Текст книги "Шпионское наследие"

Глава 7

Уж не знаю, какая психическая волна заставила меня раньше времени бросить мои труды и вышвырнула из мрачноватой Конюшни в оживленный квартал Блумсбери, откуда я в бессознательном порыве двинул на юго-запад в сторону Челси. Унижение, безусловно. Разочарование, замешательство, само собой. Ярость, оттого что мое прошлое выкопали и швырнули мне в лицо. Вина, стыд, дурные предчувствия – в больших количествах. И все это, от отчаяния и непонимания, я обращаю против одного человека – Джорджа Смайли, сделавшегося недоступным.

Но так ли это? Может, Кролик мне просто врал, как я ему, и Джордж вовсе не столь уж недоступен, как прозвучало на словах? Может, они его уже нашли и выжали, как мокрую тряпку, если такое в принципе возможно? Если Милли Маккрейг знает ответ на этот вопрос – подозреваю, что да, – то она связана обетом молчания в соответствии с Официальным секретным актом и даже под дулом пистолета не смеет обсуждать Джорджа Смайли.

Приближаясь к Байуотер-стрит, некогда резервации для бедных, а ныне своего рода гетто для лондонских миллионеров, я гоню от себя приступ ностальгии и стараюсь мысленно не засекать, как это положено, припаркованные автомобили, не присматриваться к сидящим в них людям, не обшаривать взглядом двери и окна домов напротив. Когда я был здесь в последний раз? В памяти всплывает вечер, когда я, справившись с маленькими хитростями хозяина в виде деревянных клинышков во входной двери, дождался Джорджа, чтобы сначала отвезти его в роскошный красный замок Оливера Лейкона в Аскоте, а затем продолжить мучительный вояж к старому другу, любовнику его жены и главному предателю Биллу Хейдону.

Но нынешний дом № 9 на Байуотер-стрит в сей праздный осенний вечер ничего этого не видел и ни о чем таком не ведает. Ставни закрыты, садик перед домом зарос сорняками, жильцы то ли уехали, то ли все умерли. Я одолеваю четыре ступеньки и звоню в дверь – мелодия другая, ни тяжелых, ни легких шагов не слыхать. На пороге не покажется Джордж, выказывая свое удовольствие бликами очков, которые он протирает тыльной стороной галстука. “Привет, Питер. У тебя такой вид, как будто тебе необходимо срочно выпить. Заходи”. В прихожей не встретит спешащая Энн, даже толком не успевшая накраситься. “Питер, дорогой, – чмок, чмок, – я убегаю, а вы с бедным Джорджем уж как-нибудь разберитесь с мировыми проблемами”.

Я возвращаюсь строевым шагом на Кингс-роуд, останавливаю кэб и еду в центральный лондонский квартал Мэрилебон. Выхожу на Хай-стрит, напротив книжной лавки Донта (а в те времена Фрэнсиса Эдвардса), основанной в 1910 году, где Смайли провел за ланчем немало счастливых часов. Попадаю в лабиринт мощеных улочек и коттеджей, перестроенных из бывших конюшен. Когда-то здесь был спецквартал Цирка для проведения секретных операций, или, говоря проще, Мэрилебон.

В отличие от Конюшни, конспиративного дома, посвященного одной-единственной операции, Мэрилебон с тремя парадными входами являлся собственно Службой со своими конторскими служащими, шифровальными отделами и обслугой, курьерами и целой армией неприметных “людей со стороны” самых разных профессий, не знакомых между собой и готовых по первому звонку все бросить и примчаться ради дела.

Неужто Секретка до сих пор существует здесь? В моем смятении хотелось в это верить. И может ли Джордж Смайли скрываться за закрытыми ставнями? В смятении хотелось в это верить. Из девяти дверных звонков работал лишь один. Только избранные знали, какой именно. Я нажимаю. Никакой реакции. Нажимаю два других. Перехожу к соседней двери и пробую все три. До меня доносится женский крик:

– Ее нет дома, Сэмми! Она слиняла вместе с Уолли и ребенком. Еще раз позвонишь, и я вызову полицию, вот те крест!

Это приводит меня в чувство. Вскоре я уже сижу в кафе на тихой Девоншир-стрит и пью сердечную настойку с экстрактом бузины, а вокруг медики в деловых костюмах о чем-то судачат между собой. Постепенно у меня восстанавливается нормальное дыхание. Проясняется не только голова, но и план действий. Последние двое суток, несмотря на все отвлекающие моменты, передо мной постоянно всплывала картина: Кристоф, отвязанный, с преступными наклонностями, смышленый сын Алека, чинит жесткий допрос моей Катрин у крыльца дома в Бретани. Но только сегодня утром я уловил тревогу в ее голосе. Страх не за себя, а за меня: Приятным, Пьер, его не назовешь… Угрюмый… Здоровый, как боксер… Спрашивал, в каком лондонском отеле ты остановился… Адрес?

Я говорю “моей Катрин”, потому что после смерти ее отца стал считать себя ее опекуном, и плевать я хотел на Кролика с его инсинуациями. Она выросла на моих глазах. На ее глазах мои женщины появлялись и исчезали, пока я не остался один. Когда она назло своей хорошенькой сестре изображала оторву и спала со всеми деревенскими парнями, я игнорировал высокопарные нравоучения местного священника, который, вероятно, сам о ней мечтал. Я не очень-то умею обращаться с детьми, но когда у нее родилась Изабель, не знаю, кто из нас был счастливее. Я никогда не говорил Катрин, чем зарабатывал на жизнь. Она не говорила мне, кто отец ребенка. Во всей деревне я один этого не знал и не интересовался. Если она пожелает, однажды ферма будет принадлежать ей и маленькой Изабель, и, может, в ее жизни появится мужчина помоложе, от которого девочка не станет отводить глаз.

Любовники ли мы – после стольких лет жизни рядом? Ну да, со временем это случилось. Все изменила Изабель, которая как-то летним вечером прошествовала по двору со своими постельными принадлежностями и, не глядя в мою сторону, постелила себе прямо на полу под лестницей, перед моей спальней. Кровать у меня широкая, а свободная комната темная и холодная, ну и мать с дочерью нельзя разлучать. Насколько я помню, мы с Катрин невинно спали бок о бок не одну неделю, прежде чем повернуться друг к другу лицом. Хотя, возможно, мы не так уж и долго ждали, как мне хотелось бы думать.

* * *

По крайней мере, в одном я был уверен: я без проблем узнаю своего преследователя. Вычищая кошмарные завалы в холостяцком столе Алека в Холлоуэе после его смерти, я обнаружил карманного размера фотоальбом с засушенным эдельвейсом под целлофановой обложкой. Я уже собирался его выбросить, когда до меня дошло, что в моих руках история Кристофа в фотографиях – от рождения до школьного выпуска. Немецкие подписи белыми чернилами сделала, предполагаю, его мать. Что впечатлило: замкнутое лицо, запомнившееся мне на футбольном матче в Дюссельдорфе, сохранилось и у широкоплечего хмурого двойника Алека в выходном костюме, сжимающего в руке пергаментный свиток, как будто сейчас ткнет им тебе в лицо.

И что на сегодняшний день Кристоф обо мне знает? Что я приехал в Лондон на похороны друга. Что я добрый самаритянин. Адрес ему неизвестен. По клубам я не хожу. Даже такой рьяный следопыт, как он, не найдет моей фамилии в списках Клуба путешественников или Национального клуба либералов. В архивах Штази тоже не найдешь. Последним моим известным жилищем в Соединенном Королевстве была двухкомнатная квартира в Актоне, где я поселился под вымышленной фамилией Питерсон. Своего обратного адреса хозяину дома я не давал. И где же, после Бретани, станет меня искать настырный, беспардонный, уголовно ориентированный, похожий на боксера сын Алека? В каком конкретно месте, если ему очень повезет и ветер подует в паруса, сумеет он загнать меня в нору?

Единственно разумный ответ: штаб-квартира Службы, так сказать, Лубянка на Темзе, но не прежняя, обжитая его покойным отцом, которую еще поди найди, а ее мрачная наследница, этот бастион, который я как раз собрался навестить.

* * *

Мост Воксхолл наводнен едущими домой жителями пригорода. Быстротечная река под ним тоже забита транспортом. На этот раз я не член туристической болгарской группы, а турист-антипод, интересующийся лондонскими видами. Ковбойская шляпа, защитного цвета жилетка с множеством карманов. Когда-то, на первом задании, на мне были кепочка и шарф из шотландки, а на втором – прикид болельщика “Арсенала”: зимняя шапочка с помпонами. Чистые расходы за весь гардероб на блошином рынке Ватерлоо – четырнадцать фунтов. В Сарратте у нас это называлось “обновить силуэт”.

Любой шпик на что-то отвлекается, предупреждал я своих юных новобранцев, так уж устроен человеческий глаз: отважно загорающая нагишом на балконе хорошенькая девушка или уличный проповедник в хламиде Иисуса Христа. Сегодня вечером передо мной открывается миниатюрная, этакий носовой платок, роскошная зеленая лужайка, со всех сторон обнесенная частоколом, приковывающим мой взгляд. Что это? Карцер под открытым небом для еретиков Цирка? Уединенный эдем для офицеров высшего звена? Но как они туда попадают? А главное, как оттуда выходят?

На крошечном галечном пляже у подножия крепостного вала перед бастионом азиатское семейство в цветастых шелках устроило пикник среди разгуливающих канадских гусей. Проплыв вдоль крепостного вала, желтый катер-амфибия глушит мотор в нескольких метрах от них. Оттуда никто не выходит. Время подходит к пяти тридцати. Я вспоминаю рабочие часы в Цирке: для помазанников божьих – с 10.00 до бесконечности, для черни – с 9.30 до 17.30. Сейчас начнется тихий исход младшего состава. Я прикидываю возможные выходы; наверняка в целях конспирации они разбросаны по разным точкам. Когда в бастион только въехали нынешние обитатели, поговаривали о секретных туннелях, прорытых под Темзой до самого Уайтхолла. Что ж, в свое время Цирк прорыл парочку туннелей на чужой территории, так почему бы не на своей, родной?

Когда я впервые пожаловал к Кролику, мне пришлось пройти через лаз, казавшийся еще меньше благодаря непробиваемым железным воротам, украшенным в стиле ар-деко, но, думается, это был лаз исключительно для посетителей. Из трех других обнаруженных мной входов чутье выбирает серую двустворчатую дверь на площадке, от которой незаметные каменные ступени спускаются к пешеходной дорожке над рекой. Стоит мне завернуть за угол, как серые двери раскрываются, и выходит пять или шесть мужчин и женщин лет двадцати пяти – тридцати с одинаковым подчеркнуто анонимным видом. Двери закрываются, видимо, автоматически. Потом снова открываются, выпуская вторую группу.

Я одновременно потенциальная жертва Кристофа и его преследователь. Нетрудно предположить, что он здесь занимается тем же, чем и я в последние полчаса: целенаправленно знакомится с этим зданием, прикидывает возможные входы и выходы, ждет своего часа. Я исхожу из того, что Кристоф движим теми же оперативными инстинктами, что и его отец: он просчитал вероятные действия своей жертвы и соответствующим образом все спланировал. Если, как сказала Катрин, я поехал в Лондон на похороны друга – а почему он должен ей не верить? – то с большой долей вероятности можно предположить, что я загляну к своим бывшим начальникам, чтобы перетереть больную тему исторического судебного иска, который он, Кристоф, вместе со своей новообретенной подружкой Карен Голд подает на Службу и ее отдельно поименованных сотрудников, в том числе на меня.

Еще одна группа мужчин и женщин спускается по ступенькам. На пешеходной дорожке я пристраиваюсь сзади. Седовласая женщина встречает меня вежливой улыбкой. Ей кажется, что она меня где-то видела. С нами смешиваются случайные прохожие. Впереди появляется табличка “Парк Баттерси”. Мы приближаемся к арке. Подняв глаза, я замечаю стоящую на мосту фигуру: крупный мужчина в длинном темном пальто и шляпе присматривается к идущим по дорожке людям. Точка, которую он занял (случайно или намеренно), дает ему преотличный вид на все три выхода из бастиона. После того как я сам воспользовался этой точкой, могу только подтвердить ее тактическую выигрышность. Поскольку он смотрит вниз, а черная фетровая шляпа с высокой тульей и узкими полями надвинута на лоб, лицо остается в тени. Но боксерский торс сомнения не вызывает: размах плеч, широкая спина и рост дюйма на три выше, чем можно было предположить. Сын Алека. Впрочем, я не видел его мать.

Мы прошли под аркой. А тип в темном пальто и черной фетровой шляпе уже сошел с моста и присоединился к процессии. Шустрый при всей своей грузности. Весь в отца. Идет шагах в двадцати позади меня, шляпа прыгает из стороны в сторону. Он не сводит глаз с кого-то впереди себя, и я склонен думать, что с меня. Хочет ли он быть замеченным? Или я помешан на том, что за мной следят? Грешок, с которым я всегда боролся.

Мимо проносятся бегуны, велосипедисты, моторки. Слева тянутся жилые дома, первые этажи которых занимают шикарные рестораны, кафе и фастфуды. Я изображаю задумчивого туриста, заставляя его сбросить обороты. Я вспоминаю собственные поучения, обращенные к новобранцам: темп задаете вы, а не тот, кто вас преследует. Расслабьтесь. Проявите нерешительность. Ни в коем случае не бегите, спокойно прогуливайтесь. Река живет своей жизнью: прогулочные теплоходы, паромы, скифы-одиночки, гребные лодки, баржи. На берегу уличные актеры изображают живые статуи, дети размахивают воздушными шарами, запускают игрушечные дроны. Если это не Кристоф, то филер из Цирка. Но в наше время филеры, даже самые никчемные, так явно не прокалывались.

Возле верфи Святого Георга я отхожу вправо и, остановившись, делаю вид, что изучаю расписание паромов. Чтобы идентифицировать своего преследователя, надо дать ему выбор. Запрыгнет ли он в автобус следом за тобой или, махнув рукой, пойдет дальше? Правда, в этом случае он мог тебя “передать” другому. Но фетровая шляпа не передает меня другому, а оставляет для себя: остановившись возле лотка с горячими сосисками, он разглядывает меня в затейливом зеркальце позади бутылочек с горчицей и кетчупом.

Перед автоматом с билетами на паромы, уходящие в восточном направлении, выстроилась очередь. Я становлюсь в нее и покупаю билет до Тауэрского моста, в один конец. Мой преследователь раздумал брать сосиску. Подошел паром, заходил ходуном пирс. Сначала мы даем выйти пассажирам. Мой преследователь пересек дорожку и склонился над билетным автоматом. Он раздраженно жестикулирует. Ему нужна помощь. Растаман в бесформенном головном уборе объясняет ему. Никаких кредиток, только наличные. Лицо по-прежнему скрыто фетровой шляпой. Началась посадка. На верхней палубе уже полно зевак. Толпа – твой союзник, используй ее. Я примостился у перил и жду того же от своего преследователя. Отдает ли он себе отчет в том, что я его засек? Следим ли мы друг за другом? Или, как сказали бы мои ученики в школе Сарратта, он отловил, что я его отловил? Если да, то можно сдаваться.

Но я сдаваться не собираюсь. Паром разворачивается. На него падает луч солнца, но лицо остается сокрытым, хотя краем глаза я замечаю, что он бросает на меня взгляды исподтишка, словно боясь, что я могу на него наброситься или прыгнуть за борт.

Действительно ли ты Кристоф, сын Алека? Или ты пристав, посланный, чтобы вручить мне судебное предписание? Но тогда зачем ходить за мной по пятам? Почему бы тебе не подойти прямо сейчас? Паром снова разворачивается, и солнечный свет снова выхватывает его. Он поднимает голову, и я впервые вижу его в профиль. Кажется, я должен был бы удивиться и обрадоваться, но нет. Никакого прилива родственных чувств, лишь ощущение грядущей расплаты. Передо мной Кристоф, сын Алека. Тот же немигающий взгляд, что и на футбольном стадионе в Дюссельдорфе, та же характерная для ирландца выпирающая нижняя челюсть.

* * *

Если Кристоф читал мои намерения, то точно так же я читал его. Он не подходил ко мне, потому что вознамерился меня “засечь”, как выражаются наружные наблюдатели: выяснить, где я живу, и уже затем выбрать подходящее время и место. В свою очередь я должен перекрыть ему доступ к оперативной информации и диктовать свои условия – людное место с множеством зевак. Но слова Катрин об исходящей от него угрозе, помноженные на мои собственные мрачные предчувствия, не исключают вариант неуправляемого персонажа, горящего желанием отомстить за мои воображаемые грехи в отношении его покойного отца.

Перебирая в уме возможные непредвиденные обстоятельства, я вспомнил, как моя мама-француженка вела меня, маленького мальчика, вокруг Тауэра с громкими, смущавшими меня выкриками по поводу всего, что открывалось ее взору. И, в частности, большой лестницы на Тауэрский мост. Сейчас она всплыла передо мной не благодаря своим прославленным изыскам, а как средство спасения. В Сарратте нас не учили самозащите. Нас учили убивать, кого втихую, кого нет, а вот самозащита почему-то в программу не входила. Одно я точно знал: если дойдет до рукопашной, надо, чтобы противник стоял передо мной во весь рост, а мне понадобится вся отдача, на какую я только способен. Мне предстоит иметь дело с драчуном, прошедшим тюремную закалку, к тому же на сорок фунтов тяжелее меня. Так что может быть лучше крутой лестницы, если я, старикашка, стою на несколько ступенек ниже, а он бросается на меня всей своей тушей? Я заранее принял кое-какие бесполезные меры предосторожности: переложил всю мелочь, которая может послужить шрапнелью, в правый карман пиджака и надел на средний палец левой руки колечко от ключей – импровизированный кастет. Разве можно проиграть в драке, сынок, если ты к ней готовился? Нет, начальник, никак нельзя.

Все выстроились в очередь, готовясь к высадке. Кристоф стоял в четырех метрах за мной, его лицо, отражающееся в стеклянной двери, ничего не выражало. Катрин говорила о седых волосах. Сейчас я их увидел: из-под фетровой шляпы во все стороны торчали космы, седые, вьющиеся, непослушные, как у Алека, а сзади заплетенные в косичку, болтавшуюся поверх черного пальто. Почему Катрин ничего мне не сказала про косичку? Может, он заправил ее под воротник. Или она не считала косичку чем-то важным. Мы выползли на дебаркадер этаким старательным крокодилом. До Тауэрского моста рукой подать. Зеленый огонек светофора призвал пешеходов перейти улицу. Подойдя к большой лестнице, я обернулся и посмотрел прямо на него. Послание было такое: если хочешь поговорить, то давай здесь, прилюдно. Он тоже остановился. Застывший взгляд футбольного болельщика. Я быстро спустился на десяток ступеней. Лестница пуста, если не считать парочки бродяг. Я занял выигрышную точку. Он должен пролететь от меня вниз хорошую дистанцию, чтобы уж точно потом не встать.

Между тем лестница заполнялась людьми. Мимо пронеслись, держась за руки, хихикающие подружки. Двое монахов в одеждах цвета шафрана вступили в серьезную философскую дискуссию с бродягой. Кристоф – силуэт в шляпе и пальто – стоял на верхней площадке. Он начал осторожно, шаг за шагом, спускаться – руки согнуты в локтях, ноги широко расставлены в борцовской стойке. Не так медленно, мысленно подстегиваю его, я хочу, чтобы ты бросился на меня с разбега. Но, не дойдя несколько ступенек, он останавливается, и я впервые слышу голос взрослого мужчины, с немецко-американским акцентом, и довольно высокий, что вызывает у меня легкую оторопь.

– Привет, Питер. Привет, Пьер. Это я, Кристоф. Сынок Алека, помните? Вы мне не рады? Не хотите пожать мне руку?

Я вытряхиваю из горсти мелочь, вытаскиваю руку из кармана и протягиваю ему. Он надолго задерживает ее в своей, давая мне почувствовать крепкую пятерню, несмотря на скользкую влажную ладонь.

– Чем я могу быть вам полезен, Кристоф?

В ответ раздается язвительный смешок в стиле Алека и звучит его характерная ирландская интонация, появлявшаяся всякий раз, когда он слегка наигрывал:

– Для начала, старичок, вы можете меня угостить чем-нибудь покрепче!

* * *

Ресторан на первом этаже в претенциозном здании Старого города – словно изъеденные древоточцем, деревянные балки и скособоченный вид на Тауэр из окон с сопряжением брусьев под углом в сорок пять градусов. Официантки в шляпках и передниках. Нам предложили отдельный столик с условием, что мы закажем полный обед. Кристоф пристроил на стуле свое огромное тело, фетровая шляпа временами прикрывает глаза. Нам принесли пиво, которое он заказал. Сделав глоток, он скривился и отставил кружку в сторону. Ногти у него черные, неровные. Все пальцы левой руки в кольцах, а на правой только два средних. Лицо Алека, изборожденное не столько болью, сколько тревогой. Все та же воинственно выступающая нижняя челюсть. В карих глазах, когда они удостаивают тебя вниманием, вспыхивают лихие пиратские огоньки.

– И чем вы сейчас, Кристоф, занимаетесь? – спрашиваю я его. Он отвечает не сразу.

– Сейчас?

– Да.

– Ну, если коротко, то этим самым, – он одаривает меня широкой улыбкой.

– Не уточните? Кажется, я не вполне понимаю.

Он покачал головой, как бы говоря “Не важно”. Тут официантка приносит стейк с чипсами, и он устраивается на стуле поудобнее.

– Неплохая у вас в Бретани ферма, – замечает он, принимаясь за еду. – Сколько гектаров?

– Около пятидесяти. А что?

– Все принадлежит вам?

– О чем у нас пойдет разговор, Кристоф? Зачем я вам понадобился?

Отправив в рот очередную порцию, он улыбнулся и постучал себя пальцем по голове: дескать, правильный вопрос.

– Зачем вы мне понадобились? Тридцать лет я гонялся за удачей. Весь мир объездил. Золото. Бриллианты. Наркотики. Оружие. Всего понемногу. Отсидел прилично. И что, поймал удачу за хвост? Хрена с два. И вот я возвращаюсь в старушку Европу – и нахожу вас. Настоящий клад. Лучший друг моего папаши. Его боевой товарищ. И как вы с ним поступили? Вы послали его на смерть. А это денежки. Хорошие денежки.

– Я не посылал вашего отца на смерть.

– Почитайте разные досье. Почитайте досье Штази. Это бомба. Вы и Джордж Смайли убили моего отца. Смайли был атаманом, а вы типа главным мальчиком на побегушках. Вы заманили его в ловушку и убили. Прямо или косвенно, но это так. А еще втянули в игру Элизабет Голд. Все, ёптыть, отражено в досье, старина! Вы придумали эту дьявольскую комбинацию, которая потом провалилась, и вот они жертвы. Вы полоскали ему мозги! Вы и ваш великий Джордж. Вы задурили голову моему папаше и послали его на верную смерть. Сознательно. Поговорите с юристами. Сказать вам кое-что? Патриотизм, старина, приказал долго жить. Это детские сказки. Если дело получит международную раскрутку, патриотизм уже не прокатит. Ссылки на патриотизм для смягчения приговора – фигня. Как и элиты. Вам, ребята, кранты.

Он уже собирался освежиться пивом, но потом передумал и пошарил в карманах черного пальто, которое не снял даже в теплом помещении. Из обшарпанной оловянной коробочки он высыпал себе на кисть белый порошок и, другой рукой закрыв одну ноздрю, втянул в себя кокаин на виду у всех, кто мог проявить интерес, и кое-кто проявил.

– И что вы здесь делаете? – спросил я.

– Вашу жизнь спасаю, ёптыть, – ответил он и обеими руками схватил меня за кисть, как настоящий вассал. – Короче, условия сделки. Ваш выигрышный билет, о’кей? Мое персональное предложение. Лучшего вам никто не предложит. Мы же друзья?

– Вам виднее.

Хотя я высвободил кисть, он продолжает смотреть на меня преданным взглядом.

– У вас больше нет друзей. И других вариантов тоже нет. Это единственное предложение. Беспристрастное. Необсуждаемое. – Он опорожняет кружку и делает знак официантке, чтобы повторила. – Один лимон евро. Лично мне. Без третьих лиц. Один лимон в тот же день, когда адвокаты отзовут иск, и больше вы обо мне не услышите. Адвокаты, права человека – никакой фигни. Весь пакет услуг. Что вы на меня так смотрите? Есть проблемы?

– Проблем нет. Просто как-то маловато за такие деньги. Ваши адвокаты, насколько я понимаю, отказались и от большей суммы.

– Вы меня не слушаете. Вам предлагают скидку. Понятно? Одним переводом, лично мне, миллион евро.

– А как насчет дочери Лиз Голд, Карен? Ее это устроит?

– Карен? Послушайте, эту девушку я знаю. Я к ней приду, наплету что-нибудь, как всегда, открою душу, может, всплакну, скажу, что такой процесс – это выше моих сил, слишком болезненно, еще жива память об отце, пусть покоится с миром. За мной не заржавеет. Карен девушка чувствительная. Так что не сомневайтесь.

Поскольку я не выказываю признаков доверия, он продолжил:

– Слушайте. Считайте, что эту девку я сочинил. Она моя должница. Я проделал всю работу: заплатил кому надо, раздобыл досье. Потом пришел к ней с хорошими новостями, сказал, как найти могилу ее матери. Мы вместе обратились к адвокатам. Ее адвокатам. Pro bono[17]17
  Бесплатные услуги (лат.).


[Закрыть], для вас хуже не придумаешь. Где она их раздобыла? “Эмнести”, что-то в этом роде. Занимаются правами человека. Адвокаты идут в правительство и читают им проповеди. Правительство все отрицает, начинает вилять: это конфиденциальная информация, мы ничего такого не говорили, во избежание репутационного ущерба вот вам миллион фунтов стерлингов. Лимон! Это стартовая цена, можно торговаться. Лично я стерлингом брезгаю, но это дело десятое. Что делают адвокаты Карен? Читают новую проповедь. Не нужен нам ваш миллион. Мы отстаиваем высокие принципы, можете подтереться своими бумажками. А не хотите, так мы подадим на вас в суд и дойдем до Страсбурга и Европейского суда по гребаным правам человека. Правительство говорит: о’кей, два лимона, но ее адвокаты-альтруисты ни в какую. Они вроде Карен. Святые и непорочные.

Грохот и лязг металла заставляют все головы повернуться в нашу сторону. Это Кристоф хлопнул по столу своей грязной левой ручищей со всеми ее кольцами. Он подался вперед. По лицу текут капли пота. Дверь с табличкой “Только для персонала” приоткрылась, оттуда выглянула встревоженная голова и при виде громилы в черном пальто и шляпе снова скрылась.

– Вам понадобятся мои банковские реквизиты, правильно, старина? Держите. И передайте вашему правительству: один лимон в день, когда мы отзываем иск, или получите по полной.

Он оторвал от стола ладонь, под которой обнаружился сложенный листок линованной бумаги, и проследил за тем, как я прячу его в бумажник.

– Тюльпан – кто это? – спросил он с той же нескрываемой угрозой в голосе.

– Простите?

– Кодовое имя Дорис Гамп. Работала в Штази. У нее был сынок.

Его уход получился внезапным. Я настаивал на том, что сочетание “Гамп-Тюльпан” мне ни о чем не говорит. А когда отважная официантка заспешила к нашему столику со счетом в руках, он уже спускался по лестнице. Выйдя на улицу, я увидел его широченную спину в отъезжающем такси и высунутую из окна руку, лениво машущую мне на прощанье.

Помню, что я пошел обратно на Долфин-сквер. По дороге вспомнил про сложенный листок линованной бумаги с банковскими реквизитами и выбросил его в урну, а вот где это произошло, даже не спрашивайте.