Текст книги "Аспекты"

Он вернул билет старику, вежливо поклонился и вышел. Проводница направилась за ним.

– Вы примете мое приглашение? – осведомился господин в клетчатом костюме у старика.

– С огромным удовольствием.

Они прошли в спальный вагон. Господин в клетчатом костюме открыл дверь в купе, пригласил старика войти. Дверь в спальный отсек была задвинута.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал господин. – Простите, но я вас обманул. Чай я вам предложить не смогу.

Старик сел и произнес совсем не старческим голосом:

– Даже не знаю, что сказать.

– Например, «спасибо, я вовсе не хочу чаю».

– Ликс, это же не ваше купе, – укоризненно напомнила Эдеа, старший инспектор лескорийских железных путей.

– Билет в это купе приобрел торговец скобяными товарами, откуда-то из Ветроёма. Вчера вечером мы с ним познакомились в привокзальной таверне на станции Два Клинка. Он решил угостить коллегу-торговца парой кружек пива, а когда выяснилось, что я торгую оконными рамами и карнизами… – Ликс всплеснул руками, – то потребовал продолжения беседы. По-моему, он даже не понял, что мы сели в поезд, и почти сразу же уснул. Его билет я предъявил проводнику.

– А проводник не проверил спальный отсек?

– Из-за стука колес храпа не слышно.

– Поздравляю, вы прекрасно справляетесь с моей работой.

– Большое спасибо.

– А костюмчик вы позаимствовали у вашего нового приятеля? – спросила она. – На время, разумеется.

– Нет, что вы. – Ликс распахнул дверь шкафа, где висело два костюма, таких же ярких цветов, но почему-то в два раза шире того, что был на нем самом, и показал обмахрившиеся манжеты и протертую до дыр ткань на локтях. – А вот еще, с вашего позволения. – Он расстегнул сюртук, демонстрируя аккуратно заштопанную прореху на белой льняной сорочке. – Давным-давно старый корон Беловодья одарил меня вот этим гардеробом в оплату представления на детском празднике в честь восьмого дня рождения его дочери. Это мой костюм провинциального господина. В столице такое не пройдет, понятное дело.

Эдеа кивнула:

– Извините, что возвела на вас поклеп. Я же знаю, что вы не вор.

– А я знаю, что вы не старик, – небрежно заметил Ликс, – но никому об этом не рассказываю.

Он сунул руку за пазуху и вытащил таделикс, символ своих занятий, в честь которого и получил свое имя. К обоим концам полированного деревянного бруска длиной в ладонь были привинчены складные ложечки из вишневого дерева и маленький медный колокольчик.

Ликс тряхнул таделиксом, который не издал ни звука. Деревянные трещотки были связаны алой шелковой лентой, давным-давно выцветшей, а язычок колокольчика покоился в войлочном колпачке.

– Все и всегда придерживают язык.

– И далеко ли вы едете? – спросила Эдеа.

Правой рукой он подбросил погремушку в воздух, хлопнул в ладоши и поймал ее в левую руку.

– А это как повезет.

– Давайте тогда до Студеного Озера. Я там выхожу, так что начальник поезда не удивится, что вы сошли со мной.

– Прекрасный городок. И до Беловодья недалеко. Может, коронесса расщедрится и за пару песенок залатает мне отцовские наряды. Кстати, о нарядах. Вы не хотите переодеться? Я дам вам влажную салфетку, смоете преждевременные морщины.

– Мои вещи в камере хранения на станции в Студеном Озере. А чтобы не пугать проводницу, я переоденусь, когда мы сойдем с поезда.

– Хорошо. Кстати, о проводнице. Она действительно дважды прокомпостировала билет?

– Да. Один раз до того, как началась перепалка с буфетчицей, а второй раз после. Я намеренно измяла билет и вела себя подозрительно, но не до такой степени, чтобы причинять неудобство другим пассажирам. Ну, вы сами видели.

– Как принято говорить у рыцарей большой дороги, кролики предпочитают носить силки с собой.

– Кстати, поначалу она не лгала, потому что действительно не помнила. Начальник поезда предоставил ей возможность сказать, что она не помнит. А теперь мне придется об этом заявить. – Она посмотрела на него. – Но вину возложат на вас.

– Что ж, я приму обвинения с тем же спокойствием, как и все остальное.

– Хорошо. Значит, до Студеного Озера я доеду по своему законному, но случайно отмененному билету, а вы поедете по моему пропуску. За купе заплачено, служба железных путей не в ущербе. Только дайте мне слово…

– Да-да, я знаю. Даю вам слово, что не уеду из Студеного Озера по железным путям. В такой прекрасный летний день пешая прогулка до Беловодья – одно удовольствие.

Эдеа порылась в карманах.

– Вот, возьмите. Лишний талер вам не помешает. Нищих бродяг выгоняют не только из крупных городов.

Ликс взмахнул рукой, и между его пальцами блеснула серебряная монетка.

– Именно поэтому у меня в кармане всегда есть талер. Один и тот же, вот уже тридцать лет.

Эдеа посмотрела на него. Да, он был старше лет на десять, а то и больше; на узком лице виднелся легкий грим, но лишь потому, что Ликс просто-напросто отказывался стареть.

Поезд пришел в Студеное Озеро точно по расписанию. Ликс помог Эдее сойти на платформу.

– Ох, что это? – внезапно сказал он.

Повсюду слышался какой-то негромкий гул, исходящий неизвестно откуда. Люди нервно оглядывались. Звук был явно чародейским.

– Что-то нехорошее, – сказала Эдеа.

Ликс отрывистым жестом дал понять, что это ему известно, и сказал:

– По-моему, в женском туалете что-то происходит.

– Почему вы так думаете?

– По тому, как вон та дамочка спешит в ближайшую гостиницу. – Он наклонил голову в сторону улочки рядом с вокзалом. – Похоже, вам придется переодеваться где-нибудь в другом месте.

Как поняла Эдеа, Ликс не обманул начальника поезда, когда сказал, что всегда следит за происходящим.

– Давайте-ка проверим.

В здании вокзала гула не было слышно за шумом голосов. Под аркой у двери в женский туалет толпились люди; привратница загородила вход, но остальные близко подходить не решались.

– Канализация забилась? – спросила Эдеа голосом старого ученого.

– Кажется, там кому-то плохо, – сказала женщина в соломенной шляпке.

– У нее пистолет, – заявил мужчина в котелке.

– Да ладно, – отозвался еще кто-то.

Эдеа подошла к киоску станционного смотрителя, показала свой пропуск и жетон, жестом попросила не волноваться и не повышать голос.

– Что случилось?

– Женщине стало плохо, – сказал смотритель. – По-моему, она чародейка.

– Свидетели есть?

– В туалетной комнате было еще две дамы, но они тут же сбежали и назад не вернулись. Одна истерически кричала. Картер… – он указал на привратницу, – заглянула внутрь и очень испугалась, хотя обычно никогда и ничего не боится.

– Как испугалась?

– Вся побелела как полотно и дрожала. Хваталась за грудь, будто у нее сердце выскакивает.

Эдеа сокрушенно подумала, что ей следовало бы сразу догадаться.

– Я пойду проверю. Пожалуйста, уведите оттуда людей. Попросите приезжих разойтись по своим делам, а отъезжающие пусть ждут на перроне. Если это не сработает, предложите им угощение за счет железных путей… погодите… угощение в таверне на соседней улице.

– Но ведь у нас на вокзале есть буфет…

– Знаю. Но мне сейчас нужна тишина. Кстати, у вас тут хранятся мои вещи. – Эдеа выложила на стол серебряную монету. – Вот, передайте это Картер в награду за службу. Пусть она принесет саквояж и оставит его за дверью. Попросите ее не стучать и не заглядывать в туалетную комнату.

– Будет исполнено, досточтимая госпожа.

Эдеа и станционный смотритель вернулись к толпе у туалета. Станционный смотритель прошептал что-то на ухо Картер. Она кивнула и громко объявила:

– Досточтимые господа, прошу следовать за мной.

Никто не двинулся с места, только голоса зазвучали громче. Эдеа почувствовала, что гул усилился, а дверь туалетной комнаты чуть выгнулась наружу. Ждать было некогда. Она распахнула дверь и вошла.

Туалетная комната, длинная и узкая, была выкрашена в тускло-зеленый цвет, а бурый кафель на полу напоминал морскую гальку. Справа стояли три пустые деревянные кабинки, слева, под зеркалом в чугунной раме, крепились к стене две умывальные раковины. В одну из раковин кого-то стошнило. Сдвоенные газовые рожки тихо шипели, испуская желтое сияние, а из окна в дальнем конце комнаты сквозь ромбы стекол в свинцовых переплетах струился дневной свет. Эдеа машинально отметила, что туалетная комната содержится в чистоте и порядке.

У стены под окном опустилась на колени женщина. Солнце высветлило ее русые пряди до золотистого цвета; волосы, перехваченные в хвост голубой лентой, растрепались. Руки и лицо покрывал матросский загар. На женщине был синий дорожный жакет из грубой саржи, голубая блуза тонкого батиста и длинная свободная юбка жатого хлопка в сине-белую полоску. Подол и высокие ботинки на пуговицах были забрызганы грязью.

Пальцы вытянутых рук вцепились в оконную раму, загорелая кожа побелела на костяшках. На тыльной стороне ладоней что-то поблескивало. Стеклянные ромбики окна плавились и стекали по рукам и плечам густыми, как желатин, струйками – красными, зелеными, белыми. Одна струйка медленно капала на пол, растекаясь хрусткой, хрупкой лужицей.

Эдеа включила воду, смывая следы рвоты в раковине. Женщина на полу задрожала, зеркало над раковинами всколыхнулось и начало оползать. Эдеа пальцами разбрызгала воду и закрыла кран. Кран пронзительно скрипнул, но женщина никак не отреагировала.

А потом произнесла:

– Эдеа.

Звук, отразившись от кафеля, раскатился по комнате эхом далекого грома; по ребрам Эдеи пробежал зуд, будто их царапали ногтями. Красная стекляшка, выскочив из свинцового переплета, рассыпалась в пыль; Эдеа невольно представила себе раздробленный зубами вишневый леденец.

– Я здесь, Агата.

– Не прикасайся… ко мне.

– Не буду. Скоро придет поезд. К Странжу. Ты поэтому здесь?

– Да. Из-за поезда. И тебя.

– Ты сможешь поехать? Чем тебе помочь?

– Слишком много шума. Может быть, чуть… нет, глупо.

– Тебя тошнит? – Агата кивнула на раковину.

– Нет, это не я. Я кого-то напугала.

– Я сейчас вернусь.

– Только… ты.

– Да-да, больше никто сюда не войдет.

Эдеа на миг задержалась у двери, обдумывая, как говорить с людьми на станции. Успокаивающе? Официально? Снисходительно?

За дверью никого не оказалось. Под стеной лежала ковровая сумка. Эдеа ногой втолкнула сумку в туалетную комнату и закрыла дверь. У входа на станцию зеваки окружили Ликса, который устроил уличное представление. Он весело жонглировал странным набором предметов – шляпа-котелок, яблоко, погремушка-таделикс и трость.

Эдеа направилась в станционный буфет. Белолицая пухлая буфетчица по обычаю всех буфетчиц лениво протирала стаканы.

– Как там болезная? – участливо осведомилась она.

– Мы едем в санаторий. Там ей полегчает.

– А, это ваша подруга.

– Да. Дайте мне, пожалуйста, полстакана янтареля и стопку кларефоя.

– Не будем уточнять, что из них лекарство. У вас с подругой хороший вкус. – Буфетчица наполовину наполнила стакан темным северным виски и налила в стопку светлого алинсейского бренди. – Чем-нибудь запивать будете?

– Может, мы еще вернемся, – пообещала Эдеа и унесла стаканы в туалетную комнату.

Агата не шевелилась.

– Я принесла тебе выпить, – сказала Эдеа.

Плечи Агаты дрогнули. Она через силу разжала пальцы, вцепившиеся в оконный переплет. Расплавленное стекло соскользнуло с нее на пол и со звоном разбилось.

– Вот. Спасибо.

Эдеа поставила стакан виски на пол, придвинула поближе к Агате, отступила на шаг. Агата обеими руками взяла стакан.

– Может, съешь кусочек хлеба? – спросила Эдеа.

Агата улыбнулась, хотя в глазах плескалась боль. Черты ее лица были прекрасными, словно над ними поработали воздух, земля, огонь и вода.

– Нет, дорогая, не буду. Мы… у Странжа будем к ужину.

– Да.

– Вот тогда и поем. Небо не упадет. – Она сделала большой глоток. – Ого. Хороший виски сделает из безумицы дурочку.

Эдеа промолчала. Чем меньше звуков, тем лучше. Они пили в тишине. Эдеа обернулась, увидела себя в зеркале и покачала головой. Отставив стакан, она осторожно смочила полотенце (стараясь, чтобы вода не журчала и не плескала) и стерла толстый слой грима, уничтожая стариковское обличье.

Агата шумно вздохнула. Отражение Эдеи в зеркале заколыхалось и вспучилось. Эдеа отвернулась, не выпуская из рук полотенца. У нее был крепкий желудок, но от увиденного действительно мутило. Она намочила еще одно полотенце и подошла к Агате.

– Можно попробовать?

– Да, только осторожно.

Эдеа вытерла лоб Агаты. Жар лихорадки чувствовался даже на расстоянии.

– Все, хватит. Я почти не испачкалась по дороге из Черноледья.

– Агата, ты что, целый день шла пешком?!

– Целую ночь. Ночью спокойнее. Ладно, не спрашивай.

Эдеа снова посмотрела на забрызганные грязью ботинки Агаты.

– Одно неосторожное движение – и ты прах, – внезапно сказала Агата.

Она поставила стакан на пол, постучала по нему, воспроизвела голосом звенящую ноту и, прижав ладони к кафельной плитке, подалась вперед.

– Агата… – сказала Эдеа.

Агата заговорила, и в голосе зазвучала магия, волнами распространяясь вокруг. Стены задрожали. У Эдеи заломило кости.

 
Негоже вам путать затрату с затратой,
Все, что утеряно, утеряно без возврата.
 

Эдеа ощутила, как нечто обволокло ее и удерживает в одном положении. Она понимала, что Агата предохраняет ее от непредсказуемых последствий магии, от неизбежного неистовства колдовства. По правде сказать, касание было легким; хотела того Агата или нет, но Эдеа при желании могла выйти за дверь и истошно завопить.

 
Как платье есть стихотворенье ткани,
Шитье и чистка есть ее мотив.
Одежде, как стихам, потребна мера.
 

Порыв свежего ветра всколыхнул сюртук Эдеи и захлестал по складкам, хотя сама она ощущала только прикосновение ткани к коже.

 
Ряд пуговиц под пальцами, как флейта,
Края застежки сходятся, как струны,
Ведь платье есть стихотворенье ткани.
 
 
Так мыло облегчает труд воды,
Неровность камня полируют камнем,
Одежде, как стихам, потребна мера.
 

Судя по всему, Агата на время утратила связь с миром; в ней скопилась магическая сила, требующая выхода. Если сейчас направить ее в нужное русло, то они смогут приехать к Странжу. К Варису.

 
Мы начинаем видеть свойства нити,
Раскладывая, подгоняя крой.
Ведь платье есть стихотворенье ткани.
 
 
Богиня нить сучит и кроит жизни,
Чтоб их сложить в задуманный фасон;
Одежде, как стихам, потребна мера.
 

Эдеа невольно зажмурилась. Колдовство ее пугало. Да, она любила Агату. Но больше всего она любила Сильверна, а связь между ними была магической. Сильверн знал об этом, не мог не знать. Возможно, именно поэтому Эдеа терпела постоянное соприкосновение с магией в мире, сознавая, что существуют высшие силы.

 
Так Дух и Плоть находят отраженье
В покрое ткани, в припуске на швы;
Ведь платье есть стихотворенье ткани,
Одежде, как стихам, потребна мера.
 

Одежда Эдеи словно бы взорвалась; не открывая глаз, она чувствовала, как ее обволакивает взвихренное облако нитей, как пуговицы задевают кожу. Потом все прекратилось.

Обтрепанная одежда превратилась в новехонькую, отглаженную, без единой прорехи, скроенную по фигуре и совершенно чистую – как бинты, прокипяченные в растворе карболки.

Агата встала, выпрямилась и распростерла руки; ее одежда тоже стала чистой, на ботинках, хоть и не надраенных до блеска, не было ни пятнышка. Земляная пыль тонким слоем лежала на полу вокруг Агаты. Эдеа обернулась: за спиной, в том направлении, куда дул колдовской ветер, виднелся ее силуэт из пыли, осевшей на выложенную кафелем стену.

– Вот, теперь лучше, – сказала Агата; слова звучали нечетко, но голос был тверд. – Пойдем скорее.

– У тебя есть багаж?

– Ручка и блокнот в кармане.

Эдеа взяла свою ковровую сумку и придержала дверь, позволяя Агате выйти, но стараясь к ней не прикасаться. Ликс уже ушел; люди на платформе не обратили внимания на двух женщин. Станционный смотритель напряженно вглядывался вдаль, ожидая следующего поезда. Эдеа вручила ему еще одну монету:

– Вот, для уборщиц. В туалетной комнате грязно. И вызовите стекольщика, пожалуйста. Не волнуйтесь, вас ни в чем не обвинят. Вы очень правильно действовали.

– Вы мне льстите, – смущенно ответил станционный смотритель.

Эдеа и Агата прошли в самый конец платформы, подальше от остальных пассажиров. К станции приближался поезд.

В четверти стадии от станции стало заметно, что движитель построен на Королевских Заводах. У него были характерные раздутые бока и золоченые венцы по обе стороны переднего фонаря. Производители движителей, занявших второе место в ходовых испытаниях Черносклона, очень хотели, чтобы марка выделялась среди остальных. Из трубы толчками вырывался пар, мерцая в прозрачном воздухе. Постукивали клапанные механизмы, сипели воздушные тормоза. Агата больше не реагировала на шум – звуки не были ритмичными и, хвала Богине, крепкий виски притуплял чувства.

Они поспешно сели в вагон. Эдеа предъявила жетон и вместе с Агатой подошла к своему одиночному спальному купе.

– Занимай кровать, – сказала Эдеа.

– Ладно. – Агата села, сняла жакет и бросила его рядом с креслом; сжав зубы, позволила Эдее расстегнуть пуговицы на ботинках, а потом легла навзничь на заправленную кровать.

Эдеа подняла саржевый жакет, повесила его на медный крючок, придвинула кресло к кровати и уселась.

– Отдохни. Теперь ты сможешь расслабиться?

– Наверное. С твоей помощью. Я очень рада твоей помощи, чудо мое.

– Как ты догадалась, что я буду на станции?

– Мне пути подсказали. Рельсы, как строки, дотягиваются повсюду; это кровеносная система общества. Я пыталась связаться с Варисом, но, конечно же, безуспешно. Дурочка.

– Ш-ш-ш, спи. Ты очень устала.

– Легкая прогулка в сумерках. Совы не путали меня с мышами. – Агата уставилась в выгнутый полированный потолок купе; самоцветы глаз утратили свой блеск.

Движитель выпустил пар, готовясь к отходу.

– Поезд отправляется! Провожающим просьба освободить вагоны! – объявил начальник поезда.

Агата задрожала.

– Нет, не получается, Эдеа! Я все еще на взводе, тик-так, тик-ток, трещотка и звонок, ох, помоги, любовь моя. Пожалуйста, помоги.

– Ты проснешься с жуткой мигренью.

– Наверно, примерно, может быть скверно, пусть жутко не на шутку, но лучше чем скверно. – Она расстегнула ворот блузы, открыв загорелую шею, впадины у ключиц, напряженные жилы. – Скорее, прошу тебя.

Эдеа медленно, не касаясь кожи Агаты, поднесла руки к четко обозначенным пульсирующим венам на ее горле, а потом резко прижала их большими пальцами.

Плененная кровь Агаты пыталась вырваться, сопротивлялась; шею Эдеи сковал холод. Если все это быстро не закончится…

Агата застонала, голова бессильно свесилась набок. Эдеа почувствовала, как холод покидает ее тело. Она накрыла Агату одеялом, бездумно разгладила его. Веки Агаты все еще были напряженно сомкнуты.

Глядя на Агату, Эдеа вспомнила о Сильверне. В голове зазвучал спокойный родной голос. Обхватив кольцо на пальце, Эдеа сказала:

– Все хорошо. Все в порядке. Да, и я тебя. Всегда.

Она вызвала проводника, спросила чаю и какой-нибудь еды. Вытащила из кармана книгу в кожаном переплете, положила на стол и открыла ковровую сумку – хоть одежда на ней и стала чистой, не мешало бы сменить наряд перед прибытием. Пальцы нащупали в сумке небольшой бумажный сверток, которого раньше там не было.

В свертке оказалась куколка-оберег, связанная из трех зеленых шнуров – крошечная, не больше сустава пальца, – и два овсяных печенья, пышные, мягкие, почти теплые; видно, их подсунул Ликс.

Эдеа вставила оберег в петлицу на лацкане Агатиного жакета.

Проводник принес обед. Эдеа надкусила булочку и вздохнула; в салат с семгой добавили сахар, чтобы перебить слишком кислый вкус заправки. Что ж, придется упомянуть об этом в отчете. Она выпила чай – неплохой, – съела овсяное печенье, а второе оставила для Агаты.

Состав подъезжал к станции Скибские Левады, где их дожидалась карета. Агата уснула; может, не проснется до тех пор, пока они не приедут к Странжу.

А там уж настанет очередь Вариса.

Эдеа положила книгу на колени, закрыла глаза и сама не заметила, как уснула.

Глава 3
Лабиринт и фортуна

– Скибские Левады, – объявил начальник поезда. – Пересадка на Дерендол и поезда юго-западного направления. Следующая станция Скибские Левады.

Варис стоял в тамбуре, стараясь сохранять равновесие, когда вагон раскачивался на стрелках. За окном мелькнул сигнальный флажок, показалась платформа. Поезд с шипением затормозил и остановился. Вокзал станции Скибские Левады располагался в скромном деревянном доме под крышей, выложенной шестиугольной черепицей и украшенной кованым карнизом. Застекленный чугунный мост вел к трем путям из имеющихся четырех. Полуденное небо было почти безоблачным, солнце постепенно согревало прохладный воздух.

Варис распахнул вагонную дверь и помог Лумивесте сойти на платформу. Сильверн отправился к багажному вагону.

– Приятная была поездка, – сказал Варис.

– Была и есть, – сказала Лумивеста, и Варис согласно кивнул. – Нас будут встречать?

– Нас уже встречают, – ответил Варис.

Он шагнул к навесу у входа, где стояли трое: высокая стройная блондинка, низенькая полная брюнетка и мальчик лет семи или восьми, кареглазый, с аккуратно подстриженными каштановыми волосами. На всех были ливреи мягкой бордовой кожи с вензелем на левом плече: золотой овал с голубыми лунами над красным замком с четырьмя башнями.

– Это Шора и Чала, – сказал Варис, указывая на блондинку и брюнетку, – и их сын, Гикори, возничие Странжа. Хотя Гикори мечтает покинуть конюшню и стать машинистом железных путей.

– Досточтимая Эдеа говорит, у меня получится, если я буду хорошо учиться, – сказал мальчик.

Шора отвернулась, пряча улыбку, а Чала сжала ему руку.

– Добрый день, милорд Варис, – смущенно произнес Гикори.

– И тебе добрый день, – ответил Варис. – Это наша новая гостья, Лумивеста. К ней надо обращаться «миледи», потому что она знаменитая коронесса с Запада.

Все обменялись поклонами, и Варис обратился к Чале:

– Вы только за нами приехали или мы еще кого-то ждем?

– Нет, пока больше никого. А наш палион с вами? – В ее речи слышались формальные интонации уроженки севера, хотя акцент был чисто срединным.

– Он забирает багаж.

– Да, вижу, – сказала Шора; она говорила спокойно и четко, почти по-военному. – Встретимся у кареты.

Кивнув Варису и Лумивесте, она легким шагом двинулась вдоль состава.

– Прошу сюда, миледи, – сказала Чала. – Гикори, ступай вперед.

Они прошли через станционный зал, где транзитные пассажиры рассаживались по скамьям в ожидании поездов. У входа на станцию почти никого не было. У обочины на подъездной дорожке стояла карета, запряженная великолепной четверкой гнедых коней. Паренек в мундире железных путей держал упряжку под уздцы. Варис дал ему талер. Парнишка отсалютовал, коснувшись козырька фуражки, и почтительно, чуть ли не торжественно, вручил поводья Чале.

Из здания станции вышел Сильверн с саквояжем в руках. Шора толкала тележку, груженную остальным багажом. Подкатив тележку к задку кареты, она откинула холстину с горбка и без особых усилий начала укладывать туда сумки. Чала тщательно осмотрела карету, взобралась на козлы и достала кожаную фуражку и защитные очки.

– Шора, как там дела?

– Все готово, Чала. – Шора уселась на скамью над горбком; на боковой стенке виднелась скоба со вставленным в нее короткоствольным карабином.

– Досточтимые гости, мы готовы отправиться в удобное для вас время, – сказала Чала.

– Самое удобное – сейчас, – ответил Сильверн.

– Я согласен, – сказал Варис. – Лумивеста? – Он указал на дверцу кареты.

– Нам далеко ехать?

– Чуть больше восьми милов. Как сегодня дорога, Гикори?

– Прекрасная, открытая и широкая, досточтимый господин, – ответил мальчик. – Доедем быстро.

– Великолепно. Что ж, помоги миледи.

Гикори, как заправский выездной лакей, встал у подножки кареты, предложил руку Лумивесте и осведомился:

– Миледи, вы предпочитаете сидеть по ходу движения или против?

– Против, Гикори. Спасибо. – Лумивеста села в карету и дала ему грош.

Мальчик сложил ладони вместе, церемонно поклонился, затем повернулся к Сильверну и с поклоном попросил:

– На одной руке, палион? Пожалуйста.

– А у тебя получится? – с суровым видом поинтересовался Сильверн.

– Да, да, досточтимый господин!

– Ну что ж…

Сильверн вытянул левую руку горизонтально, а правой уперся в задок кареты. Гикори подпрыгнул, цепко ухватился за вытянутую руку, раскачался, как на суке (рука, как настоящий сук, даже не шелохнулась), а потом, кувыркнувшись, вскочил на крышу кареты и оттуда соскользнул на козлы, рядом с Чалой. Она приобняла сына за плечи и притянула к себе.

Варис сел в карету, лицом к Лумивесте. Сильверн заглянул в раскрытую дверцу.

– Я поеду сзади, вместе с Шорой. Подышу дорожным воздухом.

– Дай знать, если тебе понадобится пыльник, – сказал Варис.

Сильверн кивнул и закрыл дверцу кареты. Чала цокнула языком, упряжка тронулась, и карета, проехав между двумя платанами, чуть тронутыми осенним золотом, выкатилась на дорогу, действительно прекрасную, открытую и широкую.

Карета была удобной, не роскошной, но вполне пригодной для двух– или трехчасовых поездок. Варис уже не считал, сколько раз, вот уже полжизни приезжая в гости к Странжу, ехал в ней то со станции, то на станцию, то на прогулку по яблоневым садам или вокруг озера. Мягкость сидений, запах дерева, кожи и металла, пружинистое качание рессор были частью приветствия, пребывания и прощания.

Багряная лайковая обивка сидений со временем выцвела до темно-розовой. Фурнитуру и крепежные детали из полированного нержавеющего белого металла кое-где покрывала позолота. По углам внутри кареты висели на шарнирах лампы из прессованного стекла; при их свете можно было читать, если держать томик поближе к глазам, особенно если шрифт крупный. На полке над головой Вариса стояли книги: «Эссе» Ширера, «Лескорийские тропки» Брайта, «Кверцийские сумерки» Файнмена (напечатанная таким мелким шрифтом, что ее можно было читать только при дневном свете) и расписание поездов. Над головой Лумивесты был встроенный бар с тремя хрустальными графинами в кожаной оплетке – виски, светлое бренди и темный ром – и серебряными стопками.

Варис хотел было предложить Лумивесте выпить, но она встала, держась за поручень, и села рядом с ним.

– Я устала, – сказала она. – Ты не возражаешь?

– Нет.

Она опустила голову ему на плечо. Ее волосы щекотали ему щеку. Варису захотелось коснуться ее лица. Интересно, что рассказал ей Сильверн об усадьбе Странжа и о его гостях. Если она таким образом намерена попрощаться с Варисом, то он не станет этому мешать. Он чуть наклонил голову – и для того, чтобы Лумивесте было удобнее, и чтобы лучше видеть из окна, – и в таком положении они провели полчаса. Заслонка в задней стенке тихонько сдвинулась – наверное, Сильверн хотел попросить бренди, – а потом так же тихонько закрылась.

– Уже видна усадьба, – прошептал Варис.

Лумивеста открыла глаза и выпрямилась.

– Вон там, на другом берегу озера, – сказал Варис.

– Ого, какая большая.

Озеро раскинулось примерно на полмила с запада на восток и чуть поменьше с севера на юг. Посреди озера виднелся лесистый остров; на его северной оконечности стоял павильон с колоннами, а за ним высилась сама усадьба. Карета катила по дороге, огибающей озеро, точка зрения постепенно менялась, и здание обретало трехмерную весомость.

В главном корпусе усадьбы, четырехэтажной квадратной постройке со стороной в шестьдесят шагов, окна верхних этажей были высокими и узкими. По обе стороны главного корпуса на юг к озеру отходили два трехэтажных флигеля, в восемьдесят шагов длиной и двадцать шагов шириной, соединенные с главным корпусом колоннадами на первом этаже и крытыми галереями выше. Каждая галерея оканчивалась квадратной башней, в два раза выше самого здания; башни с северной стороны обрамляли главное здание, башни с южной стороны выходили к озеру. Если глядеть на усадьбу под определенным углом, она напоминала укрепленный форт эпохи Древнецарствия, хотя множество окон и балконов делало ее бесполезной для обороны; вдобавок в те времена не знали ни дымоходов, ни водосточных желобов. С трех сторон усадьбу окружал лес – вязы, клены и дубы, зеленые и золотые.

– Мы подъедем к Восточному флигелю, – сказал Варис. – Обычно гости селятся там.

– К Восточному флигелю, – с изумленным смешком повторила Лумивеста. – Там можно разместить целое войско.

– Не очень большое. Там сорок гостевых апартаментов, все с отдельными туалетными комнатами, а еще покои Странжа и комнаты прислуги. В каждом флигеле есть кухня и буфетная, если вдруг проголодаешься среди ночи; всегда найдется кто-то, чтобы разогреть тебе пирог, вытащить занозу или принести грелку.

За окном кареты мелькали деревья вдоль дороги, между стволами посверкивали стекла Восточного флигеля.

– Усадьба строилась как гостиница. И… знаешь историю про путников на постоялом дворе?

– Нет. У нас на Западе есть присказка: гостей принимают холодно и сурово.

– На северном побережье говорят так же, – рассеянно заметил Варис, а потом добавил: – Попроси Странжа, он тебе расскажет. И покажет… Нет, не спрашивай, что я имею в виду. Сама увидишь.

Дорога свернула в лес. Лумивеста, широко раскрыв глаза от изумления, смотрела на усадьбу. Дважды она порывалась что-то сказать, но осекалась и наконец спросила:

– Когда ее построили?

– Двести двенадцать лет назад. Мы торжественно отпраздновали ее двухсотлетие.

– А кто ее строил? Если не лорд Странж…

– Я должен тебя предупредить, – осторожно и мягко начал Варис. – Во-первых, мы никогда не обсуждаем возраст Странжа. А во-вторых, Странж не любит, когда его называют лордом или обращаются к нему «милорд», хотя его имение официально имеет статус короната.

– Я запомню.

– Если забудешь, тебя никто не отругает. Просто… мы так привыкли.

Карета въехала на мощеный овальный двор перед главным зданием. Посреди двора, в центре прудика с ненюфарами, стояла статуя – сгорбленная женщина с посохом и светильником; на плече полная котомка, лицо скрыто капюшоном длинной накидки.

– Корис… – сказала Лумивеста. – Но, судя по светильнику, в обличье Ведды.

– Да, – кивнул Варис.

Сделав круг, карета остановилась у входа. Массивный фасад серого камня, кованая железная ограда и зеленая черепица крыши создавали величественное впечатление; оконные ставни были распахнуты, и солнечные лучи, отражаясь в стеклах, заливали все здание теплым светом.

Вход, как обычно в дворянских усадьбах, был приподнят над цоколем, и к нему с обеих сторон вели крылья двойной лестницы. Широкие дубовые двери распахнулись, из них вышла очень высокая женщина, толкая перед собой инвалидное кресло, в котором сидел человек.

Кожа у женщины была очень темная, большие черные глаза – экзотической формы, прямые черные волосы, ровно остриженные почти у плеч, облегали голову, будто шлем. На ней было красновато-коричневое атласное платье с пышными рукавами, расшитое зеленым и перехваченное зеленым же ремешком плетеной кожи.