше не мог, он раскачивался из стороны в сторону, плечи ушли назад, колени отказались ему служить.

– О боже мой! – простонал он.

И мы втроем оказались в навозной куче на заднем дворе; молочник лежал ничком под Зигги, елозя бедрами и дергая руками. Я ухватил Зигги за голову, но он не ослабил хватки. Я уцепился за его подбородок, пытаясь открыть ему рот, но он впился зубами в мои руки и не отпускал до тех пор, пока суставы на пальцах не начали хрустеть. Тогда я больно ударил его по ушам и навалился на спину, но он продолжал удерживать свою жертву. А молочник принялся монотонно завывать, руки его вцепились в волосы Зигги.

– Зиг, отпусти, – попросил я. – Отпусти его! Но он не разжимал челюстей, не давая молочнику выбраться из-под себя.

Тогда я отломил ветку с куста форзиции и со всего маху хлестнул Зигги по голому заду, он отдернул зад в сторону, но я достал его снова. После того как я приласкал его в третий раз, он скатился с молочника, погрузив зад в прохладный, милосердный навоз.

Сунув руки под себя, он принялся поливать бедра грязью, как если бы хотел одеться в него; рот его изобразил сморщенную букву «О». Я протянул Зигги стеганое покрывало, и он издал легкий свист.

– Здесь скоро будет полиция, Зиг, – сказал я ему.

А молочник медленно двинулся прочь от нас, он сгреб большой кусок грязи со своей розово-лиловой шеи и тоже издал странный, свистящий звук. Зигги завернулся в покрывало. Я схватил его под руки и подтолкнул вперед – из кустов, вдоль стены замка. Зигги принялся маршировать, он шел размашистым шагом, отчего голова его подпрыгивала то туда, то сюда. Его ступни оставляли на дорожке размазанные, жуткие следы грязи.

– У меня вся задница в навозе, Графф, – сказал он и захихикал.

В вестибюле тоже остались лепешки грязи. Тетушка Тратт, с губкой в руках, удерживала обмякшего толстяка в кресле. Она пыталась отчистить пятна с его рейтуз; моя Галлен держала тазик с водой, чтобы мочить в нем губку.

– Ну так вот, – говорил толстяк. – Я услышал, как кто-то побежал, поэтому вышел посмотреть, что там такое.

Но тут к крыльцу приблизился Зигги, с розовым стеганым покрывалом на плечах и зажатым меж ног.

Травмированный толстяк качнулся в кресле, он издал странное рыбье бульканье и ударил кулаком по своим коленям, покрытым грязным шарфом, словно это была испачканная салфетка; его толстая нижняя губа выглядела такой же багровой, как свекла.

– Фрау Тратт, – произнес Зигги. – Там настоящий потоп, которой может прорвать дамбу. Просто конец света! – И он гордо прошествовал мимо нее.

Покрывало колыхнулось назад, когда он мерным шагом стал подниматься по лестнице вверх – ритмично и картинно, переступая сразу через две ступени.

Силы правосудия стягиваются

Время от времени над кустами форзиции появлялся комок грязи, за ним тянулся длинный след жидких брызг. Он выбрасывался точно вверх, сопровождаемый чрезмерно громким топотом и насильственным сотрясанием кустов. Это молочник пытался скрыться в саду.

А бедная лошадь запуталась еще больше. Ей удалось перевернуться, оставаясь по-прежнему на боку, так что теперь она лежала под оглоблей, перпендикулярно к ней; бедное животное так круто извернулось задом, что теперь не могло даже пошевелиться. Над бровью у нее вздулся шишак, размером с теннисный мячик, закрывший ей глаз. Второй глаз мигал под дождем, и хрипевшая лошадь продолжала лежать на спине, шлепая хвостом.

– Дождь все еще льет, Графф? – спросил меня Зигги.

– Сильнее, чем прежде.

– Но грозы нет, верно?

– Нет, больше нет.

– Знаешь, – задумчиво произнес он, – принимать ванну в грозу не самая лучшая мысль.

– Будь спокоен, – сказал я.

– Эта ванна – просто бездонная, Графф. Теперь я вижу, как ты там управился.

– Молочник все еще в кустах, – заметил я.

– Ты будешь мыться после меня, Графф?

– Я не так сильно испачкался, – сказал я.

– Как предусмотрительно с твоей стороны, – буркнул Зигги.

– Полиция уже прибыла, Зиг, – сообщил я.

Зеленый «фольксваген» с голубоватым светом передних фар с трудом протиснулся в ворота мимо повозки молочника. В нем прибыло двое полицейских в высоких сапогах и безукоризненной форме, воротники их дождевиков были до смешного одинаково подняты; с ними был, кажется, еще один мужчина, но без формы – в длинном черном кожаном пальто, перетянутом поясом, и небрежно нахлобученном черном берете.

– Они привезли с собой наемного убийцу, – сказал я.

– Полиция?

– Вместе с секретным агентом.

– Наверное, это сам мэр, – предположил Зигги. – Городок маленький, идет дождь – что еще делать мэру?

Все трое вошли в замок; мне было слышно, как обтираемый губкой толстяк заскрипел в кресле и повысил голос, приветствуя их.

– Зигги! – окликнул я. – Сколько потребуется рывков, чтобы завести наш чудесный мотоцикл?

Но он запел мне песнь ванной:

 
Беда, беда,
Открывайте ворота,
Если деру нам задать,
То беда нас будет гнать.
 

– О, черт бы тебя побрал с твоим рифмоплетством, – сказал я.

– Тебе следует принять ванну, Графф, – заявил Зигги. И брызнул в меня водой.

Тем временем один из полицейских в форме вышел во двор, держа в руках большой секатор для стрижки живой изгороди. Широко расставив ноги, он склонился над бедной лошадью и прошелся своим инструментом вдоль оглобли, обрезая поводья. Но лошадь продолжала лежать, совершенно ошарашенная, моргая своим единственным глазом. Полицейский присвистнул и повернул обратно к замку.

Но тут он увидел комки грязи, которые вылетали из-за кустов форзиции, и услышал топот ног метавшегося по саду молочника.

– Эй! – окликнул его полицейский. – Эй, вы! И молочник выбросил в воздух очередную пригоршню грязи.

– Эй! – заорал полицейский. И он бросился в глубь сада, держа перед собой секатор для стрижки изгороди, словно опущенную в воду удочку.

Я видел, как молочник кидался от куста к кусту – пригибаясь, сгребая грязь и ветки и швыряя их в воздух; он прятался, наблюдая, как падают его маленькие бомбы, и с карикатурной осторожностью крался дальше.

– Зиг, молочник совершенно обезумел, – сказал я.

И тут полицейский осторожно пробрался в куст форзиции, держа перед собой здоровенный, зловеще распахнутый клюв садового секатора.

Затем я услышал, как они собрались у наших дверей. Полоска света под дверью потускнела местами из-за подкравшихся к ней ног; к дереву прикоснулись чьим-то локтем, бедром или животом. Они толклись, тихо перешептываясь – временами можно было разобрать старательно приглушенное слово или часть фразы.

«ясно как божий день»

«должны быть там»

«живут вместе»

«должно быть»

«закон»

«собаки»

«противоестественно»

«бог его знает»

И прочее… как если бы говорили сквозь вентилятор, и только самые быстрые куски фразы успевали проскочить между его лопастями – разрубленные и приглушенные, слившиеся в единый звук, неотличимый от звука шуршания одежды или трения тел о двери и стены.

– Зиг, – сказал я. – Они в коридоре.

– Стягивают силы правосудия?

– Ты еще в ванне?

– Эй! – воскликнул он. – Ты только глянь! – За этими словами последовал шумный всплеск. – Следы бичевания! – изумился он. – Настоящие рубцы! Розовые, как твой язык, Графф. Тебе следует полюбоваться на дело своих рук!

– Я никак не мог отодрать тебя от него, – сказал я.

– Теперь мой зад помечен! – воскликнул он. – Искусная работа! – И я услышал, как он шлепает и скользит в ванной.

Затем в дверь осторожно постучали, и в коридоре наступила тишина; теперь щель загораживала лишь одна пара ног.

– Графф? – позвала моя Галлен.

– Они определили тебя на роль нашего Иуды? – спросил я.

– О, Графф! – выдохнула она.

Затем на дверь навалились, пробуя открыть ключом.

– Отойдите! – воскликнула тетушка Тратт.

– Она не заперта, – сказал я.

Полицейский без формы ударом сапога распахнул дверь, предварительно свернув дверную ручку; он втиснулся бочком в комнату, и дверной проем за ним тут же заполнился. Взволнованная тетушка Тратт со скрещенными руками; только что отмытый губкой толстяк, протискивающий свои сияющие колени в комнату; и наемный убийца или же мэр между ними. Но моей Галлен среди них не было.

– А где тот, второй? – спросил отертый губкой толстяк, просовывая вперед колени.

– Нет, ты должен на это посмотреть, Графф, – заявил Зигги, распахивая двери ванной.

И его горящий, мокрый зад ослепил нас всех. Розовые полосы пылали на ягодицах, словно всполохи ранней зари.

– Ну вот! – воскликнула тетушка Тратт. – Видите?

И мэр – точно мэр! – грозный бургомистр, который не снял берета перед тетушкой Тратт, но который снял его теперь, сделав явный рывок в сторону застывшей в дверях ванной нелепой фигуры. Отличный бросок, достаточно резвый для того, чтобы поймать ненормального прежде, чем тот успеет ретироваться обратно в ванную и захлопнуть за собой дверь.

– Мне все понятно, фрау Тратт, – произнес мэр. – Нам всем понятно, я уверен! – Он едва повысил голос. – Герр Явотник? – позвал он. – Герр Зигфрид Явотник!

Но ему было только слышно, как Зигги прошлепал по полу ванной, влез на подставку и снова плюхнулся в корыто.

Обличение преступников

Он не пожелал отпирать дверь ванной, поэтому все мы ждали внизу, в вестибюле, – все, кроме полицейского, который остался обыскивать нашу комнату.

Глубоко расстроенный розовый толстяк заявил:

– Герр бургомистр, я не понимаю, почему мы не можем взять и выбить эту дверь?

Но мэр наблюдал за тем, как второй полицейский ведет молочника через двор к дверям замка.

– Снова напиваемся, Йозеф Келлер? – нахму*-рился мэр. – Устраиваем аварию и избиваем лошадь?

Молочник так испачкался в грязи, что ярко-багровый рубец на его шее был заметен не сразу. Но мэр подошел поближе и внимательно рассмотрел его.

– Получил небольшой урок, а? – сказал мэр, он ткнул пальцем в рубец, и молочник втянул в себя голову, словно был черепахой. – Может, немного больше, чем следовало.

– Все мое молоко пропало начисто, – пожаловалась тетушка Тратт.

– Тогда, Йозеф, – сказал мэр, – тебе придется доставить еще один бидон.

Молочник попытался сделать кивок, но лишь клацнул челюстью и судорожно дернул лицом.

– Он сошел с ума, – пояснил я мэру.

– Ему искусали шею, да так сильно, что едва не прокусили кожу до крови и оставили багровый рубец, шириной с мой кулак! Так кто тут сумасшедший? Кто тут носился голым по двору? Кто оседлал человека и избил его? Кто среди бела дня забрался в ванную и заперся в ней? Эксгибиционист и садомазохист! – загремел мэр.

– Еще хуже, – вставила тетушка Тратт. – Извращенец!

– Потаскун! – эхом подхватил розовый толстяк. – Только потаскун мог засесть в ванной.

Если бы у вас были собаки, то такого безобразия не возникло бы.

Затем наверху лестничной площадки появился полицейский – он так плотно сжал носки сапог, что казалось, он вот-вот упадет.

– Он по-прежнему там, – доложил полицейский. – Спел мне песенку.

– Что ты нашел? – спросил мэр.

– Солонки, – ответил полицейский.

– Солонки? – удивился мэр; его голос загремел, словно раскат грома по вогнутой черепичной крыше замка.

– Четырнадцать, – сказал полицейский. – Четырнадцать солонок.

– Боже мой! – воскликнул мэр. – Извращенец, как пить дать!