Текст книги "Гнев ангелов"

Глава 14

Лежа в темной спальне, Дарина Флорес то погружалась в забытье, то выплывала из него. Противопоказанные ее натуре обезболивающие вызывали дрожь в ногах и лишали нормального сна. Сны, впрочем, были, но довольно странные. Она не назвала бы их ночными кошмарами, поскольку практически не ведала страха, но ее поражало ощущение падения, затягивания в бездонную пустоту. Испытывая незнакомую прежде боль, женщина остро чувствовала нехватку милосердной помощи. Дарина служила не имевшему жалости божеству, никому не дарившему утешения во времена страданий. Это был бог зеркальных отражений, бог формы без содержания, бог крови и слез. Охваченная страданием, она осознала, почему многие предпочитают верить в иного бога, уповать на него, пусть даже сама она видела в нем лишь существо, относившееся к страданиям с обычным для богов пренебрежением. Возможно, единственное подлинное отличие заключалось в том, что ее бог получал удовольствие от чужих мучений и терзаний; во всяком случае, он не был равнодушным.

Дарина привыкла считать, что легко переносит боль, но испытывала первобытный ужас перед обжигающим огнем, и болевая реакция на ожоги не соизмерялась с серьезностью повреждений. Даже от незначительного ожога – случайного легкого соприкосновения с пламенем свечи или догорающей спички – ее кожа покрывалась волдырями, а все тело сотрясала умопомрачительная дрожь. Психиатр мог бы заподозрить детскую травму, несчастный случай в юности, но она никогда не обращалась к психиатру. И любому специалисту по психическому здоровью пришлось бы углубиться во времена гораздо более ранние, чем обычные детские воспоминания, чтобы найти источник ее страха перед огнем.

Но сны этой страдалицы основывались на реальности: она пережила в свое время жуткое падение и обжигающую мощь огня, и где-то в глубине это горение по-прежнему продолжалось. Так покарал их иной бог, и она ненавидела его за это. Сейчас, однако, внутренняя глубинная боль обрела жесточайшее внешнее проявление, и его серьезность скрывали от нее лечебная повязка и запрет на использование зеркала.

Перед смертью Барбаре Келли удалось удивить Дарину. Кто мог предположить, что при всей своей слабости она окажется настолько сильной, что наконец начнет искать спасения у иного бога и, уповая на него, нанесет ощутимый вред женщине, посланной ее покарать?

«Теперь моя красота пропала, – подумала Дарина. – И временная слепота одного глаза, возможно, обернется последующей ущербностью зрения, ведь гуща из кофейника обожгла сам зрачок».

Дарине хотелось избавиться от собственного тела, подобно сбросившей кожу змее или пауку, оставлявшему старый сухой покров. Ей не хотелось жить в темнице уродливой телесной оболочки. В темном забытьи своих мучений она боялась, что это несчастье произошло с ней из-за нежелания признать то, что порочность ее духа отразилась и на внешности.

Выныривая из сна, Флорес всегда видела бодрствующего рядом с ней мальчика. Древние глаза на его бледном лице казались двумя грязными мутными озерцами. Он по-прежнему не произносил ни слова. В младенчестве он редко плакал, а чуть подрастя, так и не заговорил. Смотревшие его доктора предпочли для надежности сделать заключение, что причина его немоты не имеет ничего общего с физическим недостатком, признав, что умственные способности ребенка развиты гораздо выше средних для его возраста. Но особенно их встревожил странный зоб на шее мальчика, и они обсуждали возможность прооперировать его и удалить. Дарина колебалась. Эта опухоль была неотъемлемой частью ребенка. Ведь именно по этой примете она всегда узнавала его. С тех самых пор, когда он толкался в ее чреве, Дарину переполняло ощущение его присутствия, словно она сама окутывалась его объятиями. Он пребывал в ней больше как любовник, чем как развивающийся плод, а во втором и третьем триместрах беременности рос с такой быстротой, что стал почти подавлять ее естество, подобно раковой опухоли в животе. Роды принесли облегчение. Потом молодая мать глянула на то, что положили ей на руки, прикоснулась к его губам, ушам, детским ручкам… и ее пальцы замерли на его припухшем горле. Она заглянула в глаза младенца, и из их темной глубины на нее взглянул он – старое знакомое существо, возрожденное в новом теле.

И сейчас он сидел рядом, поглаживал ее руку, когда она стонала, корчась от боли на влажных от пота простынях. Покончив с Барбарой Келли, Дарина обратилась за помощью, но ближайший закабаленный ими врач жил в Нью-Йорке и не мог мгновенно прилететь. Как ни странно, поначалу боль показалась не такой сильной, как ожидалось. Дарина отнесла это на счет ярости, которую вызвала в ней посмевшая сопротивляться стерва. Но по мере того, как жизнь медленно покидала Келли, вытекая из ножевых ран, нанесенных убийственными пальцами, одновременно начала усиливаться жгучая боль на лице Дарины, и когда Келли наконец умерла, собственная пронзительная боль обрела пылающую живость.

Глубокие ожоги второй степени: таков поставленный диагноз.

«Чуть более сильный ожог вызвал бы серьезные повреждения нервных тканей, – подумала женщина. – Это могло бы по крайней мере притупить боль».

Рассматривалась также возможность пересадки кожи, но врач сообщил, что окончательное решение следует принять после заживления ран. Часть рубцов неизбежно останется, признал он, особенно вокруг поврежденного глаза, а процесс рубцевания вызовет значительную контрактуру века. Глазу досталось больше всего: ощущения в нем были такие, словно его прокалывали длинными, вонзающимися в мозг иголками.

Глаз помутнел и останется мутным даже после того, как снимут повязку. Кожа уже пошла волдырями. Дарине прописали мазь для глаза и антибиотики. Обо всем заботился мальчик, нанося целебную мазь на обожженные участки лица, и врач, приходивший ежедневно, похвалил его за старание, хотя предпочитал держаться подальше от этого ребенка, морщась от слабого неприятного запаха, который исходил от мальчика, как бы часто тот ни принимал душ и ни менял одежду. Хуже всего пахло изо рта: зловоние разложения. Дарина привыкла к запаху за время долгого общения, но он раздражал даже ее.

Впрочем, его ведь не назовешь обычным ребенком, главным образом потому, что на самом деле он действительно далеко не ребенок.

– Больно, – невнятно простонала Дарина.

Говорила она пока с трудом. Если пыталась произнести что-то более членораздельное, губы начинали кровоточить.

Существо, поселившееся в теле мальчика, захватив пальцами немного геля, мягко наложило средство на ее губы. Ребенок взял пластиковую бутылку с закрепленной на пробке соломинкой, вставил ее в неповрежденный уголок рта Дарины и, сжав бутылку, влил в рот немного воды. Сделав пару глотков, больная кивнула.

– Спасибо, – прошептала она.

Мальчик погладил ее по волосам. Из здорового глаза скатилась слеза. Лицо женщины опять загорелось адским пламенем.

– Стерва, – прошептала она. – Видишь, что эта стерва сделала со мной.

И мысленно прибавила: «Я обожжена, но она тоже сгорит, и ее боль будет мучительнее и дольше моей. Стерва, снедаемая пылающей мукой!»

Очередное обезболивающее следовало принять только через пару часов, поэтому, чтобы отвлечься, Флорес включила телевизор. Вместе они посмотрели несколько мультфильмов, комедийное представление и какой-то тупой боевик. На такие просмотры Дарина обычно не растрачивалась, но сейчас они действовали как снотворное. Ночь заканчивалась, вставало солнце. Женщина заметила, как луч света проник в щель между портьерами. Мальчик дал ей очередную таблетку, потом переоделся в пижаму и улегся на пол рядом с кроватью, чтобы видеть, как она уснет. Он подложил под голову подушку и натянул одеяло до пояса. Почувствовав, как начали слипаться глаза, Дарина приготовилась сменить реальную боль на боль воспоминаний.

Со своей лежанки на полу непостижимый в своей чужеродности мальчик пристально наблюдал за ней.

Сообщений накопилось много. Большинство несущественны. И тем не менее мальчик тщательно переписал каждое из них и вручил ей все, когда Дарина достаточно пришла в себя, чтобы осмыслить их содержание. Незначительные дела откладывались до лучших времен, а важные – перекладывались на других исполнителей. Дарине хотелось скорее выздороветь. Слишком много серьезных дел требовало решения.

Но при всей заботе мальчика и его внимании к телефонным сообщениям, некоторые контакты пока остались непросмотренными. Мальчик не имел доступа к ее старому автоответчику: тот действовал еще до его рождения, и у Дарины пока не было причины объяснять ребенку работу этого устройства. В любом случае на тот телефонный номер много лет не поступало никаких сообщений.

И поэтому сообщение, в котором ее спрашивали, интересуют ли ее еще новости о крушении самолета в Большом Северном лесу, оставалось непрослушанным несколько дней, тем самым дав противникам время.

Но лишь немного времени.

Глава 15

Я позвонил в тихий городок Грей детективу Гордону Уолшу, работавшему сейчас в полиции штата Мэн, в главном южном управлении по тяжким преступлениям. Я назвал бы Уолша своим ближайшим приятелем в полиции Мэна, но другом он мог бы считаться с большой натяжкой. Причислив Уолша к своим настоящим друзьям, я бы признал тем самым, что более одинок, нежели думал. Да и любой человек, числивший Уолша в настоящих друзьях, был еще более одинок, чем думал.

– Ты звонишь, чтобы признаться в преступлении? – спросил он.

– Я готов на все, чтобы помочь тебе пополнить твой безупречный список произведенных арестов. Есть что-то конкретное, в чем тебе хотелось получить от меня признание, или я просто должен подписать бланк и дать тебе возможность подробно заполнить его?

– Тебе даже не придется вписывать свое имя, оно уже там. Просто поставь на нем свой крестик, и мы допишем остальное.

– Надо подумать. Вероятно, если ты поможешь мне выяснить кое-что, это вдохновит меня на принятие верного решения. У тебя есть хорошие знакомые в управлении Нью-Гемпшира?

– Нет, но вместо друзей я обрету там врагов, если сведу тебя с ними. Ты же ходячая формула для отрицательной оценки дружбы.

Я ждал. Я умел ждать. Наконец Уолш издал вздох.

– Ну давай выкладывай, что надо.

– Кенни Чен. Убит в своем доме в Беннингтоне в две тысячи шестом году.

– Как он умер?

– Ему переломали конечности и засунули в собственный сейф.

– М-да, по-моему, я припоминаю это дело. В те дни был взлет популярности сейфов с раздвижными дверями. Ограбление?

– Ну разве что его лишили joie de vivre[14]14
  Радость бытия, наслаждение жизнью (фр.).


[Закрыть]. Кто бы его ни прикончил, всю наличность он оставил в сейфе вместе с владельцем.

– Насколько я понимаю, тебе известны и имена работавших по тому делу сыщиков?

– Нолти и Гальяс.

– Вот как. Хелен Нолти и Боб Гальяс. Нолти не захочет с тобой говорить. Она практикует крайнее вегетарианство и надеется на повышение по службе. А Гальяс уволился. Я мало его знал. Болтал он без умолку, пока не остановишь. И он не так снисходителен, как я. Хотя в общении нормален. Если ты выяснил что-то полезное…

– …то это пойдет прямо к нему, и он нашепчет сведения в исполненное сочувствия ухо, – закончил я. – А если у меня возникнут проблемы, то мне не следует упоминать его имя. Ну вот, теперь я у тебя в долгу.

– В должниках ты у меня давно, но можешь начать оплачивать долги прямо сейчас.

– Выкладывай.

– Перри Рид.

– Парень, торговавший тачками. Я слежу за новостями. А что с ним?

– Я слышал историю о том, что парочку байкеров из банды «Сарацины» недавно под дулом пистолета избавили от необходимости доставить наркоту. Вот ведь какое несчастье. Причем они почему-то решительно не пожелали подавать жалобу, но говорят, что один из грабанувших их парней мог иметь темную, а другой – белую или светлую кожу. Оба вели себя крайне вежливо. Говорили «пожалуйста» и «спасибо». Один из них даже использовал оборот «будьте добры, если не возражаете», да еще похвалил парня из «Сарацинов» за фирменные башмаки. Количество и описание вышеупомянутых наркотиков забавно совпадает с теми, что мы забрали у Перри Рида и его парней.

– Неужели Рид грабанул «Сарацинов»? По-моему, он мог бы вести себя поумнее.

– Рид не грабил «Сарацинов». И я полагаю, что он не стал бы также поджигать собственную автомобильную контору вместе со стриптиз-баром, несмотря на то, что мы нашли в его гараже канистру из-под этилового спирта. По-моему, Перри Рида подставили. Да, детская порнография сработала просто замечательно. Но описание, пусть даже поверхностное, тех двух вежливых грабителей «Сарацинов» наводит на мысль о твоем ближайшем окружении.

– А что, Перри Рид поставлял наркотики?

– Угу.

– И занимался сутенерством?

– Ага, да еще торговал телками. Его также подозревают в насилии, как законном, так и преступном: говорят, он и его приятели баловались с девочками, прежде чем передать их в дальнейшее пользование.

– И давно он занимался всем этим?

– Годы. Десятки лет.

– Ну, и теперь вы поимели его. В чем проблема?

– Ты понимаешь, в чем проблема. Я хочу упечь его в тюрьму, но за совершенные им преступления, а не за подставу.

– Ладно, могу лишь поделиться с тобой дошедшими до меня слухами.

– И какими же?

– Эти наркотики в любом случае предназначались Риду, но для их получения он всегда пользовался услугами посредников. Я также слышал, что если ты получишь судебный ордер на просмотр номеров, обнаруженных в тех мобильниках, то узнаешь, что Перри Рид и Алекс Уайлдер оба якшались с известными поставщиками малолетних девиц, в основном из Китая и Вьетнама, хотя не обходили вниманием аналогичный живой товар из Лаоса и с Таити.

– А как насчет оружия?

– Мне известно лишь то, что я прочел в газетах. Перламутровая рукоятка. Классная вещичка, конечно, пока ты не появляешься с ней на публике.

– Автомобильная фирма и стриптиз-бар?

– Ну, выглядит как поджог, хотя тут я не эксперт.

– А детское порно?

– Да ведь это его сфера, он славился известностью в узких кругах.

Уолш немного помолчал.

– И все-таки, мне кажется, кто-то мог иметь личный мотив, чтобы упечь Перри Рида в тюрягу до седых волос. Да и Алекса Уайлдера тоже.

Я решил подкинуть ему новые сведения: немного, но хватит для размышлений.

– Может, он насиловал не только перепуганных азиатских девочек.

В трубке появились посторонние звуки, и я понял, что Уолш начал записывать.

– В общем, могу предположить лишь одно: дело тут незаконное, но справедливое?

– А ты предпочел бы обратное?

Он громко хмыкнул. Вероятно, в этом смешке выразилось полученное Уолшем удовлетворение.

– Я передам Бобу Гальясу, чтобы ждал звонка.

– Спасибо.

– И то хлеб. Только запомни: меня не одурачила шуточка с бумажным бланком на твое имя. Если не я поимею тебя, то поимеет кто-то другой. Всего лишь вопрос времени. Да, и передай от меня привет своим приятелям.

Я оставил сообщение для Боба Гальяса, и через часок он откликнулся. За двадцать минут телефонного разговора, в ходе которого выяснилось, что он знал обо мне больше, чем мне хотелось бы, – видимо, в результате познавательной беседы с Уолшем, – Гальяс рассказал мне все, чем пожелал поделиться по делу об убийстве Кенни Чена.

Штормовой ветер вызвал срабатывание сигнализации в доме Чена, но охранной компании не удалось с ним связаться. Подружка Кенни числилась вторым обладателем ключей: он не звонил ей последние пять дней, и именно она обнаружила тело. Кто бы его ни убил, этот тип не поленился написать губной помадой комбинацию шифра на сейфе, наряду с именем Кенни Чена и датами его рождения и смерти.

– То есть вы полагаете причастность женщины? – спросил я.

– Его подружка хранила в ящике комода в его спальне кое-какие вещички и косметику, – сообщил Гильяс, – хотя цвет помады не совпадает. Поэтому если его убил не тот парень, что любит таскать в кармане помаду, то, да, мы предполагаем причастность женщины.

– А как насчет этой подружки?

– Синди Келлер. Она работала моделью. Снималась в Вегасе и вернулась только за день до того, как обнаружила тело. А он к тому времени уже пролежал там пару дней, поэтому она чиста.

– Похоже на то, что Кенни Чену круто не повезло на финише, – заметил я. – Сначала не стало его жены, потом делового партнера. В утешение бедняге остались только деньги, вырученные от продажи его компании. Думаю, что это все-таки лучше, чем горевать, оказавшись на мели.

– Ну, после убийства Филиса мы хорошенько проверили Кенни Чена, – рассмеявшись, сообщил Гальяс, – но, помимо косвенных улик ничто не связывало его с убийствами на той заправке. Да, возможно, его партнер препятствовал продаже компании, и то убийство, разумеется, удачно развязало руки Чену, но если именно он все спланировал, то спланировал отлично. Он выглядел настолько чистым, что светилось даже его дерьмо.

– А что его жена?

На сей раз Гальяс не рассмеялся.

– Она ехала на личную встречу в окрестностях Милфорда. Судя по аварии, машину занесло, она врезалась в деревья и загорелась.

– Были свидетели?

– Никого. Это случилось поздно вечером на тихом участке дороги.

– Насколько поздно?

– Примерно в половине третьего ночи.

– И что же ей понадобилось в половине третьего ночи на пригородной дороге Милфорда?

– Нам не удалось выяснить. Мы рассмотрели версию любовного свидания, но она так и осталась неподтвержденной. Если дамочка и спала с кем попало, то ловко это скрывала.

– Значит, все это осталось одной большой тайной с тройной головной болью?

– Ладно, скажу вам кое-что, мистер Паркер. Я подозревал то, что подозреваете вы, но в итоге нам посоветовали закрыть это дело. Причем совет спустился почти с небес, а там обретается «Оборона».

– Из-за того, что компания Чена перешла под крылышко Минобороны?

– Точно.

– А как насчет «Инвестиций Прайора»?

– Я встречался с этими людьми два раза. В первый раз – вскоре после смерти Чена, поскольку в сейфовой ячейке одного бостонского банка мы обнаружили пачку бумаг, имевших отношение к его делам с Прайором.

– Не в его домашнем сейфе?

– Нет.

– Странно.

– Да.

– Что-нибудь нарыли в этих документах?

– Я лично ничего особенного не заметил. Они выглядели вполне законными, но мои знания о бизнесе и инвестициях уместятся на почтовой марке.

– Поэтому вы отправились к Прайору?

– И наткнулся на каменную стену из двух функционеров. Нет, разумеется, они встретили меня очень радушно, но по делу ничего не сказали.

– А второй визит?

– Смерть Чена побудила нас вновь изучить убийство Филиса и по-новому взглянуть на аварию, в которой погибла жена Чена. И тогда, очевидно, опять всплыл Прайор.

– Что же случилось?

– Другие функционеры, результат тот же. Нас даже допустили к главной шишке, самому Гаррисону Прайору. Он оказался весьма велеречив, щеголял словами «трагедия» и «прискорбно», хотя мне не показалось, что он понимает их значение. Вот после той встречи к нам и спустилось обращение от Национальной безопасности, и на том все закончилось. В общем, нам не запрещали разбираться с другими серьезными преступлениями, но пришлось усвоить, что следует исчезнуть: либо временно, либо насовсем. Вы же служили в полиции. Вам преподали такой урок?

– Нет.

– Повезло. Вот почему Уолш и посоветовал мне поговорить с вами. Ну как, мы поговорили?

– Думаю, да.

– Хотелось бы спросить, почему вы заинтересовались этим делом?

– Пока не смогу ответить. Могу лишь гарантировать, что приглашу вас на пиво, а если обнаружу что-то интересное для вас, то обязательно поделюсь.

– Беру на заметку.

– Вот и славно. Спасибо, что нашли время поговорить.

– Какие разговоры? Сынок, я не сказал тебе ни слова.

И он повесил трубку.

Глава 16

Мог ли я забыть историю Мариэль Веттерс, предоставив возможность самолету в Большом Северном лесу окончательно погибнуть и погрузиться в землю, если, судя по достоверным свидетельским показаниям покойных Харлана Веттерса и Пола Сколлея, его останки так решительно скрывала сама природа? Возможно. Но я осознавал, что это дело не оставит меня в покое; и не просто потому, что меня изводило знание о том самолете, и не из-за моего любопытства о происхождении неполного списка имен, который Веттерс взял с места крушения, но потому, что в поисках того самолета участвовал Брайтуэлл. А это означало, что самолет принадлежал к особой части моей жизни и, вероятно, вскоре где-то обнаружится намек на игру с более крупными ставками. И в той игре мне вряд ли выпадет роль короля, хотя на роль пешки не соглашусь, пожалуй, я сам.

Ангел и Луис тоже оказались избраны для участия в этой игре, поскольку Брайтуэлл убил сводную сестру Луиса, и парня интересовало все, что имело отношение к Поборникам и к их наследству. Луис обладал безграничными способностями к мести.

Однако я знаком еще с одним человеком, лично заинтересованным в деле Брайтуэлла и Поборников, и этот человек знал больше остальных о гниющих, но не умирающих субъектах, а о переселении душ, быть может, знал даже больше, чем я предполагаю. Звали его Эпстайн. Он был раввином, скорбящим отцом и охотником за падшими ангелами.

Я позвонил в Нью-Йорк и договорился о встрече с ним на завтрашний вечер.

Выбранный кошерный ресторан находился на Стэнтон-стрит между кулинарией – чертовски популярной у мух, судя по множеству трупиков, размазанных по окну, – и пошивочным ателье, где вы вряд ли обнаружите хотя бы клочок ненавистной синтетической ткани. Когда я прибыл в ресторан, Эпстайн уже ждал меня: о его присутствии мне сообщил вид одного из его болванов, топтавшийся у дверей. Пусть он не носил ермолку, зато имел типичную внешность: молодой черноволосый еврей, накачанный протеинами. Вероятно, у него еще имелось оружие, о чем говорила засунутая в карман бушлата правая рука; впрочем, левая рука невинно оставалась на виду. Сам Эпстайн не носил оружия, его наверняка с избытком хватало у свиты, обеспечивавшей ему безопасность. Мое появление не удивило сурового амбала, но, скорее всего, потому, что двумя кварталами раньше я уже прошел мимо одного из его приятелей и он продолжал следить за мной, дабы убедиться в отсутствии «хвоста». Ангел, в свою очередь, тоже следил за ситуацией, заняв пост на квартал раньше, а Луис страховал его, маяча на другой стороне улицы. Таким образом, мы с Эпстайном обеспечивали занятость как минимум четырем парням, тем самым поддерживая вращение колес капитализма.

С моего последнего визита в ресторане, похоже, ничего не изменилось. Справа – длинная деревянная барная стойка, в ее нижних витринах обычно красовались пухлые сэндвичи и ассортимент затейливых «особых блюд» – приготовленный по-польски говяжий язык с изюмной подливкой, капустные голубцы, жаренная в белом вине куриная печенка. Правда, сейчас полки пустовали, а слева у стены разместилась стайка круглых столиков, на одном из которых в искусно украшенном серебряном подсвечнике мерцали огоньки свечного трио. Там и сидел рабби Эпстайн, также сохранивший былой облик. Он явно преждевременно постарел, и поэтому последние годы почти не наложили на него нового отпечатка. Разве что смерть сына добавила ему седых волос да несколько новых морщин. Этого довольно молодого еще мужчину убили те, кто разделял верования Брайтуэлла и ему подобных.

Эпстайн поднялся из-за стола и пожал мне руку. Его облачение – легкий черный шелковый костюм, белая рубашка и тщательно завязанный черный шелковый галстук – отличалось подчеркнутой элегантностью. Выдался очередной не по сезону теплый вечер, но кондиционеры в ресторане не работали. Если бы в такую жару я оделся подобно Эпстайну, то наверняка оставил бы на стульях лужи, а вот ладонь Эпстайна оказалась сухой, и на его лице не было даже намека на испарину. В противоположность этому моя рубашка под синей шерстяной спортивной курткой прилипла к спине.

Из недр ресторана появилась женщина, темноволосая, кареглазая и молчаливая: эту глухонемую мне уже представился случай видеть несколько лет назад во время нашей первой ресторанной встречи с Эпстайном. Она поставила перед каждым из нас по бокалу талой воды и розетки с несколькими веточками мяты, при этом глянула на меня с неким подобием интереса. Я проводил ее взглядом. Эта женщина носила широковатые для ее фигуры черные джинсы, затянутые ремнем на тонкой талии, и черный жакет. Волосы, заплетенные в косу, открывали смуглую шею, а на конце болтавшейся на спине косы пламенела красная лента. И так же, как в нашу предыдущую встречу, от нее исходил приятный гвоздично-коричный аромат.

Если Эпстайн и заметил направление моего взгляда, то не подал виду. Он увлеченно занялся мятой: покрошил ее в воду и теперь помешивал в бокале ложкой. На столе уже лежало столовое серебро. Скоро начнут поступать блюда. Именно так Эпстайн предпочитал вести свои дела.

Рабби выглядел расстроенным, казалось, даже несколько встревоженным.

– У вас все в порядке?

Эпстайн небрежно махнул рукой:

– Да так, всего лишь неуместный эпизод по пути сюда. Я зашел тут, на Стэнтон-стрит, в синагогу, а когда проходил мимо какого-то мужчины, не намного моложе меня, он вдруг обозвал меня «лицемерным выродком». Много лет я не слышал подобных определений. Меня встревожил как возраст произнесшего их человека, так и использование такого рода устаревших оскорблений. Эта реплика словно перенесла меня в давние времена.

Равви овладел собой и резко выпрямился, словно воспоминание об оскорблении стало тяжкой ношей, которую он желал сбросить с плеч.

– И тем не менее невежество имеет неограниченный срок реализации. Оно на редкость живуче, мистер Паркер. Итак, по-видимому, со времени нашей последней встречи дел у вас хватало с избытком. Я продолжаю с большим интересом следить за вашей занимательной карьерой.

Подозреваю, что все знания обо мне Эпстайн почерпнул не из газет. У нашего раввина имелись собственные источники информации, включая одного старшего агента ФБР по имени Росс из периферийного филиала в Нью-Йорке. В его обязанности входило также обновление файла с моим именем, который создали после смерти моей жены и ребенка. Слабонервный дохляк мог бы свихнуться; а я просто попытался понять, что же делать дальше.

– Хотелось бы мне, чтобы эти сведения вас обнадежили, – заметил я.

– О, я то и дело старался помочь вам, как вы знаете.

– Ваша помощь едва не отправила меня на тот свет.

– Зато подумайте, как изменился в результате ваш жизненный опыт.

– Из всех меняющих жизнь опытов я по-прежнему стараюсь избегать одного: смертельного.

– Насколько я понимаю, вы преуспели в таком старании. Вот же он – вы, целый и невредимый. И я жду ваших объяснений с большим любопытством, но сначала давайте поедим. Полагаю, Лиат уже приготовила для нас трапезу.

И хотя женщина не могла ничего слышать, не могла даже прочесть по губам, поскольку мой собеседник сидел спиной к кухне, но едва были произнесены эти слова, Лиат появилась в зале и направилась к нам с подносом, уставленным блюдами с фаршированными куриными шейками и капустой, ассортиментом сладких и жгучих перцев, тремя видами пирогов и двумя вазочками салата. Она отошла к соседнему столику, чтобы не смущать нас во время еды.

– Никакой рыбы, – заметил Эпстайн, постучав пальцем по виску. – Я запоминаю такие детали.

– Мои друзья думают, что я страдаю своеобразной рыбной фобией, – посетовал я.

– У каждого свои странности. Одна моя знакомая могла упасть в обморок, если при ней кто-то резал помидор. Мне так и не удалось выяснить, существует ли для такой странности медицинский термин. Ближайшее по смыслу попавшиеся на глаза определение звучало как «лаханофобия». По-моему, это связано с иррациональной боязнью овощей. – Он заговорщически подался вперед. – Признаюсь, при случае я сам пользуюсь таким оправданием, чтобы избежать блюд из брокколи.

Лиат вернулась с бутылкой белого совиньона «Гуз-Бей», налила каждому из нас по бокалу, не обделив и себя. Захватив свой бокал, она удалилась, присела на табурет у стойки и скрестила ноги. Потом положила на колени книжку – «Молодые люди и огонь» Нормана Маклина. Закуска ее, видимо, не интересовала. Впрочем, как и открытая книга, – глаза женщины смотрели на меня. Она исподтишка следила за моими губами, и я задумался о том, насколько важная роль отведена ей в сегодняшней игре Эпстайна.

Я попробовал вино. Приятный вкус.

– Кошерное? – Голос слегка выдал мое удивление.

– Вам простительно сомневаться в этом, поскольку вкус у него замечательный, но вы правы: вино доставили из Новой Зеландии.

За ужином мы поговорили о родственниках, мировых проблемах и о совершенно очевидном негативном влиянии темной материи, а потом Лиат убрала со стола и принесла нам кофе с отдельным молочником для меня. Я неизменно осознавал, что ее взгляд устремлен на мои губы, она уже перестала делать вид, будто не следит за мной. Эпстайн тоже, как я заметил, слегка развернулся в ее сторону, чтобы ей было легче следить за его губами.

– Итак, – перешел к делу равви, – что привело вас сюда?

– Брайтуэлл, – сказал я.

– Брайтуэлл… ушел, – отозвался Эпстайн, и мы оба ощутили неоднозначность этого глагола. Не умер, но «ушел».

Эпстайн, как никто другой, знал о происхождении Брайтуэлла.

– Надолго ли? – поинтересовался я.

– Хороший вопрос. Мы добились бы более устойчивого результата, если бы вы не застрелили его.

– Тем не менее его смерть выглядела убедительно.

– Несомненно. С тем же успехом можно прибить тапком одного таракана и считать, что они не выползут вновь. Но что сделано, то сделано. Кому же он еще доставил неприятности?

Я пересказал ему историю Мариэль Веттерс, опустив лишь имена участников и ссылки на их место жительства.

– Самолет? – задумчиво проговорил Эпстайн, когда я закончил. – Мне ничего не известно о самолете. Придется навести справки. Возможно, кто-то располагает более обширными сведениями по этой теме. Что еще вы нарыли?

Я сделал копию со списка имен, врученного мне Мариэль.

– Вот что забрал отец той женщины из самолета, – пояснил я, кладя перед собеседником список. – Это листок из пачки документов, найденных в ранце под креслом пилота. Остальные бумаги, по словам его дочери, остались в упавшем самолете.

Выудив из кармана очки в тонкой металлической оправе, Эпстайн аккуратно заправил дужки за уши. Он умел представляться более болезненным и слабым, чем был на самом деле, с помощью подслеповатого прищура глаз и оригинальной мимики. Эту роль равви разыгрывал даже перед теми, кого не могла обмануть его игра. Возможно, это уже просто вошло в привычку или он настолько сжился со старческим притворством, что не отличал его от реальности.

Эпстайн не принадлежал к тем людям, которые склонны показывать свое удивление. Он слишком много знал об этом мире и кое-что – о потусторонних сферах, понимая, что в них скрывается огромное множество тайн. Но сейчас его глаза за увеличительными линзами очков заметно расширились, а губы зашевелились, словно он повторял для себя эти имена как некую молитву.