Текст книги "Rotten. Вход воспрещен. Культовая биография фронтмена Sex Pistols Джонни Лайдона"

Представьте себе. Женщины, вышедшие в тираж, без перспективы на личную жизнь, с завитыми волосами, тоскуют у окон.

Тосты с фасолью и жареными яйцами. Работа. Викторианских трущоб, расположенных на Бенуэлл Роуд, за пределами Голуэй-роуд, больше не существует. Их снесли. Сегодня в Великобритании арендовать подобные здания незаконно. Это были не дома, а две комнаты на первом этаже. Вся семья спала в одной спальне и кухне. В первой комнате жил бродяга, и эта комната была фасадом магазина. Вонь оттуда стояла невыносимая. Нас разделяла лишь дверь, и можно было слышать, как он пускал газы, отчего дышать было невозможно.

У нас была оловянная ванна, которую моя мама вытаскивала, когда требовалось. Ванны, сделанные из цинкового сплава, были неудобными, и касаться их ногтями пальцев рук и ног просто отвратительно. Эту ванну никогда невозможно было нормально нагреть, потому что у нас не было достаточно больших кастрюль и горшков для нагревания. У нас были только чайник и суповая кастрюля, и к тому времени, когда ванна была готова, вода в ней уже была ледяная. Я натирался Деттолем, дезинфицирующим средством, которое использовалось для мытья раковин, чтобы убить вшей и прочих насекомых. Жесткая туалетная щетка была просто кошмаром. Вот что тебя ждало, если тебе не везло, – Деттоль и щетка раз в месяц. Зимой это «удовольствие» можно было отложить примерно на шесть недель, если хватало ума. Просто говоришь: «Мам, мы сегодня в школе плавали». Уже тогда я оттачивал свои грязные трюки и умение изворачиваться.

Я всегда очень стеснялся своей семьи, того, как я относился к ним, и откуда я вообще родом. Был ли я с ними счастлив? Я помню, как хотел, чтобы у меня были другие родители. Меня очень впечатляли люди, которые имели большие красивые дома. Боже, ну почему я родился не здесь? Почему меня не продадут хозяевам этих домов? Эта мысль была естественна, но не настолько, чтоб я стал думать о ее воплощении. Будучи ребенком, я долго сидел, анализировал. Люди из приличных домов поражали мое воображение. Их дома не воняли едой, тогда как из нашего постоянно несло брюссельской капустой.

Еще я сталкивался с огромными крысами, которые выбегали из-под раковины. Шов на трубе разошелся, и они прогрызли себе путь. Огромные канализационные крысы. Я помню, потому что я видел, как они убили и растерзали кота.

Моей основной обязанностью в периоды, когда мама болела, – а болела она часто, – был присмотр за младшими братьями.

Я собирал их в школу. Готовил завтраки, потому что в те дни, когда с деньгами было туго, мой отец работал вдали от дома. Такими вот были ирландские дома. Сестер не было, спихнуть эти обязанности было не на кого, и я не мог сказать «нет». Я не понимаю, почему все подобные обязанности должны исполняться исключительно девочками. Я думаю, они должны выполняться тем, кто старший в семье, независимо от пола. Это твоя семья, и ты за нее отвечаешь.

Всему этому я научился у матери и отца. Еще были тети и дяди, которые принимали участие в нашем воспитании. Когда я был маленьким и мама была в больнице, за мной присматривала тетя Паулина. Тетя Агнес тоже помогала. У ирландцев есть особенность оставлять отпрысков на других членов семьи. И это неплохо. Это не портило твои взаимоотношения и не рушило связь с родителями. Наоборот, это даже заставляло ценить их. Это дает чувство индивидуальности и независимости. Проживание отдельно от родителей с родственниками в летний период было настоящим приключением – это куда лучше, чем ехать в какой-нибудь зачуханный детский лагерь. Просто представляешь, будто школа не закончилась, а продолжается.

Моя мама страдала от выкидышей в течение всего моего раннего детства. У нее было очень много неудачных беременностей. Мои родители, похоже, пытались плодиться, как кролики. Каждый год новый выкидыш. Я лишь вздыхал и говорил: «О, нет. Опять мне тащить ведро и убирать кровь!» Мне было шесть лет, но меня это не пугало, как и моего брата, потому что для нас это было нормой.

Иногда дети могут вытерпеть гораздо больше, чем взрослые. Они не понимают, что такая кровопотеря может привести к смерти. Это было просто: «Фууу, какая гадость, но хоть не пахнет!»

Но кому-то надо было это делать. Еще мелким я любил заниматься такими делами и осознавать свой уровень ответственности. Чем больше я этим занимался, тем больше мне нравилось. Чем больше была проблема, тем глубже я в нее погружался. Легкие нагрузки были не для меня. Я предпочитал каждый день балансировать на грани катастрофы. Одной из любимых моих задач было отправлять братьев в школу, особенно когда им вовсе не хотелось туда идти. Очень часто я был единственным, кто приходил на занятия. Учитель спрашивал: «Где Бобби и Джимми?» Я же отправлял их сюда за час до своего прихода и понятия не имел, где они. Моим братьям никогда не было интересно учиться. Школа была для них местом, где их мучили в течение нескольких часов. Английские католические школы были скучными и суровыми. Свобода с 16.00 была единственным плюсом.

Отсутствие отца в нашей с Джимми и Бобби жизни в тот момент, когда нам была необходима дисциплина, дало нам возможность испробовать все, что только можно. Пока мне не исполнилось семь лет, я даже не помню, чтобы я хоть раз ложился спать до одиннадцати или двенадцати часов ночи. Я бодрствовал до самой последней программы на ТВ. Я выходил на улицу и играл. Это были другие времена. На улицах не было насилия, психопатов-насильников и убийц-педофилов. Маленькие дети могли оставаться на улице достаточно долго. Но к моменту, когда родился мой младший брат Мартин, отец уже работал ближе к дому.

В доме Лайдонов еда марки «Хайнц» была основным блюдом на ужин. Пятьдесят семь разных продуктов, и я все пробовал. Открывал консервную банку чего-нибудь. В тот момент никто не беспокоился по поводу здоровой пищи – ели только то, что было дешево и доступно. «Хайнц» кормил британцев десятилетиями. Сегодня, наверное, эту компанию до чертиков бесит наше «поколение салатов». Мы ели все их супы, запеченную фасоль, тушеную говядину. В конце недели могли съесть вареную капусту и бекон, который готовился по ирландскому рецепту: весь день варился на медленном огне, пока не провоняет весь дом. Восемь часов спустя он напоминал по вкусу грязную тряпку.

Ежегодно мы катались на машине в Ирландию. Однажды по пути обратно через Уэльс на нас напали. Два уэльских парня, крупных, огромных, как два дома, пришли за моим отцом. Он вышел из машины и увидел, что на заднем сидении находятся еще двое. Когда мой отец вернулся к машине, я, Джимми и Бобби, выбежали, держа в руках бутылки с лимонадом. Мы кричали: «Давай, пап, ты же их не боишься, мы у тебя за спиной!»

Мы и правда были за его спиной.

Одно из моих худших детских воспоминаний – это походы в кинотеатр на сеансы ужасных фильмов: «Библия», «Мэри Поппинс», «Пиф-паф ой-ой-ой». У меня были неприятные воспоминания о кино, потому что я был слишком мал. Кинотеатр был для меня местом пыток. Фильмы, как мне казалось, длились бесконечно и были до тошноты детскими. Я никогда не был ребенком, меня никогда не интересовало ничто «детское». Никогда не понимал, почему дети были такими сентиментальными и так сходили с ума по такой фигне, как «Мэри Поппинс».

Я ненавидел школу. Я ее боялся, мне там совершенно не нравилось. Там я все время нервничал. В школе у меня было несколько конфузных случаев. Например, однажды я обделался и боялся попросить учителя разрешить мне выйти. Я просидел в обгаженных штанах целый день. В ирландской католической школе учителя были жестокими. Многие из них были монахинями, очень злобными монахинями. Они любили бить детей по рукам острыми линейками. Это было чертовски больно. Меня не интересовала арифметика. Я был художником. Мне нравилась геометрия, но только не ее математическая составляющая. Мне нравилось рисовать карандашом. Я любил историю, потому что никогда не верил в нее. У меня хорошая память на события, но с тех пор как я сам наблюдаю за собственной музыкальной историей, так профессионально проходящей в глюках и угаре, я вообще ничему и никому не верю. За двенадцать лет пресса превратила меня бог знает во что ради собственной выгоды. Что они, черт возьми, сделали с Наполеоном и прочими? Какую бы историю ты ни читал, чаще всего она рассказывается от лица победителя, вещающего о том, какие все остальные плохие.

Затем наступил первый этап, который привел меня на путь к Роттену.

Однажды утром мама и папа не смогли разбудить меня в школу. Когда я проснулся, то поднялся и поковылял, держась за мамину руку. Меня забрали в больницу. Сначала доктора отрицали, что со мной что-то не так. Такое оно, национальное здравоохранение. Помню, что все мои мысли были очень странными – какие-то непонятные, размытые грезы. Я будто смотрел кино, находился далеко-далеко от всего, это очень странное чувство.

От моих галлюцинаций не было лекарств, клянусь богом, за годы я перепробовал все, что можно. Черт возьми, я видел нечто неописуемое, шокирующее. До сих пор их помню – зеленых драконов, изрыгающих пожар изо рта. Я до сих пор чувствую, как меня обжигал этот огонь.

Должно быть, у меня в голове было слишком уж четкое изображение дракона. Думаю, все дети боялись драконов. Все это гребаный телевизор.

Менингитом спинного мозга можно заразиться от воды, в которой плещутся крысы. Других вариантов, как именно я его подхватил, у меня нет. Это болезнь мозга – что многое объясняет – в больнице я находился год, с семи до восьми лет. Я почти умер от менингита, на той стадии, когда жидкость из спинного мозга поражает головной. Галлюцинации продолжались, и я не мог фокусироваться на объектах. Ужасные, ужасные головные боли. Жар, отеки. Невозможно есть. Меня все время рвало. Затем я просто впадал в глубокий сон, в коматозное состояние. Меня подсадили на пенициллин, и я год провел в больнице. В течение шести-семи месяцев я то впадал в кому, то выходил из нее, после чего были еще несколько месяцев реабилитации.

Моя мама навещала меня, однако не могла проводить со мной больше часа за визит. Один час для ребенка – это ничто. Госпиталь Святой Анны в Хайгэйте находился рядом с католической церковью, и меня бесили чертовы священники, которые постоянно приходили туда. Лежишь и думаешь о том, как бы исчезнуть куда-нибудь, чтоб их не видеть.

«Я болен, бога ради, уберите подальше этих вампиров!» Уже в таком раннем возрасте я не доверял этим религиозным маньякам.

Госпиталь вмещал сорок койко-мест. Он был старомодный. Такие госпитали можно увидеть в фильмах о Второй мировой войне. Кровати с металлическими рамами. На них лежали дети всех возрастов. Медсестры нарушали их покой, каждые шесть часов мне кололи пенициллин. Уколы были очень болезненными. Дети боялись игл, а медсестры, бог свидетель, делали все, чтобы смягчить этот страх.

Они выкачивали жидкость из моего позвоночника, что было невыносимо больно. Я навсегда запомню эту процедуру, потому что она искривила мне спину. У меня появился небольшой горб. Все те идиосинкразии, странности, по которым вы меня знаете в Pistols, происходили со мной из-за треклятой больницы. Пристальный взгляд у меня возник из-за того, что село зрение – последствие менингита. Мне приходится фокусироваться на предмете, чтобы различить его очертания, при этом я очень хорошо могу читать в темноте. Я не могу выносить яркость. Это все части «Лайдоновского взгляда». Если бы я мог нарисовать на себя карикатуру, то она была бы похожа на портрет Ричарда Третьего в исполнении Лоуренса Оливье. Это так смешно. В этом портрете я вижу некоторые свои черты. Это здорово. Он был невероятным ублюдком! Со своим горбом, шекспировский Ричард был злым, психопатическим уродом, сочетавшим эти свои особенности с феноменально жестоким чувством юмора.

Последнее, что я помню перед первым приступом болезни, – это как я ел свиную котлету перед тем, как отключиться. С тех пор я не ем свинину. Я от всей души рекомендую всем, кто болен менингитом: если вы хотите убрать что-либо из своей диеты, составьте список того, что есть нельзя. И я клянусь, если вы прекратите есть то, что вам нельзя, переболев, вы больше не вернетесь к этому.

Когда мои родители пришли за мной, чтобы забрать меня домой, я их не узнавал.

Мне было страшно. Я не мог вспомнить, где мой дом, пока не ступил на его порог. О, это был самый несчастный в мире ребенок. Обратно в трущобы.

Думаю, при таких условиях ты начнешь сатанеть и выдумывать разные болезни, только чтобы сбежать. Знаете, ведь там была такая нищета, что и придумывать ничего не нужно было, одно лишь нахождение там тебя уже заражало.

До сих пор сохранились несколько моих детских фотографий, но я не люблю на них смотреть. Я ненавидел себя маленького. Я не хотел иметь ничего общего с тем ребенком. Ты смотришь на свои детские фотографии и задаешь себе один и тот же вопрос: ну почему, почему ты тогда не был хотя бы капельку умнее? Конечно, ты и не мог. Меня угнетают воспоминания о моем детстве. Все пугало меня до чертиков. Я ничего не хотел делать и постоянно чувствовал себя больным. Я до сих пор страдаю головными болями, но только бог знает, менингит тому причина или что-либо еще. Сегодня я могу справляться с этими болями куда лучше. Но от восьмилетнего парня ждать таких умений не приходится, потому как он еще не может контролировать происходящее.

Когда ты пропускаешь целый год школы, это настоящий ад, и тебе постоянно очень стыдно. Дети по-настоящему парятся из-за своего возраста. Они делают все возможное, чтобы быть как взрослые, и приходится удваивать нагрузку, чтобы догнать их. После болезни я вернулся в группу того же возраста, в каком я был на момент болезни, но сильно отставал, так как не понимал, что они делали. Мне пришлось догонять программу самостоятельно. Учителя мне особо не помогали. Может быть, с тех пор что-то поменялось, я не в курсе. Но я знаю, что обучение в английских школах – полный бред.

Когда я вернулся из больницы, мне так и не удалось наладить контакт с другими детьми. С того момента я чувствовал себя изолированно. Когда я вернулся в школу спустя двенадцать месяцев после больницы, я никого не узнавал.

Год коматозного состояния стер некоторые мои воспоминания. Я стал аутсайдером. Ранее я чувствовал себя вполне комфортно, хотя и ненавидел все и вся, потому что был чертовски застенчивым.

Медленно, но верно я стал задумываться о том, что вообще такое стеснительность. Ради бога, даже если я самое уродливое существо на этой планете, какое это имеет значение? Кому это важно? Я принял на заметку этот факт, и мне стало легче.

Мне нужно было возвращаться в эту отвратительную школу, к тому же старому, изнурительному режиму. В школе я никогда не проводил время весело. Я терпеть не мог физру. Для меня это был адский ад. Было куда веселее болеть и не принимать участия ни в футболе, ни в регби, ни в теннисе – во всех этих до чертиков скучных видах спорта. Опять же, все упиралось и в деньги. Католические школы заставляли тебя покупать все прибамбасы, и если они были не того цвета, то тебя не допускали к тренировкам. Но я и так не хотел принимать в этом участия. Я не был атлетом. Мышцы можно развить и разработать и другими способами, если ты очень этого хочешь.

РЭМБО: В 1969 году, когда мне было двенадцать, я был скинхэдом. Если в то время ты проживал в Парке Финсбери, у тебя просто не было выбора: все школьники этого возраста были скинхэдами. Нам приходилось носить обувь марки Dr. Martens шестого размера, потому что если ты, к примеру, носил четвертый размер, то модели такой обуви выглядели как подростковые. Потому я таскал ботинки на два размера большего своего. А размер рубашек марки Ben Sherman начинался от четырнадцатого, поэтому я носил четырнадцатидюймовую рубашку, хотя моя шея в обхвате была двенадцать дюймов. Мы занимались паки-башингом, или атакой иммигрантов с индийского субконтинента, чаще за пределами города. Этот процесс мы называли «роллингом». Мы грабили, потому что эти пришельцы не могли противостоять нашим нападениям. Я не злоупотреблял этим развлечением, потому что иногда все же получал в ответ, и тогда на руках оставались шрамы.

ДЖОН: В Англии общеобразовательная средняя школа на самом деле является частной. Она называется «средней» или «общеобразовательной», потому что открыта для людей, которые могут купить их образовательные услуги. Стоит взглянуть на некоторых ее выпускников: из английских средних школ выходили малолетние снобы. Им прививали чувство собственного превосходства, что было для них пагубно. У них была привилегия общественного статуса, но в реальном мире эта привилегия по уровню значимости и смысла равняется дырке от бублика, это разве что может дать тебе фору в Англии, которая не живет в реальном мире.

В жизни эти люди были полными нулями, зато постоянно кичились этим абсолютно необоснованным чувством исключительности. В реальности снобизм прививается в жестоких мучениях.

У этих людей своя маленькая, узкая группа. Именно она управляет страной.

Помню, как я с родителями ходил на мессы. Запах церкви меня раздражал, и я постоянно чихал во время богослужений. Церковь была тем местом, где женщины носили мерзкие шляпки, а ирландские работяги, сидевшие за мной, воняли потом. Так я вижу религию. У меня никогда не было какого-то божественного мировоззрения, и я даже и не думал, что Бог имел хотя бы малейшее отношение к такому тоскливому явлению, как жизнь.

Мои родители таскали меня и братьев на мессы в церковь Девы Марии и Пресвятого Сердца. Эта церковь была соединена с начальной школой в Идэн Груве, в которую я ходил с пяти до одиннадцати лет. Когда мы переехали с Голуэй-роуд в Финсбери Парк, новая церковь родителям не понравилась. Этот собор в Финсбери был одной из тех современных построек, которые выглядят абсолютно голыми. Не было безвкусных статуй. Не было затхлого запаха. Это отпугивало моих родителей, поэтому церковь исчезла из нашей жизни. Полагаю, это исчезновение так же можно назвать архитектурным решением.

Когда мои родители потеряли интерес к церкви, мне и моим братьям тоже стало легче выражать полное отсутствие интереса к этой теме. Утром в воскресенье я просто исчезал из дома, как и все мои братья, и мы не возвращались, пока точно не понимали, что месса закончилась. Мои родители не были религиозными людьми. Дома у нас не было распятий и святой воды. Если кому и нравились причудливые иконы и религиозные символы, так это мне. В них есть что-то загадочное, вампирское, готическое, таинственное – и оно может не на шутку увлечь тебя.

Священник, с которым мы были знакомы, был арестован за контрабанду оружия. Он был симпатичным парнем, жиголо и был постоянно окружен милыми домохозяйками.

«Приветствую вас, миссис О’Бриен. Могу я быть чем-нибудь вам полезным?» Маленький грязный сноб! Я был рад, когда его арестовали. Мне кажется, с ирландскими священниками такое случается сплошь и рядом. Они занимались контрабандой оружия весьма часто, чтобы войти в контакт с авторитетными парнями. Это не сказки, это правда – они на полном серьезе имеют склонность к такому виду криминального поведения, не столько по политическим причинам, сколько из желания быть среди группы влиятельных ребят. «Может быть, я и священник, но стрелять я могу не хуже, чем другие!» Они что-то вроде Джимми Сваггерта[4]4
  Джимми Сваггерт – американский пятидесятнический евангелист, пианист, пастор и автор христианских книг.


[Закрыть]. Проповедуют одно, живут по-другому. В пабе они перепьют любого, но я ни разу не видел, чтобы хоть один священник заплатил за пинту пива. Иногда я слышал, как они заходились в приступах ярости, начинали клясться и громогласно рассказывать о панталонах какой-нибудь миссис Броди.

Оборот оружия был обычным явлением среди священников, которые путешествовали между Англией и Ирландией. Их можно было увидеть бегающими по ирландским улочкам в попытках собрать разные вещи «для друзей с севера». Нельзя было позволять им втягивать тебя в это дерьмо. Это напоминало битву двух мафий – Ирландская республиканская армия[5]5
  Ирландская республиканская армия – ирландская военизированная группировка, целью которой является полное освобождение Северной Ирландии от Великобритании.


[Закрыть] против Ассоциации обороны Ольстера[6]6
  Ассоциация обороны Ольстера – запрещенная протестантская военная группировка Северной Ирландии. В ЕС, США и Великобритании считается террористической.


[Закрыть] и наоборот. Обе эти группировки занимались вымогательством, рэкетом и бесконечно стращали местных жителей. Как только британская армия покинула пределы Ирландии, они начали бегать по домам, приставлять пушки к головам людей и говорить: «Пожертвуйте добровольно в наш благотворительный фонд!» и так далее. Настоящая вилла Аль Капоне. У меня были друзья по обе стороны баррикад. Проблемы на территории Северной Ирландии были ужасными, и лишь невежество тех, кто проживал за ее пределами, является причиной того, почему эти проблемы не прекращаются. Здесь вовлечены политика, интерес и выгода: ирландцы должны воевать друг с другом, тогда у британцев все будет хорошо. Британское правительство ничего и никогда не делает без причины. Они не дают Ирландии стать промышленной территорией. Как вам такая фантастическая теория? Если ирландцы продолжат убивать друг друга, то никакие возможности развития не будут им нужны. У большинства протестантов шотландские предки, что непосредственно подтверждает их кельтские корни.

Все мы часть одной и той же гребаной расы. Нельзя принимать чью-то сторону. Нельзя оправдывать убийство людей или закладку бомб на парковках и в магазинах. Я еще ни разу не видел, чтобы насилие решило хотя бы одну проблему. История всегда возвращается к тому, с чего начинается. Ты либо ассимилируешься, либо исчезаешь с лица земли, причем и ты, и твой враг.

Культура – это мошенничество. Мы уже почти в двадцать первом столетии – кому она нужна? Культура – это то, что развивали и на что опирались люди, потому что боялись богов и демонов.

Люди использовали культуру как защиту от метафизических явлений. Печально, что мировая культура – это глиняные горшки и заскорузлые народные песни. Эти вещи так далеки от реальной жизни. Современный человек не может принять то, что предлагает культура. Кому нужны эти внешние атрибуты? Культура – это свод правил, и она идет рука об руку с милым религиозным невежеством.

В школе я был абсолютно неприметным человеком. Я не доставлял никому никаких неудобств, пока мне не исполнилось одиннадцать или двенадцать. Я досыта натерпелся издевательств. Все это было так себе. Я на самом деле не боец.

Я не люблю насилие, поэтому был легкой добычей. Мне нравилось читать, изучать разные вещи. Но тот метод, которым нам преподавали различные дисциплины, казался мне глупым и смешным. Если я пробовал делать что-то сам, школа этому всячески препятствовала, а я противился школе. Например, мне не нравилось, как преподавали английскую литературу. Учитель постоянно пытался нам сказать, что имел в виду тот или иной автор. Я выдвигал свое предположение, но нет. Автор совсем не это имел в виду. То, что я говорил, было неправильным, а если я вдруг осмеливался возразить, меня записывали в баламуты. Одно исходило из другого. Если тот факт, что ты задаешь вопросы, делает тебя баламутом, тогда да, я баламут. Так-то именно школьные учителя направили меня на этот путь. И я стал задавать вопросы еще настойчивее. Я старался срывать уроки настолько яростно, насколько возможно. Я задавал самые разные вопросы, особенно на занятиях по религии. Все, что там рассказывали, я находил оскорбительным. Они не учили нас вере, но навязывали свои доктрины и промывали мозги.

Возраст между одиннадцатью и тринадцатью годами – это период перехода из начальной школы в среднюю. Начало средней школы было для меня адом, поскольку мальчики постарше без конца дразнили младших. Я принес в жертву школе два года своей жизни, прежде чем научился маневрировать в таких условиях. Я решил, что наилучший способ справиться с проблемой – это применять чувство юмора. Я не мог найти другого выхода. Пока я не окончил начальную школу, меня без конца дразнили. Именно тогда я стал одиночкой. Мне было крайне тяжело вписаться в коллектив. Люди меня просто не запоминали. Боже, это был кошмар, это было так тяжко, но разве не все дети проходят через это? Ты нескладный. Ты беззащитный. Ты наивный, и дети постарше знают это, потому что они сами прошли через то же самое.

Они прекрасно знают, что сделать, чтобы обидеть тебя, досадить. И это не просто удар по носу, все куда изощреннее.

На тебя давят, тебе говорят, что ты не в тему, ты не вписываешься.

Дети в этом возрасте очень консервативны. Все они стремились быть одинаковыми и выступать против всех, кто не мог стать частью их группы. Я уверен, что учителя максимально этому способствовали. К счастью, средняя школа не продолжилась для меня слишком долго. Я тогда был как церковная мышь. Внутри я буквально кипел, оставалось только подождать, когда же бомба взорвется.

Я выбился из стада, когда мне было четырнадцать или пятнадцать лет. Тогда я и взорвался. К тому моменту я уже достаточно нахлебался школьного дерьма. Учителя сатанели от меня, потому что я мог побороть их изощренными методами. Я умел манипулировать их злобой, они приходили в бешенство, когда я смотрел на них не моргая в течение всего занятия. Это доводило их до белого каления. Отличная забава. Другие дети в классе – те, с которыми я играл, – были очень впечатлены таким моим поведением. Внезапно ты возглавляешь все и вся. А оттуда, сверху, можно уже сидеть и просто хихикать.

Я никогда не дружил со спортом. Я делал все возможное, лишь бы не посещать ни одно спортивное занятие. Я заболевал.

Я исчезал. У меня не было нужной формы, что было действительно веской причиной, поскольку требовалась одинаковая форма на теннис, футбол или крикет. Бедность отрезала путь к этим благам. И это было отличным оправданием.

«Я не могу себе позволить этого».

«Ну что ж, посиди на скамейке!»

«Урааа!»

Затем учителя стали умнее, это проявилось, когда мы вдруг массово устроили акцию протеста против участия в соревнованиях.

Я помню эти спортивные мероприятия. Нас всех отводили на территорию Болот Хакни, разделяли на команды. Три четверти класса внезапно отказались. Меня винили зато, что я был подстрекателем, что было правдой. Я оставался отдыхать с другими лентяями, у нас появлялось время на личные дела, пока другие бегали туда-сюда на изнуряющей жаре. И кто тут победитель? Было просто фантастически классно, когда жертвы спорта обещали побить нас палками. Отлично, вперед. Бах, бах, бах, я и еще двадцать детей поразили противников. Даже им наскучило с нами драться. На следующей неделе они к нам уже не лезли, а еще через неделю кафедра спорта в нашей школе стала фикцией.

Я терпеть не мог регби, и никакая сила в мире не могла заставить меня участвовать в этой совершенно идиотской игре. Бадминтон тоже был невыносимо ужасен. Вот зачем было надевать этот дурацкий белый спортивный прикид? Белые панталоны, белые носки, белые рубашки от Фреда Перри[7]7
  Fred Perry – английская компания, занимающаяся спортивной одеждой.
  Основана английским теннисистом Фредом Перри в 1952 году.


[Закрыть] с маленьким воланом. Это было такой чепухой. Ни за что, я решил; я делать этого не буду, хоть стреляйте. Полагаю, это был такой своеобразный тест на силу воли. Учителя не могли ко мне прицепиться, потому что я был достаточно умен.

Я не слушал ту чушь, которую учителя рассказывали о Шекспире. Я знал, что они несут бред, и доказал бы это несколько лет спустя, когда мне нужно было сдавать экзамены. Они исключили меня до того, как мне представилась эта возможность.

Я никогда не проваливал экзамены, за исключением древообделочных дисциплин. Это была смертная скука. Я был достаточно умен, чтобы не заниматься физикой и химией, – предметами, которые для меня не имели никакого смысла. Математика была терпима, пока учителя не начали объяснять логарифмы. Учителя не могли объяснить, зачем они нужны, поэтому логарифмы казались мне бредом. Еще была такая вещь, как двоичная система. Они должны были сказать нам, что это компьютерный язык будущего. Но учителя ничего не могли объяснить, чтобы мы хоть как-то поняли, в чем смысл этого. Это было слишком затруднительно для них. Плохие учителя не могут поддержать у учеников интерес к тем или иным дисциплинам и провоцируют у учеников негативное отношение к ним.

За пределами католических школ были еще и государственные школы. Католические родители отправляли своих детей в католические школы, потому что думали, что именно так и нужно было делать. Мои родители отправляли туда на занятия меня и Джимми. Два моих других брата, Бобби и Мартин, позднее пошли в светскую школу. В светской школе ты ассимилируешься лучше, ты не чувствуешь себя отрезанным от мира, как это происходит в католических учреждениях, где ты окружен священниками и монахинями, изолирующими тебя от внешнего мира.

Я никогда не был вором, и мне не нравятся люди, которые занимаются воровством, но однажды после школы я и Джимми вломились в один из гаражей неподалеку от нашего дома. Мы ничего не крали, просто развлекались. Мы смотрели, как все работает, лазали по полкам с инструментами, просто шумели. Воровства как такового здесь не было. Но полиция поймала нас и притащила домой. Мой отец открыл дверь.

«Это ваши сыновья?» – спросили они.

«Никогда их раньше не видел!» – ответил мой отец.

И хлопнул дверью прямо перед лицом полицейского. Они ничего не могли с нами поделать. Мы были несовершеннолетними, поэтому им пришлось нас отпустить. Сначала я был напуган, но потом понял, что это был самый умный поступок, который мой старик когда-либо совершал. Он безгранично впечатлил меня еще и тем, что никогда более не упоминал об этом случае. Я думал, мне придется без конца терпеть упреки и прятаться. Но нет. Он не упоминал. Поэтому урок был таков: не попадайся.

Жизнь моего отца была сложнее, чем жизнь любого человека, которого я знал. Его детство в Ирландии было адом на земле. Он жил с мачехой и отцом-алкоголиком. Детей было много, поэтому папа делал все, что было в его силах.

Он приехал в Лондон, когда ему было четырнадцать, и водил грузовик. Огромную хреновину. Потому мой старик и называл меня неженкой, когда я сидел дома и отращивал волосы.

Когда я смотрю на свадебные фотографии родителей из начала пятидесятых, я понимаю, почему мой папа носил кок[8]8
  Кок – взбитый вихор, прическа стиляг.


[Закрыть] на голове – для того времени это было довольно радикально. Джон Лайдон, мой отец, был бунтарем. До того момента, когда я покинул отчий дом, я не понимал, что он сделал для меня. Он пытался добиться того, чтобы я был самостоятельным человеком, мог постоять за себя, чтобы меня никто не смог одурачить и я не стал ведомым. Он никогда не говорил мне, что в этой жизни будет легко. Что бы я ни делал, он называл это дерьмом. За это я его ненавидел, однако иногда меня это несколько провоцировало. Он никогда не хвалил ни меня, ни Джимми, ни Бобби, ни Мартина. Если мы что-то делали хорошо, то это воспринималось как должное. Но иногда мы все же не справлялись. После смерти мамы мы все садились в круг – братья и отец – и обсуждали это.